Характерно, что литературоведы с разных сторон подходят к проблеме прецедентных произведений. Для рассмотрения прецедентных произведений необходимо учесть опыт работ В.В.Виноградова и М.М.Бахтина. В 1929 г. увидела свет статья В.В. Виноградова «Из биографии одного “неистового” произведения. “Последний день приговоренного к смерти”», где впервые было заявлено о необходимости исторически объяснить и осмыслить судьбу произведения «на русской литературно-языковой почве» в разных литературных школах и в разных художественных системах [Виноградов 1976: 63]. По мнению ученого, «в мире искусства сложен процесс бытия художественного произведения, которое входит с измененной морфологией частей, с изменчивой семантикой их и всего целого в литературные контексты разных эпох. Сквозь это произведение, ставшее “материалом” для новых художественных синтезов, прорастают новые литературные формы » [Там же. 75]. Осмысляя феномен художественного произведения, выделившегося из «литературного потока своего времени» и многократно отражающегося «в эволюции последующих литературных форм», Виноградов основной акцент сделал на формальных проявлениях такого произведения. Оно может дать другому произведению общую фабульную схему, стать для него «коллекцией символов». «Оно дробится на мелкие единицы различного построения и объема <….>, своеобразные литературные “лексемы”, которые как бы ищут новых художественных контекстов, чтобы стать новыми “символами”». По Виноградову, рассмотрение этих дробных единиц в конечном итоге поможет уяснить «семантическую многопланность художественной композиции» [Там же. 66]. Процесс «дробления» предшествующего произведения ученый связал с литературной формой нового произведения, однако важно, что при этом В.В. Виноградов указал на расширение семантики у появившихся в результате этого дробления единиц в новом «искомом» художественном контексте.
М.М.Бахтин предложил рассматривать произведения в контексте «большого времени». Произведение «уходит своими корнями в далекое прошлое. Великие произведения литературы подготовляются веками <…> Произведения разбивают грани своего времени, живут в веках, то есть в большом времени, притом часто (а великие произведения – всегда) более интенсивной и полной жизнью, чем в своей современности. <…> Жизнь великих произведений в будущих, далеких от них эпохах <…> кажется парадоксом. В процессе своей посмертной жизни они обогащаются новыми значениями, новыми смыслами; эти произведения как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания» [Бахтин 1979 – Эстетика словесного творчества…: 331].
Бахтин остановился на нескольких моментах в «посмертной жизни» «великого» произведения. Из них в свете интересующей нас проблемы выделим процесс «примышления» и «смысловые явления». Процесс «примышления» к великому произведению со стороны читателей – это явление, влекущее неизбежность модернизации и искажения. Само по себе оно не есть процесс «роста» произведения, «примышление» лишь сопутствует этому росту. «Смысловые явления» («того, что действительно было и есть» в произведении) неполно раскрываются как современниками, так и самим автором. Эти явления существуют в скрытом виде, их потенциалы раскрываются «в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох». Ученый сделал вывод: полнота произведения «раскрывается только в большом времени ».
М.М.Бахтин полагал, что в истории литературы «громадно» «значение процесса переакцентуации». «Историческая жизнь классических произведений есть, в сущности, – писал он, – непрерывный процесс их социально-идеологической переакцентуации. Благодаря заложенным в них интенциональным возможностям, они в каждую эпоху на новом диалогизующем их фоне способны раскрывать все новые и новые смысловые моменты; их смысловой состав буквально продолжает расти, создаваться далее. Также и влияние их на последующее творчество неизбежно включает момент переакцентуации» [Бахтин 1975: 231-232].
Вопрос о судьбе литературного произведения заслуживает особого внимания. При обращении к проблеме границ и условий усвоения прецедентного произведения уместно сделать небольшое отступление. Современный лингвист В.В. Красных высказала совершенно справедливое суждение: «… текст, прежде чем обрести статус прецедентного, подвергается определенной “обработке” – “проходит” через алгоритм восприятия, существующий в определенном национально-лингво-культурном сообществе. <…> Если признать, что тот или иной прецедентный текст бытует в национальной когнитивной базе не во всей своей полноте и диалектичности, а в редуцированном, минимизированном виде, то действие алгоритма восприятия текста, следовательно, заключается в том, что многочисленные характеристики текста делятся на значимые / незначимые, последние отбрасываются, а первые закрепляются и структурируются. <…> совершенно очевидно, что у представителей разных культур существуют разные алгоритмы восприятия текста, разные принципы деления его признаков на существенные / несущественные, что и предопределяет разницу в оценках как самого текста, так и его персонажей <…> и “провоцирует” коммуникативные сбои и провалы, т.е. в результате может привести к возникновению конфликтов» [Красных 1998: 55][17]. И теперь вернемся к литературоведческому подходу.
Еще В.В. Виноградов предложил связать историческую изменчивость форм в понимании того или иного произведения с национальной «литературно-языковой почвой в разных школах и в разных системах» [Виноградов 1976: 63]. Он дал пример такой изменчивости. Из нашумевшей в России 1830-1840-х гг. повести В. Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» прозой этих лет (ученый имел в виду «неистовый» цикл) осваивалась только фабула. В его «канон» не вошли психологические открытия французского писателя («своеобразие самой композиционной формы исповеди, основанной на микроскопическом анализе психического мира человека», «приемы психологического изображения эволюции сознания, оторванного от живой реальности многообразного общественного быта» [Там же. 65-66]). Затем произведение Гюго было потеснено и как будто на несколько десятилетий забыто. В творчестве Достоевского, прежде всего в повести «Кроткая» 1876 года, эти открытия «проросли». «Осужденные формы, – писал Виноградов, – освобождаются из литературных темниц и с – иными функциями, в ином окружении и даже с измененной морфологией – входят в поэтику новых художественных систем» [Там же. 66].
М.М.Бахтин, рассматривая процесс диалектического взаимодействия монологических и диалогических тенденций в «большом времени», обратил внимание на другую сторону этого же явления: «Процесс постепенного забвения авторов – носителей чужих слов. Чужие слова становятся анонимными, присваиваются (в переработанном виде, конечно); сознание монологизируется. Забываются и первоначальные диалогические отношения к чужим словам: они как бы впитываются, вбираются в освоенные чужие слова (проходя через стадию “своих-чужих слов”). Творческое сознание, монологизуясь, пополняется анонимами. Этот процесс монологизации очень важен. Затем монологизованное сознание как одно и единое целое вступает в новый диалог (уже с новыми внешними чужими голосами). Монологизованное творческое сознание часто объединяет и персонифицирует чужие слова, ставшие анонимными чужие голоса в особые символы: “голос самой жизни”, “голос природы”, “голос народа”, “голос бога” и т.п. Роль в этом процессе авторитетного слова, которое обычно не утрачивает своего носителя, не становится анонимным» [Бахтин 1979 – Эстетика словесного творчества…: 365 – 366].
По существу, ученый обозначил разные судьбы «слов». Одни, входя в диалог эпох, со временем становятся анонимными, уходят в глубины культурной памяти, другие – авторитетные – неизменно сохраняют связь с источником. Обратим внимание на две стадии в судьбе «чужих слов»: сначала «открытое» вхождение в диалог, что способствует формированию «общего знания» у автора и его читателя, затем усвоение «чужого» высказывания, его новое качество при вхождении в новый диалог, и в этом срезе сужение «общего знания» автора и читателя. «Процесс забвения авторов» с позиции «большого времени» не сопровождается, по Бахтину, процессом забвения смыслов. Он уверен, что «у каждого смысла будет свой праздник возрождения» [Там же. 373].
Вопрос о разных тенденциях в жизни «чужих слов» (по контексту рассуждений ученого – не «авторитетных» и «авторитетных») напрямую связан с вопросом о разнообразии «судеб» прецедентных произведений. Для настоящей работы важнейшее значение имеет следующее положение Бахтина: устойчивость авторитетных религиозных произведений на протяжении «большого времени» обусловлена исторически подвижной диалектикой авторитетности и убедительности. В отдельные исторические периоды может остро встать вопрос об убедительности авторитетного в культуре произведения. В результате возникает особая диалогическая ситуация, в которой авторитет того или иного произведения низвергается, либо, напротив, упрочивается (чаще всего это относится к религиозным творениям), а через «сомневающееся» слово открывается путь к пониманию ранее неявного. «Без своих вопросов, – утверждает Бахтин, – нельзя творчески понять ничего другого и чужого (но, конечно, вопросов серьезных, подлинных). При такой диалогической встрече двух культур они не сливаются и не смешиваются, каждая сохраняет свое единство и открытую целостность, но они взаимно обогащаются» [Там же. 335].
На целесообразность изучения истории повторяемых единиц (в связи с вечными образами) указал М.М. Бахтин: «…учет всех последующих переакцентуаций образов данного романа, – например, образа Дон Кихота, – имеет громадное эвристическое значение, углубляет и расширяет художественно-идеологическое понимание их, ибо, повторяем, великие романные образы продолжают расти и развиваться и после своего создания, способны творчески изменяться в других эпохах, отдаленнейших от дня и часа их первоначального рождения» [Бахтин 1975: 233].
Особое место в русле современных исследований констант словесного искусства занимают работы Е.М. Мелетинского. Представляя архетипические мотивы, ученый делает акцент «на парадигматике мотивов, формировании смысла сюжета, а не на композиционно-синтагматическом развертывании, как это имеет место у В.Я. Проппа в “Морфологии сказки” и у большинства французских семиотиков, разрабатывающих повествовательную грамматику» [Мелетинский 1999: 127]. Рассмотрев некоторые архетипические мотивы, Е.М. Мелетинский указывает на «их глубокую переплетенность, взаимопроникновение и одновременно параллелизм смысловой и функциональный» [Там же. 142]. В центре его работы «О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов» – смысл и сюжетный архетип.
Для изучения прецедентных произведений и прецедентных тем, в частности, большое значение имеют современные работы, ведущиеся в области теории семантики стиха и интертекстуальной памяти. Еще Р. Якобсон указал на связь между стихотворным размером и темой, К.Ф. Тарановский актуализировал проблему соотношения стихотворного ритма и поэтического содержания в аспекте «истории» одного размера (5-ст. хорея) в русской поэзии. Отправным текстом для него стало стихотворение «Выхожу один я на дорогу» М.Ю. Лермонтова, от него шла вся цепочка текстов ХIХ – ХХ вв. Всю эту цепочку исследователь определил как «лермонтовский цикл» в русской поэзии [Тарановский 2000: 381]. Он обратил внимание на разные положения этого цикла в истории русской поэзии. Цикл оказался на периферии в те десятилетия советского времени, которым не была созвучна лермонтовская тема одиночества [Там же. 400]. Исследователь, таким образом, указал на еще одну складывающуюся связь: размер и тема – смена исторических эпох. Работа К.Ф. Тарановского «О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики» (1963) определила два последующих современных подхода к проблеме – М.Л. Гаспарова и А.К. Жолковского.
М.Л. Гаспаров в фундаментальном труде «Метр и смысл. Об одном механизме культуры памяти» (1999) исследует семантические ореолы стихотворных размеров, закладывает основания для теории семантики стиха. Ученый разворачивает богатейшую историю целого ряда стихотворных размеров, демонстрируя и устойчивость связи между метром и смыслом, особенно репрезентативной на уровне «крупных вещей», и «функционирование механизма историко-культурной преемственности».
М.Л. Гаспаров указал на особую роль некоторых произведений: «…для формирования (семантического. – Н.М.) ореола важны немногие стихотворения, получающие популярность классики и надолго сохраняющие влияние. Они становятся ядрами складывающихся семантических окрасок» [Гаспаров 1999: 173]. Вместе с тем исследователь не поставил перед собой задачу рассмотреть эти тексты как особый феномен культуры[18].
М.Л. Гаспаров дал определение «семантической окраски» и «семантического ореола». Он пишет: «Говоря о “смысле”, мы уже различили в нем два уровня: это (а) “семантическая окраска” – отдельная тема, жанр, тематическая или жанровая вариация, т.е. более или менее ограниченный набор взаимосвязанных образов и мотивов, повторно появляющихся в данном размере; и (б) “семантический ореол” – совокупность всех семантических окрасок данного размера: семантический ореол складывается из семантических окрасок таким образом, как и общее значение слова складывается из частных значений слова» [Там же. 88].
Описанные ученым механизмы семантизации метров в русской поэзии распространяются не на всю ее сферу, параллельно им проявляются и другие закономерности. Как пишет Л.Е. Ляпина, «по сравнению с отчетливой корреляцией между метром и жанром, характерной для предшествующего периода (XVIII века. – Н.М.), стихотворные размеры на протяжении ХIХ в. становятся все более “поливалентными”, неоднозначными, а самые употребимые – практически “стертыми” в плане семантики» [Ляпина 2005: 118]. К примеру, 136-й псалом, имеющий богатую историю переложений в русской поэзии XVIII-ХХ вв., не дает примеров семантизации определенного метра. В целом картина представляется сложной и многообразной, ее изучение с опорой на работы Р. Якобсона, К.Ф. Тарановского, М.Л. Гаспарова предполагает дальнейшее расширение конкретными наблюдениями.
А.К. Жолковский, учитывая опыт работы К.Ф. Тарановского, обращается к влиятельным текстам и к их «потомству». Структуру прецедентного текста, излучающего «мощное силовое поле», А.К. Жолковский предлагает представить «как сильную интертекстуальную призму – как cluster, пучок тематических и формальных характеристик, обладающих мощной способностью к самовоспроизводству во множестве более поздних текстов» [Жолковский 2005: 395-396]. С точки зрения исследователя, основное внимание при изучении прецедентных текстов должно сосредоточиться на инвариантах: «Как в фольклористике и паремиологии, где никакой из вариантов сказки, мифа или пословицы не объявляется главным, здесь важнее всего инварианты, стоящие за вариациями» [Там же. 397].
Для изучения прецедентных текстов и предшествующих им («предков») и следующих за ними текстов («потомков») А.К. Жолковский разрабатывает кластерный подход («cluster, пучок тематических и формальных характеристик»), который ориентирован на «целый комплекс формальных и тематических параметров». Его задача – «рассмотрение проекций всех аспектов» структуры прецедентного текста в текстах–«потомках». В своей статье «Интертекстуальное потомство “Я вас любил…” Пушкина»[19] он рассматривает «стихотворения, развивающие тематическое структурно-тематическое ядро», т.е. «выявленный кластер признаков» этого стихотворения. Исследователь дает масштабный план для дальнейшей разработки кластерного подхода на примере одного поэтического текста. Выделим два момента: построить «строгое описание глубинной структуры кластера – аналога таких механизмов культурной памяти, как жанр и семантический ореол, – в духе нарративных моделей типа пропповской и наследовавших ей»; выявить «типовые варианты кластера (наиболее устойчивых комбинаций его компонентов) и возможном соотнесении их с его эволюцией» [Жолковский 2005: 407].
Д.Б. Платт полагает, что А.К. Жолковский, занимаясь «структурной интерпретацией распространения инвариантов по текстам», более всего занят вопросами «сложности и неоднозначности культурных форм, нежели общими системными закономерностями, стоящими за этими формами» [Платт 2004: 181, 183]. Д.Б. Платт не разделяет оптимистическую веру своего коллеги в инвариантную стабильность, которая «отражает ту же модернистскую веру в некую вечно повторяющуюся универсальную структуру бытия, познаваемую только искусством и только в нем воплощаемую» [Там же. 190]. Оппонент А.К. Жолковского справедливо указывает на границы (пределы) возможностей его метода: за пределами «каменных объятий»[20] инвариантной повторяемости развивается «непрерывная дискуссия в бесконечно подвижном и изменчивом сюжете» [Там же. 197].
Обзор современной научной литературы показал, что разработаны разные подходы к изучению явлений повторяемости в литературе, к осмыслению механизмов культурной памяти: ориентирующийся на инвариантную модель интертекстуальности и в перспективе предполагающий создание теории кластера (описание его «глубинной структуры» и всего корпуса «поверхностных воплощений» этой структуры. – А.К. Жолковский); раскрывающий на широчайшем материале межтекстовых связей закономерные отношения метра и смысла и закладывающий фундамент для создания теории семантики стиха (М.Л. Гаспаров).
Предлагаемая работа в целом посвящена прозе, проявлению в ней как центростремительных, так и центробежных сил. Отсюда исходит интерес к инвариантной составляющей всей цепочки прозаических текстов, отталкивающейся от произведения-образца, произведения-прецедента, и к богатой картине вариативных воплощений устойчивых в искусстве тем. Объектом изучения стала жизнь прецедентных произведений, прецедентных тем в культуре.
В этом случае – при ориентации на идеи М.М. Бахтина – рассмотрение прецедентных произведений имеет как минимум две стороны. Одна из особенностей «диалога культур» состоит в том, что разновременные и разнородные явления, входя в единую систему художественного произведения, становятся его достоянием и одновременно частью всего творчества писателя. В непрофессиональном чтении художественное произведение – явление синтетическое, в профессиональном – многоуровневое, определенным образом организованное. Изучение его контекста подразумевает установление входящих в него источников (предтекстов), определение характера трансформации каждого из них. Выявление функций «чужого слова» в художественной системе произведения подразумевает осмысление места этого слова в семантической иерархии нового произведения, выяснение его роли в процессе авторской «центрации» смыслов.
Вторая сторона изучения прецедентных произведений – наблюдения над особенностями вхождения писателя в этот «диалог культур». Фиксация устойчивого внимания к одним прецедентным произведениям и утрата такового к другим, выявление спорадического интереса к отдельным произведениям способствуют выявлению позиции автора в этом диалоге и предполагают постановку и решение вопроса о глубинных причинах этих явлений. То и другое приводит к необходимости обращения к основополагающим особенностям культуры в конкретном национально-историческом срезе, к уяснению особенностей индивидуально-творческой позиции автора и закономерностей функционирования прецедентных произведений в другом типе культуры и в контексте творчества других художников.
Интерес к «семантической многоплановости художественной эволюции» обусловил наше внимание также к упомянутой работе В.В. Виноградова. Обращение к монографии М.Л. Гаспарова «Метр и смысл» помогло увидеть перспективы и закономерности проведенного исследования: его ядро можно было бы определить как «Тема и произведение ». Подходы к этому вопросу могут быть разными, наша работа начиналась с установления интертекстуальных связей и постепенно вышла к необходимости обозначить выявленные закономерности (устойчивые темы и произведения, инварианты и вариации) и осмыслить разномасштабные причины, стоящие за их проявлениями. Сложившийся в процессе наблюдений над рядом прозаических и поэтических текстов подход оказался близким подходу А.К. Жолковского: от прецедентного текста – к инвариантам в цепочке текстов-«потомков». В этом случае проделанная работа могла быть озаглавлена «Прецедентный текст и прецедентная тема ». Однако область близости на самом деле узка: само рассмотрение тексто-текстовых отношений изначально обусловило выход к вопросу о типе культуры, о специфике диалогических высказываний и др. и предопределило насущную необходимость обращения как к статьям М.М. Бахтина, так и к монографии Ю.М. Лотмана «Культура и взрыв» (1992; к ее положениям мы неоднократно будем отсылать, давая заключения к главам). Так постепенно и определилось основное направление в нашей работе: «Прецедентные произведения и прецедентные темы в диалогах культур и времен ».
Возможно, за изучением семантики прозы – будущее. На нынешнем этапе интересен сам материал, в том или ином срезе демонстрирующий явление прецедентности в прозе, небесполезен любой опыт изучения этого явления. Для нас важно подчеркнуть, что в различных подходах предполагается обращение к самому широкому и «разнокачественному» материалу: к разным национальным литературам, к центральным и периферийным произведениям, к классической и массовой литературам. Связь прецедентной темы с комплексом сопровождающих ее устойчивых содержательно-формальных единиц, возможно, явственнее проступает в «массовом сознании культуры».
Итак. Литературоведческое осмысление прецедентности предполагает два направления: 1) ориентирующееся на инвариантность и 2) рассматривающее прецедентность не только в ее инвариантности, но и в вариативных преломлениях. При первом направлении предметом изучения становятся минимальные единицы, функционирующие как в художественных текстах, так и в языке. Изучение прецедентной единицы в аспекте инвариантности сближает литературоведческий подход с лингвистическим. Предметом изучения в рамках первого направления становятся также общность тематических структур длинной цепочки текстов, состоящей из прецедентного текста и его текстов-«потомков», и структурная общность форм в этой цепочке. Однако инвариантная повторяемость является только частью широкого и сложного литературного процесса.
Литературоведческое осмысление предполагает интерес к инвариантной составляющей в цепочке ‘исходный прецедентный текст – тексты-«потомки»’, но не может ограничиться одним только «инвариантным» интересом к прецедентности. Назрела необходимость в разработке второго направления. Такая разработка с опорой на труды В.В.Виноградова, М.М.Бахтина и других отечественных ученых осуществлена в предлагаемом исследовании.
[1] К примеру, распространение в последнее время литературного жанра ремейка, опирающегося на «весь “корпус” оригинала», лишний раз подтверждает «жизнеспособность классического наследия, его укорененность в национальном сознании. <…> Классика оказывается “всеобщим коммуникационным кодом” в литературе, универсальным языком, внятным людям разных эпох» [Загидуллина 2004: 222].
[2] В сноске к статье Элиота «Традиция и индивидуальный талант» (1919) дана цитата из его статьи «Заметки к определению понятия культуры» (1948).
[3] Здесь и далее текст, выделенный цитируемым автором, дается курсивом; подчеркнутое в цитате автором книги – жирным шрифтом.
[4] Р. Якобсон писал, что «”Евгений Онегин”, “Медный всадник”, “Борис Годунов” и прозаические опыты Пушкина стали вехами в истории русской литературы и направляли новые художественные завоевания» [Якобсон 1987: 214].
[5] В.Н. Захаров предложил связать устойчивый корпус произведений с типом культуры. Он назвал несколько «основополагающих» для русской литературы (как литературы пасхального типа культуры) произведений. Это «Евгений Онегин», «Мертвые души», «Воскресение», все послекаторжное творчество Достоевского – от «Записок из Мертвого дома» и «Униженных и оскорбленных» до «Братьев Карамазовых» [Захаров 1998: 24].
[6] Современный немецкий исследователь Д. Лампинг (Dieter Lamping), обращаясь к литературным произведениям, получившим международное распространение, отмечает устойчивую тенденцию в книгопечатании последних десятилетий ХХ века: издавать «”лучшие” или “значительные” … самые читаемые в мире книги». Мировая литература в этом случае, – пишет он, – рассматривается как «квалитативное понятие» [Lamping 2000: 23].
[7] Так, к примеру, современная исследовательница Л.А. Левина выделила в истории новой литературы «авторитетные» произведения и отнесла к ним «Фауста» Гете, «Братьев Карамазовых» Достоевского, «Мастера и Маргариту» Булгакова [Левина 1994: 206 – 207]. Все эти произведения, по ее наблюдениям, включают в свой контекст ветхозаветную Книгу Иова. Поэтические произведения конца ХХ века, опираясь на них, образуют в русской культуре ХХ в. «устойчивое смысловое единство» [Там же. 220], берущее начало в древности и имеющее богатую историю прочтений.
[8] По определению В.В Красных, «когнитивная база – определенным образом структурированная совокупность необходимо обязательных знаний и национально-детерминированных и минимизированных представлений того или иного национально-лингво-культурного сообщества, которыми обладают все носители того или иного национально-культурного менталитета, все говорящие на том или ином языке» [Красных 1998: 45].
[9] М. Гронас проследил богатую историю этого выражения в русской литературе двух последних веков [Гронас 2001 – Безымянное узнаваемое…]. Литературовед, демонстрируя процесс его канонизации, оказывается, повторим, близок когнитивным лингвистам, выявляющим образцовые семантические единицы.
[10] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л.. 1928 – 1958. (Юбил изд.). Т. 30. С. 63. В дальнейшем произведения Л.Н. Толстого цитируются в тексте по этому же изданию с указанием фамилии, тома и страницы. Таков же подход к цитированию многотомных собраний сочинений русских классиков.
[11] К примеру, в драматическом искусстве самого Л.Н. Толстого наблюдается постепенное расширение литературных связей. Литературный план первого широко известного драматического произведения Толстого «Власти тьмы» относительно узок, автор, рисуя событие нравственного прозрения Никиты, как известно, в основном опирался на художественный опыт А.Н. Островского в пьесе «Не так живи, как хочется». В следующем драматическом произведении (в «Плодах просвещения») связи авторского текста с «чужими» стали более интенсивными. В последнем драматическом произведении этот процесс продолжился. К литературному контексту «Живого трупа» относятся баллада В.А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург», поэма А.С. Пушкина «Цыганы» и роман «Капитанская дочка», роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», роман самого Л.Н. Толстого «Анна Каренина» и др.
[12] В данном случае исследователем используется обобщенное название разнородных единиц (цитат, парафраз различных видов, аллюзий).
[13] «Потомство» прецедентного текста, по мнению А.К. Жолковского, «может рассматриваться как продолжающийся и письменно фиксируемый процесс мифологизации/провербиализации исходного текста» [Жолковский 2005: 397].
[14] Классические произведения являются только составной частью обширного корпуса произведений, которые читаются, перечитываются, упоминаются, цитируются, интерпретируются как «на протяжении исторически значимого отрезка времени», так и менее значимого, менее продолжительного. К примеру, обратим внимание на комментарии Д. Лампинга к формированию состава произведений мировой литературы, включенных в современные антологии. Исследователь замечает: составители вводят в их число как «великие произведения», так и, с их точки зрения, «интересные и несправедливо забытые книги». Выбор некоторых «великих произведений», а также «забытых» книг им оспаривается и определяется как субъективный [Lamping 2000: 23-24]. Однако для нас показательны как сам факт субъективного подхода к составу «великих произведений», так и обращение составителей антологий к произведениям, выпавшим на какое-то (и, возможно, продолжительное) время из актуального поля чтения, т.е. реанимация последних.
[15] Повесть стала событием в западноевропейской и российской жизни послей четверти XIX века. «Крейцерова соната» в миру, по словам самого Толстого, делала свое дело: «…продолжала буровить» [Ямпольский И. 1977: 141]. А.П.Чехов в письме к А.Н.Плещееву отмечал, что она «до крайности возбуждает мысль» [Чехов т. 4: 18]. Эта повесть как никакое другое произведение позднего Л.Н.Толстого вызвала мощную волну полемических читательских откликов – мирская жизнь в диалоге с правдой «должного», по Толстому, не могла не отстаивать свое естество. Толстовская повесть «спровоцировала» десятки откликов в массовой литературе и несколько – в «большой». В ХХ веке это произведение утратило свои первоначальные позиции, однако единичные обращения к ней есть.
[16] С нашей точки зрения, нецелесообразно вводить теоретическое определение «литературного концепта», а такая тенденция наметилась после публикации статьи «Концепт в системе гуманитарного знания».
[17] Такими рассуждениями – в контексте монографии В.В. Красных – снимается некоторая категоричность ее определения прецедентных феноменов. Отметим еще и то, что в коллективной работе В.В Красных, Д.Б. Гудкова, Н.В. Захаренко, Д.В. Багаевой выявлено три типа прецедентных явлений: социумно-прецедентные, национально-прецедентные, универсально-прецедентные. «Социумно-прецедентные – феномены, известные любому среднему представителю того или иного социума (генерационного, социального, конфессионального, профессионального и т.д.) и входящие в коллективное когнитивное пространство, т.е. феномены, которые могут не зависеть от национальной культуры: общие, например, мусульман (конфессиональный социум) или для врачей (профессиональный социум). Национально-прецедентные – феномены, известные любому среднему представителю того или иного национально-культурного сообщества и входящие в когнитивную базу. Универсально-прецедентные – феномены, известные любому среднему современному homo sapiens и входящие в “универсальное” когнитивное пространство» [Красных В.В, Гудков Д.Б. …1997: 63]. С нашей точки зрения, такое разделение относительно: роль фактора национальной культуры при восприятии прецедентных феноменов велика.
[18] Высоко оценивая масштабный труд М.Л. Гаспарова, Ю.И. Левин пишет: «Драматическая история отдельных семантических ореолов детально прослежена в работах М.Л. Гаспарова и буквально взывает к обобщению в духе лотмановской культурологии. Ибо все эти процессы служат ярким примером различных черт работы механизмов культуры. Назовем в числе прочего следующее: 1) роль “авторитета” или “образца” в становлении культурных моделей, часто неосознаваемая» [Левин 1999: 292].
[19] Статья написана в 1986 г., частично издана на английском языке в 1994 г., полностью и на русском языке опубликована только в 2005 г.
[20] Статья Д.Б. Платта носит остроумное название «Отвергнутые приглашения к каменным объятьям: Пушкин – Бродский – Жолковский».