Перевод В. Божовича и М. Божович
СП «Панас», Москва, 1993
Scan, OCR, Spellcheck А. Бахарев
Содержание
ЧАСТЬ I. ПУСТОЙ ГРОБ
1. Больница
2. Финансист Миниас
3. Заботы Поля Дропа
4. Новый санитар
5. Друг детства
6. Необычайное вторжение
7. Всесильный морфий
8. Заявление о разводе
9. Семейная сцена
10. Судья Себастьян Перрон
11. Собеседование и совпадение
12. Признания профессора
13. На поиски ребенка
14. Шантаж
15. Свидание
16. Неожиданный визит
17. Идея Миниаса
18. Несчастный случай
19. «Мы в лесочек не пойдем...»
20. Роковой побег
21. Обвиняемый
22. Председатель жюри присяжных
23. Операция
24. Бедное дитя!
25. Женская ревность
26. Замужество на пороге смерти
27. Охраняющие гроб
ЧАСТЬ II. СОЗДАТЕЛЬ КОРОЛЕВ
1. Спасая Элен...
2. В ожидании
3. Достоинство Фандора
4. Муж и жена
5. Пленник апашей
6. Из Парижа в Амстердам
7. Любезные чиновники
8. В каземате
9. Ее величество
10. В оковах
11. Один матрос лишний...
12. Содержимое пустого гроба
13. Бобинетта
14. Арест самозванки
15. Со взломом...
16. Похищение
17. Королева Голландии
18. Покушение
19. Прошение о помиловании
20. Потерянный перстень
21. Спасенная Жювом
22. Отречение
23. Имя Фантомаса
24. Настоящая королева Голландии
ЧАСТЬ I. ПУСТОЙ ГРОБ
БОЛЬНИЦА
— Господин профессор уже пришел?
— Еще нет, мадемуазель!
— Это досадно. Ведь уже десять часов с четвертью!
— Наши часы спешат...
— И тем не менее, господин профессор должен был бы уже прийти...
— Его вызвали с утра в город на консультацию... А вы хотели бы поговорить с ним по поводу больной?
— Да... Из палаты номер двадцать восемь.
— А что, она плохо себя чувствует, мадемуазель?
— Не знаю... Я хотела бы поговорить с профессором...
Этот разговор происходил на террасе элегантного особняка, окруженного парком, где располагалась частная лечебница профессора Поля Дропа. Старшая сестра этого заведения, мадемуазель Даниэль, женщина лет сорока, с правильными, хотя и несколько тяжеловатыми чертами и решительным выражением лица, извинилась и стала подниматься на второй этаж по широкой лестнице с красивыми коваными перилами. Ее собеседница осталась на террасе. Это была женщина преклонных лет, уже давно работавшая медицинской сестрой в больнице и пользовавшаяся полным доверием администрации. Ее звали Фелисите, что значит «Благополучие», и ее надежность, старательность соответствовали ее имени. Поэтому мадемуазель Даниэль часто поручала ей ночные дежурства и уход за самыми трудными больными. Как и все сестры больницы, мадемуазель Даниэль носила на голове белую кружевную наколку и белый передник поверх голубого платья в белую клетку. В это утро она была явно чем-то обеспокоена и, что было ей несвойственно, с некоторой досадой посмотрела вслед удалявшейся старшей сестре.
|
|
Больница, где директором был молодой, но уже широко известный хирург Поль Дроп, пользовалась высокой репутацией, ее клиентами становились весьма состоятельные люди. Так, в палате № 28 находилась на излечении чрезвычайно богатая старая дама из Перу, по имени Конча Коралес. Два дня назад она подверглась тяжелой операции по удалению фибромы, и состояние ее здоровья внушало опасения.
Погнав плечами, Фелисите стала спускаться с террасы, как вдруг ее лицо осветилось радостью: она увидела, что от входной калитки по аллее идет мужчина, в котором она узнала профессора Дропа. Он оставил свою машину, роскошный лимузин, на улице Мадрид, перед решеткой парка, и теперь шел пешком, подняв воротник плаща (утро было прохладным) и засунув руки в карманы. Он ответил легким кивком на почтительное приветствие Фелисите и поднялся по лестнице особняка.
|
|
Казалось, больница только и ожидала его появления, чтобы выйти из состояния утреннего оцепенения. По коридорам зашуршали платья медсестер; многие из них ожидали на пороге палат, чтобы задать профессору вопрос или сделать ему важное сообщение. Родственники, пришедшие с визитом, также старались поймать взгляд и привлечь к себе внимание медицинского светила.
Но профессор, никого не замечая, быстро поднялся на третий этаж, где его поджидала мадемуазель Даниэль. Старшая сестра, будучи начальницей персонала, пользовалась большими правами, чем ее подчиненные. Поэтому она решительно обратилась к Полю Дропу
— Господин профессор,— это был голос женщины, привыкшей отдавать распоряжения, - прошу вас на два слова по поводу больной из палаты двадцать восемь.
Доктор Дроп нахмурился:
— Потом, Даниэль, потом... Вы же знаете, сейчас время операции. Я и так опоздал, больной, наверное, уже полчаса под хлороформом...
— Только на одну секунду, господин профессор,— настаивала мадемуазель Даниэль,— У двадцать восьмой высокая температура.
— Сколько?
— Тридцать девять и три.
Поль Дроп поморщился:
— Ей ничего не давали?
— Нет, господин профессор. Как вы сказали, строгая диета, только чуть-чуть шампанского, разбавленного водой.
|
|
Врач ничего не ответил, он решительно отстранил со своего пути старшую сестру и направился в операционную, не обращая внимания на ее раздраженный и растерянный вид. Однако, сделав несколько шагов, он вернулся:
— В двадцать восьмой лежит эта дама из Перу, Конча Коралес?
— Да, господин профессор.
И она добавила почти умоляющим тоном:
— Уверяю вас, положение серьезное. Если бы вы могли уделить ей две минуты, всего две минуты... Но немедленно...
После секундного раздумья Поль Дроп повернулся и стал спускаться на второй этаж. Мадемуазель Даниэль с просветлевшим лицом последовала за ним. Она распахнула перед доктором дверь палаты № 28. Просторная комната со стенами, выкрашенными, белой краской, была погружена в полумрак. Посредине стояла кровать, в которой на белоснежных простынях лежала женщина. Покоившаяся на подушке голова с желто-восковым лицом казалась мертвой. Глаза больной были закрыты, а из полуоткрытого рта с трудом вырывалось хриплое дыхание. Молодая сестра с тонкими и чистыми чертами лица, сидя у постели, время от времени вытирала батистовым платком крупные капли пота, проступавшие на висках пациентки, которая, казалось, была в полном беспамятстве. Мадемуазель Даниэль не могла не обратить внимания на красноречивый контраст между молодой красавицей медсестрой и старой, обезображенной болезнью, Кончей Коралес.
Бросив взгляд на температурный лист больной, хирург спросил:
— Когда ее прооперировали?
— Позавчера... Вы же сами, господин профессор...
— Да, помню... Кажется, аппендицит?
— Фиброма, господин профессор. Это было утром в пятницу. Помните, еще дождик шел...
Сообщая все эти подробности, молодая сестра, казалось, ничуть не была удивлена забывчивостью профессора. Дело в том, что Поль Дроп проводил в своей клинике по четыре, а то и по пять операций ежедневно.
Скользнув рассеянным взглядом по молодой медсестре, он сказал:
— Спасибо, мадемуазель Жермена, за эти подробности. Теперь я все прекрасно припомнил.
Он еще раз взглянул на больную, быстро прикоснулся своей, холеной рукой к ее запястью и добавил:
— Назначения прежние. Строгая диета. Немного хинина, растворенного в столовой ложке минеральной воды. Это снизит ей температуру...
На прощание, смерив обеих женщин холодным взглядом, Поль Дроп сухо добавил:
— Я ожидаю от вас строжайшего соблюдения всех моих предписаний.
Чуть не бегом он направился в операционную, где его уже давно ожидали ассистенты и хирургические сестры, а также больная, которая, хотя и не находилась под хлороформом, уже почти час ожидала операции.
Клиника Поля Дропа была одной из немногих в Париже, оборудованных по последнему слову медицинской техники. Расположенная в квартале Нейи, на опушке Булонского леса, она даже внешне выглядела чрезвычайно привлекательно. Доктор Дроп придавал удобствам и комфорту больных не меньшее значение, чем самому лечению. С помощью умелой рекламы он сумел привлечь изысканную клиентуру, которая не только платила большие деньги, но и повышала престиж заведения. За два года он так расширил дело, что, кроме главного особняка, в парке пришлось выстроить еще два корпуса для больных, не считая служебных построек.
На третьем этаже главного особняка были оборудованы два просторных операционных зала. В одном из них Дроп оперировал сам, а другой предоставлял коллегам-хирургам из других больниц, которые охотно приходили сюда, чтобы прооперировать своих больных. Медицинский и обслуживающий персонал был многочисленным и отлично вышколенным. Мадемуазель Даниэль, которая не имела в жизни других интересов, отдавала клинике все свои силы. Она жила здесь же, в главном корпусе, и нередко вставала по ночам, чтобы убедиться, что все идет по строго заведенному порядку. Доктор Дроп доверял ей полностью и имел на то все основания.
Несмотря на то, что пребывание в клинике стоило огромных денег, финансовое положение ее было далеко не блестящим. Рекламный имидж обязывал. Огромные средства уходили на обновление медицинской техники, ухищрения комфорта и оплату работы персонала. И если профессор Дроп нередко казался задумчивым и недовольным, это объяснялось не только озабоченностью здоровьем пациентов, но и делами гораздо более меркантильного свойства. Он не был собственником клиники, которая принадлежала одному богатому промышленнику, вложившему и продолжавшему вкладывать в нее большие деньги. Однако с некоторых пор дела этого промышленника пошатнулись и встал вопрос о ликвидации клиники.
Чтобы спасти дело, пришлось создать акционерное общество и часть акций пустить в открытую продажу. Но на бирже, несмотря на усилия специально нанятых маклеров, акции шли плохо, и дело запахло банкротством. Часть долгов Поль Дроп взял на себя и теперь не очень ясно представлял, как выйти из затруднительного положения. Он мечтал о том, чтобы кто-нибудь принял на себя финансовые заботы и дал ему возможность заниматься исключительно медицинской практикой.
День прошел бесшумно и монотонно, как обычно проходят дни в лечебных заведениях, и ночь наступила рано, накинув свой темный покров, сотканный из печали и тайны, на обширный парк со старыми деревьями, уже сбросившими осеннюю листву, и на молчаливые строения, где отдыхали больные.
Было уже около полуночи, когда мадемуазель Даниэль отправилась спать. С восьми часов, исполнив свои обязанности старшей медсестры, она занималась хозяйственными делами. Сняв белый халат и вооружившись счетами, она проверяла ведомости и накладные, заполняла конторские книги, подбивала приход и расход. Поднимаясь наконец в свою комнату, она предупредила старую Фелисите:
— В случае необходимости разбудите меня.
В палате № 28 по-прежнему дежурила сестра Жермена. Лечение, прописанное доктором, дало весьма слабый результат. Больная постепенно пришла в сознание, но страдать от этого стала еще больше. В течение нескольких часов она с монотонной регулярностью издавала прерывистый и хриплый стон, впрочем, очень тихий, так как была ослаблена операцией и предписанной ей диетой. Молодая сестра с искренней жалостью смотрела на несчастную женщину, которую все ее баснословное богатство не могло избавить от мучительных страданий.
Запекшиеся губы госпожи Кончи Коралес произносили нечто бессвязное на непонятном для Жермены языке. Одно слово, тем не менее, она произнесла по-французски:
— Пить... пить...— без конца повторяла несчастная.
Потом, как и все послеоперационные больные, она стала просить болеутоляющее. Возможно, она даже преувеличивала свои страдания, чтобы получить лекарство. Хорошенькая медсестра, следуя предписанию Поля Дропа, оставалась глухой к ее мольбам, становившимся все жалобнее и настойчивее среди тишины наступившей ночи.
Палата была освещена слабым светом ночника. В ней стоял удушливый запах хлороформа и бинтов. Пробило полночь. Больная страдала все сильнее. Жермена бесшумно поднялась, на цыпочках подошла к двери в коридор и тихонько позвала:
— Фелисите!.. Фелисите!..
Дежурная медсестра, спавшая в кресле, не сразу пришла в себя. Наконец она подошла к двери палаты и спросила:
— Что случилось?
— Больной очень плохо,— сказала Жермена.— Может быть, стоит предупредить мадемуазель Даниэль?
— Старшая сестра очень устала и просила, разбудить, ее только в случае крайней необходимости. Ведь ваша больная не безнадежна?
— Надеюсь, что нет... Но она очень страдает.
Фелисите пожала плечами, давая понять, что такова судьба всех послеоперационных больных и что через это необходимо пройти.
— Вы ей давали сегодня болеутоляющее? — спросила она.
— Нет еще... Вы же знаете, болеутоляющие могут повредить процессу выздоровления, поэтому их предписано давать только в самом крайнем случае...
— Знаю, знаю,— сказала старая медсестра, которая не испытывала к врачебным предписаниям такого почтения, как ее младшая коллега.— Но нельзя же оставить человека всю ночь стонать от боли! Дайте что-нибудь вашей даме — она это заслужила.
— Честное слово, я тоже, так думаю,— обрадовалась Жермена.
Старая Фелисите, так до конца и не проснувшаяся, снова повалилась в свое кресло, а Жермена вернулась в палату, где хрипела больная.
— Господи, как я страдаю! — повторяла Конча Коралес.
Молодая сестра наклонилась над кроватью:
— Сейчас я дам вам успокаивающее, мадам. Оно вам поможет: вы выпьете и уснете...
При свете ночника она приготовила своими тонкими, изящными руками снотворное и поднесла его больной. С профессиональной ловкостью она осторожно приподняла Кончу за плечи, а другой рукой приблизила к ее губам стакан с микстурой. Больная проглотила лекарство и, хотя ее усилие было минимальным, бессильно откинулась на подушку.
— Мне очень плохо, дитя мое,— прошептали ее губы.
Сквозь закрытые ставни палаты стали пробиваться первые лучи рассвета. Жермена, задремавшая на стуле после того, как больная перестала стонать, открыла глаза. Ей приснился очень приятный сон, в котором жизнь предстала в виде очаровательного веселого праздника. Вернувшись к реальности, она ожидала, когда Конча Коралес вновь начнет стонать. Но та молчала. Это могло означать одно из двух: либо больная пошла на поправку, либо умерла. Но и в том, и в другом случае она покинет палату, ей на смену придет другая больная, той на смену третья, и так далее до бесконечности они будут сменяться перед Жерменой, всю жизнь. Но разве это жизнь? Разум Жермены бунтовал против такой перспективы. Она чувствовала себя молодой, привлекательной, образованной, умной. Разве не имела она права на другое существование?
Но вдруг она вздрогнула, побледнела и бросилась к постели. Больная лежала без движения, что само по себе не могло удивить медсестру. Но, скользнув взглядом по се лицу, Жермена заметила, что болезненная желтизна уступила место смертельной бледности. Молодая сестра уже не раз видела смерть и не могла ошибиться. Но на всякий случай она схватила с туалетного столика зеркало и поднесла его к губам Кончи Коралес: ни малейший след дыхания не затуманил блестящую поверхность.
— Кончено! — сказала Жермена и перекрестилась.
Наскоро она навела порядок на туалетном столике, отодвинула в сторону ставшие теперь ненужными лекарства, оправила одеяло, покрывавшее тело бедной Кончи Коралес, и вышла из палаты. Без четверти семь Даниэль уже была в своем рабочем кабинете и ничуть не удивилась, увидев входящую Жермену.
— Номер двадцать восемь умерла, не так ли? — спросила старшая медсестра.
— Да. Я как раз пришла сообщить вам об этом.
— Я подам докладную записку профессору. Какая была температура вечера вечером?
— Немного упала: тридцать девять.
— Пульс?
— Беспорядочный, от шестидесяти до ста двадцати.
— Видимо, следствие послеоперационного шока,— заключила старшая сестра.— Она очень страдала во время агонии?
— Нет,— сказала Жермена. — Она приняла сильную дозу экстракта валерианы.
При этих словах мадемуазель Даниэль подскочила на месте:
— Снотворное? Вы ей дали снотворное?
Жермена смутилась:
— Она так страдала, мадемуазель! Я хотела ей помочь... Я посоветовалась с Фелисите, которая дежурила ночью, и она была того же мнения...
Мадемуазель Даниэль была вне себя.
— Несчастная, что вы наделали! — вскричала она.— У больной было слабое сердце, доктор еле-еле согласился на операцию. А вы ей дали снотворное! Это чистое безумие! Знайте же: это вы убили ее!
Молодая медсестра пошатнулась и рухнула на низенькую банкетку, стоявшую возле письменного стола. Она зарыдала, закрыв лицо руками:
— Боже мой!.. Боже мой!.. Я не виновата... Я не нарочно... Если бы я знала... О, не говорите, что я ее убила!
Даниэль была тронута горем девушки и стала ее утешать. Кроме того, она была женщиной практичной и понимала, что в интересах клиники не предавать случай огласке. Она обещала Жермене замолвить за нее слово перед профессором.
— Возвращайтесь в палату,— добавила она.— И пусть пока никто не знает, что ваша пациентка умерла. Вы знаете наш принцип: у нас никто не умирает от операции. Когда придут родственники, вы поговорите с ними и сделаете так, чтобы не было шума. В общем, все как обычно. Успокойтесь и вытрите слезы.
Около пяти часов вечера в дверь палаты тихонько постучали. Жермеиа вздрогнула. «Родственники пришли»,— подумала она.
Уже днем от родственников прибыли букеты цветов с просьбой положить их у постели умершей. Но это было строго запрещено распорядком клиники, и цветы были задержаны привратником. Смерть Кончи Коралес держалась в секрете, чтобы не волновать других пациентов. Когда наступит ночь, ее тело, как обычно делалось, отнесут в морг.
А сейчас Жермене предстоял неприятный разговор. Она не сомневалась, что явился племянник покойной, молодой человек по имени Педро Коралес, который неоднократно приходил в клинику с визитами. Он слыл богатым парижским банкиром, одевался чрезвычайно изысканно и элегантно, и его горячие темные глаза производили на Жермену большое впечатление, которого не портили слишком черные волосы Коралеса и чрезмерное обилие перстней на пальцах. И сейчас молодая девушка спрашивала себя, как он отреагирует на смерть своей тетки, единственной родственницы, которая у него была на свете?
Дверь палаты приоткрылась, и один из служителей передал Жермене просьбу спуститься в салон для свиданий. В салоне посетитель стоял спиной к двери и не обернулся, когда неслышно вошла медсестра. Но она сразу узнала Педро Коралеса. Перуанец с задумчивым и меланхолическим видом смотрел в окно. За окном с самого утра, не переставая, шел дождь. Педро был одет в строгий черный костюм, который очень ему шел. Почувствовав присутствие Жермены, он обернулся и приветствовал ее почтительным светским поклоном.
— Прошу извинить меня, мадемуазель,— сказал он,— но, узнав о кончине моей бедной тетушки, я хотел прежде всего переговорить с вами.
Он сел и указал Жермене кресло напротив. Медсестра покраснела, но не села, так как это было запрещено инструкциями мадемуазель Даниэль.
— Спасибо, я не устала,— сухо сказала она.
Тогда Педро Коралес тоже встал.
— Моя бедная тетушка была обречена заранее, не правда ли, мадемуазель? — заговорил он.— Я так и подозревал. Когда она ложилась на операцию, которая была ей совершенно необходима, какой-то внутренний голос говорил мне, что ей уже не встать.
Не отводя взгляда от лица Педро Коралеса, Жермена проговорила бесцветным голосом:
— Профессор Дроп творит чудеса. Никогда не надо заранее сомневаться в результатах операции.
Перуанец чопорно поклонился. Потом произнес, пристально глядя Жермене в глаза:
— Я знаю, что профессор Дроп — первоклассный хирург и, кроме того, весь его персонал достоин высочайшей похвалы. Во время моих посещений я имел возможность убедиться, с каким профессиональным умением и с какой самоотверженностью вы заботились о моей бедной тетушке. То, что вы для нее сделали, заслуживает с моей стороны не только благодарности, но и вознаграждения, принимая во внимание все тяготы вашей трудной, но благородной профессии. Я надеюсь, вы не будете против этого возражать?
Педро Коралес подошел к Жермене и попытался пожать ее руку. Девушка почувствовала, что сердце готово выпрыгнуть у нее из груди. Слова перуанца заронили глубокое смятение в ее душу. Ей было мучительно выслушивать слова благодарности, зная при этом, что своей неосторожностью она привела больную к гибели. И она не выдержала:
— Ах, сударь! Я не могу принять вашу благодарность... Я недостойна её... Напротив, я виновата, очень виновата!
Педро Коралес опешил:
— Вы? Виновны?.. Но в чем?..
Его взгляд смущал девушку все больше и больше. Нарушая все правила профессиональной этики, она упала в кресло и залилась слезами:
— Ах, сударь! Ваша тетушка умерла по моей вине!.. Ах, если бы вы знали... Я в отчаянии... Но я хотела сделать как лучше!
И, рыдая, она рассказала ему все. От слез комната плыла у нее перед глазами. Временами ей казалось, что она теряет сознание...
Жермена пришла в себя, чувствуя, что ее сжимают крепкие мужские руки и черный ус щекочет ей шею. Или это только снилось? Вдруг она почувствовала, как страстный поцелуй обжег ей губы. Возмущенная, Жермена резким движением освободилась из объятий перуанца.
— Сударь! — воскликнула они,— Что вы себе позволяете?
Но ей ответил голос, исполненный нежности и страсти:
— Я вас люблю... О, восхитительная, божественная!..
И растерянная Жермена увидела, что Педро Коралес стоит на коленях у ее ног...
ФИНАНСИСТ МИНИАС
Ноябрьский день был серым и беспросветным, как это бывает поздней осенью. С утра шел проливной дождь, затем он прекратился, но ему на смену пришел густой туман, накрывший Париж траурным покрывалом. В домах, окружавших площадь Биржи, спозаранку зажгли газовое освещение. На улицах газовые фонари горели мигающим светом, в то время как электрические лампадеры, окруженные туманным ореолом, излучали ровное сияние. Голубоватый электрический свет отражался в лужах и придавал всем предметам фантастическое обличье.
Несмотря на туман, уличное движение было весьма оживленным. По улице Четвертого сентября в направлении Больших бульваров катился целый поток роскошных экипажей и рычащих автомобилей, в котором с трудом прокладывали себе путь большие автобусы, похожие на мастодонтов. Спасаясь от потоков разбрызгиваемой колесами воды, пешеходы жались к степам и подъездам домов.
Вокруг Биржи толпа людей сгущалась и чувствовалось нервное напряжение, которое, казалось, излучают сами стены гигантского здания, внутри которого бушевали страсти и свирепствовала самая заразная болезнь нашего времени — золотая лихорадка... Под сводами огромного зала стоял гул от сотен голосов, сливавшихся в какой-то непрерывный, чудовищный, надсадный вопль обезумевшего чудовища. Множество фигур биржевых маклеров, торговых агентов, мелких жучков и крупных воротил сновали во всех направлениях, размахивали руками, кричали, что-то наспех записывали в своих записных книжках.
В этот день на Бирже назревала гроза. Стало известно о странном заказе на пушки, который был размещен на французских заводах представителями иностранной державы. Это известие тут же обросло целым клубком комментариев, сплетен, предположений. Сердце Биржи забилось лихорадочно и неровно. Группы дельцов собирались, шушукались и вновь разбегались в разные стороны,
— Это война! — говорили одни.— Я продаю свои акции золотых приисков!
— А я продаю медные рудники!
— Скажите, а что делает Ротшильд?
Биржевая мелюзга старалась узнать намерения крупных спекулянтов. Что надлежало делать? Покупать или продавать? Играть на повышение или на понижение? Неизвестно откуда распространилась информация, что надо продавать.
— Знаем мы эти трюки,— говорили скептики.— Завтра произойдет повышение на два пункта, и те, кто сегодня продают, завтра окажутся в дураках.
Тем не менее, котировки шли вниз. Слабонервные кинулись продавать. Более опытные спускали акции мелкими партиями, готовые в любой момент перейти к игре на повышение.
И действительно, за час до закрытия Биржи произошел резкий поворот. Биржевая конъюнктура изменилась. Прошел слух, что крупные банки, объединившись, целыми пакетами скупают обесценившиеся акции. Те, кто продавал, в свою очередь кинулись покупать, но было уже поздно. Курс акций резко пошел вверх. Целые состояния оказались развеянными в прах.
Среди всеобщей суеты человек лет сорока, одетый со скромной элегантностью профессионального финансиста, улыбался, стоя у одной из колонн. На его лице читалось удовлетворение от удачно проведенной операции.
— Просто поразительно,— ворчал он себе под нос,— сколько дураков поддаются каждый раз на одну и ту же комбинацию! В этом проклятом вертепе никогда нельзя быть уверенным, богат ты или беден.
— Вы большой скептик, Миниас,— сказал какой-то человек, стоявший тут же рядом и что-то записывавший в свою книжку.
Элегантный финансист, чьи лицо и фамилия указывали на греческое происхождение, повернулся к своему соседу:
— Ах, это вы, Жорж! Как ваши дела?
— Как нельзя лучше! Но я слышал ваше рассуждение, оно меня позабавило!
— Вот как! Стало быть, вы выиграли?
Человек, которого Миниас фамильярно называл Жоржем, неопределенно улыбнулся:
— Я не выиграл. И не проиграл.
— Как так?
— Я вообще не играл.
— Это вы-то не играли? — поразился Миниас.— Не может быть! Но почему?
— У меня были для этого веские основания.
Молодой человек по имени Жорж закрыл свою книжку, положил ее в карман и добавил:
— Причина очень простая; у меня нет ни гроша за душой, я полностью разорен. Прощайте!
И, не дав собеседнику опомниться, он исчез в толпе. Впрочем, Миниас недолго пребывал в растерянности. Он покачал головой и пожал плечами, что должно было означать на языке биржевиков: «Ну что ж, тем хуже для него: вот и еще один неудачник, который сегодня вечером пустит себе пулю в лоб».
Финансист накинул на плечи плащ, который до этого висел у него переброшенный через руку, заломил цилиндр назад, как того требовала мода, и направился к выходу, помахивая тросточкой с золотым кольцом, обтянутой крокодиловой кожей, и сверкая моноклем и черепаховой оправе, вставленным в правый глаз. На пороге он обернулся и окинул зал Биржи пронзительным и волевым взором.
— Здесь можно поработать, и еще как! — пробормотал он себе под нос. — Эх, дураки, дураки!..
Финансист не успел сделать и нескольких шагов по улице, как услышал, что кто-то окликает его по имени. Миниас остановился и пожал руку подошедшему к нему высокому человеку с черной шевелюрой и смуглым цветом лица. Это был хорошо ему известный богатейший биржевой игрок, перуанец по национальности,
— Каков ваш сегодняшний результат, Луиджи? — спросил Миниас.
— Пятьсот тысяч франков.
— Плюс, или минус?
— Разумеется, плюс! Да, жаркий был сегодня денек... Даже если бы я проиграл, то все равно но пожалел бы...
И резко поменяв тему, перуанец добавил:
— Вы не в курсе, что происходит в Жокей-клубе? Там, кажется, разразился какой-то скандал?
— Я не член Жокей-клуба, Луиджи. Я пустяками не занимаюсь...
— Но вы догадываетесь, о чем я говорю?
Миниас пожал плечами:
— Честное слово, нет... Вчера вечером я был у одной моей хорошей знакомой из кабаре «Стрекоза»... Так что ни о чем таком не слышал. А в чем дело?
— Зайдемте в бар,— предложил Луиджи.— Там я вам все расскажу.
Минуту спустя они уже сидели на высоких табуретах перед стойкой бара, примыкающего к зданию Биржи. Сюда часто заходили биржевики, чтобы за рюмкой абсента потолковать о текущих делах или договориться о совместных махинациях.
— Так вот,— начал Луиджи, потягивая через две соломинки коктейль, который бармен приготовил ему по специальному рецепту,— вы, конечно, знаете, что члены Жокей-клуба должны были избрать нового президента. На этот пост имелось два претендента...
— Одним из них был граф Мобан, а другим — миллионер Максон,— прервал его Миниас.— Это мне известно...
— Но есть одна тайна, которая вам не известна! Мой дорогой, держитесь крепче за табурет: оказалось, что граф Мобан...
— Граф Мобан — мошенник и вор...
— Если бы только это!
— Что же он, убийца?
— Хуже того!
— Право, Луиджи, я уж и не знаю...
Перуанец повернулся к своему собеседнику, уперся руками в колени и отчеканил:
— Дорогой мой, граф Мобан не кто иной, как Фантомас!
От удивления Миниас чуть не свалился с табурета:
— Не может быть! Как вы сказали?
Перуанец повторил:
— Я сказал, что граф Мобан, которого мы все так хорошо знали, имя которого не сходило со страниц светской хроники, граф Мобан, один из самых элегантных аристократов Парижа, на самом деле был Фантомасом! Его разоблачил полицейский комиссар Жюв с помощью журналиста Фандора!*