— Шивон! — раздается вдали чей-то крик.
Я оборачиваюсь, сердце колотится как сумасшедшее, губы сами растягиваются в улыбке.
— Он их нашел!
Но тут же понимаю, что это не так.
— Шивон? — Ли спускается по дорожке, рука и плечо его куртки почернели, лицо вымазано сажей, глаза бегают по сторонам, по лицам людей на поляне. — Мама?
— Поди узнай, не ранен ли он, — говорит мне госпожа Надари.
Я перекладываю раненую на ее плечи и бегу к Ли, не обращая внимания на окликающих меня целительниц.
— Ли! — кричу я.
— Виола, — наконец он замечает меня, — ты не знаешь, их здесь нет?
— Ты ранен? — Я подбегаю, щупаю опаленную куртку, осматриваю его руки. — Ты обгорел!
— Там был пожар.
Я пытаюсь заглянуть ему в глаза. Он смотрит на меня, но не видит: у него перед глазами словно проплывают тюрьмы, пожары, заключенные, а может, и стражники, которых ему пришлось убивать.
Но матери и сестры он так и не увидел.
— Они здесь?! — взмаливается он. — Скажи, что да!
— Я же не знаю, как они выглядят, — тихо отвечаю я.
Ли смотрит на меня невидящими глазами, тяжело и хрипло дыша, как будто наглотался дыма.
— Это… Ох, господи, Виола, это было… — Он поднимает голову и смотрит куда-то за мою спину. — Мне надо их найти. Они должны быть здесь…
Он бежит дальше, крича:
— Шивон! Мама!
Я не могу ничего с собой поделать и кричу ему вдогонку:
— Ты видел Тодда?!
Но он молча идет дальше, пошатываясь и спотыкаясь.
— Виола! — снова слышу я окрик. Наверно, какой-нибудь госпоже нужна моя помощь.
Но тут рядом со мной раздается другой голос:
— Госпожа Койл!
Я оборачиваюсь. У самого начала каменистой дорожки появляется госпожа Койл верхом на лошади. За ее спиной в седле есть кто-то еще, кто-то крепко привязанный. Во мне просыпается надежда. Вдруг это Шивон? Или мама Ли?
(или он, может быть, это он)
— На помощь, Виола! — кричит госпожа Койл, подхлестывая лошадь поводьями.
И я бросаюсь к ним навстречу. В этот миг лошадь разворачивается, пытаясь найти опору понадежней, и я вижу, кто еще сидит в седле — без сознания, опасно свесившись на бок.
Коринн.
— Нет, — твержу я себе под нос, почти не сознавая этого. — Нет, нет, нет, нет, нет.
Мы укладываем Коринн на плоскую скалу, и к нам подбегает госпожа Лоусон с грудой бинтов и лекарств.
— Нет, нет, нет, нет.
Я подхватываю голову Коринн, чтобы она не ударилась о камень. Госпожа Койл отрывает ей рукав и делает укол.
— Нет! — Госпожа Лоусон подлетает к нам и охает, увидев, кого привезла госпожа Койл. — Вы ее нашли!
— Нашла.
Кожа Коринн пылает под моими пальцами, щеки осунулись, под глазами жуткие синяки и мешки. Из-под ворота рубашки торчат ключицы, на шее — белесые кружки от ожогов, на руках порезы. Ногти вырваны с корнем.
— Ох, Коринн! — шепчу я, и слезы капают ей на лоб.
— Держись, дитя! — говорит госпожа Койл, и я не знаю, кому адресованы эти слова, мне или Коринн.
— А Тея? — спрашивает ее госпожа Лоусон.
Госпожа Койл качает головой.
— Умерла? — догадываюсь я.
— И госпожа Ваггонер, и остальные.
Я замечаю на ее лице копоть и красные ожоговые пятна. Ее губы вытягиваются в ниточку.
— Но им от нас тоже досталось.
— Ну же, девочка! — приговаривает госпожа Лоусон, обращаясь к Коринн. — Ты же всегда была такой упрямой. И где теперь твое упрямство?
— Подержи. — Госпожа Койл протягивает мне прозрачный мешочек с какой-то жидкостью и трубкой с иглой на конце.
Я беру его одной рукой, а другой поддерживаю голову Коринн, чтобы она не скатилась с коленей.
— Вот она. — Госпожа Лоусон отдирает запекшийся лоскут с бока Коринн. Страшный запах бьет в ноздри.
Но дела Коринн гораздо хуже, чем этот запах.
— Гангрена, — сообщает нам госпожа Койл, хотя в этом нет нужды. Мы все видим, что тут не просто инфекция. Вонь означает, что ткани отмерли. Гангрена начала есть Коринн заживо. Ох, лучше б я не помнила уроков Коринн!
— Ей даже элементарных лекарств не давали, — ворчит госпожа Лоусон, вставая и убегая в пещеру за самыми сильными препаратами, какие у нас есть.
— Ну же, моя упрямица, очнись, — тихо приговаривает госпожа Койл, гладя Коринн по лбу.
— Вы искали ее до последнего, — говорю я. — Поэтому и задержались.
— Она не сдалась, не предала нас. — Голос у госпожи Койл хриплый, но не только из-за дыма. — Храбро сносила все пытки.
Мы смотрим на лицо Коринн, на закрытые глаза и разинутый рот, из которого вырывается сбивчивое дыхание.
Госпожа Койл права. Коринн бы никогда и ничего не сказала врагу. Она снесла бы любые муки, лишь бы спасти от них других дочерей и матерей.
— Гангрена, — выдавливаю я. Грудь и горло спирает от ужаса. — Этот запах… значит…
Но госпожа Койл только поджимает губы и качает головой:
— Ох. Коринн! О, нет!
И в этот самый миг, прямо у меня на руках…
Она умирает.
Когда это случается, просто наступает тишина. Коринн не кричит и не бьется в конвульсиях — ничего такого. Она просто замолкает, но стоит услышать такую тишину, как сразу становится ясно, что это — навсегда. На секунду тишина приглушает все окружающие звуки, полностью убавляя громкость мира.
Единственное, что я еще слышу, — свое собственное дыхание, тяжелое и влажное, как будто мне больше никогда не будет легко на душе. И в тишине своего дыхания я смотрю на холм, вижу раненых вокруг, рты, разинутые в криках боли, незрячие глаза, полные неизбывного ужаса, от которого их не избавило даже освобождение. Я вижу госпожу Лоусон, которая бежит к нам с лекарствами — поздно, слишком поздно. Я вижу Ли, бредущего обратно по тропинке и зовущего сестру и мать: он так и не может поверить, что их нет в этом хаосе.
Я вспоминаю мэра и наши разговоры в соборе — все ложь, наглая ложь.
(и Тодд попал в его лапы)
Я смотрю на Коринн, которая никогда меня не любила, но отдала за меня жизнь…
Мы сами творим свою судьбу.
Я смотрю на госпожу Койл: от стоящих в моих глазах слез все вокруг светится, а первый луч солнца превращается в размытое пятно на небосводе.
Но госпожу Койл я вижу четко.
Стиснув зубы говорю:
— Я готова. Я сделаю все, что скажете.
«ОТВЕТ»
[Тодд]
— О боже, — твердит мэр Леджер себе под нос, — о боже.
— А вы -то чего так расстроились? — не выдерживаю я.
Утром дверь так и не отперли. Про нас вапще все забыли. За городом до сих пор горит и грохочет, но отчасти — какой-то нехорошей своей частью — я убежден, что Леджер так нервничает из-за пропущенного завтрака.
— Хейвен сдался, чтобы на Новом свете воцарился мир, — отвечает он. — А эти клятые бабы все испортили!
Я смотрю на него с удивлением:
— Можно подумать, благодаря вам тут стало как в раю! А все эти комендантские часы, тюрьмы и…
Мэр Леджер уже трясет головой:
— До того как она начала свою гнусную кампанию, режим существенно смягчили. Ограничений становилось все меньше. Жизнь налаживалась.
Я встаю и смотрю на запад, где до сих пор валит дым, бушует пламя; по Шуму мужчин не скажешь, что это скоро закончится.
— Всегда нужно помнить о здравомыслии, — продолжает мэр, — даже перед лицом тирана.
— Так вот кем вы себя считаете? — спрашиваю я. — Здравомыслящим человеком?
Он щурится:
— Не понимаю, куда ты клонишь, мальчик.
Я сам не знаю, куда клоню, но я напуган, голоден и торчу в этой идиотской башне, пока весь остальной мир разваливается на части вокруг нас. Остается только наблюдать, потомушто изменить мы ничего не можем, и я понятия не имею, какую роль в этом сыграла Виола, где она и что вапще с нами будет, я не знаю, как это может закончиться хорошо, но разговоры о здравомыслии жутко меня бесят.
Ах да, и еще коечто.
— Я вам не «мальчик»!
Он делает шаг навстречу:
— Мужчина бы на твоем месте понимал, что все гораздо сложнее и что мир не черно-белый.
— Мужчина, который печется только о своей шкуре. — А в моем Шуме звучит: ну давай попробуй подойди.
Мэр Леджер стискивает кулаки.
— Ты койчего не знаешь, Тодд, — цедит он, раздувая ноздри. — Тебе коечто не объяснили.
— Что же? — спрашиваю я, но тут раздается лязг замка, и дверь отворяется.
В комнату врывается Дейви с винтовкой.
— Пошли, — говорит он мне. — Па зовет.
Я выхожу за ним, не сказав ни слова, а мэр кричит «Эй!» нам вдогонку. Дейви запирает дверь.
— Пятьдесят шесть наших убито, — говорит Дейви, пока мы спускаемся по винтовой лестнице. — Мы убили дюжину, еще столько же взяли в плен, но им удалось выкрасть почти две сотни заключенных.
— Две сотни?! — Я останавливаюсь как вкопанный. — Но сколько же тогда человек сидело в тюрьмах?
— Пошли, ушлепок, па ждет.
Я догоняю его. Мы проходим к главным воротам собора.
— Эти стервы… — Дейви качает головой. — Ты не поверишь, на что они способны. Они взорвали казарму! Казарму! Там живые люди спали!
Мы выходим из собора. На площади царит хаос. Небо на западе до сих пор дымится, отчего все вокруг погружено в дымку. Солдаты, кто в одиночку, кто отрядами, бегают туда-сюда: одни ведут пленных, другие охраняют группки перепуганных до смерти женщин и отдельные группки таких же перепуганных мужчин.
— Но мы им задали жару, — добавляет Дейви, мерзко гримасничая.
— Ты тоже там был?
— Нет. — Он смотрит на свою винтовку. — Но в следующий раз буду.
— Дэвид! — слышим мы. — Тодд!
К нам скачет мэр — так стремительно, что из-под копыт Морпета вылетают искры.
— Что-то стряслось в монастыре! — кричит он. — Живо туда!!!
Хаос царит по всему городу. Куда не сунься, всюду солдаты: они сгоняют мирных жителей в шеренги и заставляют тушить ведрами небольшие пожары от первых трех бомб — те, что уничтожили котельную, электростанцию и склад. Они до сих пор полыхают, потомушто все пожарные шланги брошены на тушение тюрем.
— Ничего, скоро от них мокрого места не останется, — говорит Дейви.
— От кого?
— Ну, от «Ответа» и их пособничков.
— Тогда люди вымрут.
— Почему? — мы-то выживем. Будет с чего начать.
Чем дальше от города, тем тише становится на дороге. В конце концов мне даже начинает казаться, что все нормально — вот только за нашими спинами в небо поднимаются столпы дыма. На дорогах так безлюдно, словно наступил конец света.
Мы проезжаем мимо холма с грудой железок на вершине. На тропинке, ведущей к этой груде, нет ни одного солдата. За последним поворотом показывается монастырь.
Мы резко осаживаем лошадей.
— Вот дерьмо! — говорит Дейви.
Всю переднюю стену монастыря снесло под корень. На стенах — ни одного стражника, а на месте ворот зияет огромная дыра.
— Стервы, — бормочет Дейви. — Они выпустили их на свободу.
От этой мысли у меня внутри все улыбается.
(так вот что она сделала?)
— Теперь и с этими тварями придется сражаться, — хнычет Дейви.
Но я уже соскакиваю с Ангаррад, в животе какая-то странная приятная легкость. Свободны, думаю я. Они свободны!
(так вот зачем она с ними связалась?)
Я чувствую такое…
Такое облегчение.
Я бегу во весь дух к дыре, крепко держа винтовку, хотя, скорей всего, она мне не понадобится.
(Ах, Виола, я же знал, что могу на тебя рассчи…)
И тут я все вижу.
Мир останавливается.
Сердце уходит в пятки.
— Ну что, сбежали? — спрашивает Дейви, догоняя меня.
А потом видит и он.
— Какого хр…
Спэклы не сбежали.
Они все на месте.
Все до единого.
Все тысяча сто пятьдесят.
Мертвы.
— Ничего не понимаю, — оглядываясь по сторонам, говорит Дейви.
— Заткнись, — шепчу я.
Все дощатые стенки для фундамента снесло подчистую, такшто перед нами — опять ровное поле. Всюду лежат груды трупов: один спэкл на другом, кто-то просто на траве, словно их расшвыряла некая сила. Самцы, самки, детеныши — раскиданы по полю, точно мусор.
Где-то неподалеку по-прежнему горит пожар, и белый дым обволакивает груды трупов, он щупает их белыми дымчатыми пальцами и не находит ничего живого.
И тишина.
Ни цоканья, ни шорохов, ни дыхания.
— Надо сказать па, — говорит Дейви, уже разворачиваясь. — Надо сказать па!
Он бежит за ворота, запрыгивает на Урагана и выезжает на дорогу.
Я не еду за ним.
Ноги несут меня вперед, сквозь трупы, винтовка тащится по земле.
Некоторые груды тел выше меня ростом. Мне приходится задирать головы, чтобы разглядеть мертвые лица, открытые глаза. Травянухи уже вьются вокруг пулевых отверстий. Похоже, всех их перестреляли — большинству пули влепили ровно промеж глаз, другие зарезаны — кому-то вспороли глотку, кому-то грудь. Местами валяются оторванные руки и головы…
Я роняю винтовку в траву, почти не замечая этого.
Иду дальше, не моргая, разинув рот, не веря собственным глазам, не в силах оценить масштабы…
Потомушто мне приходится перешагивать через трупы с раскинутыми руками, на которых поблескивают железные ленты — это я их надевал, — с раззявленными ртами — это я их кормил, — с переломанными спинами — это я …
Это я…
О, боже.
О, боже, я их ненавидел…
Я пытался, но ничего не мог с собой поделать.
(нет, мог…)
Я вспоминаю, сколько раз осыпал их проклятиями…
Сколько раз называл их овцами…
(нож в руке, удар…)
Но такого я никогда не хотел…
Никогда, я…
Тут я подхожу к самой большой груде трупов, сваленных у восточной стены…
И вижу это.
И падаю на колени в промерзшую траву.
На стене, на высоте человеческой руки…
Выведена «О».
«О» — «Ответ».
Синим цветом.
Я медленно склоняю голову, пока она не касается земли. Холод проникает в череп.
(нет)
(нет, она не могла)
(не может быть)
От моего теплого дыхания в грязи образуется маленькое оттаявшее пятно. Я не шевелюсь.
(что они с тобой сделали?)
(они тебя изменили?)
(Виола?)
(Виола?)
Чернота начинает переполнять меня, накрывать меня, бутто одеяло, бутто вода, захлестывающая с головой… нет Виола нет ты не могла ты не могла (могла?) нет нет нет…
Нет…
Нет…
И я сажусь.
Выпрямляюсь.
Бью себя по лицу.
Сильно.
И еще раз.
И еще.
Не чувствуя ударов и боли.
Губы лопаются.
Глаза распухают.
Нет…
Боже нет…
Прошу…
Я заношу руку для нового удара…
Но потом выключаюсь…
Внутри меня что-то леденеет…
Глубоко внутри…
(где ты была, почему ты не спасла меня)
Я выключаюсь.
Немею.
Вокруг — спэклы, мертвые спэклы, куда ни кинь взгляд.
А Виола ушла…
Не просто ушла, она совершила нечто немыслимое, невозможное…
(ты сделала это?)
(ты сделала это, вместо того чтобы найти меня?)
И глубоко внутри я умираю.
С груды трупов скатывается тело и врезается прямо в меня.
Я быстро отползаю назад, перебираясь через тела, вскакиваю на ноги, вытираю руки о штаны, стираю мертвечину…
А потом с груды падает еще одно тело.
Я поднимаю голову.
Из-под трупов пытается вылезти 1017-й.
Увидев меня, он замирает, его голова и руки торчат над остальными телами, сквозь кожу просвечивают кости — он худой, как смерть.
Конечно, он выжил. Конечно. Если кому-то хватило бы желчи и злобы, чтобы выжить, так это ему.
Я подбегаю к груде и начинаю тащить его за плечи — надо вызволить его из этой мервой трясины.
Наконец он выскакивает из нее, и мы падаем вниз, разлетаемся в разные стороны и молча смотрим друг на друга.
Оба тяжело дышим, выпуская облака пара.
1017-й вроде цел, хотя повязка куда-то подевалась. Он просто смотрит на меня широко распахнутыми глазами — такими же, как мои.
— Ты жив! — зачем-то говорю я. — Жив!
Он просто смотрит, на сей раз никакого Шума, ни цоканья — ничего. Мы просто молчим, лозы дыма вьются в утреннем небе.
— Как? — спрашиваю я. — Как тебе…
Но ответа от него не дождешься.
— Ты… — начинаю я и откашливаюсь. — Не видел… девочку?
А потом слышу…
Тук-дук, тук-дук.
Копыта по дороге. Дейви позвал сюда отца.
Я пристально смотрю в глаза 1017-му.
— Беги, — говорю я. — Вали отсюдова!
Тук-дук, тук-дук.
— Пожалста, — шепчу я, — прости меня, прости, но тебе нужно бежать, беги отсюдова, убирайся…
Я умолкаю, потомушто 1017-й резко встает на ноги. Он все еще глазеет на меня, не моргая, без всякого выражения на лице.
Тук-дук, тук-дук.
Он делает шаг назад, два шага, три и наконец припускает к взорванным воротам.
На бегу оглядывается.
Отчетливая вспышка Шума летит прямо в меня.
Я один.
А 1017-й стоит с ружьем.
И стреляет.
Я умираю, корчась у его ног.
1017-й отворачивается и ныряет в лес за воротами.
— Я понимаю, как тебе тяжело, Тодд, — говорит мэр, осматривая взорванные ворота. Мы вышли за территорию монастыря. Никому не хочется смотреть на горы трупов.
— Но зачем? — Я пытаюсь скрыть слезы. — Зачем они это сделали?
Мэр молча разглядывает мое окровавленное лицо.
— Видимо, подумали, что мы и спэклов превратим в солдат.
— Но убить всех? — Я поднимаю голову и смотрю на него. — Раньше «Ответ» никого не убивал нарочно.
— Пятьдесят шесть человек, — вставляет Дейви.
— Семьдесят пять, — поправляет его мэр. — А еще выкрали триста узников.
— Они уже пытались нас подорвать, помнишь? — добавляет Дейви. — Вот стервы!
— «Ответ» вышел на тропу войны, — говорит мэр, обращаясь главным образом ко мне. — И мы ответим им тем же.
— Точно! — Дейви зачем-то передергивает затвор винтовки.
— Понимаю, что ты чувствуешь из-за Виолы, — продолжает мэр. — Я не меньше твоего удивлен и расстроен ее поступком.
— Мы еще ничего не знаем, — шепчу я.
(неужели?)
(правда?)
— Как бы то ни было, детство твое осталось в далеком прошлом. Мне нужны настоящие лидеры, вожаки. И я хочу сделать вожаком тебя. Ты готов, Тодд Хьюитт?
— Я готов, па, — говорит Дейви, его Шум жалобно кудахчет.
— Да, я и так знал, что на тебя можно положиться, сынок.
Шум Дейви снова вспыхивает розовым.
— Но сейчас я хочу услышать ответ Тодда. — Он подъезжает ближе. — Ты больше не мой пленный, Тодд Хьюитт. Наши отношения вышли на новый уровень. Но я должен знать, на чьей ты стороне… на моей… — он кивает головой в сторону дыры, — или на их. Третьего не дано.
Я смотрю на монастырь, на горы трупов, на испуганные мертвые лица сотен напрасно убитых спэклов.
— Ты поможешь мне, Тодд?
— Как? — спрашиваю я землю.
Но он только повторяет вопрос:
— Ты мне поможешь?
Я вспоминаю 1017-го — он теперь один, один на всем белом свете.
Его друзья и родные, если они были, свалены в одну кучу, словно мусор, на съедение мухам.
Я не могу стереть из головы эту картинку.
Я не могу не видеть ярко-синюю «О».
Не предай меня, думаю я.
Не оставь меня.
(но она оставила)
(она ушла)
А я умер.
Внутри — я мертв, мертв, мертв.
Ничего живого не осталось.
— Хорошо, — говорю я. — Помогу.
— Отлично! — с чувством восклицает мэр. — Я знал, что ты особенный, Тодд. С самого начала знал!
Шум Дейви опять ревниво взвизгивает, но мэр не обращает на него внимания. Он поворачивает морду Морпета в сторону безжизненных монастырских земель.
— А насчет того, как мне можно помочь… — говорит он. — Мы познакомились с «Ответом», верно? — Глаза мэра вспыхивают. — Теперь им пора познакомиться с «Вопросом».
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
МИНИСТЕРСТВО ВОПРОСОВ
НАША НОВАЯ ЖИЗНЬ
[Тодд]
— Это лишь затишье перед бурей, не давайте им себя одурачить, — говорит мэр, стоя на помосте.
Его голос гремит из динамиков, стоящих по углам площади — громкость прибавлена на всю, чтобы перебить РЁВ. Этим холодным утром на мэра смотрят все жители Нью-Прентисстауна: мужчины стоят у самого помоста, окруженного армией, женщины — в переулках.
Знакомая история.
Мы с Дейви сидим на лошадях позади помоста, прямо за спиной мэра.
Типа, почетный караул.
В новеньких формах.
У меня в голове стучит одна фраза: Я — круг, круг — это я.
Потомушто, когда я повторяю ее, других мыслей в голове нет. Совсем.
— Даже сейчас наш враг не дремлет и плетет козни, строит новые планы. У нас есть все основания полагать, что скоро последует очередной удар.
Мэр окидывает толпу долгим взглядом. Как-то не верится, что в городе еще осталось столько жителей и все они продолжают работать, пытаются что-то есть, как-то жить. У них изможденный вид, они голодают, почти не моются, но до сих пор смотрят, до сих пор слушают.
— «Ответ» может нанести удар по любому месту, в любое время, по кому угодно, — продолжает мэр, хотя «Ответ» уже месяц ничего такого не делал. Удар по тюрьмам был их последним шагом, а потом они просто испарились в лесах — солдат, которые могли бы за ними погнаться, убило во сне.
Но это значит только одно: они живы, радуются победе и планируют новые диверсии.
— Триста человек сбежало из тюрем, — говорит мэр. — Почти двести солдат и мирных жителей убиты.
— Опять заливает, — бормочет Дейви, имея в виду новые цифры. — Если так пойдет, скоро у него умрет весь город. — Он с надеждой косится на меня. Но я не смеюсь. Даже не смотрю на него. — Ладно, неважно.
— И я уже не говорю о геноциде, — продолжает мэр.
В толпе поднимается ропот, общий Шум становится громче и красней.
— Те спэклы, что мирно служили в ваших домах последние десять лет, чья выносливость вызывала наше восхищение и в ком мы научились видеть своих соратников и помощников… — Он ненадолго замолкает. — Все они умерли.
Шум толпы опять вскидывается. Смерть спэклов в самом деле потрясла мирных жителей — даже сильней, чем смерть солдат и горожан, случайно попавших под огонь. В армию стали записываться новые добровольцы. А потом мэр выпустил из тюрем часть женщин: некоторые даже вернулись в семьи, а не в общежития. Еще через несколько дней он увеличил всем паек.
И начал проводить вот такие митинги. Чтобы держать людей в курсе.
— «Ответ» говорит, что борется за свободу. Но разве можно доверять таким людям? Беспощадно уничтожившим целую популяцию невооруженных существ?
В груди поднимается мерзкая волна, но я опустошаю свой Шум, превращаю его в бесплодную пустыню, лишенную всяких чувств…
Я — круг, круг — это я.
— Да, последние несколько недель дались вам нелегко. Нехватка воды и еды, запреты, отключение электричества… особенно сложно было холодными ночами. Но сейчас без этого нельзя. Снимаю шляпу перед вашей несгибаемой волей. Единственный способ выжить для нас — это объединиться перед лицом общего врага, твердо решившего нас истребить.
И люди в самом деле объединились, верно? Они не высовываются из дома в комендантский час, пьют и едят ровно столько, сколько дают, и прилежно выключают свет в назначенное время, из последних сил борясь с холодом. Днем в городе открыты все лавки и магазины, у дверей которых выстраиваются большие очереди.
Люди терпеливо ждут, уперев взгляды в землю.
Вечером мэр Леджер рассказывает мне, что народ все еще недолюбливает мэра Прентисса, но куда больше недовольства вызывает теперь «Ответ»: зачем они взорвали котельную, электростанцию… и главное — зачем они убили спэклов?
Из двух зол выбирают меньшее, говорит мэр Леджер.
Мы по-прежнему живем вдвоем на вершине колокольни — почему, спросите Прентисса. Но теперь у меня есть ключ: уходя, я сам запираю мэра Леджера. Ему это не по нраву, конечно, но что он может поделать?
Из двух зол выбирают меньшее.
А вообще непонятно, почему выбирать надо только из двух зол.
— Я хочу также выразить признательность, — продолжает вещать мэр, — за вашу постоянную поддержку и готовность делиться сведениями. Лишь бдительность и неусыпное внимание приведут нас к свету. Пусть ваш сосед знает, что за ним смотрят. Только тогда мы будем в безопасности.
— Да когда он уже заткнется? — Дейви случайно пришпоривает Урагана — Желудя и потом долго пытается его унять.
Ангаррад подо мной нетерпеливо переступает с ноги на ногу. Едем? — спрашивает ее Шум. Она тяжело дышит, выпуская облака густого белого пара.
— Потерпи еще чутьчуть, — говорю я, гладя ее по спине.
— Как ни эффективен комендантский час, мы решили сократить его на два часа, а время свиданий с женами и матерями увеличить на тридцать минут.
В толпе кивают, из переулков раздаются облегченные рыдания.
Они благодарны, думаю я. Благодарны мэру.
Ничего себе, а?
— И наконец, — подытоживает мэр, — с радостью сообщаем вам об окончании строительства здания для нового министерства, которое призвано обезопасить нас от происков «Ответа». В этом здании не место секретам и тайнам, а любой, кто попытается подорвать наш уклад жизни, будет немедленно перевоспитан и обучен нашим идеалам. Новое министерство позволит нам построить светлое будущее вопреки вражеским попыткам его у нас отнять… — Мэр умолкает — для пущего эффекта. — Сегодня мы открываем министерство Вопросов.
Дейви ловит мой взгляд и стучит пальцем по серебряному «В» на рукаве новенького бушлата.
Мы с Дейви теперь — офицеры Вопроса.
Я не разделяю его радости.
Потомушто вапще ничего не чувствую.
Я — круг, круг — это я.
— Отличная речь, па, — говорит Дейви. — Длинная такая.
— Я произнес ее не для тебя, — отвечает мэр, не глядя на сына.
Мы скачем по дороге к монастырю.
Хотя это больше не монастырь.
— Все готово, надеюсь? — спрашивает мэр, почти не поворачивая головы. — Меньше всего мне хотелось бы прослыть лжецом.
— Если все время спрашивать, лучше не станет, — бормочет Дейви.
Мэр оборачивается к нему — черный, как туча, — но я успеваю встрять и спасти Дейви от очередной Шумной оплеухи.
— Мы сделали, что могли, — говорю я. — Стены и крыша готовы, но внутри…
— Ну что ты, не убивайся, Тодд, — успокаивает меня мэр. — Для внутренней отделки еще будет время. Здание построено — это главное. При виде его мирных жителей должно бросать в дрожь.
Он едет впереди, и лица его не видно, но я нутром чувствую его улыбку при слове «дрожь».
— На сей раз у нас будет настоящая работа? — спрашивает Дейви с негодованием. — Или ты опять посадишь нас с кем-нибудь нянькаться?
Мэр разворачивает Морпета и загораживает нам путь.
— Вот скажи мне, Тодд хоть раз на что-нибудь жаловался? — спрашивает он сына.
— Нет, — угрюмо отвечает Дейви. — Но он же Тодд.
Мэр вскидывает брови:
— И?..
— А я твой сын!
Мэр подъезжает ближе, такшто Ангаррад в страхе пятится. Сдавайся, говорит Морпет. Веди, отвечает Ангаррад, склоняя голову. Я глажу ее по гриве, распутывая узелки и пытаясь ее успокоить.
— Позволь рассказать тебе об одном интересном факте, Дэвид, — говорит мэр, пристально глядя на него. — Когда офицеры, рядовые и простые горожане видят вас вдвоем на улицах города, в новой форме, они знают, что один из вас — мой сын. — Мэр почти вплотную приблизился к Дейви, сталкивая его с дороги. — Знаешь ли ты, как часто они ошибаются? Насчет того, кто из вас — моя собственная плоть и кровь… — Мэр переводит взгляд на меня: — Вот перед ними Тодд — всегда такой обязательный, скромный и серьезный, с невозмутимым лицом и чистым, сдержанным Шумом. А потом они видят тебя — избалованного, мягкотелого нахала. Им даже в голову не приходит, что этот нахал может быть моим сыном.
Дейви смотрит в землю, Шум его клокочет, зубы стиснуты.
— Да он даже не похож на тебя!
— Знаю, — говорит мэр, разворачивая Морпета. — Я как раз недавно об этом думал. Как ни странно, такое бывает довольно часто.
Мы едем дальше. Дейви, окруженный неистовым красным Шумом, плетется сзади. Мы с Ангаррад держимся за мэром.
— Хорошая девочка, — шепчу я ей.
Жеребенок, говорит она в ответ, а потом добавляет: Тодд.
— Да, девочка, я здесь.
Последнее время я часто хожу к ней по вечерам: сам расседлываю, чешу гриву, угощаю яблоками. Единственное, что ей от меня нужно, — это уверенность, что я рядом и не сбежал из стада. Пока это так, она довольна и зовет меня Тоддом, мне не надо ничего ей объяснять или спрашивать о чем-то, а ей ничего не надо от меня.