Пока братья пели, святой Франциск вспоминал, молился, размышлял, делился с товарищами воспоминаниями, наставляя их; а брат Леоне преданно записывал. Как на закате все солнце дня разливается по небу, так и воспоминания перед смертью. Франциск угасал так же неспешно и спокойно, как октябрьские закаты в горах Умбрии.
Сумбур юности не вспоминается ему. Памятное прошлое начинается для него с тех пор, как Господь призвал его к покаянию. И то он снова видит перед собой прокаженного и вспоминает объятие, преобразившее всю прежнюю горечь в блаженство; то видит каменщика, встреченного у Сан Дамиано и позже в Порциунколе, того самого, что испытывал благоговейный восторг перед всеми церквами, ибо в них находил живого Христа, и преклонялся перед католическими священниками, ибо видел в них Всевышнего Сына Божьего и почитал их как носителей божественного откровения и подателей Святых тайн, как тех, кто единственные могут обращать хлеб и вино в Тело и Кровь Господни.
Медленно текут часы болезни, и Франциск вспоминает первых братьев, посланных ему Богом, первые месяцы «Круглого Стола», свои колебания в выборе Правила, кодекс нового рыцарства, неожиданно просто обретенный в Евангелии, изложенный в словах простых и ясных и закрепленный папой Иннокентием Ш. Томительны часы болезни в епископском дворце, охраняемом, как тюрьма. Мучительна постель для того, кто хочет спать на земле и камнях, тесна комната для того, кто привык жить среди холмов и долин. И Франциск вспоминает своих первых верных рыцарей, тех двенадцать, что отдавали бедным все что имели, довольствуясь одной единственной рясой, латанной изнутри, и снаружи, когда того требовал холод, а также поясом и исподним. И ничего другого им было не надо. Вспоминает, как они служили в церквах, потому что не имели своей молельни, и прибирались там — мели и чистили — и охотно ночевали в покинутых часовнях, и были никому неизвестны и служили всем.
Лениво текут часы в епископском дворце, а Франциск хотел бы потрудиться, как трудился не покладая рук в Ривоторто, в Порциунколе, в Карчери, как трудились товарищи его не затем, чтобы заработать, но затем, чтобы подать добрый пример; радуясь, когда, не получив вознаграждения, вынуждены бывали прибегать к трапезе Господней, прося милостыню у дверей храмов, встречая ближнего приветствием, которому научил их сам Господь:
— Бог да подаст тебе мир!
Так вспоминает блаженный Франциск в неподвижности своей болезни, и воспоминание становится гимном благодарности Всевышнему, предоставив шему рабу Своему идти собственным путем, а не путем мира. Но прошлое, представляясь ему теперь в радужном свете, наводит его на размышления о настоящем: круг разомкнулся, госпожа Бедность забыта, рыцари Христа стали рыцарями здравого смысла. И вот из последних сил поднимается он на ложе и завещает братьям, как прямым своим наследникам, чтоб не покидали возлюбленную госпожу его, чтоб любили ее преданно, никогда не владели ни жилищами, ни церквами, не жили нигде иначе как странниками и пилигримами, не принимали почестей, не пользовались привилегиями; велит им повиноваться старшим, соблюдать правило, подчиняться церкви, не изменять слову; велит... Но что можно повелеть? Разве не существует нечто, что действует сильнее всякого наставления? И тогда он повторяет им благодатные слова, которые продиктовал в Сиене, будучи при смерти, Бенедикту да Прато.
«Пиши, как благословляю я всех братьев моих, которые есть и будут в Ордене до конца времен. И так как из-за болезни и слабости не могу говорить, в этих трех словах выражаю всем нынешним и будущим братьям свою волю: чтобы, всегда помня обо мне, о моем благословении и моем завещании, любили друг друга, как я любил их и люблю; чтобы всегда любили и почитали госпожу нашу Святую Бедность; и чтобы всегда были верными подданными прелатов и служителей святой матери Церкви».
Он больше не оглядывается на прошлое, он смотрит вперед и видит мужчин и женщин, стекающихся отовсюду, чтобы пополнить три его Ордена, — бедных и богатых, неграмотных и ученых, власть имущих и подвластных; каждый век приносит новую волну душ, каждое поколение — это весна, обновляющая листья и цвет великого дерева. Святой видит этих чад своих, которые будут любить его на земле, не видя его, последуют за ним, не слыша его голоса, изберут его идеал, хоть и не умея до конца осуществить его, — и благословляет их.
«Кто последует правилу моему, с тем будет на небе благословение высочайшего Отца и на земле благословение возлюбленного Сына его, а также Дух Святой и все силы небесные и все святые».
Но вот великое его смирение вновь овладевает им перед лицом этого безграничного будущего. И он говорит:
«Я, брат Франциск, самый маленький среди вас и ваш раб, насколько позволено мне, полностью подтверждаю это святейшее благословение».
ГИМН РОДИНЕ
Поскольку пение продолжалось, брат Илия счел, что общение с мирянами идет не на пользу братьям, и предложил отправиться в Санта Мария дельи Анджели.
—Я согласен и буду рад, — отвечал святой Франциск, — но вам придется нести меня, потому что идти я не смогу.
Братья положили его на носилки и вышли с епископского двора, окруженные отрядом городской милиции и преследуемые огромной толпой, желавшей видеть и сопровождать святого Франциска.
Когда дошли они до больницы для прокаженных, где он когда-то начал служить Богу, разделяя страдание ближнего, Франциск сказал:
—Положите носилки на землю и поверните меня лицом к городу.
Он почти не видел, и нужно было, чтобы другие указали ему, в каком направлении находится Ассизи.
Он приподнялся немного и, обратился к городу, чей маленький и гордый силуэт выделялся на фоне Субазио своими башнями, колокольнями и зубчатыми стенами, благословил его многими благословениями, как если бы город этот никогда не приносил ему ничего, кроме радости. Вспомнил ли он, смутно и сладко, матушку, родительский дом, друзей, первых товарищей, Клару дельи Оффредуччи, проповеди, унижения, триумфы? Проникался ли, не видя, красотой открывавшейся дали, однажды поведавшей ему о Боге, этой Сполетской долины, от которой никогда бы не отлучил себя и ничего прекрасней которой не видел во всем мире, долины, подарившей ему призвание и Прощение?
Если бы сейчас ему пришлось покинуть родину, как когда-то он покинул Верну, страдание его было бы непереносимым. И в его благословениях Ассизи слышатся тоска от неминуемой разлуки и сладость воспоминания.
«Господи, если прежде этот город был местом язычников, то теперь по милости Твоей Ты избрал его, определив ему стать приютом тех, которые призваны познать Тебя, и восславить Твое святое Имя и подать всему христианскому миру пример святой жизни, правдивейшего учения и евангельского совершенства. Прошу Тебя, Господи, милостивейший наш Отче, не поминать неблагодарность нашу, но помнить о милости, которую Ты оказал Ассизи, дабы он стал приютом тех, кто знают Тебя. И они возвеличат благословенное Имя Твое в веках.
И да будет с тобой благословение Божье, святой город, ибо многие души спасутся ради тебя и многие служители Господа обретутся в тебе, и многие будут избраны для жизни вечной».
Братья и горожане плакали, а небо, и горы, и долина, и оливы вокруг, и одинокие кипарисы, казалось, перенимали выражение его лица, интонации его голоса и очарование, идущее от всего его облика, от внутренней красоты и благодатной силы утешения, которые теперь навсегда останутся с ним. Все то, что родная земля дала своему поэту и святому, теперь воздавалось ей стократно; все, что сегодня есть неповторимого в Ассизи, происходит от его жизни и его благословения.
ГИМН ДРУЖБЕ
Брат Илия поистине угадал желание блаженного Франциска, переведя его в Порциунколу. То было его любимое место, и он горячо рекомендовал его братьям как благословенное Мадонной. Больного поместили в лучшую келью, больничную, где братья присматривали за ним и видели, как он угасает день ото дня. Отеческая нежность Франциска стала еще заметнее перед смертью. Еще в Ассизи, в епископском дворце, он благословил своих чад, близких и далеких, начав с брата Илии, который как викарий представлял их всех. Всякие идейные разногласия исчезали для Святого перед лицом вечности: он чувствовал, что брат Илия, хотя и не понимал, но любил его, и за эту любовь был ему благодарен. Он понимал также, что его любовь, его дело, его идеал будут восприниматься по-разному, ибо слишком разнятся люди и эпохи, но что любое восприятие может быть во благо, если идет от чистого сердца. И так же как сам он во всем подражал Иисусу Христу, так и труды его должны были отражать универсальность Церкви, которая принимает в свое лоно разные течения, оставаясь в духе своем единой.
В тот день, возложив руку на голову брата, стоящего на коленях у его одра, он спросил:
— Кто встал под благословение мое? — и, услышав в ответ: — Брат Илия, — сразу же отозвался:
— Такова и моя воля, — и добавил:
— Благословляю тебя во всем, сын мой, и как в твое правление Всевышний умножил число моих братьев и чад, так в твоем лице я благословляю теперь их всех.
В словах святого Франциска слышалось признание немалых заслуг брата Илии как организатора и управляющего Орденом. С любовью и смирением он продолжал:
—Благословляю тебя насколько могу и сверх того, а чего не могу я, пусть сделает для тебя Тот, Который может все. Да зачтутся тебе Богом труды твои и да будешь ты причислен к праведникам на небесах.
Блаженный Франциск, казалось, заранее ходатайствовал за брата Илию на суде Божьем, и надо сказать, что впоследствии, когда Илия покинет Орден и, следуя своей предприимчивой и экспансивной натуре, встанет на сторону отлученного Фридриха II, это ходатайство ему пригодится. Но были и другие друзья, которым Франциск должен был дать благословение. Он думал о брате Бернардо, первом рыцаре «Круглого Стола», который был предан ему всем сердцем и постоянно совершенствовался на пути к святости, так что Франциск, заключив с ним договор, что при встречах будет сурово укорять его за его недостатки, стал избегать этих встреч, дабы не проявить к нему непочтения.
Он думал о своем первенце, и однажды, получив маленькое лакомство для утешения брата тела, вспомнил, что оно нравилось Бернардо, и сказал:
—Это нужно отдать брату Бернардо. Позовите его.
Пришел Бернардо и, растроганный и ободренный таким вниманием к себе умирающего учителя, попросил его о милости, гораздо более значительной:
—Отец, я прошу, чтобы ты благословил меня и дал мне доказательство твоей любви, ибо если ты выкажешь свои отеческие чувства ко мне, полагаю, что сам Господь и все братья станут любить меня больше.
И Бернардо, как и Леоне, как и большинство учеников его, хотел, чтобы ему было отдано предпочтение: такова ненасытность человеческого «я». Но Франциск еще никогда и никому не отказывал в любви, ее хватало для всех, и для каждого она была особенной. В ответ на просьбу друга, он тут же протянул руку для благословения, но, будучи слепым, возложил ее на голову брата Эджидио. Он понял ошибку; «Это голова не брата Бернардо»; тогда брат Бернардо приблизился к нему.
—Да благословит тебя Отец Небесный, — сказал святой Франциск, возлагая руку на голову брата Бернардо, — ибо ты первоизбранник этого Ордена и податель евангельского примера следования Христу в Его бедности. Ты не только отдал все свое бедным из любви ко Христу, но и самого себя отдал Ему, вступив в Орден жертвой кротости. Да будет на тебе
благословение от Господа нашего Иисуса Христа и от меня, бедняка, раба Его, благословение во веки веков, будешь ли ты идти, стоять, бодрствовать, спать, жить или умирать. И пусть, кто бы ни стоял впредь во главе Ордена, почитает Бернардо как меня самого.
Никогда не забудет этого драгоценного благословения брат Бернардо, и во всех будущих искушениях оно послужит ему надежным щитом. Между тем, блаженный Франциск, приближаясь к смерти, думал об отсутствующих. В эти последние часы, когда все чувства овеяны святостью, сердце его обращалось к двум дорогим для него женщинам, единственным, на которых устремлял он свои невинные глаза. Мадонна Джакомина деи Сеттесоли в своей обители на Эсквилино скорее всего не знала, как тяжела болезнь учителя. Полупогасшие глаза Франциска видели ее такой, какой он всегда ее знал: сильной и хрупкой, энергичной и осторожной, мужественной и полной материнской любви. Он снова слышал ее ободряющие слова, вспоминал ее заботу, ее усердие, одежды, сотканные и сшитые ее руками, сладкие миндальные лепешки, которые она пекла. Надо было в последний раз благословить подругу и ученицу, которая подарила ему цветок христианской милости и которую можно было назвать матерью его Третьего Ордена. И вот он обратился к брату Леоне:
—Мадонна Якопа де'Сеттесоли, дражайшая и преданнейшая сестра нашего Ордена, слишком огорчилась бы, узнав о моей смерти и не попрощавшись со мной. Посему иди и принеси бумагу, перо и чернильницу и пиши, что я скажу тебе.
Тот поспешил исполнить указание, и Франциск начал диктовать:
—Мадонне Якопе, рабе Божьей, брат Франциск, бедняк и раб Христов, желает здоровья в Боге и слияния со Святым Духом.
Да будет тебе известно, дражайшая, что благословенный Христос в милости Своей предупредил меня о скором моем конце. Посему, если хочешь застать меня живым, получив это письмо, встань и иди в Санта Мария дельи Анджели. Если придешь позднее субботы, то уже не сможешь застать меня в этой жизни. И прихвати с собою власяное полотно, чтобы обернуть мое тело, и свечи на могилу. Прошу, чтобы ты принесла также лепешки, какими потчевала меня во время моей болезни, в Риме.
Внезапно святой Франциск перестал диктовать и сказал брату Леоне, чтобы он сохранил письмо и не посылал его, ибо оно более не понадобится. Братья хотели было узнать причину этой остановки, но в это время послышался стук в монастырские ворота. Вошел один из братьев, раскрасневшийся от радости:
—Отец, мадонна Якопа здесь с двумя своими чадами и большой группой всадников.
Следует ли впустить ее? Можно ли допустить к тебе в келью? — спросил кто-то с сомнением, так как по правилу женщины в монастырь не допускались. Но святой Франциск, которому всякий формализм был чужд, не задумываясь воскликнул:
—Для «брата Якопы», которая, движимая верой и преданностью, проделала для меня столь длительный путь, все двери открыты.
Мадонна Джакомина входит в монастырский двор и сразу же направляется в больничную келью, радуясь, что застала учителя в живых. Она принесла с собой все — пепельного цвета полотно, плащаницу, свечи и даже лепешки, ибо Господь открыл ей во сне желание умирающего; а также Другие весьма ценные вещи, о которых она не говорит, дабы не перечить госпоже Бедности. Святой Франциск ободрен ее появлением, пробует угощение, улыбается, благословляет ее. Благородная женщина становится на колени у ног его и, увидев стигматы, целует их, плача, с преданностью столь великой, что братьям невольно подумалось о Магдалине у ног распятого Христа.
Но и другая женщина неизменно присутствовала в сердце блаженного Франциска: Клара. Клара, сама тяжело больная, просила его пройти мимо Сан Дамиано, направляясь из Ассизи в Порциунколу; просила его разрешения придти навестить его, несмотря на свою болезнь; но ни то, ни другое не оказалось возможным. Если брату Якопе дарована была горькая радость утешить учителя в его последние часы, то затворница Сан Дамиано мучилась, умирая вместе с ним, и мучилась сильнее его, ибо в то время, как Франциск пел свои хвалы сестре Смерти, Клара плакала, сокрушаясь, что не может повидать своего наставника и утешителя, единственного друга своего после Бога. Святой, который все чувствовал, послал ей в письме свое благословение, прощая все отступления от правил, если таковые были. Брату посыльному он сказал:
— Иди и скажи сестре Кларе, чтобы она не печалилась, если теперь не может меня увидеть, но истинно знала, что прежде чем она покинет этот мир, и она сама и сестры ее увидят меня и будут утешены.
Кларе оставалось смириться и довольствоваться этим доказательством любви. Ибо назначение женщины не всегда одно и то же. Кто-то сеет и кто-то собирает, кто-то вдохновляет и кто-то распоряжается, кто-то советует и кто-то служит, кому-то роль Марии и кому-то роль Марты. Клара, избрав благую часть, должна была оставаться вдалеке. Ее место — почетнее, и ее скорбь — выше. Ее судьба — быть избранной учителем и быть удаленной от него.
ГИМН ГОСПОЖЕ БЕДНОСТИ
В течении двух лет, от стигматов до последней своей болезни, т. е. с сентября 1224 по сентябрь 1226, блаженный Франциск превозносил в гимнах и благословениях все то, что так любил в жизни и что было даровано ему Богом. Теперь ему оставалось особо восславить ту, которую он любил превыше всего и которую называл не сестрой даже, а невестой. Даже пользуясь относительными привилегиями, навязанными ему болезнью, он оставался преданнейшим слугой госпожи Бедности, принимая все заботы о себе только ради послушания и как милостыню. Он всегда выбирал для себя что поменьше и похуже, и даже в епископском дворце носил власяницу и — дабы скрыть шрамы на висках — прикрывал голову шапочкой из грубейшего полотна, которое не защищало, а только раздражало кожу. Но все это входило в его обычные отношения с госпожой Бедностью, между тем перед смертью надлежало восславить ее, как того требовала любовь, узнав, что жить ему осталось не много дней, он решил повторить венчальный обряд двадцатилетней давности и, как когда-то нагим уходил от отца, нагим хотел теперь уйти из жизни. Он приказал раздеть себя и положить на землю. Обратив лицо к небу и прикрывая рукой рану с левой стороны груди, он обратился к братьям, которые хоть и плакали, но тоже испытывали в ту минуту необыкновенный подъем духа:
—Братья, я исполнил свой долг. Вас же да наставит Христос.
Приор, угадав желание Святого, поспешил взять рясу, исподнее и полотняную шапочку и сказал:
—Даю тебе взаймы это облачение и ради святого послушания запрещаю тебе передавать его другим, ибо оно не есть твоя собственность.
Святой Франциск, радуясь такому официальному признанию своего союза с бедностью, дал себя одеть, восхваляя Бога; затем утешил братьев благими речами, препоручив им еще раз свою невесту, и попросил, чтобы после смерти положили его опять нагим на землю и оставили лежать ровно столько, сколько нужно, чтобы пройти ровным шагом расстояние в милю.
На рассвете второго октября, в пятницу, после мучительной ночи, он сел на своем жестком ложе, велел принести хлеба, благословил его, приказал разделить его на столько частей, сколько было присутствующих и роздал своими израненными руками по кусочку каждому в память о вечере Господней и в знак того, что он, как и Учитель, любил своих чад до самой смерти и готов был умереть за них, и хотел бы что-нибудь отнять от себя, чтобы передать им. Теперь все было исполнено. В субботу ему стало хуже, и к вечеру, чувствуя, что умирает, он запел псалом, начинающийся словами: Voce mea ad Dominum clamavi — «К тебе, Господи, воззвал», и продолжал петь, пока сестра Смерть не забрала у него голос.
ПОДРУГИ
В Порциунколе была ночь, и караульные дремали, подложив под голову камни и чурбачки, неподалеку от кельи святого. Вдруг один из них заметил:
— Слышите, птицы щебечут? Как на рассвете.
— Жаворонки, — отозвался другой.
— Какие жаворонки в этот час? В полдень поднимаются они высоко в небо и поют солнцу. Жаворонки это ведь не совы и не филины.
И все же над хижиной святого действительно кружила стайка жаворонков, щебеча не то радостно, не то печально. Эти маленькие звонкоголосые 
птички, подружки Франциска, которым он всегда радовался как вестницам добра, первыми праздновали его счастливый переход к жизни вечной.
Между тем сестра Якопа вся в слезах отстаивала свое право обряжать благословенное тело, доказывая, что была чудесно призвана Богом. Викарий, видя ее скорбь, сам положил ей на руки тело Святого, так похожего в ту минуту на распятого Христа. Громко причитая, она поцеловала его, потом приподняла край одежды, чтобы разглядеть рану. Стигматы были теперь видны во всей их потрясающей реальности: с темными сплюстнутыми головками гвоздей, с язвами на ладонях и ступнях столь большими, что между «гвоздем» и плотью оставался зазор наподобие кольца. Не переставая плакать, благородная римлянка облекла святого в скромное одеяние, которое он сам для себя выбрал, после чего, так как испытание уже закончилось и начиналась слава, подложила под голову учителя изумительную красную подушечку с вышитыми по кругу золотыми львами и орлами и посоветовала братьям открыть двери, чтобы народ мог видеть святого и чудесные стигматы. Свечи, принесенные ею, ярко горели, делая келью заметной с большого расстояния и словно призывая селян и горожан в последний раз собраться вокруг святого. Вся ночь прошла в пении псалмов, хвалах и молитвах, а над кровлей кружились жаворонки, словно сплетая венки из воздуха и песен, и звезды сверкали, как будто на небе был большой праздник. По долине, по холмам и горам пронесся слух: «Святой умер!», и народ толпами стал стекаться в Порциунколу, и колокола звонили.
Слух достиг и обители Сан Дамиано, и скорбь монахинь была велика. «Больше его не увидим», — думали сестры, едва сдерживая слезы, сокрушаясь, что им, дщерям его, было отказано в последнем отчем благословении. Но святой Франциск должен был сдержать на небесах свое обещание. И вот на утро похоронная процессия отходит от Санта Мария дельи Анджели, но вместо того, чтобы сразу двинуться к городу, пересекает долину и направляется по дороге, ведущей к Сан Дамиано. Это уже не великие похороны, но великое торжество.
Весь Ассизи здесь: духовенство, консулы, подеста, магнаты, лучники, алебардщики, всадники, обступившие гроб как величайшую святыню, и огромная толпа простого народа, шествующая за ним с пением псалмов, под звуки труб и звон колоколов. Все несут горящие свечи и ветви оливы.
Монахини не выходят; огромный кортеж останавливается у маленького церковного кладбища, братья переносят гроб в потемневшую от времени церковку, где Распятие, когда-то говорившее с Франциском смотрит в полумраке черными глазами Христа, снимают решетку, возле которой сестры получают причастие, и кладут Святого так, чтобы они, собравшиеся у окошечка, словно стайка жаворонков, могли видеть и целовать его. Аббатиса устанавливает очередь и, в то время как все плачут и с громкими причитаниями вспоминают незаменимого отца своего, приближается к этому лицу, улыбающемуся на царской подушке мадонны Джакомины, к телу, завитому в пелены из желтого восточного шелка, расшитые попугаями, цветами и фантастическими животными, прекраснейшие пелены, принесенные Джакоминой, — и не плачет бедная мадонна Клара. Не плачет, потому что сердце ее окаменело; но, подчиняясь ясной и дерзкой мысли, посетившей ее, высвобождает из-под роскошных пелен правую руку учителя и, знакомым движением поднеся ее к губам для поцелуя, пытается зубами извлечь из нее мистический гвоздь. Но вынуть его невозможно. Клара вынуждена смириться и довольствоваться двумя платочками, обагренными кровью учителя, которыми она промокнула его священные раны.
Клара не плачет, но на ее алебастровом лице с фиолетовыми крыльями теней застыло выражение той решимости, которую дает только смерть любимого человека и которая равносильна клятве. «Учитель мой, отец мой, второй после Бога, — думает Клара, вглядываясь в его бледное лицо, невыразимо прекрасное в смерти, — учитель мой, которого несут в Ассизи, обряженного в золотые парчи, я знаю заповедь твою и буду защищать ее до самой смерти, ото всех, я заменю тебя невесте твоей Святейшей Бедности».
Гроб убран, решетка закрывается, процессия снова движется вверх по склону холма, сопровождаемая пением, трубами и колокольным звоном; и пока сестры воркуют, жалобно, как голубки, Клара, одна, на коленях, говорит с Богом и с учителем.
Глава одиннадцатая
ГИМН СВЯТОЙ КЛАРЕ
ХЛЕБ БЛАГОСЛОВЕННЫЙ
Кларе было немногим более тридцати, когда святой Франциск умер. Сколько еще лет предстояло «цветочку» в отсутствии садовника! Но стебель окреп и уже никогда не отклонится в сторону. Смерть еще больше освятила идеал бедности, в котором Клара так сходилась с учителем, и то, как она жила этим идеалом и как умела постоять за него, доказывает, как она понимала и любила Франциска.
В 1228 году папа Григорий IX, находясь в Ассизи по случаю канонизации Франциска, нередко навещал святую Клару. В ней он ощущал дух своего великого друга и находил то мистическое видение жизни, ту мудрую ясность и простоту, которые могут быть только у святых. Святой Отец задавал вопросы с единственной целью слышать ее и старался не выказать своего восхищения, дабы не оскорбить смирение той, которую числил среди великих учителей и наставников духа. Однажды, когда они вместе рассуждали о божественных предметах, Клара, никогда не забывавшая о нуждах своих сестер, приказала приготовить стол со скромной монастырской трапезой — сухим хлебом. И, став на колени перед папой, попросила, чтоб он благословил его. Но святой отец ответил:
—Сестра Клара, вернейшая из верных, я хочу, чтобы ты сама благословила этот хлеб и сотворила над ним знамение Креста Христова, которому ты всецело предала себя.
Клара в смирении своем попыталась воспротивиться:
—Простите меня, святейший Отец, но я всего лишь презренная женщина и была бы достойна слишком большого укора, если бы в присутствии наместника Христова дерзнула сотворить такое благословение.
Тогда папа сказал:
— Чтобы это не было вменено тебе в гордыню, повелеваю тебе во имя святого послушания сотворить над этими хлебами знамение Креста и благословить их во имя Божье.
Клара, как дочь послушания, не стала возражать и, произнеся слова благословения, сотворила над хлебом крестное знамение. О чем думала и что чувствовала она, совершая это священное действо?
Должно быть, горение ее духа передавалось вещам, потому что на каждом хлебе явственно проступило словно вырезанное изображение креста, как бы подтверждая ее благословение. Григорий IX и присутствовавшие при сем прелаты унесли с собой каждый по хлебу на память об этом чуде и о святости сестры Клары. Чудо с освященным хлебом стало зримым доказательством известной истины: все, что мы делаем с любовью, хранит на себе отпечаток этой любви, а так как Клара унаследовала свою любовь от самого Господа, то от каждого ее слова и жеста священный образ креста мог запечатлеться на вещах, сотворенных ее руками, и в душах, соприкоснувшихся с ней.
ИДИ С МИРОМ
Прошло двадцать семь лет после смерти Франциска; двадцать семь лет Клара одна хранила себя и сестер в строгой бедности перед лицом пап, не в меру щедрых Генеральных Министров, других монастырей Второго Ордена, менее преданных святому Франциску, не изменяя обету, вопреки слабости тела, таявшего день ото дня. Двадцать пять лет телесных подвигов, изнурительных трудов, страстного служения Господу — внутреннее пламя должно было рано или поздно разрушить алебастр.
В конце апреля — начале мая 1253 года Иннокентий IV прибыл в обитель Сан Дамиано, чтобы навестить ее. Больная приняла оказанную ей честь с величайшим смирением и, поцеловав руку, протянутую ей первосвященником, попросила дозволения припасть к его ногам. Иннокентий IV, с простотой, достойной места и окружавших его францисканок, встал на скамеечку у изголовья Клары, с тем чтобы она смогла осуществить свое благородное желание. Потом она попросила отпустить ей все грехи, на что растроганный папа промолвил:
— Хотел бы я так же нуждаться в прощении, как ты!
Проходят дни, состояние Клары ухудшается, и, как некогда отец Франциск, диктует она свое завещание, где благодарность, которая есть цветок смирения и чистейший источник любви, оживляет каждое слово: благодарность Господу и тут же следом — святому Франциску. Жизнь для Клары начинается с того дня, когда она узнала его; предшествующие годы для нее не существуют, словно выпав из сознания:
«После того, как Высочайший Отец небесный сподобил меня своей милости и просветил мое сердце, дабы следовала примеру и правилу блаженного отца святого Франциска, я, вместе с сестрами моими, обещала ему добровольное послушание... Святой отец Франциск был нашей опорой, единственным утешением и единственной силой нашей после Бога... Движимый любовью, он обязался сам лично или через посредство своего Ордена проявлять о нас заботу и попечение как о сестрах своих».
Он основал их обитель в Сан Дамиано, написал для них правило жизни, дабы пребывали стойкими в святой бедности, и собственным примером, а также в речах и письмах своих, призывал следовать ему.
Со скромностью, которая тем более драгоценна, что не сознает себя, святая Клара скрывает свои труды, словно нет у нее иной воли, чем воля святого Франциска, и старается не прибегать к иному примеру, иному правилу, иным словам, нежели его самого, как будто боясь, что ее собственные могут умалить или затемнить их. Из этой переполняющей ее благодарности рождается преданная любовь к идеалу учителя — бедности. Бедность — второй не менее важный мотив ее завещания. Бедность — это наследство, которое святая оставляет своим духовным детям.
Проходят дни. Клара угасает, и в скромной келье все время сменяются люди. Вокруг ее одра собираются немногие сотоварищи святого Франциска, пережившие его: Джинепро, Леоне, Анджело Танкреди; приходит из Монтичелли возлюбленная ее сестра Агнесса, которую управление новым монастырем на годы удалило от ее Клары, от ее Сан Дамиано; приходят священники, прелаты, кардиналы. Сестры плачут. Агнесса не может совладать со своим горем, брат Леоне, всей душой преданный Франциску и потом Кларе, один из первых Младших братьев, «овечка божья», плачет, целуя постель умирающей. Клара же, как самая сильная, утешает всех:
—Не унывайте: Бог милостив, и скоро будете утешены. И ты, моя дражайшая Агнесса, не плачь: я оставляю этот век, потому что так угодно Всевышнему; вскоре и ты, во исполнение твоего желания, последуешь за мной и придешь к Богу.
Утешительница не нуждается в утешениях ближних, как бы ни страдало ее обессиленное тело. Брату Ринальдо, духовнику, призывающему ее к терпению перед лицом великого страдания, она отважно отвечает:
—С тех пор как через раба Божьего святого Франциска познала я милость Господа моего Иисуса Христа, никакое великое страдание, никакой подвиг, никакая болезнь не были мне в тягость.
В этих словах заключен секрет ее святости.
Жизнь для нее это Иисус Христос, воспринятый через святого Франциска, и на смертном одре она еще раз благодарит земного учителя, указавшего ей путь к божественному. В то же время это ее последние слова, обращенные к памяти Святого; в последние дни даже он исчезает из ее сознания, чтобы уступить место единственному Богу. «Цветочек» ищет солнце и находит его без помощи садовника. Странные слова сходят с ее помертвелых уст:
—Иди с миром, ибо будут тебе хорошие провожатые, ибо Тот, Кто создавал тебя, уберег тебя от славы и. когда создал тебя, вдохнул в тебя Дух Святой, и потом глядел за тобой, как мать за маленьким сыночком.
Сестра Анастасия наклоняется над ней:
— С кем Вы говорите, мадонна?
— Говорю с душей моей благословенной.
Удивительная уверенность чистого сознания! В конце жизни, когда прошлое выстраивается в своей непреложной и несокрушимой реальности, в час угрызений совести и страхов, она со смирением и уверенностью может сказать себе: «Иди с миром!» И не потому, что безупречна, а потому, что бесконечна доброта Бога, Которому она радостно передала себя как дитя матери. Ее смерть не вписывается в мартиролог.
«Благословен будь, Господи, Ты, Который создал меня».
Это и называется встречать смерть песней. Клара не отдавала себе в том отчет, потому что была слишком поглощена Богом, но это не она говорила себе «Иди с миром», не она обещала «хороших провожатых», не она ободряла свою благословенную душу; это дух святого Франциска говорил в ней.
И все же чего-то еще не хватало, чтобы уход ее был вполне счастливым. Нужно было, чтобы правило строжайшей бедности, написанное ею самой для Сан Дамиано было подтверждено папой и, таким образом, надежно защищено от послабляющего влияния других монастырей.
Ей нужно было знать наверняка, что ее воля не будет искажена и дойдет до ее духовных дочерей подкрепленная авторитетом церкви.
Она хотела перед смертью увидеть этот документ своими глазами. «Один раз увидеть и приложить к устам, а на следующий день можно умереть...»
И было так, как она пожелала. Девятого августа Иннокентий IV подтвердил письмом («Solet annuere Sedes Apostolica...») Правило бедности; десятого августа один из монахов доставил письмо в Сан Дамиано и Клара смогла приложиться к нему устами; одиннадцатого вечером святая отошла к Богу, безмятежная, под плач сестер, брата Леоне, брата Анджело и брата Джинепро; двенадцатого легкие останки ее были перенесены торжественной процессией из Сан Дамиано в церковь Святого Георгия в Ассизи, где она была похоронена в крипте, с драгоценным Правилом своим на сердце, как воин, завернутый в свое знамя. Правило это было воплощением идеала святого Франциска.
ЕЕ ПИСЬМА
Жизнь святой Клары, хотя и не выходившая за рамки Ассизи и на протяжении почти сорока двух лет обители Сан Дамиано, вызывала восхищение и широкий отклик в Италии и за ее пределами. Другие женщины, увлеченные францисканским идеалом, подражали ей, другие монастыри возникали по типу Сан Дамиано, причем их основательницы всегда прямо или косвенно обращались к ней как к матери и наставнице.
Одной из самых пламенных последовательниц была блаженная Агнесса из Праги. Ей, дочери короля Богемии, помолвленной против своей воли сначала с Болеславом Силезским, затем с Генрихом Шведским и позже с Фридрихом II, казалось, на роду было написано воссесть на троне, но, чувствуя влечение к жизни религиозной, она всякий раз избегала неугодного ей супружества с помощью Божьей и папы. Обретя наконец свободу в своем монастыре в Праге, она пишет Кларе, испрашивая ее духовных наставлений. Клара отвечает. Четырем ее письмам суждено было сохраниться до наших дней. Первое, датированное 1234 годом, начинается весьма церемонно, словно дочь графа и графини ди Коккорано выказывает пиетет перед «мадонной Агнессой, дочерью достославного и могучего короля Богемии». Но высокое происхождение подчеркивается здесь лишь для того, чтобы напомнить о родстве более высоком, о величайшей чести быть невестой Христа и разделить с ним его бедность. Святая Клара превозносит бедность и девственность, дабы Агнесса оценила их бесконечную ценность, и заканчивает призывом ревностно и стойко служить Богу и, не впадая в гордыню, совершенствоваться, продвигаясь от добродетели к добродетели. Второе письмо, написанное между 1234 и 1235 годами, настаивает на тех же принципах стойкости и совершенствования и являет удивительную целеустремленность духа:
«Бережно сохраняй все, что достигнуто тобой; что делаешь, делай хорошо; никогда не останавливайся, но поспешай, с легкой поступью тех, кто боится, что даже пыль дороги может задержать их продвижение вперед; продвигайся уверенно и в радости по пути, избранному тобой, не поддаваясь и не уступая никому, кто хотел бы отвлечь тебя от цели и воспрепятствовать твоему бегу».
Третье письмо, 1238 года, приглашает к еще большему единению с Богом и толкует о благородстве души, которая принимает и хранит в себе Господа, ставшего ради Своей любви младенцем и мужем страданий. Четвертое еще раз призывает размышлять о жизни и страдании Иисуса Христа и, изобилуя реминисценциями из Библии, проникнуто величайшим почтением к добродетели и девственности и в то же время живым материнским чувством, изливающимся наружу в мистическом порыве.
Нетрудно заметить, как от письма к письму возрастает нежность Кл