Среди рыцарей Круглого Стола преданнейшим святому Франциску был брат Леоне, с воинственным именем и нежной, как у голубки, душой. Учитель, способный по облику безошибочно определить характер, звал его овечкой Божьей и за преданность его платил отеческой любовью и дружеской искренностью. Брат Леоне был из тех, кто по простоте своей остаются незамеченными; если же на пути своем они встречают великого человека, их целиком поглощает его свет, а они, почти не искажая, отражают его. Проникнувшись святостью учителя, брат Леоне не покидал его во всех странствиях, душою прильнув к его замыслам — он был с Франциском в Монтефельтро, в Фонте Коломбо, в Сиене, на Берне. Особенно близок к нему был брат Леоне в последние годы, во время болезни и у смертного одра. В его обществе святой отдыхал, они проводили вместе и часы горького уныния, и часы веселья.
Как-то раз в Порциунколе брат Леоне накрывал к обеду стол в тени высокой изгороди, как вдруг из-за нее послышалось пение соловья и Франциск, который никогда не торопился к столу, сказал: «Пойдем же и мы, воздадим хвалу Господу вместе с братом нашим соловьем». Из всего прекрасного, что есть на свете, больше всего любил он музыку. Когда они приблизились к дереву, где пел маленький певец, святой сказал:
— Ну, брат-овечка, пой и ты.
— У меня дурной голос, отец, — возразил Леоне. — Тебе, наделенному и голосом, и мастерством, подобает состязаться с соловьем.
Тогда Франциск запел, а соловей замолчал, потом замолчал Франциск, а соловей продолжил песню, и так, поочередно — один из них слагал новые стихи, чтобы восславить Бога за все, что Он создал, другой же гортанными трелями, словно флейта, пел о своей неосознанной преданности Ему и казалось, что человек диктует птице, птица задает человеку тему. Голоса, вступившие в дивный диалог, воспарили над ясной долиной к вечерней звезде, растворясь в несказанном блаженстве духа. Наконец, обернувшись к другу, святой Франциск сказал:
—Брат-овечка, соловей победил меня, восхваляя Бога. Идем же обедать.
Только уселись они на землю, как соловей опустился на руку святого, а тот решил устроить ему пир. «Давай угостим брата нашего соловья, — сказал он, — ибо он более меня заслуживает этого». Соловей клевал крошки с руки Франциска и не улетал, пока тот не благословил его.
В другой раз, когда два друга оказались в поле, и у них не было с собой книг для утренней службы, святой Франциск предложил петь так, чтобы один произносил хвалы Всевышнему, а другой отвечал, как подскажет им обоим сердце. Святой хотел порассуждать в форме беседы, и слова должны были придти по наитию.
—Я начну, ты продолжишь, но, смотри, не спутай. Я скажу: «Брат Франциск, столько грехов и недобрых дел совершил ты в своей мирской жизни, что лишь ада достоин». Ты же, брат Леоне, ответишь так: «Истинно, ты заслуживаешь самых глубин преисподней!» Понятно тебе?
Брат Леоне с простодушием голубя ответил:
—Понятно, отец, начинай же, именем Божьим.
И святой Франциск начал:
—Брат Франциск, столько злодеяний и греховных поступков совершил ты в миру, что достоин ты ада.
А брат Леоне ответил:
- Бог столько добра сделает тебе, что ты попадешь в рай.
Святой Франциск воскликнул:
- Брат Леоне, отвечай мне, как я научил тебя!
И урок повторился.
Но как только сказал он, тяжело вздохнув и ударяя себя в грудь, со слезами:
- О, Господи мой на земле и на небе, против Тебя я содеял столько грехов, что за это достоин проклятия!
Брат Леоне не ответил: «Воистину должен ты быть проклят», но сказал:
- Брат Франциск, Господь Бог сделает так, что ты будешь самым блаженным среди блаженных.
Учитель вновь подивился на брата Леоне, который никогда не смел ослушаться его, и, повысив голос, повелел тому ради святого послушания отвечать на его обвинительные речи проклятиями, которым он научит его; но и на этот раз ничего не вышло: из уст брата исходили лишь слова милости и благодарности, когда святой проклинал сам себя. Тогда Франциск с гневом и нежностью, терпением и возмущением, сказал:
— Почему ты позволил себе ослушаться и столько раз отвечал мне не так, как я велел тебе?
— Бог свидетель, отец, всякий раз я был уверен, что отвечу так, как ты велел мне, но Он заставлял меня говорить, как желает Он.
Святой Франциск не мог усомниться в искренности верного брата и подумал, что, воистину, эта чистейшая душа вдохновлена Богом. Он захотел задать вопрос, который годами таился у него в сердце, но сперва велел брату отвечать по его указанию. Потом он со слезами сказал:
—О, мерзкий брат Франциск, ты надеешься, что Бог смилуется над тобой?
Брат Леоне ответил:
—Столь большую милость получишь ты от Бога, что вознесен будешь и прославлен в вечности, ибо тот, кто унизит себя, возвысится, а другого ничего не скажу, ибо Господь говорит моими устами.
Святой Франциск зарыдал, но от радости, и служба эта стала одной из самых прекрасных в его жизни, еще более радостной, чем беседа с соловьем. Так от ученика-овечки учитель получил желанное утешение, а когда брат Леоне стал священником, он выбрал его своим духовником, в уверенности, что Господь даровал тому необычайное и пророческое знание проникновения в его душу.
Несмотря на такую честь, кроткий друг Франциска до конца не мог разгадать тайну великой души, хотя изучал учителя, молился за него и пытался проникнуть в самое сокровенное — в близость Франциска к Богу. Он следил за Франциском, когда тот тосковал; кроме того, он боялся потерять его, боялся, что Франциск его забудет, а сам он, оставшись один, начнет ошибаться. Брат Леоне — духовник, секретарь и поверенный святого, — на самом деле был кающимся и не мог жить без его любви. Святой Франциск знал его лучше, чем он сам знал себя, и для того, чтобы уберечь его от уныния, написал ему письмо, оставшееся образцом нежности:
«Говорю с тобою, как мать, сын мой, и все слова, сказанные мною до сих пор, хочу вкратце изложить тебе в одном соображении и совете, если же после этого тебе захочется придти ко мне, то приди, ибо вот что я советую: как бы ни решил ты следовать примеру и нищете Господа Нашего, дабы угодить Ему так и поступай, с благословением Божьим, и пусть это будет наложенным мною послушанием. Если же для блага души и для утешения тебе необходимо придти ко мне и ты хочешь этого, приходи, Леоне, приходи».
Письмо это раскрывает души этих людей и их дружбу, которая была для святого Франциска, как посох для странника. Она давала ему радость чистую — но не совершенную.
БРАТ ДЖИНЕПРО
До своего обращения блаженный Франциск любил компанию знатных людей, впоследствии же полюбил бедных, и если прежде он больше всего восхищался изысканными манерами, то теперь полюбил естественность сердечного порыва, пусть даже наивную и грубую. Люди, обладавшие природной прямотой, так же радовали его, как полевые цветы, или лесная земляника, или пролетающие ласточки. Среди его рыцарей был один странный человек по имени Джинепро, покоривший всех простодушием, щедростью и весельем. Эти три дара могут сделать человека шутом или святым, жизнь его может быть фарсом или праздником. Выдумки Джинепро были знамениты среди рыцарей Круглого Стола.
Однажды он узнал, что больной собрат умирает от желания поесть вареной свинины, и сказал:
— Предоставьте это мне.
Он схватил кухонный нож, отправился в заросли, где паслось стадо свиней, поймал одну, отсек ей ногу и убежал, бросив отчаянно орущее животное. Потом вернулся на кухню, содрал со свиной ноги кожу, помыл и сварил ее, и с победным видом принес еду больному, а пока тот ел рассказал ему о своей битве со свиньей, чтобы его развеселить. Но тут в Порциунколу влетел разъяренный хозяин стада и все рассказал святому Франциску. «Быть не может», — ответил Святой и добрыми словами понудил крестьянина уйти, но как только тот вышел, подумал: «Уж не брат ли это Джинепро со своими выходками?» — и послал за ним.
«Ну, конечно, — искренно признался тот, — это сделал я, а брат мой так утешился и обрадовался, что если бы я отрезал ноги сотне свиней, Бог был бы доволен мною».
Доводы эти не обрадовали святого Франциска. Он объяснил брату Джинепро, что тот, при всех благих намерениях, совершил воровство, и велел на коленях просить о прощении законного владельца свиней. Брат Джинепро пошел к нему, и так много сумел сказать, и так унижал себя, рассказывая о том, сколько добра принесла свиная ножка, что хозяин едва ли сам не просил прощения и, чтобы закрепить добрый мир, зарезал сви-нью, зажарил ее в печи и послал в Порциунколу, чтобы отобедать вместе с братьями.
В другой раз Джинепро назначили поваром на кухню, и он огорчился, ибо работа эта отвлекала его от молитв, и потому решил настряпать сразу на две недели. Он отправился в селение, попросил у людей огромные кастрюли, потом попросил мяса, салата, кур, яиц, зелени, вернулся в монастырь, разжег сильный огонь и стал варить все вместе — кур прямо в перьях, яйца в скорлупе, травы с кореньями, покрытыми землей. Стали возвращаться к обеду братья, и один из них, заглянув в кухню, увидел, что брат Джинепро мечется от одной кастрюли к другой, перемешивая варево палкой вместо поварешки — та была слишком коротка, он ведь не мог подойти к полыхавшему очагу. Товарищ его посмотрел на него с изумлением, посмеиваясь про себя, но не проронил ни слова, а когда вышел из кухни, сказал остальным братьям:
—Должен вам сообщить, что сегодня брат наш постарался на славу.
Наконец брат Джинепро велел звонить к обеду и вошел в трапезную, раскрасневшийся от печного жара и от работы. Поставив на стол почти всю пищу, он сказал братьям:
—Ешьте вволю, потом мы пойдем молиться, я приготовил еду на две недели.
Тут предложил он им варево, которое поросята не стали бы есть, а он же расхваливал его, чтобы сбыть поскорее с рук; а увидев, что братья к еде и не притрагиваются, воодушевил их такими словами:
—Курочки эти утешат ваш разум, стряпня моя сбросит с вас усталость. Она такая вкусная!
Братья виновато рассмеялись, увидев в этой мешанине и любовь к Богу, и тягу к молитве, и презрение к чревоугодию, но учитель не позволил брату быть столь легкомысленным и слишком вольно пользоваться Божьей милостью. Одумавшись, брат стал на колени посреди трапезной и признал свою вину, объявив, что ему надо вырвать глаза, а может, и повесить за все грехи, а потом плача удалился и целый день не показывался.
Не по указанию, но по природному дарованию брат этот был шутом среди рыцарей Круглого Стола, и, как у придворных шутов, в каждой выходке его таилось скрытое предостережение. Но основа его шуток была не той, что у странствующих забавников — шутки эти рождало милосердие. Так однажды получил он страшный нагоняй за то, что отдал нищей несколько серебряных колокольчиков, которые украшали алтарь, и подумал, что ругавший его наставник, наверное, охрип от такого количества упреков, надо бы приготовить ему хорошую похлебку. Поздно ночью постучался к наставнику с миской в одной руке и свечой — в другой.
—Что это? — спросил тот.
А брат ответил:
—Сегодня, когда ты, отец, бранил меня, я услышал, что голос твой охрип. Я подумал, что ты чрезмерно утруждаешь себя, и приготовил для тебя эту мучную похлебку. Прошу тебя, отведай ее, она умягчит тебе и горло, и грудь.
Естественно, наставник пришел в ярость и велел ему убираться, но брат Джинепро, увидев, что мольбы и увещевания не достигают цели, простодушно сказал:
—Отец, раз ты не желаешь мучной похлебки, приготовленной для тебя, подержи свечу, а я поем.
Эта шутовская выходка была прекрасным уроком. Она могла возмутить кого угодно, но наставник, истинный францисканец поступил так, как подобало последователю того, кто желал, чтобы старший из его братства уступал место меньшему. Оценив благочестие и простодушие брата он сказал:
—Ну, раз уж ты хочешь, давай поедим вместе. Они дружно опустошили миску мучной похлебки, сваренной милосердным Джинепро, и возрадовались от благоговения, а не от еды.
Когда святой Франциск узнал об этом подвиге, он сказал: «Хотел бы я видеть целый лес такого можжевельника»1, и был прав, ибо у брата Джинепро были задатки шута, но сердце героя, и это подтвердилось несколько лет спустя, когда его приняли за мятежника, покушавшегося на жизнь дворянина из Витербо, и арестовали, и пытали жестоко, он же не обличал ошибки, но отвечал, что он и есть тот преступник, самый грешный человек на свете, заслуживающий смерти. Тогда решили привязать его к хвосту лошади, чтобы она волочила его по земле. К счастью, когда его привязывали, пришел гвардиан из ближнего монастыря и узнал голос, который молил: «Полегче, полегче, ногам больно!» Он закричал, чтобы невиновного освободили, снял с себя рясу, чтобы одеть бедного обнаженного брата, а тот, которого остроумие не покидало и перед лицом смерти, весело отказался: «Ну, гвардиан, слишком ты толст! Твоя нагота худшее зрелище по сравнению с моей».
Мальчишество, сиявшее смехом и сильное добродетелью, было по душе святому Франциску. Он полагал, что жизнь слишком сурова, если в ней одна лишь доблесть, если же она заполнена одним лишь весельем, она бессмысленна — надо чередовать работу и смех, с иронией глядеть на преходящее и стойко защищать вечное. Все это доставляло ему чистую радость — но не совершенную.
КРАСОТА ДУХА
Простодушие брата Джованни тоже было по душе Франциску. В миру брат этот был крестьянином и жил в деревне возле Ассизи — он встретил святого, когда тот подметал в церкви этой деревни. Из благоговения перед Телом Христовым святой Франциск не мог видеть церковь в беспорядке, и если ему случалось войти в запущенный храм, он сам чистил его и убирал. Джованни забросил поле, добро и дом, и пока родители и братья утешали себя тем, что он, покидая их, оставляет им (а не бедным) своего вола, оделся, как святой Франциск, рыцарем Круглого Стола, и доверил себя ему, ибо учитель соблаговолил взять его с собой. Вероятно, Джованни следил за ним и день и ночь, чтобы во всем ему подражать — когда Франциск становился на колени — становился и он, когда тот воздевал руки к небу — он делал то же, когда вздыхал — и брат Джованни вздыхал, и так продолжалось до тех пор, пока святой не заметил этого и шутливо не упрекнул его.
— Отец мой, — ответил брат, — я обещал делать все, что делаешь ты, ибо должен уподобиться тебе. Сперва его звали Джованни Простодушным, но потом он столь преуспел в добродетели, что Франциск стал звать его Джованни Святым.
_В своих рыцарях святой Франциск предпочитал видеть кротость и простодушие; возможно, потому, что высоко ценил именно эти добродетели; он умел радоваться и любой другой добродетели, исходившей от братьев ради славы Божьей. Когда он видел, как брат Руфино, в прошлом — один из самых знатных юношей Ассизи, подчинился его повелению и проповедовал раздетым в одной из церквей; когда видел, как он уходит в рощу, чтобы медитировать целых два дня, он говорил, что душа его — одна из самых святых в целом мире, укреплена благодатью Божьей и причислена Господом нашим к лику святых. Когда же брат Бернардо да Квинтавалле, первый его сын, горько каясь, предстал перед ним с пустыми руками, ибо взалкав по Дороге, съел все корки и объедки которые ему подали, святой Франциск заплакал от радости и обнял его, ибо Евангелие велит не заботиться о завтрашнем дне. Когда же встречал он брата своего сгорбленного под тяжестью переметной сумы, то целовал его, брал у него тяжелый груз и благодарил Бога за то, что Он послал ему таких братьев.
Умел он восхищаться и добродетелью разума, подчиненного вере, и желал, чтобы братья развивались в призвании своем, как Вильгельм Дивини -трубадур, увенчанный Фридрихом II, который был покорен Франциском и сделался братом Пачифико, но остался королем стиха, прославлявшим и радовавшим Великого Царя; или брат Антоний из Лиссабона, богослов-августинец, вдруг обнаруживший в Форли дар оратора и в непринужденной беседе начавший преподавать самую сущность богословия, и Франциск возрадовался, увидев в Антоние этот дар, и стал его звать своим епископом. К каждому из своих рыцарей он находил особый подход, смотря по его происхождению, его воспитанию и вкусам, а кроме того — по состоянию его души. В каждом видел он особую добродетель, радовался ей, и добродетель эта разрасталась для него настолько, что через нее проявлялись и другие._______________________
----------------------------------------------
1 Ginepro – можжевельник (итал.)
Изучив достоинства каждого, Франциск составил образ идеального брата, который, должен обладать такой верой и такой любовью к бедности, какою был наделен брат Бернардо; должен быть простодушен и чист, как брат Леоне — обладать созерцательным духом брата Эджидио; чувством единения с Богом, как брат Руфин, который молился и во сне; терпением брата Лючидо, который не хотел оставаться более месяца на одном месте, боясь прирасти к нему душой, как устрица прирастает к скале, и если где-нибудь ему слишком нравилось, он уходил, говоря: «Не здесь наше прибежище, но на небесах». Кроме душевных достоинств, идеальный брат был одарен достоинствами тела и разума — бычьей силой брата Джованни делле Лауди; прекрасным обликом, изысканными манерами, легкой и красивой речью брата Массео, великодушием брата Анджело Танкреди — первого воина, вошедшего в Орден — который был учтив и благороден.
Так блаженный Франциск постепенно создавал портрет идеального рыцаря, и не было такой черты, способной привести к совершенству — человеческой или сверхчеловеческой, которой он пренебрег. В глубине души он восхищался этим шедевром красоты духа, так и не заметив, что истинным шедевром была его собственная жизнь. Он и был идеальным братом, он — бедняк Божий.
БЕСЕДЫС БОГОМ
Настала ночь. Братья крепко спали прямо на земле, положив голову на камень или полено, но двое из них бодрствовали — чистый и невинный юноша, в раннем возрасте принятый в Орден из-за своей детской набожности, и святой Франциск, который сперва подошел к своему месту и демонстративно скинул с себя рясу и веревочный пояс, чтобы другие подумали, что и он ложится, а затем, дождавшись пока все уснут, на цыпочках отправился в лес, чтобы молиться там.
Юный братец хотел проникнуть в тайну его святости и уже заметил, что он по ночам убегает, а теперь решил выследить его, и в ту ночь связал свой веревочный пояс с поясом святого, чтобы услышать, когда он встанет. Затем и он уснул, не спал лишь святой Франциск, и удары его сердца отсчитывали мнгновения, оставшиеся до его свидания с Богом. Когда же, услышав глубокое дыхание братьев, он убедился в том, что все спят, святой поднялся но что-то удержало его — это был пояс, привязанный к поясу мальчика. Улыбаясь, он тихо отвязал его, вышел И укрылся в лесной келье. Некоторое время спустя пробудился и юноша, но увидев, что веревка отвязана, а место святого Франциска пусто и дверь открыта, направился на поиски учителя в сторону леса и набрел по звуку голосов на келью, в которой молился Франциск. Он подошел ближе и в чудесном свете увидел Господа нашего Христа, Пресвятую Деву, Иоанна Крестителя и Иоанна Богослова в окружении ангелов, беседующих с Франциском. Увидив это, братец упал без чувств, и когда святой вышел из экстаза и отправился назад в хижину, то наткнулся на него. Он наклонился, в предрассветном освещении узнал его, и, не разбудив, как мать, взял на руки, и осторожно перенес прямо в постель. Узнав впоследствии, что мальчик видел чудесное явление, он велел, пока он жив, никому об этом не рассказывать.
Юный братец не один хотел постигнуть тайну его внутренней жизни — почти все братья стремились переступить порог этой дверцы и подсмотреть, как же беседует учитель с Бесконечным. Кто говорил, что он видел, как учитель воспарил в небо; кто — что он был в огненной колеснице, или в сияющем облаке; кто слышал беседу с ангелами и святыми, как тот юный братец; были и более решительные, как ассизский епископ, который осмелился просунуть голову в дверь кельи, в которой молился святой, но был отброшен назад и окаменел.
Все замечали лишь одно — он жил в постоянном молении, словно сам был молитвой, и хотя старался скрывать свои беседы с Богом, чтобы прислушаться к тому, что говорят другие, глаза его выдавали желание погрузиться в себя, и он обрывал несущественные разговоры, закрывая лицо рукой, словно пытался отогнать нахлынувшую рассеянность. Когда же он молился на людях, он не делал ничего особенного и отличался от других лишь набожностью и строгой сдержанностью, словно солдат перед военачальником и вассал — перед сюзереном: он всегда стоял, даже во время тяжелых недугов, ни на что не облокачивался, не накидывал капюшона, не смотрел в сторону, не отвлекался. Когда во время странствия он должен был читать молитву, то останавливался, если шел пешком; если же ехал верхом, то спешивался и молился стоя, с непокрытой головой, даже если шел проливной дождь, как было однажды по пути из Рима, когда он до костей промок. Причина этому, как он говорил, была такая — если желудок наш хочет спокойно поглощать пищу, которая вместе с телом станет пищей червей, тем более и душа должна мирно и спокойно принимать свою пищу, то есть — самого Бога.
Бог был для него конкретной реальностью, и в мыслях своих он никогда не удалялся от Него, ибо жил в Нем. В мире святой Франциск словно бы отсутствовал — правда, не настолько, чтобы не увидеть божественное в предметах окружавших его. У него было своеобразное мнение на этот счет: тот, кто навечно погружен в Совершенное, видит все преходящее лучше, чем тот, кто живет лишь в своем теле, со своей душей, как смотрящий на море с капитанского мостика, видит его лучше, чем тот, кто плывет, выбиваясь из сил Если же он чувствовал, что должен сделать что-то, то немедленно переходил от молитвы к действию, хотя и не особенно различал их — действие либо подвигало его на молитву, либо завершало ее, либо продолжало, это была молитва дела, заготовленная в беседе с Богом, и потому он начинал действовать словно бы неожиданно, быстро и споро, без сомнения и раскаяния. Дело не разлучало его с Богом, ибо создания неразлучаемы с Создателем.
Несколько раз, правда, экстаз заставал его во время работы и он как бы терял чувство реальности, не понимая, где он и кто те люди, которые на него смотрят. Так было, например, когда он проходил через Борго Сан Сеполкро, и не заметил шумной и праздничной толпы, окружившей его со всех сторон. Он глубже проникал в ту действительность, которая всегда существовала внутри него, от нас же она скрыта, ибо чувственный мир привлекает нас. Лишь смерть срывает для нас этот покров, но его не было для святого Франциска. Глаза его видели ангелов небесных, как наши глаза видят собеседников, и для него было естественно оказаться в один миг среди ангелов как среди своих собратьев. Пребывая в экстазе, он просто переходил в другое общество. Когда же состояние это проходило, он делал над собою усилие, чтобы вернуться к прежнему и собранно, бесстрастно говорить об обыденном так, будто ничего не произошло.
Он тщился утаить благодать Божью, и такое самообладание обходилось ему дорого. Чем совершеннее становился он, тем сильнее чувствовал, что необходимо посвятить себя всего, без остатка, Богу и одиночеству.
ОДИНОЧЕСТВО
Однажды, незадолго до Великого Поста, святой Франциск находился около Тразименского озера, и попросил, чтобы один из преданных ему братьев тайно перевез его в лодке на Изола Маджоре — один из трех островов этого уединенного озера. Тот послушался и в Пепельную Среду, в темноте, чтобы никто не заметил, суденышко отплыло от берега, перенося братьев на поросший лесом островок.
— Приезжай за мной вечером в Великий Четверг, и никому не говори, что я здесь, — сказал Франциск провожатому.
- А как же с едой? — спросил преданный брат.
- У меня есть два хлебца. Этого хватит.
Лодка направилась к противоположному берегу, и святой Франциск остался один среди птиц, среди густых и диких трав. Озеро это — широкое и мрачное. Когда оно становится добрее, то отражает в своем зеркале золото заката, сапфир вечернего неба, аметист или темный изумруд гор, когда злится, бурлит серой пеной, в которой видятся и свинец и сталь. Лежит оно в тростниковых зарослях долины, будто несмело предлагая покорить себя, выше, среди гор, оно вьется, словно жаждет объятия.
В Святой Четверг преданный почитатель Франциска вернулся на островок и обнаружил, что святой молится в пещере, высоко в скале, среди прекрасных гор, словно в гнездышке жаворонка, которым и был святой Франциск. Казался он чуть бледнее и худее обычного, рядом с ним лежал один из двух хлебцев, но чувствовал он себя хорошо, словно в раздумьях находил себе пищу. Казалось, что озеро отражает свет, который излучало его лицо. Он радовался, что уподобился Господу своему Христу, постившемуся сорок дней и ночей, но был слабее Господа, ибо съел один хлебец; а когда он вернулся к людям, никто не узнал, что за эти недели произошло в его беседах с Всевышним. Знали приблизительно, что он плакал, когда был один, громко молился, бил себя в грудь, кидался на землю, а нередко лежал неподвижно долгие часы. Однако полное, закрытое от всех одиночество не привлекало его — он стремился увидеть небо, горы, дикие рощи, мир в его первозданности, не измененный человеком, и всегда в своих странствиях находил природные монастыри, в которых отдыхал душою, соединившись с Господом, например, — в Венецианской лагуне, где до сих пор один островок носит его имя. В особенности же находил он такие места в Тоскане и Умбрии — Карчери, недалеко от Ассизи; Сант Урбано, недалеко от Нарни; Фонте Коломбо, Поджио Бустоне; Греччо, в зеленой долине Реатине; Изола Маджоре на Тразименском озере; Верна в Казен-тино. Каждое из этих мест сегодня — монастырь или святилище, предостережение и песнь. Тогда же, для святого, они были местами молитвы и экстаза; там прожил он прекраснейшие мгновения своей жизни.
Тот, кто хочет представить себе, как он молился, должен прочесть его толкование на молитву Господню, гимны, благодарственные молитвы, каноны, — и тогда обретет он свет и силу, чтобы следовать воле Франциска. Молитвы эти коротки, вдохновило Франциска Святое Писание, и из них идет к людям воля Всевышнего, которая была бы суровой, если бы безграничная вера не смягчала ее. Каждое простое слово наделено глубоким смыслом, так, что оно может служить предметом раздумий Целый год. Из всех этих молитв самая выразительная — та, которая отражает огонь, полыхавший в сердце святого, и смысл всей его жизни:
«О, Господи, пылкой и нежной силой любви Твоей, отвлеки разум мой от всего земного, дабы смог я умереть из любви к Тебе, подобно тому, как Ты удостоился принять смерть ради любви к любви моей».
Если мы не пытаемся понять это стремление слиться с Богом и умереть от любви к любви Его, от благодарной тяги к Создателю и Спасителю, не поймем святого Франциска.
ГРЕЧЧО
Франциск понимал, что если бы все люди имели в своем сознании реальный и ясный образ Спасителя, они любили бы Бога на деле, а не на словах. Вернувшись из крестового похода, вспоминая о Святых Местах, он думал, как возродить веру, и решил, что помочь тут могут не одни лишь проповеди, — надо воссоздать некоторые события из жизни Христа. Это отвечало не одной лишь его апостольской цели, но и настоянию его души, которая стремилась воплотить в действие мысль об истинной любви.
Приближалось Рождество 1223 года и святой Франциск, всегда с особенным трепетом преклонявшийся перед тайной детства Христова, вспоминал Вифлеем в скиту Фонте Коломбо. Там и сказал он Джованни Велита, терциарию знатного происхождения, своему другу и почитателю (а они были у него повсюду):
— Мессер Джованни, если ты поможешь мне, в этом году мы отпразднуем самое прекрасное Рождество, какое только можно представить себе.
— Я охотно помогу тебе, отец, — ответил тот.
— В одном из твоих лесов, — сказал Франциск, — окружающих скит Греччо, есть пещера, похожая на Вифлеемскую. Я хочу воссоздать Рождество и собственными глазами увидеть нищету, в которой Младенец Иисус вошел в мир лежал в яслях между осликом и волом. Я имею позволение Святого Отца воссоздать это во славу Рождества Христова.
— Я понял, — сказал Джованни. — Предоставь это мне, отец мой.
В рождественскую ночь на колокольнях Реатинской долины звонили еще громче, чем обычно, и жители округи, привлеченные невиданным празднованием, спешили по каменистым тропам из деревень, из замков и дальних хуторов в морозной, но ясной ночи; спешили, как Иудейские пастухи, почтить младенца.
А в это время из Фонте Коломбо, Поджо Бустоне, других мест шли колонны францисканцев с зажженными факелами, и любопытствуя, и восторгаясь, с литанией на устах. Когда они вошли в пещеру, приготовленную мессером Джованни Веллита, как замыслило вдохновение святого Франциска, то встали, словно завороженные. Вот ясли и солома, а выше — камень для мессы, вот вол и ослик, но нет ни Младенца, ни Пречистой Девы, ни Иосифа, ни ангелов. Их заменил святой Франциск. В торжественном облачении дьякона читал он Евангелие столь дивным, чистым и мелодичным голосом, что все этой великой ночью подумали о горах Иудеи и о Славе Небесной. Потом он заговорил о рождении нищего Царя с таким чувством и жаром, что охваченная восторгом толпа почувствовала, будто ее отнесло на тринадцать веков назад, к началу нашего Искупления.
Ночь была праздничной, весь лес сиял и пел, и казалось, что Младенец Христос вернулся на землю. Одному человеку удалось увидеть Его. На соломе, пустовавшей оттого, что не было на ней Сына Человеческого, благословенный Франциск увидел новорожденного, такого белоснежного и холодного, словно он мертв. Он взял его, прижал к сердцу, согрел отеческим теплом, и младенец ожил, открыл глазки и протянул ручки к бледному лицу своего бедняка. А Святой Франциск заговорил так, что все расплакались, и если голос его дрожал от слез, то слова его возродили в сознании людей Младенца Иисуса, словно он присутствовал среди них. Руки Франциска держали Его, глаза – видели, и сердце святого исполнилось любовью и благодарностью.
ТРУДНЫЕ БРАТЬЯ
Во время молитвы святой Франциск ощущал как бьется в нем самый источник радости, и, как свет создает цвета, этот лучезарный источник помогал ему созерцать творения Божьи. Но что достойного, если ты наслаждаешься видом прекрасных созданий, доблестных мужей? Еще в мирской своей жизни Франциск не мог поистине радоваться, не превзойдя самого себя; тем сильнее стало его чувство, когда он сделался рыцарем Христа и госпожи своей, Бедности, избрав своим символом крест. Из любви к кресту он научился испытывать радость от общения с людьми даже приносящими огорчения, но потом эти люди становились его друзьями, что давало ему глубокое удовлетворение.
Однажды он проходил через Имолу и попросил у епископа, чтобы тот, позволил ему проповедовать, епископ же, не испытывая доверия к этому странствующему мирянину, резко ответил:
—Я и сам проповедую моему народу!
Святой Франциск, опустив голову, вышел от него, но через мгновение вернулся, и потерявший терпение епископ воскликнул:
— Чего тебе, брат?
- Отец, — ответил святой, — когда сына выгоняют в одну дверь, он возвращается в другую.
Порыв этот подстать брату Джинепро, сам же поступок был по-детски непосредственным, и побежденный епископ обнял Франциска, позволив ему и братьям его проповедовать, ибо он понял, что эти смиренные люди — святые.
Был еще и другой епископ, кто говорит, что из Терни, а кто — из Риети который после проповеди Франциска обернулся к народу и сказал примерно так:
—Возблагодарим Бога за то, что Он воспользовался этим невеждой этим ничтожным бедняком, дабы показать, как милосердна Церковь.
Даже для святого, который дал обет смирения, такой отзыв не был лестным, и потому Франциск, сильно возрадовавшись, бросился в ноги епископу: ведь тот яснее ясного указал, что его, а что — Божье, оставляя Богу одну лишь славу.
Он оставался спокойным даже тогда, когда его унижали низшие. Советы и предостережения он выслушивал от всех с радостью. Однажды он поднимался на Верну верхом на ослике — был слаб и не мог идти сам, и горец, хозяин осла спросил:
— Скажи, не ты ли тот Франциск из Ассизи, о котором говорят так много доброго?
— Я, — отвечал святой.
— Тогда старайся и в самом деле быть таким добрым, каким считают тебя люди. Ведь многие очень верят в тебя, ты же не должен обманывать тех, кто верит.
Святой Франциск не вознегодовал на такое предостережение и не подумал: «Что за дубина осмеливается давать мне советы!» Он соскочил с ослика, стал на колени перед крестьянином и поцеловал ему ноги, поблагодарив его за столь милостивое предостережение, и не возрадовался бы так сильно, если бы вместо назидания услышал слова хвалы. Он всегда радовался, если мог искоренить малые ростки гордыни.
БРАТЬЯ ПРОКАЖЕННЫЕ
Франциск не искал удовольствий в дружбе и молитве, но лишь пользовался ею, благодаря за нее Господа, но ради любви к Нему больше всего он стремился к прокаженным, издававшим смрадный запах и скрывавшимся от людей — к тем, кто ожесточился как псы из-за их страшной болезни. Он выделял их из числа других, ибо в их истерзанной плоти, в их отвергнутой жизни более, нежели в здоровых, видел смиренного Господа Иисуса Христа, отвергнутого за любовь к людям, подобно прокаженному.
В лепрозории, где работали братья, был больной, настолько измученный страданиями, что он оскорблял, проклинал их, издевался над ними, как мог словно в него вселился бес. Братья покорно переносили эти оскорбления, читая, что они искупают их грехи и укрепляют в них смирение, но проклятия терпеть не просто, и потому, они много раз пытались увещевать прокаженного, а затем ушли с такими словами: «Мы покидаем его. В него вселился бес». И все же они сперва спросили позволения у учителя, который жил тогда неподалеку. Франциску сказали о случившимся, и он пришел.
- Да дарует тебе Господь мира и покоя, дражайший брат мой, — с привычным приветствием обратился святой к прокаженному, но тот пришел вярость:
- Как я могу быть спокоен, если Бог превратил меня в гниющую язву?
- Терпи, друг мой, — попытался успокоить его святой, — телесные не дуги — здоровье души, если их переносят спокойно.
—Терпи, терпи! От советов тебя не убудет. А как прикажешь терпеть боль, что пожирает меня днем и ночью? Не от одной болезни я мучаюсь, и братья твои усиливают мои страдания, ибо не служат мне так, как должно.
Франциск понял, что этого человека образумить нелегко и употребил главную свою силу — силу молитвы; а потом вновь обратился к прокаженному:
— Сын мой, раз другие не устраивают тебя, я буду за тобой ухаживать.
— Хорошо. А можешь ты сделать что-нибудь лучше других?
— Я сделаю все, что ты захочешь, — покорно ответил святой. И тогда
прокаженный сказал ему:
— Я хочу, чтобы ты вымыл меня, ведь я так сильно воняю, что и сам не могу выносить своего запаха.
Франциск тотчас же велел согреть много воды и опустить в нее душистые травы, потом раздел больного и осторожно начал мыть его, а один из братьев, подливал теплую, благоуханную воду.
Чтобы подавить тошноту, святой Франциск думал об Иисусе Христе. Промывая гниющие раны, он представил себе пять ран на теле Христовом и молился Ему: «Исцели его тело и душу, Господи!»
От прикосновения этих рук, которые скорее ласкали, чем мыли, прокаженный пришел в себя и сердце его устремилось навстречу человеку, унизившему себя, но не унизившего его. Впервые несчастный почувствовал, что его любят, и страдание его утихло, он забыл о боли. Словно по мановению этой материнской руки, с тела его исчезали зудевшие коросты и гнилые раны, а вместо телесных ран перед глазами его предстали раны Души — надменность, гнев, возмущение против Бога, и многие грехи его юности, которые и привели к болезни. Тогда он заплакал и слезы падали в благоуханную воду, исцеляя тело его и душу.
«Чудо! Чудо!» — пробежал шепот по всему лепрозорию. Брат Франциск излечил и обратил к вере осатаневшего прокаженног