Вдиалоге о совершенной радости св. Франциск со всей силой своего воображения представлял самые страшные невзгоды, которые могли бы побудить его предаться скорби, и пришел к выводу, что при желании все они преодолимы. Однако это не уничтожало в нем способности к страданию: он ощущал его с той же остротой и непосредственностью, что и радость. Если трель соловья вызывала у него желание петь, то вид ягненка, ведомого на казнь, заставлял его плакать; если учтивость незнакомца трогала его настолько, что побуждала добиться, чтобы этого незнакомца признали святым, то неприязненная мысль кого-нибудь из братьев холодным лезвием вонзалась ему в сердце. Недаром он инстинктивно искал общества людей наиболее деликатных и воспитанных. Он поразительно проникался чувством другого человека, сопереживание заполняло его, он плакал вместе с плачущими, и это соучастие — тоже вид страдания. В страдание переходил и восторг, который он испытывал, лицезрел красоту тварей Божьих. Начавши песню, он заканчивал безудержным плачем.
Проповедь перед многолюдным собранием, выговоры братьям, необходимость представать строгим и жестоким, когда того требует справедливость, — все это стоило ему насилия над собственной природой. Он чувствовал душу приходящих к нему и обладал даром, отмечающим поэтов: преображался весь во всех. Утонченно тактичный и учтивый, как истинно благородный человек, он был не в состоянии даже изменить голос, если это могло кого-то уязвить; ему причиняли неудобство и боль разногласия, споры, противоречия, которые неизбежно сопровождали его апостольское делание.
Так, однажды богослов-доминиканец спросил святого Франциска, должен ли он порицать некоторых грешников, ибо Иезекииль говорит, что тот, кто не открывает нечестивцу глаза на его беззакония, сам дает ответ за его душу. Святой Франциск вначале смиренно попросил прощения за свою невежество, но когда богослов стал настаивать, ответил: «Если искать общий смысл этого отрывка, я разумею, что раб Божий должен гореть и сиять своею жизнью и святостью, чтобы светом примера и словами святой беседы обличить всех упорствующих во зле. И вот, его сияние и сияние его славы, откроют всем их беззакония». В этом ответе — человечность святого который ставит себя ниже всех и предпочитает словам дела, в нем же — и природная доброта, противящаяся всему, что может оскорбить и обидеть.
Подобным же образом он ведет себя и с теми, кто противостоит его проповеди. Он никогда не стремится кого бы то ни было подавить. Он умаляется и умолкает, потому что слова отдают желанием превзойти другого. Однажды кто-то из братьев сказал ему: «Отец, разве ты не видишь, что епископы не позволяют нам проповедовать, и бывает, в каком-нибудь селении мы много дней сидим без дела, прежде чем сможем возглашать слово Божие? Не лучше ли будет, если ты попросишь папу пожаловать нам это право, что послужит к спасению многих душ?»
Святой Франциск ответил, что они его неправильно понимают: «Я хочу, чтобы прежде святое смирение и должное почтение помогли нам обратить прелатов, кои, увидев святую нашу жизнь и смиренное к ним почтение, попросят вас проповедовать и обращать народ. И так они скорее привлекут народ к проповеди, чем ваши привилегии, которые могли бы ввести вас в грех гордыни».
И не только по отношению к высшим и равным, но и к грешникам, бедным, неверным он привносил рыцарскую деликатность в смиренное милосердие святого.
Однажды вечером, по дороге в Порциунколу, он встретил одного из добрых братьев-санитаров лепрозория с прокаженным, из самых изъязвленных и безобразных. Брат Джакомо спокойно прогуливался с больным, словно с приятелем, и народ в ужасе разбегался, зажимая нос.
Святой Франциск, друг и врачеватель прокаженных, называвший их «братья-христиане», не забыл, однако, какое отвращение он к ним испытывал в юности. Обнять прокаженного означало для него тогда умереть для мира и почти перевернуть душу. И вот святой Франциск, заботясь о других, упрекнул слишком простого брата Джакомо: «Не стоило бы тебе выводить на прогулку этих христиан, потому что это не хорошо ни для тебя, ни для них». Но тут же он раскаялся в этих словах, ведь они могли унизить прокаженного. В качестве послушания святой положил себе вкусить с ним из одной миски. Со скрюченных пальцев несчастного в миску падали капли крови и гноя. Стоявшие рядом братья плакали. Святой Франциск ел и улыбался, и от его мученичества сладостный мир входил в сердце.
Несмотря на столь обостренную чувствительность, святому Франциску удалось, как бесов прогнать все дурные печали: сожаление, ностальгию, хандру, неуверенность, бесконечные неприятные переживания, выпадающие на долю каждого «я», из которых мужчины и женщины создают драму, культ и предмет тщеславия. Он сумел искоренить не только скорби, происходящие от страстей, и другие глупые, бессмысленные скорби, но и особое упоение болью, жалость и нежное сочувствие к самому себе, которые, когда человек страдает, побуждают его считать, что страдает лишь он один на свете и что он имеет право на всеобщее сострадание. Святой Франциск смог извлечь из скорби радость. Но он это сделал не потому, что не хотел страдать, что было бы худшим видом эгоизма. Он сделал это потому, что личные переживания не заслуживают слез. Он берег свою скорбь для того, чтобы понимать других людей и сопереживать им.
БОЛЕЗНИ
Однако страдание не оставляло его в покое. Епитимьи, невзгоды, нищая жизнь, утомление от проповеднической деятельности (в день приходилось посещать по четыре-пять деревень), ночевки на голой земле и отвратительное питание, — все это отразилось на его здоровье, которое и без того не было богатырским. В Египте его состояние ухудшилось. Глаза, черные, нежные глаза, которые говорили о Боге, окаймились кровью из-за неизлечимой восточной болезни. Братья и кардиналы убедили его прибегнуть к лечению: они напомнили ему о долге по отношению к телу, братцу ослу, как он его называл, и Франциск покорно подверг себя врачеванию железом и огнем, причиняющему в сто раз более острую боль, чем сам не-дуг. И все-таки он никогда не жаловался. Больше того, в последние годы, когда от него оставались кожа да кости, на руках и ногах горели стигматы, прогрессировали болезни печени, селезенки, желудка, от которых целыми днями его рвало кровью, — он называл болезни своими сестрами. Один простодушный брат сказал ему: «Отец, умолите Господа, чтобы Он избавил вас от этих невыносимых болей и скорбей».
Но святой Франциск с презрением отверг этот совет (если презрение вообще могло поселиться в таком сердце), и закричал: «Если бы я не знал, что ты человек простоты доброй и чистой, я бы тебя возненавидел и не захотел бы видеть тебя никогда больше, ибо ты осмелился осудить Бога, когда говорил, что Он посылает мне скорби, превосходящие мои силы».
Несмотря на крайнюю слабость, он бросился с постели, сильно ударился всем своим обессиленным телом, потом поцеловал землю и воскликнул: «Благодарю Тебя, Господь и Бог мой, за все мои скорби, и дай мне их еще десяток, если Ты этого пожелаешь, ибо я этого весьма желаю, потому что творить Твою волю — мое нескончаемое утешение».
Болезни посылает сам Господь, и они были для святого Франциска доброй, но еще не совершенной скорбью: воля их принимает и преобразует в терпение, но в них остается некий фон материальности, плотской замутненности, присущий грубым, бесчувственным натурам.
ИСКУШЕНИЯ
Святому Франциску были знакомы и те духовные брани, которые зовуться искушениями. Его душа радовалась радостью чистых сердцем и от любой скорби отражалась восторгом, как солнечный луч от зеркала. И эту душу два кошмарных года одолевала неотступная мысль: он боялся, что далек от Бога. Мысль эта так мучала святого Франциска, что нарушила его обычный душевный покой. Чтобы от нее освободиться, он молился, плакал, хлестал себя бичом, постился, скрывался от друзей. Более всего он сокрушался, что не может выглядеть радостным, хотя твердо хотел этого.
И вот наконец пришло утешение от Господа. Он молился в маленькой церкви Санта Мария Дельи Анджели и услышал голос:
—Если будешь иметь веру с горчичное зерно и скажешь этой горе: «Перейди отсюда туда», и будет по слову твоему.
— Что это за гора? — подумал святой Франциск.
Голос продолжал:
— Эта гора — твое искушение.
Словно тот, кто полагает, что болен, но по слову авторитетного врача вскакивает с постели, святой взбодрился и воскликнул:
—Значит, Господи, да будет так, как Ты сказал.
Так он избавился от кошмара и понял, что причина всех наших бед — недостаток веры.
Иногда дьявол испытывал его воспоминаниями о прошлой жизни, желанием вкусить мирских радостей. Однажды, зимней ночью в обители Сартеано, когда он пытался заснуть на камне и ветер, продувая келью, пронизывал его до костей, искуситель избрал для своего нападения тоску по семье. Он предложил столь живому воображению святого прекрасную просторную гостиную, горящий камин, ему улыбалась милая женщина, и стайка детей называла его папочкой.
—Спеши получить эти радости, если хочешь. Ты еще молод! — нашептывал бес.
Чтобы сразу же отогнать незванного гостя, Франциск упал на колени, снял верхнюю одежду и принялся хлестать себя веревкой, приговаривая:
—Брат осел, ряса принадлежит Ордену, душа — Богу. Пути назад нет для тебя.
Но нечистый не отставал:
—Можно принадлежать Богу и без твоих безумных выкрутасов. От доброго отца семейства пользы больше, чем от тебя.
—Ну что ж, сейчас я тебе дам семью, — подумал святой Франциск.
В нем еще оставалось что-то от озорного мальчишки, и вот он пошел во двор и принялся быстро-быстро лепить фигурки из снега. Всего он изготовил семь фигурок.
—Жены тебе захотелось? Вот пожалуйста, самая большая и есть твоя дражайшая половина. Детей хочется? Да вот их целых четверо, два мальчика и две девочки. Но семья получилась не маленькая, понадобятся слуги. Вот и они, лакей и горничная.
Франциск согрелся, занял руки и голову делом, в труде отвлекся от соблазнительных мыслей. При свете луны он разглядывал свое семейство из снега и рисовал в воображении ту суровую грань реальной жизни, которую дьявол предпочел от него утаить:
—А теперь, мой милый, поскорее одень их, ведь они умирают от холода. Ну а если тебе трудновато окружить попечением всех этих людей, посвяти себя одному Господу Богу, и Ему одному служи.
Эти рассуждения, холод и веселая возня со снегом прогнали дьявола. Святой в радостном настроении вернулся в келью и тут наткнулся на удивленный взгляд брата, с которым вместе спасался. Он покраснел, а потом с обычной своей простотой объяснил брату значение семи снежных фигурок.
Но дьявол, вытолканный в дверь возвращался в окно.
Как-то поздним вечером в Треви святой вошел в заброшенную церковь. Он решил провести здесь ночь и попросил своего спутника, брата Пачифико, оставить его одного, вернуться в больницу для прокаженных, а на следующее утро придти за ним в церковь. Святой Франциск очень дорожил свободой и ночами, которые посвящал беседам со Всевышним, но на сей раз в этой заброшенной церкви нечистый использовал против него весь свой арсенал мерзких видений. Чтобы избавиться от них, святой вышел из церкви, перекрестился и приказал дьяволу именем Божьим оставить его в покое. На рассвете брат Пачифико застал Франциска на коленях перед алтарем. Пачифико тоже стал молиться, но на хорах, и вот напротив Распятия он увидел райскую сферу и множество сияющих престолов. Один из них был выше других и искрился самоцветами. И голос сказал ему: «Брат Пачифико, брат Пачифико, этот престол был Люциферов, а будет — смиренногоФранциска».
Видение исчезло, и еще не пришедший в себя Пачифико приблизился к учителю и упал у его ног, как перед святым, сложив руки крестом на груди:
—Отец, отец, прости меня и моли Бога о мне.
Милосердно и мягко святой Франциск поднял его с колен. Брат Пачифико, все еще восхищенный в Боге, спросил его каким-то далеким голосом:
— Что ты о себе думаешь, брат?
— Ах, — отвечал без промедления Франциск, — мне кажется, что нет большего грешника на всем белом свете.
И Пачифико вновь услышал голос:
—Вот подтверждение виденного тобой. Место, что было отнято у Люцифера за его гордость, будет принадлежать этому человеку за его смирение.
Но в ожидании рая борьба предстояла жестокая и долгая.
Ужасным мукам подвергали его бесы однажды ночью в Риме, где он гостил у кардинала Леоне ди Санта Кроче, который был очень рад такому жильцу. Франциск занимал маленькую комнату, расположенную в уединенной башне. После мучительной ночи он сказал своему спутнику, брату Анджело Танкреди: «Быть может, Господь наказывает меня через палачей своих бесов за то, что пока я пользуюсь для удовольствия телесного гостеприимством монсиньора кардинала, одни мои братья ходят по миру, терпя голод и лишения, а другие живут в разрушенных обителях и в жалких хижинах. Уйдем отсюда, я не хочу подавать дурной пример. Другим будет легче нести свой крест, если они будут знать, что я страдаю, как они, и больше них». И они ушли.
Когда недуг вконец изнурял его, дьявол нашептывал: «Франциск, Франциск, Франциск, Бог прощает всех грешников, которые обращаются, но тот, кто убивает себя слишком строгим послушанием, не стяжает милосердия Господня вовек».
Так, разными средствами — нравственными нестроениями и физическими недомоганиями, соблазнительными мечтаниями, сомнениями, тревогами — его низшая воля противоборствовала его воле к святости, и в этой тесной стремнине Франциск страдал. Но гроза проходила, и он видел ее добрые плоды и даже замечал, что искушением испытываются цена и верность души, как войной испытывается солдат. А тот, кто не знает искушений — раб ненадежный, негодный к службе, побежденный до боя, которого Господь щадит, чтобы не подвергать риску смерти.
Франциск высказывал и более глубокую мысль: он говорил, что искушение — это обручальное кольцо, соединяющее душу с Богом. И в самом деле, союз с Богом приходит не в мире, а в борьбе, не когда мы считаем себя хорошими, но когда наше ничтожество испытывается натиском инстинктов, и мы выходим победителями, когда любому удовольствию мы предпочитаем долг, а осязаемому удовлетворению — одобрение Незримого.