Он вскрикивает от боли, но второй рукой все равно обнимает, обнимает, обнимает…
— Я думал, ты умерла, — говорит он, дыша мне в шею, — ох, господи, Виола, я так боялся, что ты умерла…
— Тодд, — твержу я, не в силах вымолвить ничего, кроме его имени. — Тодд, Тодд!
Он охает, и его Шум так громко взрывается болью, что я чуть не слепну.
— Твоя рука… — Я отстраняюсь.
— Сломана, — выдыхает он, — там…
— Тодд? — Мэр стоит прямо за нами и строго смотрит на Тодда. — Ты сегодня рано.
— Рука! Это спэклы…
— Спэклы?! — вскрикиваю я.
— Перелом, похоже, серьезный, — встревает мэр. — Надо немедленно показать тебя врачу.
— Пусть его вылечит госпожа Койл!
— Виола, — говорит мэр, и я слышу удивление в мыслях Тодда: почему наш заклятый враг так спокойно со мной разговаривает? — Твой лечебный дом слишком далеко. Тодду будет тяжело туда добраться.
— Я пойду с тобой! Я же теперь ученица!
— Кто? — Шум Тодда воет от боли, как сирена, но он по-прежнему переводит взгляд с мэра на меня и обратно. — Что происходит? Откуда вы знаете…
— Я все объясню позже, — отвечает мэр, беря Тодда под здоровую руку, — когда мы тебя вылечим. — Он оборачивается ко мне: — Приглашение на завтра в силе. А сейчас тебе нужно торопиться на похороны.
— Похороны? — не понимает Тодд. — Какие еще похороны?
— Завтра, — строго повторяет мне мэр, уводя Тодда.
— Погодите…
— Виола! — кричит Тодд, вырываясь из хватки мэра, но тут же падает на одно колено от резкой боли — боль эта так отчетливо гремит в его Шуме, что даже солдаты на площади останавливаются, услышав ее.
Я бросаюсь на помощь, но мэр преграждает мне путь.
— Ступай, — говорит он, и по его тону ясно: спорить с ним нельзя. — Я помогу Тодду, не переживай. Иди на похороны и попрощайся с подругой. Завтра Тодд будет как новенький, вот увидишь.
|
|
Виола? — снова звучит в Шуме Тодда. Он с таким трудом сдерживает слезы боли, что и говорить уже не может.
— Завтра, Тодд, — громко говорю я, пытаясь разобраться в его Шуме. — Увидимся завтра.
Виола! — опять вопит его Шум, но мэр уже тащит его прочь.
— Вы обещали! — кричу я вдогонку. — Помните, вы обещали!
— Ты тоже, — с улыбкой отвечает мэр.
«Разве?» — думаю я.
А потом они скрываются из виду, как будто ничего и не было.
Но Тодд…
Тодд жив.
Я на минуту пригибаюсь почти к самой земле, пытаясь свыкнуться с этой мыслью.
— С тяжелым сердцем, полным скорби, предаем мы тебя земле…
— Вот. — После слов священнослужительницы госпожа Койл берет мою руку и насыпает в нее немного земли. — Брось это на крышку гроба.
Я недоуменно смотрю на землю:
— Зачем?
— Чтобы каждый принял участие в погребении. — Она показывает мне место среди других целительниц и учениц, собравшихся у могилы.
Мы по очереди проходим мимо, бросая по горсти сухой земли на деревянный ящик, в котором теперь спит Мэдди. Все меня сторонятся.
Кроме госпожи Койл, никто со мной не заговаривает.
Они винят в ее смерти меня.
Я тоже.
На похороны собралось больше пятидесяти женщин: целительницы, ученицы, пациентки. Со всех сторон нас оцепляют солдаты — их куда больше, чем нужно. Мужчины, включая отца Мэдди, стоят по другую сторону могилы. Ничего грустнее, чем скорбящий Шум отца, я в жизни не слышала.
Мое чувство вины усиливается еще и оттого, что в основном я думаю о Тодде.
Вспоминая его Шум теперь, я гораздо яснее чувствую в нем смятение. Представляю, каково ему было увидеть меня в объятиях мэра, услышать его дружеский тон…
|
|
Хотя все это объяснимо, я опять чувствую себя виноватой.
Бросаю горсть земли на гроб Мэдди, и госпожа Койл берет меня за руку:
— Пойдем поговорим.
— Он хочет сотрудничать? — спрашивает госпожа Койл, держа в руках чашку чая.
Мы сидим в моей спальне.
— Да, он восхищается вами.
Она приподнимает брови:
— Вот как он теперь заговорил?
— Знаю, знаю. Звучит странно, но вы бы его слышали…
— О нет, речей нашего президента я наслушалась вдоволь.
Я откидываюсь на спинку кровати:
— Ведь он мог заставить меня выдать ему все сведения о кораблях. Но пока он вообще ни к чему меня не принуждает. — Я отвожу глаза. — Даже разрешил завтра увидеться с другом.
— С Тоддом?
Я киваю. Ее невозмутимое лицо ни капельки не меняется.
— Выходит, теперь ты ему благодарна?
— Нет. — Я растираю лицо ладонями. — Я видела, на что способна его армия. Видела собственными глазами.
Наступает долгая тишина.
— Но? — спрашивает госпожа Койл.
Я не смотрю на нее:
— Но он приказал повесить убийцу Мэдди. Казнь завтра в полдень.
Она презрительно фыркает:
— Конечно, ему ведь ничего не стоит убить еще одного человека, отнять еще одну жизнь! Так, по его мнению, можно решить любую проблему.
— Он вроде бы искренне говорил.
Госпожа Койл косится на меня:
— Еще бы! Надо же впечатление произвести. — Она понижает голос: — Он не президент Нового света, а король вранья, дитя мое. Он будет врать до тех пор, пока все вокруг ему не поверят. Дьявол горазд на выдумки, тебя разве мама не учила?
|
|
— Он не считает себя дьяволом. Он считает себя солдатом, выигравшим войну.
Она внимательно смотрит на меня:
— Политика умиротворения — вот как это называется. Скользкая дорожка, имей в виду.
— Что это значит?
— Это значит, что ты готова потакать врагу и сотрудничать с ним. Ты лучше присоединишься к нему, чем дашь отпор. И это верный способ вечно оставаться в проигравших.
— Да я вовсе не этого хочу! — взрываюсь я. — Я просто хочу, чтобы все закончилось! Чтобы эта планета наконец стала домом для людей, которые сюда летят. Мы так мечтали о доме! Я просто хочу мира и спокойствия! — В моем голосе уже звучат слезы. — Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал…
Она отставляет чашку, кладет руки на колени и пытливо смотрит мне в глаза:
— Ты действительно хочешь именно этого? Или ты просто готова на что угодно ради своего мальчика?
Мне начинает казаться, что она читает мои мысли.
(потому что я и вправду хочу увидеть Тодда…)
(хочу объяснить ему…)
— О твоей преданности нам речи уже не идет, — продолжает госпожа Койл. — После этой выходки с Мэдди многие убеждены, что от тебя больше вреда, чем пользы.
«Опять она про пользу», — думаю я.
Она тяжело вздыхает:
— Если уж на то пошло, я не виню тебя в смерти Мэдди. Она была уже взрослая и сама принимала решения. Раз она сочла нужным тебе помочь, это ее выбор. — Госпожа Койл привычным жестом отирает лоб. — Виола, я так часто вижу в тебе себя. Даже когда мне это не нравится. — Она встает и собирается уходить. — Знай, пожалуйста, что я тебя не виню. Что бы ни случилось.
— В каком смысле?
Но она уходит, не сказав больше ни слова.
Вечером устраивают так называемые поминки: все обитатели дома пьют некрепкое пиво, поют песни, которые любила Мэдди, и рассказывают о ней всякие истории. Конечно, многие плачут, включая меня, — горше слез просто не бывает.
Но завтра я увижу Тодда.
И это единственное, что сейчас меня радует.
Я слоняюсь по лечебному дому, перехожу от одной компании целительниц или учениц к другой, слушаю их разговоры. Со мной никто не разговаривает. Коринн сидит одна у окошка, и вид у нее особенно грозный. С тех пор как Мэдди убили, она не проронила ни слова, даже не стала произносить прощальную речь на похоронах. По ее лицу то и дело бегут слезы.
В конце концов пиво берет свое: я набираюсь храбрости и подхожу к ней:
— Ты не представляешь, как мне…
Даже не дослушав. Коринн встает и уходит.
Ко мне подходит госпожа Койл с двумя стаканами пива в руках. Один дает мне. Мы провожаем Коринн долгим взглядом.
— Не переживай из-за нее, — говорит госпожа Койл.
— Она всегда терпеть меня не могла.
— Неправда. Просто ей очень тяжело пришлось.
— Как это?
— Пусть она сама тебе как-нибудь расскажет. Пей.
Я делаю глоток. Пиво сладкое и пшеничное на вкус, пузыри приятно щекочут нёбо. Минуту или две мы сидим и молча пьем.
— Ты когда-нибудь видела океан, Виола? — спрашивает госпожа Койл.
От удивления я давлюсь пивом.
— Океан?
— Да, на нашей планете всюду океаны, — отвечает она. — Огромные.
— Я родилась на корабле, — говорю я. — А эти океаны видела только из космоса, когда мы приземлялись.
— Значит, ты никогда не стояла на берегу? Волны с грохотом разбиваются о берег, вода тянется до самого горизонта — она синяя, живая и постоянно двигается. Кажется, что океан даже больше, чем чернота наверху, потому что он не пустой. В его глубинах кроются тайны. — Она радостно встряхивает головой. — Если хочешь понять, как ты мала в Царстве Божьем, просто постой на берегу океана.
— Я бывала только на берегу речки.
Она задумчиво выпячивает нижнюю губу:
— Эта река впадает в океан. Он, кстати, не так уж и далеко. Два дня езды на лошади, не больше, а на ядерном автомобиле и за утро можно добраться. Дорога, правда, плохая.
— Значит, есть дорога?
— От нее мало что осталось.
— И куда она ведет?
— Раньше вела к моему дому, — отвечает госпожа Койл, устраиваясь поудобней. — Мы приземлились двадцать три года назад. Построили рыбацкую деревушку, с лодками и всем прочим. Лет через сто там, возможно, появился бы порт.
— Что случилось?
— То же самое, что случилось и со всеми остальными великими планами — они рухнули в первые же годы, не выдержав испытаний. Построить новую цивилизацию оказалось гораздо труднее, чем мы думали. Пока не научишься ходить, приходится ползать. — Она делает глоток пива. — Может, оно и к лучшему. Океаны Нового света, как выяснилось, не очень-то пригодны для рыбной ловли.
— Почему?
— Ну, например, мимо плавают рыбы размером с лодку и рассказывают, как хотят тебя съесть. А потом съедают.
Я тихо смеюсь. Но сразу вспоминаю, что случилось.
Госпожа Койл заглядывает мне в глаза:
— И все-таки он очень красивый, океан. На свете нет ничего прекрасней.
— Скучаете по нему? — Я допиваю пиво.
— Океан стоит увидеть однажды, чтобы потом скучать по нему всю жизнь, — говорит госпожа Койл, забирая у меня пустой стакан. — Давай еще принесу.
Ночью мне снятся сны.
Об океане и рыбах, которые хотят меня съесть. Об армиях, проплывающих мимо — под командованием госпожи Койл. О Мэдди, которая берет меня за руку и выводит из воды.
Мне снится гром — единственный оглушительный раскат, от которого небо едва не раскалывается надвое.
Я подскакиваю от страха, а Мэдди только улыбается.
— Скоро я его увижу, — говорю я.
Она смотрит мне через плечо и кивает:
— Да вот же он!
Я оборачиваюсь.
Я просыпаюсь, но с солнцем что-то не так. Голова тяжелая, как камень, и мне приходится закрыть глаза, чтобы мир вокруг перестал вертеться.
— Так вот что такое похмелье, — говорю я вслух.
— Пиво было безалкогольное, — отвечает Коринн.
Я распахиваю глаза — и зря, потому что на меня отовсюду наползают черные пятна.
— Ты что тут делаешь?
— Жду, пока ты проснешься, чтобы отдать тебя президентским прихвостням.
— Что?!
Коринн встает.
— В чем дело?
— Она тебя усыпила. Подлила настой Джефферса в пиво, а чтобы скрыть запах, добавила немного лакрицы. Вот, она просила передать. — Коринн протягивает мне листок бумаги. — После прочтения сразу уничтожь.
Я беру у нее листок. Это записка от госпожи Койл.
«Прости меня, дитя, но президент — злодей, в этом не может быть сомнений. Война не закончилась. Оставайся на стороне добра, продолжай собирать информацию, продолжай вводить его в заблуждение. С тобой свяжутся».
— Они взорвали витрину магазина и скрылись, — говорит Коринн.
— Что они сделали?! — чуть не кричу я. — Коринн, да что тут творится?
Но она на меня даже не смотрит:
— Я пыталась объяснить им, что они забывают о своем священном долге, что на свете нет ничего важнее, чем жизнь человека — любого человека.
— Здесь есть еще кто-нибудь?
— Только мы, — отвечает Коринн. — И солдаты, но они ждут тебя на улице, чтобы отвести к президенту. — Она опускает глаза, и я впервые замечаю, что изнутри ее сжигает гнев, лютая ярость. — Уж меня-то допрашивать будет не красавичик президент.
— Коринн…
— С сегодняшнего дня называй меня госпожа Уайетт, — обрывает она меня. — Если, конечно, мы вернемся сюда живыми, что маловероятно.
— Неужели все ушли? — Я до сих пор не могу в это поверить.
Коринн только бросает на меня злобный нетерпеливый взгляд.
Все ушли.
Она бросила меня одну с Коринн.
Она бросила меня.
И мне теперь самой начинать войну.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
[Тодд]
— Ядерное топливо, сэр, смешивают с сухой глиной до абразования пасты…
— Я знаю, как сделать фугас, полковник Паркер, — говорит мэр, осматривая разрушения. — А вот чего я не понимаю, так это как группе невооруженных женщин удалось подложить его в магазин, охраняемый вашими солдатами?
Полковник Паркер с трудом проглатывает слюну — даже видно, как дергается его горло. Он не из Прентисстауна, стало быть, его подобрали где-то по пути. «Я заодно с теми, за кем сила», — говорил Иван. Но что делать, когда эта сила задает тебе вопросы, на которые ты не можешь ответить?
— Вероятно, то были не простые женщины, — выдавливает Паркер. — Ходят слухи о какой-то…
— Глянь сюда, ушлепок! — кричит мне Дейви. Он подъехал на своем Урагане — Желуде к поваленному дереву, неподалеку от которого мы стоим, через дорогу от взорванного магазина.
Здоровой рукой я дергаю поводья. Ангаррад легко переступает через обломки дерева, гипса, разбитое стекло и разбросанную повсюду еду — такое чувство, бутто магазин терпел-терпел и наконец чихнул. Мы подъезжаем к Дейви: тот показывает мне на светлые щепки, торчащие из ствола дерева.
— Смотри, какой был взрывище! Доски аж по деревьям раскидало, — говорит он. — Вот стервы.
— Они же поздно ночью взорвали, — говорю я, поправляя подвязанную руку. — Никто не пострадал.
— Стервы, — повторяет Дейви, качая головой.
— Севодня же сдайте свой запас лекарства, полковник, — слышим мы голос мэра. Он нарочно говорит громко, чтобы и остальные солдаты услышали про наказание. — На ваших людей это тоже распространяется. Право на личное пространство надо заслужить.
Мэр, не дослушав вялого бормотания полковника, поворачивается к мистеру Коллинзу и мистеру Моргану, что-то тихо им говорит, и они разъезжаются в разные стороны. Затем мэр направляется к нам, хмурый, как пощечина. Морпет тоже зловеще смотрит на наших лошадей. Сдавайся, читается в его Шуме. Сдавайся. Сдавайся. Ураган и Ангаррад опускают головы и пятятся.
Всетаки лошади — сумасшедшие твари.
— Давай я их найду, а, па? — предлагает Дейви. — Стерв, которые все это устроили?
— Следи за языком, — отвечает мэр. — У вас обоих есть работа.
Дейви косится на меня и приподнимает загипсованную левую ногу.
— Па? Ты, может, не заметил, что я еле хожу, а у ушлепка рука…
Он даже не успевает закончить, когда мимо меня проносится что-то странное: из головы мэра бутто вылетает пуля из Шума. Дейви морщится и ненароком дергает поводья, такшто Ураган под ним встает на дыбы и чуть не сбрасывает его на землю. Дейви долго приходит в себя, бессмысленно тараща глаза и отдуваюсь.
Это еще что такое?!
— По-твоему, севодня подходящий день для отдыха? — спрашивает мэр сына, обводя рукой руины вокруг нас.
Само здание местами еще дымится. Взорванное.
(я как могу пытаюсь скрыть эту мысль в своем Шуме…)
(но она бурлит почти у самой поверхности…)
(мысль о мосте, который мы однажды подорвали…)
Я оглядываюсь на мэра, который смотрит на меня так пристально, что я, не задумываясь, выпаливаю:
— Это не она! Честно, это не она!
Он все смотрит и смотрит.
— Я и не думал ее подозревать, Тодд.
Руку мою вчера подлатали довольно быстро: мэр оттащил меня в клинику рядом с главной площадью, где мужчины в белых халатах сделали мне два укола со сращивающим кости лекарством, боль от него была даже хуже, чем от самого перелома, но к тому времени мэр уже ушел, пообещав, что мы с Виолой непременно увидимся завтра вечером (то есть севодня), и я не успел задать ему миллион вопросов о том, почему они с Виолой на дружеской ноге, когда она успела стать лекарем… или как там это называется, и на какие похороны она ушла, и…
(и как мое сердце чуть не взорвалось, когда я ее увидел…)
(и как оно заболело снова, когда она ушла…)
Не успели мы и словом перемолвиться, а Виолы уже нет — ушла в свою жизнь, где больше нет меня, — а я остался один со сломанной рукой. Потом меня отвели в собор, дали болеутоляющее, и я свалился без чувств, еле успев добраться до своего матраса в колокольне.
Я не проснулся, когда мэр Леджер вернулся с работы со своим серым Шумом, полным жалоб о сборе мусора. Не проснулся я и к ужину: мэр слопал обе порции. Ночью я не услышал даже лязга запирающегося замка.
Зато меня разбудил оглушительный БУМ! сотрясший весь город.
И уже тогда, сидя в темноте и мучаясь тошнотой от болеутоляющих, даже не понимая, что значит этот БУМ! и откуда он взялся, уже тогда я понимал, что все снова поменялось, и мир — не тот, что раньше. Опять.
Ну и конечно, на рассвете мы с мэром и несколькими его людьми поехали осматривать место взрыва. Я гляжу на него, сидящего верхом на Морпете. За спиной у него светит утреннее сонце, и мы стоим в его тени.
— Наша встреча с Виолой не отменяется? — спрашиваю я.
Наступает долгий миг: мэр целую вечность смотрит на меня.
— Господин президент! — окликает его полковник Паркер, пока его солдаты снимают доски, прибитые взрывом к стволам деревьев.
На стволе что-то написано.
Хоть я и не умею…
Короче, я много чего не умею, но уж эту букву в состоянии прочитать.
Синей краской на стволе выведена единственная буква.
«О». Просто «О».
— Как он мог отправить нас к спэклам на следующий же день после бунта? — ворчит Дейви по дороге к монастырю.
Если честно, мне тоже до сих пор не верится. Дейви еле ходит, да и я мало на что гожусь — хотя лекарство для сращивания костей действует, мне бы лучше дать руке пару дней отдыха. Она уже сгибается, но армию спэклов такой рукой точно не раскидаешь.
— Ты ему не сказал, что я спас тебе жизнь? — одновременно злобно и застенчиво спрашивает Дейви.
— А ты разве не сказал?
Дейви кривит губы, отчего его жиденькие усики кажутся еще жиже.
— Он мне не верит, когда я такое говорю.
Я вздыхаю:
— Да сказал я! Он бы все равно в Шуме увидел.
Дальше мы едем молча, но потом Дейви всетаки спрашивает:
— А он что?
Я медлю с ответом.
— Сказал, ты молодец.
— Больше ничего?
— Ну, что мне повезло.
Дейви прикусывает губу:
— И все?
— И все.
— Понятно.
Больше он ничего не говорит и пускает Урагана чуть быстрее.
Хотя ночью взорвалось всего одно здание, утром весь город выглядит как-то иначе. Патрулей сразу стало гораздо больше, и солдаты не маршируют, а почти бегают по улицам. На крышах тоже тут и там стоят солдаты с винтовками наготове: смотрят, смотрят, смотрят.
Обычные мирные жители, которых на улицах почти нет, торопливо бегут по своим делам, стараясь не попадаться на глаза.
Женщин этим утром я не вижу вапще. Ни одной.
(ее тоже нет)
(почему она дружит с мэром?)
(она его обманывает?)
(он ей верит?)
(она имеет какое-то отношение к взрыву?)
— Кто имеет отношение? — спрашивает Дейви.
— Заткнись.
— А ты попробуй меня заткнуть! — огрызается он, но как-то без души, явно думая о чем-то другом.
Мы проезжаем мимо группы солдат, ведущих по улице связанного и избитого человека. Я прижимаю сломанную руку поближе к груди. Когда мы приближаемся к холму с железной башней на вершине и сворачиваем к монастырю, сонце уже стоит высоко в небе.
Дальше тянуть время не получится.
— Что случилось, когда я уехал? — спрашиваю я.
— Мы им устроили, — отвечает Дейви с досадой — у него опять разболелась нога, чувствуется по Шуму. — Всыпали по первое число.
На гриву Ангаррад падает какая-то соринка. Я смахиваю ее, но точно такая же приземляется на мою руку. Я поднимаю голову.
— Это еще что? — спрашивает Дейви.
Идет снег.
Я видел снег всего раз в жизни и был тогда так мал, что и не думал, какая эта редкость и как не скоро я увижу его снова.
Белые хлопья летят сквозь ветви деревьев на дорогу, тая на нашей одежде и волосах. Они падают бесшумно, и все вокруг отчего-то тоже затихает, словно хочет рассказать тебе тайну — ужасную, ужасную тайну.
Но на небе вовсю светит сонце.
И это не снег.
— Пепел, — говорит Дейви, когда одна снежинка приземляется ему на губы. — Жгут трупы.
Жгут трупы. Солдаты все еще стоят на стенах с винтовками наготове, заставляя живых спэклов складывать в кучу тела мертвых. Куча эта уже огромная, выше любого живого спэкла, но на нее продолжают бросать новые трупы. Живые ходят с опущенной головой и стиснутыми губами.
У меня на глазах на вершину забрасывают очередное тело, но оно скатывается по склону, пролетает через огонь и падает в грязь лицом вверх, такшто я вижу на груди пулевые отверстия с запекшейся кровью…
(мертвоглазый спэкл в лагере тоже лежал лицом вверх…)
(спэкл с ножом в груди…)
Я с трудом глотаю воздух и отворачиваюсь.
Если не считать цоканья, живые спэклы все еще безмолвны. Никаких скорбных криков — вапще ничего, хотя им приходится сжигать трупы своих собратьев.
Им бутто вырезали языки.
У входа нас поджидает Иван с винтовкой в руке. Этим утром лицо у него уже не такое довольное.
— Вам приказано закончить работу, — говорит он, пиная в нашу сторону мешок с железными лентами и инструментами. — Впрочем, ее стало меньше.
— Скольких мы уложили? — с улыбкой спрашивает Дейви.
Иван с досадой пожимает плечами:
— Триста… триста пятьдесят… точно не скажешь.
У меня в животе все вздрагивает и переворачивается, но Дейви только лыбится еще шире.
— Это тебе. — Иван протягивает мне винтовку.
— Вы даете ему оружие?! — Шум Дейви тотчас вскидывается.
— Приказ президента, — отрезает Иван, все еще протягивая мне винтовку. — Вечером будешь сдавать ее ночной страже. Она только для защиты от спэклов. — Он хмуро глядит на меня: — Еще президент велел передать, что он знает: ты его не подведешь.
Я молча пялюсь на винтовку.
— Одуреть! — выдыхает Дейви и трясет головой.
Винтовкой я пользоваться умею. Бен и Киллиан меня научили, чтобы я ненароком не снес себе башку на охоте. Еще они втолковали мне, что пользоваться ей можно только в случае крайней необходимости.
Значит, не подведу.
Я поднимаю голову. Большинство спэклов сгрудились на дальних участках, как можно дальше от входа. Остальные подтаскивают к огню переломанные и расстрелянные тела своих.
Но те, что видят меня, не сводят с меня глаз.
Они видят, как я смотрю на винтовку.
И я не слышу ни единой их мысли.
Так откуда мне знать, что они задумали?
Я беру винтовку.
Это ничего не значит. Я не буду ей пользоваться. Просто возьму.
Иван разворачивается и уходит к воротам. Вот тут-то я замечаю.
Тихий гул, еле-еле слышный, но все же ощутимый. И он становится все громче.
Теперь ясно, с чего он такой пришибленный.
Мэр забрал лекарство и у него.
Остаток утра мы загружаем кормушки, поилки и засыпаем известью выгребные ямы — я однорукий, Дейви одноногий. Но мы бы все равно управились быстрее, если б не тянули время: как Дейви ни храбрится, я вижу, что ему тоже не очень охота клеймить спэклов. Пусть мы оба теперь вооружены, но прикасаться к врагу, который чуть тебя не убил… вопщем, к этому надо морально подготовиться.
Утро плавно переходит в день. Впервые, вместо того чтобы сожрать оба наших обеда, Дейви бросает сэндвич и мне — от неожиданности я его не ловлю.
Мы жуем и наблюдаем за тысячей с небольшим спэклов, которые наблюдают за нами, и за горой трупов, которая продолжает расти. Спэклы толпятся по краям участков и вдоль монастырских стен, держась как можно дальше от нас и от горящей кучи.
— Трупы спэклов надо сбрасывать в болото, — говорю я, держа сэндвич одной обессилевшей рукой. — Для этого болота и нужны. В воде спэклы…
— Огонь им тоже не повредит, — перебивает меня Дейви, опираясь на мешок с инструментами для клеймления.
— Да, но…
— Никаких «но», ушлепок! — Он хмурится. — Какая тебе вапще разница? Чего ты о них печешься? Твоя святая доброта не помешала им разможжить тебе руку!
Он прав, но я молчу, продолжая наблюдать за спэклами и чувствуя висящую за спиной винтовку.
Я мог бы это сделать. Мог бы застрелить Дейви и сбежать отсюдова.
— Да тебя пришьют раньше, чем ты доберешься до ворот, — бурчит Дейви, глядя на свой сэндвич. — И твою драгоценную девку тоже.
Я молча доедаю обед. Весь корм мы выложили, поилки залили, выгребные ямы засыпали. Осталось одно-единственное дело.
Дейви открывает мешок с инструментами:
— Ну, на ком мы остановились?
— На 0038-м, — отвечаю я, не сводя глаз со спэклов.
Он проверяет оставшиеся железные ленты и дивится моей памяти:
— Как ты это запомнил?
— Просто запомнил — и все.
Теперь все спэклы глазеют на нас. Лица у них пустые, впалые, раскрашенные синяками. Они знают, что мы делаем. Знают, что их ждет. Знают, что в мешке, и знают, что сопротивляться нам нельзя, иначе — смерть.
Потомушто за спиной у меня висит винтовка.
(и что же тут значит «не подвести»?)
— Дейви, — начинаю говорить я, но больше не успеваю вымолвить ни слова, потомушто…
БУМ!!!
Где-то далеко, такшто и звука-то почти нет. Кажется, что это грохочет вдали буря, которая скоро доберется до твоего дома и снесет его ко всем чертям.
Мы поворачиваем головы, хотя над стенами и верхушками деревьев еще не может быть ничего видно, дым так быстро не поднимется.
Его и нет.
— Вот стервы! — шепчет Дейви.
Но я думаю…
(это она?)
(это она?!)
(что она творит?!)
ВТОРАЯ БОМБА
[Виола]
Солдаты ждут до середины дня и только потом забирают нас с Коринн. Ее приходится почти силком отрывать от оставшихся больных, а потом нас отводят в собор под конвоем из восьми человек. Солдаты на нас даже не смотрят, а тот, что марширует рядом со мной, совсем юный — не старше Тодда, и на шее у него огромный красный прыщ, от которого я почему-то не могу оторвать глаз.
И тут Коринн охает. Нас ведут мимо взорванного магазина: фасад полностью обрушился, — и солдаты оцепили руины. Наш конвой сбавляет шаг, чтобы получше рассмотреть.
Тогда-то все и случается.
БУМ!!!
Звук этот столь огромен, что воздух становится твердым, как кулак, как волна кирпичей, а мир будто бы вылетает у меня из-под ног, и я лечу куда-то в сторону, невесомая, как чернота над головой.
Наступает тишина и пустота — я ничего не помню об этих минутах, — а потом я открываю глаза и понимаю, что лежу на земле, вокруг меня вьются парящие ленты дыма, а кое-где в небо взметается пламя. Зрелище почти мирное, почти красивое, но в какой-то момент я понимаю, что ничего не слышу — только пронзительный звон, заглушающий все остальные звуки. Вокруг, шатаясь, встают люди, рты у них открываются в крике, я медленно сажусь, но мир по-прежнему погружен в звенящую тишину, а рядом со мной тот юный солдатик с прыщом на шее, он лежит на земле, весь покрытый щепками. Видимо, он прикрыл меня собой, потому что я почти невредима, а он не двигается.
Не двигается.
Ко мне начинает возвращаться слух, и я слышу крики.
— Эта история не должна была повториться, — говорит мэр, задумчиво глядя на луч света, падающий из витражного окна.
— Я ничего не знала про бомбы, — в который раз твержу я, руки у меня до сих пор трясутся, а в ушах так громко звенит, что я почти его не слышу. — Ни про первую, ни про вторую.
— Верю, — кивает мэр. — Тебя и саму чуть не убило.
— Солдат принял на себя почти весь удар, — выдавливаю я, запинаясь. Перед глазами — его распростертое на земле тело, кровь, торчащие отовсюду щепки…
— Она снова тебя усыпила, не так ли? — спрашивает он, продолжая смотреть в витражное окно, словно там кроются все ответы. — Усыпила и бросила одну.
Удар.
Она в самом деле меня бросила.