М. Гронас основное внимание сосредоточил на воспроизведении «текстов» в культуре на протяжении значительного времени. Он выделил «центральные, “осевые” тексты» («“Илиаду”, “Энеиду”, “Евгения Онегина”, “Божественную комедию”, “Фауста”, “Дзяды”») [Гронас 2001 – Безымянное узнаваемое…: 69]. Это произведения, которые чаще других читаются, перечитываются, упоминаются, цитируются, интерпретируются «на протяжении исторически значимого отрезка времени». В 2001 году публикацией в «Новом литературном обозрении» двух статей этого исследователя: «Диссенсус. Война за канон в американской академии 80-х – 90-х годов» и «Безымянное узнаваемое, или канон под микроскопом» – по существу было предложено ввести в отечественный научный оборот понятие «каноническое произведение».
В американской традиции последних десятилетий ХХ века под «каноном» понимается «своего рода цельный нарратив, представляющий некоторое обобщенное доминирующее мировоззрение, систему ценностей» [Гронас 2001 – Диссенсус..: 8]. «Каноничность – это исторически длящаяся популярность; “каноническое произведение – бестселлер в историческом измерении” (В. Немояну)» [Гронас 2001 – Безымянное узнаваемое…: 68]. Теория канона имеет два основных направления: социологическое и аксиологическое [Гронас 2001 – Диссенсус...: 12]. Первое рассматривает внеположенные произведению механизмы, способствующие его введению в культурную память и закреплению в ней. К таким механизмам относятся утверждение списков обязательной литературы в системе университетского гуманитарного образования, учреждение литературных премий, создание антологий, деятельность литературных кружков и салонов, выпуск литературных журналов, составление книжных обозрений и т.д.
В таком ключе предлагает рассмотреть классику С. Козлов, главный редактор «Нового литературного обозрения» (НЛО). Открывая раздел «Литературный канон как проблема», он пояснил: термин «канон» «закрепился в американской гуманитарной жизни последних десятилетий», в определенном срезе он «синонимичен привычному для нас термину “классика”» [Козлов 2001: 5]. «Аналогичный смысл вкладывали в слово “канон” русские формалисты, когда говорили о процессе “канонизации”, – но вряд ли мы, – пишет С. Козлов, – можем сказать, что работы формалистов дают сильный теоретический импульс для осмысления процессов канонизации, во-первых, потому, что формалистов интересовала в литературе не канонизация, а деканонизация; во-вторых, потому, что формалисты, как известно, были сосредоточены на “имманентном изучении литературного ряда”. Между тем, изучать канонизацию – значит изучать именно “соседние ряды”, значит, выйти из собственно литературоведения в историю культуры (прежде всего – в историю педагогики), в социологию, эстетику, психологию» [Там же].
Соотношение понятий «классическое произведение» и «каноническое», если иметь в виду социологическое направление в теории канона, исторически подвижно. По отношению к отдельным историческим эпохам они синонимичны, к другим – нет. Современный исследователь социологии литературы Б. Дубин справедливо утверждает, что «классика в России (по крайней мере, в советскую эпоху это именно так) – установление государственное», она получает «институциональное утверждение и официальную поддержку со стороны государства» [Дубин 2001: 317]. К примеру, роман «Преступление и наказание» Достоевского несколько десятилетий не входил в программу советской школы (за классическим произведением не был закреплен статус канонического).
Второе направление в американской теории канона рассматривает каноничность текстов (повторяемость, воспроизведение в культуре) как их «имманентное свойство» («текст канонизирует себя сам»). В целом сложилось два подхода к изучения процесса канонизации литературного произведения: институциональный (закрепленность в учебных программах) и эстетический (литературная новизна, «запомнили именно это») [Гронас 2001 – Безымянное узнаваемое…: 68].
Подчеркнем два момента. Во-первых, понятие «каноническое произведение» (в аксиологическом аспекте) в отличие от понятия «классическое произведение» шире, оно «покрывает» собою явления повторяемости и воспроизведения разных текстов в культуре. Во-вторых, это понятие, судя по аналитическому разбору, предложенному в статье «Безымянное узнаваемое, или канон под микроскопом», включает в себя «повторяемое как образцовое», «повторяемое как становящееся или ставшее эталонным», «повторяющееся как стереотипное» – то есть компоненты, ориентирующие на инвариантность. Глубоко закономерно заявление исследователя, что «механизм каноничности может быть более наглядно выражен <…> в случаях, когда объектом культурного воспроизводства оказывается минимальный фрагмент – строфа, строчка, словосочетание» [Гронас 2001 – Безымянное узнаваемое…: 68]. «“Войти в пословицу”, “войти в язык” – собственно и значит обрести канонический статус. “То, что вошло в язык” – более сильный, концентрированный случай каноничности, крайнее поле континуума». В литературном каноне, «так же как и в языке, остаются наиболее удачные, экономные высказывания наиболее важных (узнаваемых, частотных) семантических комплексов…» [Там же. 70]. Исследователь совершенно справедливо отмечает, что «микроканоничность», ставшая предметом его внимания, «несомненно граничит с собственно лингвистической сферой – идиоматикой, фразеологией, паремиологией» [Там же]. Изучение в этом ключе повторяемых, чаще всего цитируемых текстов сближается с лингвистическим.
Представители современной когнитивной лингвистики и лингвокультурологии, обращаясь к явлению широкой известности, цитируемости текста, оперируют понятием «прецедентный текст». Начало изучению таких текстов положил Ю.Н. Караулов, давший им следующее определение: «Назовем прецедентными – тексты (1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 1987: 216]. Процитируем важнейшие положения исследователя: «Два <…> объекта – факты и другие мысли – исчерпывают все объекты и соответственно характеризуют все виды мыслительной деятельности: каждый человек, отражая в своем сознании объективно существующий реальный мир, неизбежно осмысливает его, переносит в свою “голову”, переводит его в ментальную сферу; равным образом каждый человек оперирует не только отраженными и “пересаженными в голову” фактами, но и феноменами собственной ментальной сферы – ранее сформулированными (им или другими) мыслями» [Там же. 219]. Исследователь отказывается сводить духовность к «мыслям по поводу мыслей», к «рассуждениям о книгах, произведениях искусства, этических и эстетических проблемах, научных теориях, философских концепциях». «Подлинная духовность, – с его точки зрения, – предполагает включение “мыслей о фактах” в контекст “мыслей о мыслях”. А в этом процессе важная роль принадлежит как раз прецедентным текстам». «Прецедентные тексты, представляя собой готовые интеллектуально-эмоциональные блоки – стереотипы, образцы, мерки для сопоставления, используются как инструмент, облегчающий и ускоряющий осуществляемое языковой личностью переключение из “фактологического” контекста мысли в “ментальный”, а возможно, и обратно» [Там же. 220].
Позже другие исследователи – В.В Красных, Д.Б. Гудков, И.В. Захаренко, Д.В. Багаева – расширили (в связи с прецедентностью) круг рассматриваемых феноменов и обратились к их изучению. Это: не только прецедентный текст (к ним отнесли такие художественные произведения, как «Евгений Онегин» А.С. Пушкина, «Бородино» М.Ю. Лермонтова и др.); но и прецедентное высказывание («Не спится, няня!»; «Кто виноват?»; «Что делать?»; «На всякого мудреца довольно простоты»); прецедентная ситуация (предательство Иудой Христа); атрибут этой прецедентной ситуации (30 сребреников); символ прецедентного феномена (например, имена персонажей: Онегин, Печорин, Плюшкин).
Эти ученые иначе подошли к прецедентному тексту и дали ему следующее определение – это «законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности; (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; прецедентный текст хорошо знаком любому среднему члену национально-культурного сообщества; в когнитивную базу [8] входит инвариант его восприятия; обращение к прецедентному тексту многократно возобновляется в процессе коммуникации через связанные с этим текстом прецедентные высказывания или символы» [Красных, Гудков, Захаренко, Багаева 1997: 64]. Обратим внимание на то, что основной критерий при выявлении прецедентных текстов – это неизменная их известность широкому кругу людей. Второй принципиальный компонент в определении прецедентного текста – наличие инварианта его восприятия. Такой подход отвечает цели рассмотрения всех прецедентных феноменов и, в частности, прецедентных текстов – изучить «ядерную инвариантную часть русского языкового сознания» [Гудков 2003: 99].
Соответственно задаются жесткие границы для прецедентных феноменов: так, В.В. Красных настаивает: «Говоря о постоянной апелляции к прецедентным феноменам (а это является одним из признаков последних), мы имеем в виду, что возобновляемость обращения к тому или иному прецедентному феномену может быть потенциальной, то есть апелляция к нему может и не быть частотной, но в любом случае она будет понятна собеседнику без дополнительной расшифровки и комментария (в противном случае это будет апелляция не к прецедентным феноменам…)» [Красных 1998: 51-52]. Такое понимание прецедентности обусловливает сферу исследовательских интересов (это область инвариантности) и предмет изучения (это «минимизированные» единицы). Приведем еще одно, характерное в этом отношении определение: «Сам прецедентный текст – феномен вербальный, однако в когнитивной базе он хранится в виде инварианта своего восприятия, который представляет собой некую структурную совокупность минимизированных и национально-детерминированных представлений о прецедентном тексте (включая коннотации, с текстом связанные). Инвариант восприятия прецедентного текста относится к числу феноменов вербализуемых, поэтому апелляция к прецедентному тексту осуществляется через связанные с этим текстом прецедентные высказывания или прецедентные имена» [Красных 1998: 58].
Д.Б. Гудков пишет: «Прецедентные феномены в содержательной своей части выступают как эталоны, формально же – вербальные средства их выражения – могут функционировать и как каноны» [Гудков 2003: 116]. Лингвистическое исследование прецедентности предполагает фиксацию вербальных средств выражения прецедентных феноменов с ориентацией на обретающие канонический статус инварианты. Это заглавия произведений, цитаты, имена персонажей и имена авторов художественных произведений. Подобные ограничения позволяют московским ученым отнести прецедентный текст к собственно-лингвистическим феноменам.
Лингвистические исследования (В.В Красных, Д.Б. Гудкова, И.В. Захаренко, Д.В. Багаевой) обращены к процессу пополнения языкового строя инвариантными, «минимизированными» единицами, хорошо всем известными и со временем либо утрачивающими «культурный шлейф» (все, например, без труда связывают образы старушки и топора с Раскольниковым, это, однако, не означает, что все они прочли «Преступление и наказание»), либо переходящими в разряд безымянных (выражение «память сердца» входит к российское культурное сознание ХХ века именно в таком качестве[9]). Иными словами, лингвистические исследования посвящены рассмотрению периферийного языкового строя.
В предлагаемом литературоведческом исследовании используется понятие «прецедентное произведение». На наш взгляд, нельзя не учесть как уже сложившиеся в отечественной гуманитарной науке традиции в определении и в осмыслении канонического текста, художественного канона, каноничного характера определенной эпохи, так и появившиеся в последнее время новые тенденции в осмыслении канона. Ограничимся несколькими примерами.
В текстологии «канонический текст» означает ‘основной текст произведения’. А.Ф. Лосев, определяя границы эстетического понятия «художественный канон», отмечал: «Канон есть количественно-структурная модель художественного произведения такого стиля, который, являясь определенным социально-историческим показателем, интерпретируется как принцип конструирования известного множества произведений» [Лосев 1973: 15]. Вместе с тем, не менее важен исторический аспект. Так, устойчивы представления о каноничности риторической культуры и присущей ей ориентации на образцы. При таком подходе понятие «каноническое произведение» не может не ориентировать на определенный этап в развитии русского искусства. Интересна концепция М.Н. Виролайнен. Современная исследовательница выходит за традиционные представления о каноне и выделяет четыре основных уровня культурного космоса русской истории: «уровень канона, уровень парадигмы, уровень слова и уровень непосредственного бытия». М.Н. Виролайнен выявляет разные соотношения этих уровней в определенные эпохи русской истории. Под каноном она понимает «особый принцип регуляции законов и устройства» культурного космоса [Виролайнен 2003: 19]. Именно канон, с ее точки зрения, определяет древнерусскую словесность, а «уровень непосредственного бытия» – современное искусство. Исследовательница различает канон и парадигму, последняя «воплощена, существует как наличность и данность, как предъявленный образец. Она может иметь текстуальное и изобразительное выражение» [Там же. 21]. Канон же, по утверждению М.Н. Виролайнен, таковыми характеристиками не обладает, он обеспечивает не единообразие, но единство – «единство первейших жизненных ориентиров и ценностей, единство в церковной вере, в суевериях, в житейском строе»; такое единство предполагает не единообразие, а разнообразие текстов [Там же. 20]. Учитывая этот едва намеченный несколькими примерами контекст, полагаем, что интересующему нас явлению широкой известности, повторяемости и воспроизводимости, цитируемости художественных текстов на протяжении длительного времени отвечает понятие «прецедентное произведение».
В качестве рабочего автор предлагаемого литературоведческого исследования будет использовать не термин «прецедентный текст», а – «прецедентное произведение», следуя представлениям Бахтина: «Текст – печатный, написанный или устный = записанный – не равняется всему произведению в его целом (или “эстетическому объекту”). В произведение входит и необходимый внетекстовый контекст его. Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста, в котором оно понимается и оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что создает новое звучание произведения)» [Бахтин 1979 – Эстетика словесного творчества…: 369].