– Не лезь! Отцепись, говорю! – отталкивает он ее от себя.
– Надо рубить канат, – спокойно сказал Перваков.
– Да, иного выхода нет, – согласился Зырянов. – Якорь, по всей вероятности, не зацепится.
– Это не поможет, – сказал Коля Николаевич, собирая в узел свое барахлишко.
– Нам – да. Но катер не погибнет. Это ведь наши лодки его тащат, – сказал Зырянов.
– А нам, значит, погибай? – закричал Сторублевый. – Значит, тонуть?
– Небось, дерьмо не тонет, – усмешливо‑враждебно сказал Перваков и достал из ножен широкий, сделанный из японского штыка нож. Он пошел к передней двойке, чтобы полоснуть канат. Но тут закричал Соснин:
– Якорь встал! – И и наступившей тишине стало слышно, как журчит у бортов вода.
– Подтягивай лодки к берегу! – донесся голос механика.
– Понятно, понятно, – пробурчал Перваков и отвязал ближайшую лодку. С канатом переправился на ней к берегу, привязал канат к лиственнице. После этого буксир перерезали. Течение понесло нашу флотилию, но канат ее держал, и она стала поджиматься к берегу. «Исполкомовец», словно обрадовавшись, что наконец‑то отвязался от лодок, быстро пошел вверх и скрылся в протоке. Не прошло и получаса, как к нам явился Соснин.
– Километрах в полутора отсюда, в районе протоки, стоит избушка бакенщика. Туда. Ясно? А я поеду в Чирпухи, есть такой поселок, буду говорить с Хабаровском, с Костомаровым. Ясно? Прошу выполнять приказ. В избушке я оставил свою вьючную суму. Прошу присмотреть. Марш, марш!
– Ловко получается, едят те в уши: катер не осилил, а мы должны тягать. Какая плата будет? Тягать лодки не наша обязанность, – сказал Яков и вытянул шею, повернув ухо к Соснину.
– Любая работа входит в обязанность. Ясно? Марш, марш! И не разговаривать, иначе уволю. Ясно? – И побежал по косе к протоке.
– Так, нас шесть мужиков, вот по три лодки и выходит на каждого, – сказал Перваков. Он выстроил гуськом три лодки, впрягся и легко зашагал.
– Эй, может, и наши прихватишь заодно? – крикнул ему Коля Николаевич.
Перваков не ответил.
– Давай и мы так, – сказал я.
Но у нас ничего не получилось. Больше того – каждую лодку мы переправляли вдвоем, потому что, если одному – ее заносит то на берег, то на быстрину; поэтому один из нас толкал в корму, а другой тянул лодку за нос. Так незаметно подошел вечер. Хотели мы было устроиться на ночлег в домишке, но окно в нем без стекол, потолка нет, просто крыша со щелястым фронтоном. Конечно, в таком помещении комары съедят заживо. Остались ночевать в лодках. Отъехали на середину. Бросили камни‑якоря. И спать. Уже давно ушел дневной свет, уходят и сопки. Подымается луна. Все затихает, только за кормой журчит вода да где‑то далеко от реки считает года кукушка.
Разбудил дождь. Тяжелые, редкие капли стучат по одеялу. Неприятно. Самое верное в таких случаях – быстро встать и заняться делом. Дело у нас есть: надо привести в порядок дом. Кто знает, сколько придется здесь жить. К тому же глухо заворчал гром. Я гляжу в небо. Из‑за Дальянского хребта сначала выползло клочковатое облако, оно перевалило через зубчатый кряж и, опускаясь к тайге, потянуло за собой длинный шлейф мрачноватых туч. В глубине их беззвучно посверкивали молнии. Тайга притихла. Вода в Элгуни почернела. Слышнее стал доноситься ее рокот с ближнего переката. Змейкой скользнула из тучи в тучу тонкая молния. И сразу вслед за ней ринулась, как большая рыжая лисица, другая, и грянул гром. Подобно гигантским чугунным шарам, толкающим друг друга, прокатился он над тайгой. И не успел рокот затихнуть, как новый, еще более яркий взблеск озарил небо, бросив бледные отсветы на противоположный берег, с его кривой, как мусульманский полумесяц, песчаной косой, с мгновенно побелевшей водой в Элгуни. Размеренно и неторопливо посыпались крупные, с картечину, капли дождя. Они щелкали по листве, по крыше домика. И вдруг все смешалось. Это из‑за кривуна налетел ветер. Деревья встревоженно загудели. Облака скрыли хребет. И ливень обрушился на тайгу.
Он озорно и грубо, будто плетью, наотмашь хлестал домишко по стенам, по крыше. Гудела тайга. Даже сквозь закрытые веки были видны всполохи разыгравшихся молний. Жалобно и надсадно, будто прося тепла, ныли над головой комары.
– Теперь надо ждать паводка, – сказал Зырянов, устраиваясь в домике.
– Паводка? – спросил я.
– В это время паводки – обычное явление. Со всех логов, распадков вода стекает в общий бассейн, в данном случае – Элгунь. Четыре года назад неподалеку от бухты Тетюхе прошел сильнейший ливень. Начался паводок. Вода в реке Кинцухэ поднялась выше телеграфного столба, стоявшего на берегу реки. Представляете?
– Этак недолго и загинуть, – обеспокоенно сказал Баженов.
– Там – да. Но здесь таких высоких паводков не бывает.
– Откуда вы все знаете? – удивленно спросил я Зырянова.
– Читал соответствующую литературу, – взбивая в стаканчике мыльную пену, ответил он.
– А вы не настоящий таежник, – сказал ему Коля Николаевич, – настоящий таежник отпускает бороду, усы.
– Это только те, кто впервые попадает в тайгу. – У Зырянова на все есть четкие, словно заранее продуманные, ответы.
Паводок начался через час. Вода стремительно стала подыматься. Пришлось лодки подтаскивать ближе к домику. А на том месте, где они только что стояли, уже катилась пенистая, грязная вода. Но на этом паводок и кончился: за последнее время дождей не было, земля высохла, да и солнце стало греть вовсю.
Спали в домике. Нельзя сказать, чтобы тут было лучше, чем в лодке. Но зато не страшен дождь. Пускай идет сколько хочет. По крыше скатится. Но дождя, конечно, не было. Если бы мы спали на открытом месте, то он был бы тут как тут, но зачем же ему теперь, если над нами крыша?
20 июня
Сегодня Коля Николаевич сказал, что у него день рождения и что он намерен угостить всех спиртом. Рабочие с радостью подставили свои кружки. Зырянов выпил немного, ради компании. Выпил и я.
– Об одном прошу, дорогие гости, Соснину ни слова, – сказал Коля Николаевич, – не люблю, когда начальство делает замечания. А я сегодня хочу угостить вас как следует. Пейте за мое здоровье и за свое, в частности.
А когда выпили, он наклонился ко мне и сказал:
– Спирт‑то Соснина.
– Как Соснина?
– Очень просто. Нашлись две поллитровые бутылки в середине вьючной сумы. Вылил спирт в чайник, залил бутылки водой, замазал пробки расплавленным сургучом, и извольте бриться.
– Но это же нечестно!
– Врать не надо, милай! Кто врет, того надо жечь живьем на костре. Я еще добрый. Но тебе говорю не для того, чтоб ты меня воспитывал, а чтоб знал и терпеливо ждал часа, когда великий замначпохоз обнаружит подделку. Представляю его искреннее изумление. Гуд бай! – И налил всем еще.
В этот день было весело. Пели песни, сидели у костра, много смеялись. И все было бы ладно, если бы Коля Николаевич не пошел к вечеру в лес с ружьем. Утром разбудил нас истошный крик Шуренки:
– Горим! Пожар!
Метрах в двухстах от нас горела тайга. Хорошо, что пожар невелик. Горят трава и валежник. Трава горит по‑разному: сухая вспыхнет и тут же опадет седым пеплом, сырая сначала окутывается темным дымом, потом покажется кусочек пурпура и только уж после этого станет седой. Валежник горит весело. Огонь вприпрыжку бежит по нему. Но красивее всего горят березы. Пламя мгновенно с земли до вершины охватывает бересту, и вот уже пылает все дерево. При малейшем ветре оно гудит, и пламя, как тончайшего шелка флаг, развевается на ветру.
В наказание за гибель берез нам пришлось не разгибая спины бить ольховыми ветвями по пламени, глушить его. Мы хватаем ртом удушливый дым. Кашляем. Задыхаемся. С нас льет пот. Хочется пить. Во рту пересохло. Руки уже еле‑еле подымают ветви. Сколько мы в дыму – час, два, три? Этого никто не знает. Но долго, очень долго. Я никогда еще так не работал. Мы уже черны от копоти. На зубах скрипит уголь. Но все больше ширится за нами полоса почерневшей земли, на ней нет огня, только кое‑где смрадный дым. Наконец убили огонь. Вернулись к своему домику, молча повалились на землю и лежа пили воду. Пили много. Потом купались, мылись. Потом захотели есть. Но тут выяснилось, что продукты подходят к концу: хлеба нет, соль только у Зырянова и Шуренки, но зато есть экспедиционное добро: свинобобовые консервы, бисквитное печенье, сахар и сливочное масло, упакованное в ящик и закрытое брезентом.
– Ура! – закричал Коля Николаевич. – Бисквитного печенья могу съесть багажный вагон и еще маленькую тележку. И свинобобовые консервы люблю. И чай люблю, и сахар...
– Вообще‑то вас бы следовало оставить без обеда, – сказал ему Зырянов. – Баловник вы.
– Ага, люблю баловаться.
– Смотрите, добалуетесь, чуть тайгу не сожгли.
– Ах, оставьте, не пугайте!
Когда вокруг нас уже валялось больше десятка пустых консервных банок, над рекой пронесся густой замирающий звук.
– «Комиссар» кричит! – определил Перваков.
Это единственный пароход, который курсирует по Элгуни от Николаевска‑на‑Амуре до Герби. Гудок еще раз прозвучал, еще, и мы поняли – нас зовут. Бежим что есть духу на мыс. И вот он идет, пошлепывая плицами, таежный корабль. На мостике капитан с металлическим рупором:
– Ждите... приедем... заберем... ждите... приедем... заберем. И тут же я увидел Костомарова и рядом с ним Мозгалевского. Увидел Ирину, Лыкова, Тасю. Но на Лыкова я не смотрел, да и на остальных‑то мельком. Я глядел только на Ирину.
– О‑но‑но! – крикнул что есть силы Коля Николаевич.
– О‑сё‑сё! – ответила Ирина и помахала рукой.
– О‑сё‑сё! – донесся Тасин голос.
Оказывается, такая перекличка – это условный знак взаимного приветствия.
И все. Проплыл пароход, будто его и не было. Лишь на сердце легкая грусть и какое‑то непонятное, совсем незнакомое мне чувство, когда и грустно, и весело, и хочется быть с людьми, и поскорее остаться одному.
– Ирина проехала, – задумчиво глядя вслед ушедшему пароходу, сказал Коля Николаевич.
– Ты хорошо ее знаешь? – спросил я.
– Хорошо ее знать нельзя. Она ни на кого не похожа... – тихо ответил он и вдруг толкнул меня. – А ты что, влюбился в нее? Ага, ага, покраснел! Вот я скажу ей, вот скажу. Смеху будет, смеху.
– Пошел ты к черту!
– Засек! Схвачен бобер, и колодка на шее.
– Говорить с тобой...
– Ага, ага, говорить! Попался бурбон. По уши влип.
Только вернулись, как к домику подъехал на лодке Соснин. И не один, с какой‑то женщиной. Она молода, лет двадцати шести, темноглазая, с большим ртом.
– Прошу знакомиться: Нина Алексеевна, – сказал Соснин. – Будет работать поваром для инженерно‑технического персонала.
– А Шуренка? – испуганно спросил Яков.
– Для рабочих.
– Здравствуйте, мальчики, – сказала Нина Алексеевна.
– Для кого мальчики, а для кого и техники‑путейцы, – сказал Коля Николаевич и пощипал свою бородку, еще, видимо, не решив, как относиться к этой женщине.
– Господи, как строго, – сказала Нина Алексеевна и усмехнулась. – Вы тоже не хотите, чтобы я вас называла мальчиком?
Не понимаю, отчего я краснею. Стою, смотрю на нее и чувствую, что даже уши горят.
– Какой я вам мальчик? – сказал я и пошел в домишко.
Коля Николаевич отправился за мной.
– А она ничего, занятная, – сказал он, расставляя шахматы.
Напевая, Нина Алексеевна вошла в домик:
– Мальчики, прошу не смотреть. Не оглядываться. Я буду переодеваться.
– А что, другого места нет? – сказал я.
– Ну, мальчики, хватит сердиться. Честное слово, я не такая уж плохая. Я добренькая...
– Нас это не касается!
– Бу‑бу‑бу‑бу‑бу, – передразнила она меня и стала переодеваться.
Я понимаю, нехорошо подсматривать, но если бы прибывшая не сказала: «Не смотрите», то я бы и не стал смотреть. Теперь же у меня даже шея ноет от напряжения, потому что я ее все время отворачиваю, а она сама поворачивается к прибывшей.
– Ай‑ай‑ай, – покачала она головой, – но если уж вы такой нескромный, тогда застегните мой лифчик. – И надвигается на меня голой спиной.
Я пулей вылетел на берег. Думал, что и Коля Николаевич выбежит вслед за мной. Но идут минуты, а его нет. Я успел выкурить две трубки, и его все нет. Что за черт? Что он там делает?
Наконец вышел. Курит. Смотрит в небо. Напевая, мимо меня прошла прибывшая.
– Алеша, – сказала она, – несите скорее хворост, будем готовить обед.
– Что я вам, кухонный мужик?
Она подошла ко мне и, блестя глазами, протяжно сказала:
– Бедный мальчик ревнует. Не надо было убегать...
– Да пошли вы к черту! – кричу я и быстро ухожу от нее. Я не понимаю, как можно сходиться с женщиной, не любя ее. Мерзость какая‑то! Я ушел из лагеря. Бродил по тайге, сидел на берегу реки. А когда вернулся, меня ждала новость: Соснин каким‑то образом узнал, что произошло между Ниной Алексеевной и Колей Николаевичем, и, долго не думая, отправил прибывшую обратно в Чирпухи.
– Бытового разложения не потерплю! – гремел его голос. – Думаете, ко мне не приставала? Но я не поддался. У меня жена, ребята. А вы почему не устояли?
– Потому что холостой, – смеясь, ответил Коля Николаевич.
– Стыд и позор! Неужели вы могли допустить мысль, что замначпохоз будет обеспечивать сотрудников женщинами?
– А почему бы и нет? Я бы не возражал, – ответил Коля Николаевич.
Шуренке вся эта история очень понравилась.
– Когда Григорий Фомич велел ей, чтобы она обратно верталась, – рассказывала она, прыская в кулак, – то Нина Алексеевна обозвала его уродом и сказала, что у нас ни одного мужчины нет, все сопляки.
– Порочная женщина, – сморщившись, покачал головой Зырянов. – Это хорошо, что мы избавились от нее теперь. В тайге она могла бы перессорить многих. И я не понимаю, Шурочка, что здесь смешного.
– А я вот пройдусь дрыном вдоль хребта, так сразу перестанет скалиться, – сказал Яков и сердито посмотрел на нее выпуклыми, с желтым налетом на белках, глазами.
– Ну зачем же, – с укором сказал Зырянов. – Так нельзя.
– А я не больно‑то и боюсь его. Он только стращает, а сам мухи не обидит. Верно, Яшенька? – И, засмеявшись, легко побежала, взблескивая тугими загорелыми икрами.
– Шаловлива? – спросил Зырянов.
– Ниче... Шуткует, – нахмурившись, ответил Яков.
...В полдень пришел «Комиссар». Приложив ко рту металлический рупор, капитан сказал:
– Подымитесь на два километра выше. Здесь взять не могу. – И, махнув рукой, ушел в рубку.
Соснин плюнул и закричал:
– Коренков, Перваков, Баженов, в лодку! Вперед! Марш, марш!
Рабочие гребли изо всех сил. Я помогал им рулевым веслом. Соснин стоял на носу и командовал:
– Марш, марш! Достойны поощрения!
Пароход дожидался нас на широком плесе. Соснин поднялся по веревочной лестнице на палубу. Его не было с полчаса.
– Мы вам это припомним! – кричал он, появляясь. – Пять тысяч за транспортировку лодок – грабеж государства!
– Не ори, не себе беру, – спокойно отвечал ему капитан, застегивая старый китель.
Пассажиры внимательно слушали перебранку.
– Знаю. По за перевыполнение финансового плана получишь премиальные. Вот в чем грабеж! Сам с усам! – Он спрыгнул в лодку. – До скорой встречи! Гуд бай, как говорят французы, – махал он рукой капитану.
– Вы заявите на него? – спросил я.
– Это зачем же? Стукачей терпеть ненавижу. Пригрозил, и ладно. Теперь он наверняка нас возьмет... Вперед! Марш, марш! Масло тает, сахар подмок. Надо спасать!
25 июня
Пять дней полного безделья. «Комиссар», видимо, нас и не думает брать. Дни стоят жаркие. Безветренные. Свинобобовые консервы с бисквитным печеньем опротивели нам. Печенье со сливочным маслом вызывает отвращение. Картошки бы! Селедки! Хлеба! Одно спасение – рыба. Соли привез Соснин из Чирпухи, и теперь мы варим уху, жарим что покрупнее.
На рыбалку я обычно выезжаю одни. Становлюсь то под обрывистым берегом, то против галечной косы, то на середине реки. Берет везде. Но некрупная, а хотелось бы выдернуть килограмма на два, на три, а то и на пять. Течение быстрое. Веревка с грузом дрожит от напряжения. Не успеваю забрасывать закидушку, как тут же налетает мелочь.
Сегодня выехал с Сосниным. Рыбалку он считает делом несерьезным, придуманным для лентяев, но рыбу всегда ест с удовольствием. Он сидит на корме в трусах, читает книгу. Коля Николаевич как‑то сказал: если Соснин читает книгу, то это значит, что делать ему совершенно нечего. Я держу на пальце шнур. О чем‑то задумался. И вдруг вопль, и Соснин летит за борт. Я смотрю на воду, ищу, но его нет. Я кричу, мне страшно, но тут, слава богу, метрах в пятнадцати от лодки, появляется из воды голова помначпохоза.
– Помоги! – кричит он.
Тетрадь пятая
Я сорвал со дна якорь. Лодку понесло вниз. И Соснин ухватился за борт. Тяжело дыша, влез. И сразу же, сдернув трусы, стал смотреть на свой зад. На белом полушарии розовел с грецкий орех величиною желвак.
– Что это? – спросил я.
– Кто‑то кусил... Ты смотри, а? Как долбануло. Думал, штыком! – И вдруг, схватив меня за руку, к чему‑то стал прислушиваться.
Сначала тихо, а потом все явственнее стало доноситься чоханье. Я нагнулся к воде, теперь все слышнее: «Чох‑чох‑чох». Так чохать может только «Комиссар». Скорей, скорей к берегу.
Я кричу что есть силы: – «Комиссар»! – Переполох начался страшный. Каждый ищет свои вещи. За десять дней мы обжились, почувствовали себя как дома, а это значит, что вещи могут оказаться в самых неожиданных местах. В воздухе летают полотенца, чьи‑то брюки. Со стола падает зубной порошок, подымая снежное облако. Летит кружка.
– Николай Николаевич, да вы ж мои брюки суете в свой рюкзак, – говорит Зырянов.
– Фу черт, а где же мои?
– Го‑го‑го‑го, смотрите, он связывает постель, а сам сидит на подушке!
– Так это ж ваша, – хохочу я.
– Моя? Хамство!
Чиханье все слышнее. И вот из‑за кривуна торжественно и плавно показывается нос парохода, рубка, труба. И вот уже весь пароход на виду. Он идет быстро. Сравнялся с нами.
– Здесь категорически отказываюсь брать! – разносится из рупора голос капитана. – Спускайтесь вниз! До Тахты!
– Лодку! – кричит Соснин. И вдвоем с Перваковым отчаливает от берега. – Марш, марш!
– Только поблазнило нам, – разочарованно тянет Баженов, – один омман...
– Не стоит огорчаться, – говорит Зырянов. – На изысканиях столько всяких неожиданностей...
Мы сидим у костра, курим, ждем Соснина. И почему‑то не волнуемся.
– Скажите, вы любите изыскания? – спрашиваю я у Зырянова.
– Да ведь как же не полюбить? Тут тебе и поясные, и полевые, за камеральную обработку материалов кое‑что перепадет. К тому же в тайге мало расходуется, соблазнов нет, так что и подкопить можно...
– Но неужели только это? – с горечью спрашиваю я. – Неужели природа, приключения, путешествия вас не манят?
– Почему же не манят? Манят. Да ведь если бы не платили хорошо, маловато было бы одной природы. У меня семья... – Он помолчал и, вздохнув, сказал: – А вообще‑то ничего интересного в нашем деле нет. Изо дня в день, из месяца в месяц без выходных, без родных, без городов, без бани, без кино. По пояс в снегу, спим на земле, едим как придется, отсюда и катары, и ревматизмы, и сердчишки сдают...
– Что ж, в этом есть и своя прелесть, – сказал я.
– В трудностях?
– Да!
– Жизнь бы обеднела, если б не было трудностей, не правда ли?
– Конечно!
– Человек, идя к заветному, должен страдать, мучиться, терпеть, не так ли?
– Конечно!
– Нет, это неправильно. Это все от неустройства, порой от неумения. Вы еще очень молоды, поживете и перестанете увлекаться трудностями.
– А для меня их вообще нет, это они для вас существуют.
Он снисходительно посмотрел на меня и ничего не сказал.
Приехал Соснин:
– Все в лодки! «Комиссар» нас возьмет, черт ему в затылок. Быстрей, быстрей! Прицельный огонь! Марш, марш!
И «Комиссар» нас взял. Но прежде чем идти вверх, мы спускаемся в Тахту. Все, что было нами достигнуто, весь этот путь, с бурлацкими переходами, с жарой, с комарами, – все это теперь не в счет. Я смотрю на Зырянова и невольно вспоминаю его слова: «Это все от неустройства, порой от неумения». Нет, я не жалею и не считаю потерянным то время, те силы, которые ушли на этот путь, я увидел много интересного. Я доволен. Только одно смущает меня: пользы‑то делу от этого нет. А если нет пользы, то зачем трудности?
В Тахту мы идем за второй партией заключенных (первая уже в Герби). До сих пор я еще не говорил о том, что у нас будут работать заключенные. Это люди с первыми судимостями, с маленьким сроком, осужденные за растрату, превышение власти, хулиганство по пьянке, халатность, служебное злоупотребление.
30 июня
Они сидели на берегу. Их было человек сорок. Берег казался грязным от темных рубах и бесцветных лиц. С парохода сбросили на берег сходни, и заключенные, вскинув на плечи небольшие мешки с вещами, стали подыматься по трапу медленным, тягучим шагом. С ними вместе на пароход вступил уполномоченный. От него мы узнали, что заключенные совсем не те, кого мы ждали, а мелкое жулье, воришки. Но есть среди них и покрупнее птицы, человек двенадцать, судившиеся неоднократно, имевшие побеги, даже убийства.
– Зачем нам они? – сказал Зырянов. – Нам надо работать, а какие из них работники?
И действительно, не успели сесть на пароход «уркачи», как у капитана пропали плащ и китель.
– Я не повезу их, на кой они мне черт? Сейчас же даю команду к берегу и ссаживаю всю эту дрянь! – возмущается капитан.
– Найдется ваш плащ, – успокаивает его уполномоченный.
– Вы меня не утешайте, а ищите!
Соснин озадачен. Он чешет свою рыжую бороду, она у него уже отросла, и теперь он похож на норвежского шкипера.
– Вот что, товарищ уполномоченный, самое главное, чтобы была ясна цель. Так у нас принято говорить в артиллерии. А поэтому вы должны ознакомить меня с документами на заключенных. Бандитов и им подобных мне не надо. Я помощник начальника изыскательской комплексной партии по административной части. Будьте здоровы!
На этот раз Коля Николаевич не возмущается тем, как себя превозносит Соснин.
– Пожалуйста, никакой военной тайны здесь нет, – отвечает уполномоченный.
– Тем более. Прошу заняться изучением документов вас, товарищ Стромилов, и вас, товарищ Коренков. По окончании доложите мне.
– Есть! – говорит Коля Николаевич.
– Есть! – говорю я.
И вот мы сидим в каюте и изучаем формуляры и прочие документы, которые входят в личное дело заключенного. Нас интересует статья Уголовного кодекса, срок заключения, возраст, судимость. Отбираем, чтобы сроки были маленькие, чтобы ребята были молодые. Потом идем в трюм, к заключенным. Но, оказывается, они бродят по всему пароходу. После воровства у капитана «уркачи» вытащили из буфета двадцать бутылок коньяку. Выпили.
– Ну, нам мало показалось, – беззастенчиво говорит сутулый, остролицый парень, – так мы взяли еще десять бутылок.
– А потом еще обиднее стало, и мы совсем накрыли ларек, – добавил круглолицый, синеглазый парень лет восемнадцати. И спросил Соснина: – А что нужно веселому нищему?
– Фамилия? – коротко спрашивает Соснин.
– Нинка.
– Что «Нинка»?
– Это кличка его такая, – говорит остролицый парень.
– Ясно. Как твоя кличка?
– Бацилла.
– Хорошо. Я вас беру к себе. Обоих.
– Зачем? – толкаю я в бок Соснина. – У Бациллы пять судимостей. Его фамилия – Седой, он же Андреев, он же Куделин...
– Тем более. Запишите его в наш список. Итак, никаких Бацилл. Будешь отзываться на свою фамилию Седой.
– А если я Андреев?
– Тогда Андреев.
– А если я – Куделин?
– А если я тебя сейчас выброшу за борт? Ты что думаешь, я тебе Макаренко? Ты думаешь, я тебя буду перевоспитывать? Дай‑ка руку. – Соснин взял его ладонь в свою и стал жать. У Бациллы сначала глаза стали круглыми, а потом медленно полезли на лоб.
– Ай! – заорал он.
Соснин отпустил его руку:
– Между прочим, настоящие мужчины никогда не кричат, когда им больно. Го‑го‑го‑го!
Нас окружило человек двадцать, и все они дружно засмеялись, глядя на Соснина и посрамленного Бациллу. Но всех громче смеялся молоденький парнишка с густыми черными ресницами, белозубый, с ямочками на щеках. Я подошел к нему, спросил фамилию.
– Пугачев я... Михаилом звать, – сразу же ответил он мне и спросил: Это правда, что в экспедицию берут? Возьмите меня. Я буду хорошо работать. Я не могу больше здесь. Честное слово, я не вор...
Я посмотрел свой список. Там был Пугачев Михаил. Он осужден на три года за соучастие в ограблении квартиры. Судимость первая.
– Рассказывай все подробно, – сказал я ему.
– Все расскажу, все...
Мы идем на корму. Пугачев рассказывает о себе, как он попал, как судили, как он ехал этапом. Все это очень интересно. Я никогда такого не видел и не слыхал. Я расспрашиваю его. Мне хочется знать все детали. Он охотно, а главное, толково отвечает. И передо мною проходят дни из его жизни, как яркие страницы в книге. Ночью я долго не могу уснуть, меня что‑то тревожит, в глазах стоит Мишка Пугачев и все рассказанное им. И не уходит, преследует. И тогда, чтобы отвязаться, я сажусь и начинаю записывать все, что услышал от него и что вычитал в формуляре. Писал я ровно два часа, просто наотмашь. Вот что у меня получилось.
«В поезде было тридцать восемь товарных вагонов. Через крыши этих вагонов тянулся провод телефона. На больших станциях охранники бегали по крышам, бросая свое тело то на правую, то на левую ногу, надеясь, что нога провалится в крышу, и тогда будет открыт преднамеренный побег. На каждой станции охранники били деревянными молотами в стены вагонов, надеясь, что подрезанные стенки провалятся и тогда будет обнаружено преднамеренное бегство заключенных.
В пятом головном вагоне готовились к побегу. Боковая, выходящая на буфера стенка была подрезана между нижними и верхними парами. Ждали ночи, густого леса по левую сторону хода поезда (там нет второй пары рельсов) и крутого склона. Колька Колхоз, староста вагона, учил, как надо прыгать на полной скорости. Он шел первым. За ним Бацилла, узкогрудый, остролицый парень с близко посаженными к переносью глазами, острыми как буравчики. Он не слушал Кольку Колхоза, он знал, как надо прыгать. «Шакалье» – воровская мелочь – с любопытством смотрело на старосту. Подпрыгивало, пригибая к груди колена, поджимая к коленям голову так, чтобы тело превратилось в комок. Мишка Пугачев не собирался бежать. На его счету была единственная и последняя кража. За месяц, который он провел в тюрьме, и за пять дней этапа он полностью разобрался, куда его привел поиск интересной жизни. Дома было скучно. Отец пил, ругался с матерью. Мать выбивалась из сил, работая на заводе, подымая, кроме Мишки, еще двух ребят. Вечная ругань, вечные недохватки. На улице было лучше. Там никто его не ругал. Улица была полна веселых занятий. Можно было, сидя в воротах, выбросить на панель кошелек и, давясь от смеха, наблюдать, как прохожий внезапно останавливался, быстро, будто его толкали в шею, сгибался и тянул руку к находке. Но в ту же секунду кошелек вдруг начинал ползти к подворотне. Это его тянул за ниточку Мишка. Прохожий, еще ничего не понимая, бежал за ним в наклон. Кошелек – от него. И тут раздавался хохот. Ребятня вопила от восторга, видя растерянное лицо солидного человека в каракулевой шапке.
– Хулиганы! – возмущался солидный человек.
– Побирушка! – неслось ему вслед.
Если рисковать, то улица все удовольствия предоставляла бесплатно. Можно было прицепиться к колбасе трамвая и ехать куда вздумается. Можно было пройти зайцем в кино. Можно сколько угодно толкаться по магазинам, но без денег там неинтересно. А деньги порой бывали очень нужны. Не все же подбирать окурки или таскать у отца папиросы.
В том же доме, где жил Мишка, жил и Васька кривоногий. У него всегда были деньги. Он снисходительно угощал ребят толстыми папиросами. Однажды он угостил Мишку и как бы между прочим сказал: «Давай сыграем в подкидного». Мишке было лестно такое внимание. Они ушли на задний двор, сели за поленницей. День стоял тихий, солнечный. И все, казалось, было прекрасно. Сначала выиграл Мишка, потом Васька, потом несколько раз подряд Мишка. Тогда Васька сморщил свой коротенький нос и сказал, что играть неохота, потому что без интереса.
– Это тебе неинтересно, – сказал, смеясь, Мишка, – а мне так очень интересно. Я уж сколько раз выиграл?
– Ничего ты не знаешь, – сказал Васька, – когда играют на интерес, это значит – играют на деньги или на что другое. У тебя есть деньги?
Но откуда же у Мишки могли быть деньги? Тогда Васька нехотя сказал:
– Ну, давай хоть на моляшки.
– А что такое моляшки?
– А это вот: если я проиграю, то должен встать, перекреститься, потом опуститься на колени, стукнуться лбом в землю и выпрямиться. Вот тебе и моляшка.