«Нга! Нга!» – мечется, то прижимаясь к земле, то подскакивая на четырех лапах, щенок.
Жук ползет, поводя своими рогами, как олень.
– Возьми, возьми его, Сулук! – науськивает Савелий.
Сулук быстро и коротко взглядывает на Савелия и заносит лапу. Но жук, увидав врага, подымается на задние ноги и раскрывает челюсти. Сулук отскакивает назад, кладет морду на лапы и, не решаясь и всей своей собачьей душой стремясь схватить жука, отрывисто, тонко лает. Савелий доволен, хохочет до слез.
«Нга! Нга!» Сулук с визгом набрасывается на жука, бьет его лапой. Жук опрокидывается и беспомощно шевелит тонкими волосатыми ножками. Тогда Сулук прижимает его обеими лапами, сует морду. И вдруг вся поляна оглашается отчаянным визгом. Жук ухватил его за нос. Сулук трясет башкой, но ему не освободиться. Жук болтается, впившись ему в нос. И тогда Сулук обалдело несется, полный ужаса, мимо палаток, мимо костров и так визжит, что разноперые кукши взлетают над лесом.
– Он, не могу! Ой, не могу! – катается по земле Савелий.
Но пришла Ирина, и мне уже не весело. Ни на кого не глядя, она скрылась в своей палатке.
– Говоря по совести, я не люблю работать с женщинами, – говорит Костомаров Мозгалевскому, глядя на палатку Ирины, – и то, что в нашей партии две юбки, я воспринимаю как неизбежное зло. Что ж, если девицы учатся на геологов, то, по всей вероятности, должны бывать в экспедициях. Вот случай, когда женская эмансипация идет против дела. Я совершенно согласен с Белинским, только расширил бы его категорическое суждение о назначении женщин. Не то что в литературу, но и на изыскания не допускал бы их. В конечном счете женщина‑изыскатель всегда обрастает семьей и сидит дома. Я еще ни разу не видел старух изыскательниц. – И Костомаров, вздрагивая плечами, смеется.
– Действительно, – смеется и Мозгалевский.
Мне бы подойти к ним, сказать: «Как вы можете смеяться? Ведь она же страдает. Она потеряла любовь. Разве можно над таким смеяться?» Но я ничего не могу сказать, потому что Костомаров спас ей жизнь.
И опять плыли...
Всходило и скрывалось за зубчатой грядой солнце. Леса то подступали вплотную к реке, то уходили к подножию гор. Иногда река разветвлялась на множество проток, и трудно было решить, где главное русло. Карта обманывала. Покенов пищал тонким голосом и разводил руками, доказывая, что надо идти только по реке. В одной протоке мы потеряли три дня. Протока оказалась слепой, без выхода. Пришлось возвращаться. Стало еще больше аварий. Не было того дня, чтоб не перевернулась на быстрине чья‑либо лодка. Пропало больше половины запаса сахара. Подмок табак. Хорошо, что не тонет мука. Мешки с мукой плавают, как поплавки. У вольнонаемных утонула палатка. Аварии теперь каждый день. А путь еще далек. И чем выше, тем труднее. Скоро начнутся перекаты...
Иногда на быстрине попадаются, преграждая путь, полузатонувшие деревья. Всего лучше в таких случаях ехать прямо на них. Течение как бы гасится множеством ветвей, и получается тиховодье. Но обходить его надо осторожно, а то чуть что – и течением сразу швырнет на дерево, а тогда уж наверняка дно кверху.
Плывем. Иной раз за один взмах весел лодка проходит метров пять, а иногда за десять ударов – один метр.
– Алексей Павлыч, вон, где пузырьки пены, туда не правьте, там самая быстрина, – говорит Афонька, – я эти реки знаю...
Теперь и я их немного знаю. Плывем. Начинаются скалистые берега – значит, надо на правую сторону. Переправились. И снова вперед.
Половина третьего пополудни. Причаливаем к маленькой песчаной косе. Привал. Над костром висят три ведра, невдалеке разостлана клеенка, на ней – лепешки, сахар, масло.
И, как уже в обжитом месте, появились вороны. Где только нет этих вороватых птиц! И вот уже ругается Баженов. Стоило ему отойти за полотенцем, как ворона успела схватить с камня розовый обмылок и, тяжело, торопливо махая крыльями, поднялась на ветку старой пихты.
– Вот я ж тебя, заворуйка! – кричит снизу Баженов. – Ты думаешь, мыло в тайге растет? Отдай, черная душа!
Раздается выстрел. Ворона камнем падает к ногам Баженова.
– Го‑го‑го‑го, – смеется Соснин, вытаскивая из ствола пустой патрон.
Через час едем дальше. На другом берегу прижим, здесь тихий плес. Надо сказать, что тихой воды на Элгуни нет, но по сравнению с быстриной на плесе тишина, тут хоть с трудом, но можно вести лодку на веслах, а на быстрине только на шестах, да и то не всегда управишься.
Опять переправа. Опять плес. Опять быстрина. Опять переправа. Уже наступает вечер. Солнце опускается за острую вершину гряды сопок, разливая по ее глубоким впадинам фиолетовые тени. Впереди виднеется коса. От нее подымаются два дыма.
– Вот и привал...
Оба, и Мишка и Афонька, улыбаются. Все же досталось сегодня.
– Алеша, – зовет меня Коля Николаевич, – смотри, что тут есть.
– Да, да, Алеша, тут медвежьи следы, – бежит ко мне Тася.
Я никогда раньше не видал их. Вот они. На мокром песке видны отчетливо. Какие большие. Когти ушли в землю.
– Вот такими если проведет по черепу, сразу скальп снимет, – говорит Коля Николаевич.
– Страшно, – говорит Тася, и глаза у нее становятся большими, круглыми.
А на рассвете случилось вот что.
Медведь пришел пить. Ветер дул ему в затылок, и он ничего не учуял. И только подойдя к палатке Покенова, заметил что‑то новое, чего не было никогда. И в ту же секунду раздался отчаянный визг, вой, лай! Это визжал Сулук. Это он выл, лаял, увидев рядом с собой хозяина тайги. Он кинулся бежать, но от страха отнялись задние ноги. Метров двадцать он перебирал передними, уходя от смерти, и все двадцать метров загажены. С ним приключилась медвежья болезнь.
Покенов вышел из палатки, поглядел на следы и убежал. Рабочие кричали ему, чтобы он стрелял, но старик был настолько напуган, что даже не отвечал, и только утром важно заявил:
– Моя охота один ходи не могу.
На Сулука без смеха нельзя смотреть. Пробежит несколько шагов и упадет: задние ноги подкашиваются. Покенов хотел пристрелить его, ладно вовремя вмешался Мозгалевский.
И опять плыли...
Как‑то после полудня Баженов, гребя, выхлестнул веслом большую горбатую рыбу. Она вяло вильнула хвостом и шлепнулась в воду. В этом месте было мелко. Баженов выпрыгнул, хотел схватить ее и вдруг бросился назад, в лодку.
– Дивно рыбы! – кричал он, карабкаясь на борт.
– Кета идет! – выдохнул Афонька и, оглянувшись через плечо на перекат, ударил веслами. Лодка дрогнула и тягуче пошла вперед. Мишка его понял и тоже вовсю начал грести. Все быстрее, быстрее. На волосатых Афонькиных руках тугими валками перекатывались мускулы. Дышал он коротко, со всхлипами, широко открывая рот с крупными зубами.
Рванув еще несколько раз веслами, он снова перегнулся через борт. Теперь уже лодка шла перекатом. До дна можно было достать рукой. Афонька прыгнул в воду и подхватил обеими руками плоскую, испятнанную, крупную рыбину. Бросил ее в лодку. Выхватил из воды еще горбоносую рыбину. Мишка метнулся на другую сторону. И к моим ногам полетела третья рыбина. Тяжело плюхнувшись на мостки, она стала биться, открывая рот. Багрово‑фиолетовые пятна шли у нее по всему телу. Вокруг лодки творилось невероятное. На мелководье бурлила вода. Заостренные гребни плавников, качаясь из стороны в сторону, виднелись над водой. Рыба шла сплошняком. Отовсюду неслись крики:
– Горбуша!
– Сима идет!
– Кета!
Ее бросали в лодки, словно поленья.
У нас уже все дно было завалено рыбой. Кета подскакивала на мостках, хлестала меня по ногам, из ее живота бледно‑красной струей вытекала икра.
– Баская рыбка! – слышался голос Баженова.
– Стой! Сто‑ой! – вдруг раздался голос Соснина. Замначпохоз бежал по косе, по всему ряду лодок, и кричал: – Отставить! Соли нет. Зря пропадет. Стухнет. Отставить!
Это верно, соли у нас почти нет. А рыба идет. Сотни, тысячи рыб прут косяком. Они идут в верховья реки на икромет. Идут из моря, бьются на перекатах, ломают плавники. Они ничего не едят. Их много гибнет, не доходит до заповедных мест. Один закон, великий закон продолжения жизни, заставляет наперекор всему двигаться вперед. У самцов брачный наряд: фиолетово‑сизые пятна, верхняя губа заострена, как клюв. Самки злы, кусают самцов. Самцы от ярости бросаются в стороны, рвут хариусов, касаток, чебаков, подбирающих оброненную самками икру. Пройдет немало дней, пока измученная рыба достигнет верховьев реки и вымечет икру. Вымечет и погибнет...
– А жаль, – вздохнул Афонька и отбросил обратно в реку рыбину, – была б соль, можно на весь год запастись. Дармовая жратва, хошь в соленом, хошь в вареном, хошь в жареном, хошь в вяленом... – Он что‑то хотел еще сказать, но меня отвлек голос Ирины.
– Не смей! Как тебе не стыдно! – кричала она.
Неподалеку от нее стоял Бацилла. Он держал на ладони большую рыбину и вычищал из ее брюха в ведро розовую икру. Вычистив, бросил кету обратно в реку. Выскакивая из воды, вихляясь, она пошла вверх. А Бацилла, как из бочки, достал из реки еще рыбину.
– Слышишь! Не смей! – закричала Ирина.
Бацилла искоса посмотрел на нее и вспорол рыбу ножом. Ирина выпрыгнула из лодки, выхватила рыбину из рук Бациллы и ударила его по лицу. Бацилла хотел отшатнуться, но поскользнулся, упал, тут же вскочил и с ножом кинулся на Ирину.
– Бацилла! – закричал Мишка Пугачев.
В какую‑то долю секунды я понял, что случится непоправимое, если кто‑нибудь не вмешается, не остановит Бациллу. Я подхватил покрупнее рыбину и запустил ею в него. И сшиб! Вскочил он так же быстро, как и упал, и, хищно осклабясь, ссутулясь, пошел на меня, размахивая ножом.
– Убьет! Убьет! – закричал Мишка.
Но тут Афонька слегка толкнул Бациллу веслом.
– Куда, куда прешь? – проговорил он.
Тетрадь десятая
– Кусок мяса буду, если забуду, – скороговоркой сказал Бацилла. – Права покачаем!
– Вали, вали, не таких видали да через плечо кидали, – закатывая косой глаз, сказал Афонька, – я ведь тоже могу ненароком зашибить насмерть. – И ударил веслом в грудь Бациллу.
– Ладно, гад. Расчет будет! – И, ссутулившись, Бацилла отошел.
За ужином, у костра, Кирилл Владимирович сказал Соснину.
– Бациллу надо отправить вниз.
– Это никак невозможно, – тихо ответил Соснин.
– Не понимаю вашей симпатии к нему. Только из‑за того, что он главарь, или, как вы называете «верхушка», и ему все подчиняются, мы должны держать бандита. Мы едем работать, а не заниматься перековкой соцвредов.
– Это я понимаю. Но и отправить его одного, без охраны, никак нельзя, – виновато сказал Соснин.
– Кошмар! – возмутился Зацепчик. – Отправить без охраны нельзя, а чтобы он здесь махал ножом, можно. Я категорически настаиваю на изоляции этого социально вредного элемента! Отправить, и все!
– Нельзя! – подумав, твердо сказал Костомаров. – Соснин прав. В первом же населенном пункте Бацилла займется разбоем.
– Он и у нас в любую минуту может заняться тем же, – почему‑то шепотом сказал Зацепчик.
– Ну что вы, – снисходительно глядя на него, ответил Костомаров. – Неужели вы допускаете мысль, что мы с ним не сможем справиться?
И снова плывем...
Скрипят весла в уключинах, гнутся шесты, упираясь в каменистое дно. Солнце светит то справа, то слева – так извилисто русло Элгуни. Все чаще стали попадаться завалы. Как трудно их обходить! Промахнись шестом, сломайся весло, и течение швырнет лодку на бревна, затянет под завал. У меня в сердце до сих пор та авария, когда чуть не погибла Ирина...
Я часто и много думаю о ней. Я знаю, что люблю ее, но твердо знаю и то, что никогда не осмелюсь ей об этом сказать. Никогда не осмелюсь ее поцеловать. Я знаю, что я не для нее... Мне хорошо, когда я ее вижу. Мне грустно, если ее нет рядом, но я знаю – она есть, и мне уже хорошо. То, что Лыков ее обидел, это плохо только для него. Он обидел мечту, но разве от этого мечта может быть хуже?
Сегодня Ирина подошла ко мне.
– Ты был на завале, когда я тонула? – спросила она.
Я посмотрел ей в глаза. В них не было прежнего веселья. Будто там погасли солнечные фонарики.
– Был.
– Почему же ты меня не спас? Почему спас Костомаров?
– Я хотел, но он опередил меня.
Она горько усмехнулась и стала смотреть на реку.
От Элгуни поднимался туман, другого берега не было видно. И Элгунь казалась бескрайней, как море. К ногам набегали волны, оставляя на сером галечнике желтую пену.
23 июля
Вот уже ночь, а Ирины нет! И нет лодки Бациллы. Мы волнуемся. Через каждые пятнадцать минут я стреляю. Идет дождь, но на берегу горят костры. Кирилл Владимирович не находит себе места. Я боюсь думать: неужели что случилось с Ириной? В голову лезут мысли о Бацилле.
– На кой ты черт его взял? – ругаю я Соснина.
Соснин, против обыкновения, молчит.
Коля Николаевич уже охрип от крика. Шуренка плачет.
– Да перестаньте наконец, что вы раньше времени оплакиваете! – кричит на нее Мозгалевский.
Уже час ночи. Теперь я сам готов плакать.
– С каким удовольствием я переломал бы ноги этим туристам, – сердито говорит Костомаров.
– Однако у вас сердце, – осуждающе заметил Зацепчик. – И вас не тревожит, что люди могут погибнуть?
– Меня тревожит одно: если подобные пикники не прекратятся, я не ручаюсь, что в срок проведу изыскания. Забота о людях – это не сентиментальная штучка, которая может умилять некоторых. – Он сурово посмотрел на Зацепчика. – Не следует думать, что все добрые – непременно полезные люди. Это ошибка так думать. Часто такая ошибка причиняет много бед. Она разоружает. Но все же, кой черт дернул ее оторваться от нас?
Она хотела только хорошего. Быстро проскочить проток, выйти на Элгунь, потом вернуться и указать маршрут, сокращающий путь вдвое. Откуда она узнала про этот проток? Накануне смотрела планшеты аэрофотосъемки. Только и всего. Нет, она не шла вслепую. Проток должен быть коротким, за ним река. И вдруг вместо реки – озеро. А за ним опять проток. Но не возвращаться же назад. Рабочий – широкоплечий, длиннорукий Иван Цибуля – легко взмахивал веслами. Лодка шла быстро. Вода была спокойной, по ней плыли облака, отражались тонкие стволы берез. Неслышно перелетали через проток кукши. Было тихо. И неожиданно в эту тишину ворвался подвывающий голос:
Ды‑венадцать лет тыгда мне, братцы, было,
Когда меня приня́л преступный мир...
К нему присоединился другой, легкий, уходящий ввысь жаворонком:
Волною жизни новой охватило,
Я ревизором стал чужих квартир...
Ирина резко оглянулась. За ней плыла лодка Бациллы. Это он пел подвывая, а ему жаворонком вторил Ложкин, молодой, но уже начинающий лысеть парень. Как получилось, что они увязались за ней? Неважно как, но это было неприятно и могло окончиться плохо, если Костомаров заметит исчезновение лодок.
Когда до выхода на реку оставалось не больше ста метров, течение стало усиливаться и впереди показался завал. В узкий проход, пенясь, врывалась вода. Бурлила. Гудела. Цибуля греб с такой силой, что весла гнулись, но лодка еле продвигалась вперед.
– Шест! – выдохнул он. Его лицо и грудь лоснились от пота.
Ирина подала ему четырехметровый шест с железным наконечником. Цибуля вскочил на ноги, ухватился обеими руками за его середину, уперся им в дно. Шест задрожал. Лодка тягуче пошла вперед.
Позади с таким же упорством боролись на лодке Бациллы.
– Раз... еще разик... еще раз, – доносился приглушенный волнением голос Нинки, и неожиданно взлетел полный животного ужаса голос рабочего Ложкина:
– Спасите!
Крутой разворот, и лодка Ирины несется вдогон утопающим людям.
– По‑мо‑ги‑те! – доносится снизу голос Бациллы.
Вот барахтается в тальниковых зарослях Нинка, он уже у берега. Спасется сам.
– По‑мо‑ги‑те! – слабеет голос Бациллы.
Отряхивается на берегу Ложкин. Мокрая рубаха плотно обтягивает его худенькое тело, торчком, словно железные, стоят брезентовые штаны. Лодка Ирины проносится мимо. Она мчится туда, где просит помощи Бацилла. Ольховые и тальниковые заросли сливаются в темно‑зеленую сплошь.
Мыс... Излучина... Тихая заводь.
По колено в воде, придерживая одной рукой лодку, другой – сползшие на обвислый зад штаны, стоит Бацилла, сутулый, костлявый. Он истошно орет, запрокинув лицо к небу.
– Чего ты кричишь? – удивленно глядя на него, спросила Ирина.
Бацилла замолчал, насмешливо посмотрел на Ирину:
– А чего ж делать, если в воду попал?
Савелий Погоняйло коротко хохотнул.
– Ну вот что, – сурово сказала Ирина, – дурачком нечего прикидываться. Гони лодку к завалу. Надо спасать имущество.
– А может, что еще скажешь?
Ирина выскочила из лодки, подошла к нему:
– А может, ты ударишь меня? Ведь ты хотел ножом ударить. Бей!
Бацилла не выдержал ее взгляда и потянул лодку к завалу.
Ложкин, трясясь от холода, отжимал штаны. Увидев выходившую из кустов Ирину, растерянно засуетился, прикрыл штанами тощие ляжки. Нинка разводил костер. Ирина остановилась у края клокочущей воды, возле потемневших от сырости бревен. Где‑то здесь опрокинулась лодка Бациллы.
– Ребята, надо спасать имущество, – сказала Ирина, подходя к ярко пылавшему костру.
Никто не посмотрел на нее, будто и не слыхали, только лысая голова Ложкина подалась ближе к огню.
– Ребята, чего же вы молчите?
Бацилла пошевелил над огнем растопыренными пальцами, повернулся спиной.
– Мы тонуть не желаем, – сказал он.
– Что было в лодке? – спросила Ирина.
– Тю! Мне следователи еще в детстве осточертели, – ответил Бацилла и подошел к Цибуле: – Один раз начальник фаланги не пустил меня к бабе. «Уйду», – говорю. Он услыхал, посадил меня в кандейку. Я бритвой вспорол себе брюхо. Ору. Меня в околоток. Сорок швов. Ночью ушел. С околотка легко уйти – нет охраны, на то и был расчет. Всю ночь провел у бабы. Утром заявился на фалангу. «Зря, говорю, начальничек, не пустил. Зря, говорю, Бацилла брюхо попортил. Когда Бацилла чего хочет, всегда добивается...»
– А зачем ты мне это говоришь? – спросил Цибуля, беспокойно глядя на Бациллу.
– Если все мои сроки сложить, больше ста лет выйдет. Га! Понял? – И отвернулся.
– Я спрашиваю, что было в лодке? – строго сказала Ирина. – Ложкин, отвечай!
Ложкин начинает быстро‑быстро говорить, приплетает много ненужных слов, но все же удается выяснить, что утонуло.
– Надо спасать!
– Видишь, в чем остались. – Бацилла поднял рубаху и показал длинный живот. – Все наши шмотки накрылись, и то не жалеем.
– Да вы просто трусы! – с презрением говорит Ирина. Она прошла к завалу, разделась и кинулась в воду. Течение подхватило ее, выбросило наверх и прибило к берегу.
Упали первые капли дождя, и сразу, без молний, без грома, хлынул ливень. Встревоженно засвистели вершинами лиственницы. Проток потемнел, накатил волны на песок: шипя, они погасли у ног подбежавшего Цибули.
– Веревку! – крикнула ему Ирина.
Пока он доставал из лодки канат, Ирина отыскала на берегу увесистый валун. Обвязав себя веревкой, кинула конец Цибуле и, прижимая камень к груди, снова вошла в воду.
Ливень нарастал. Рядом разворотила небо прямая, как штык, молния, и не успела погаснуть, как оглушительно грянул гром. Небо стало черным. Еще полыхнула молния, где‑то за Элгунью осветило сопку с четкими тоненькими стволами деревьев. Цибуля стоял под ливнем, по его лицу текла вода, рубаха стала тонкой, сквозь нее просвечивало белое тело. Жесткий канат рывками шел по шершавой ладони все дальше, дальше... Вот Ирина погрузилась по грудь, еще шаг – и видна лишь ее голова с короткими мальчишечьими волосами. Еще шаг. И вода сомкнулась над ее головой, и, переваливаясь, катится волна в том месте, где только что была Ирина. Канат остановился, ослаб, туго натянулся. Ирина всплыла.
– Тяни! – крикнула она.
Цибуля потянул канат, помог ей прибиться к берегу. Из воды показалась штанга.
– Бери!
Цибуля подхватил ее и, тоскуя, сказал:
– О це погане дило, не умию плавать. – Он вытащил штангу, а Ирина снова ушла в воду.
А ливень все сильнее, все чаще грохочет гром. Опять показалась Ирина. На этот раз она достала палатку. Озябшая, усталая, вышла на берег. И тут до нее донесло запах сырого дыма. Поставив лодку вверх дном, рабочие спасались от ливня, сидя под ней, как под крышей. Рядом с ними горел костер.
Ирина подошла к лодке, напрягаясь опрокинула ее. Костер зачадил, зашипел.
– Ай, напрасно, ай, напрасно, – закривлялся Бацилла, сжимая костлявые кулаки, – такой уют нарушить...
– А ну, хватит! – крикнула на него Ирина. – Марш домой! Теперь налегке не утонете!
И, странное дело, Бацилла молча подчинился.
Опасаясь риска, Ирина пошла обратным путем, добралась до прошлой стоянки и уже оттуда стала подниматься вверх по Элгуни.
Это я узнал из ее рассказа Костомарову и от рабочих; Бацилла отмалчивался.
– Ну вот что, – сказал Костомаров Ирине. Голос у него приглушен, и зрачки от сдерживаемого гнева то сокращаются, то расширяются. – Еще раз провинитесь, будете отправлены вниз.
– Этого никогда больше не будет, – неожиданно покорно и тихо сказала Ирина.
Я вышел вслед за ней из палатки. Плотный туман лежал на реке, звероватый гуд доносился от ближнего переката, вся коса словно висела в зыбком молочном воздухе, и в нем, как дикие камни, – палатки.
– Ты что, испугалась его? – спросил я Ирину. – Думаешь, и верно отправит вниз?
Она остановилась, внимательно посмотрела на меня:
– Ты ничего не знаешь, Алеша. Спокойной ночи... – И ушла.
Ничего не знаю... А что надо мне знать? Верно как‑то сказал Коля Николаевич: «Ирину не сразу поймешь». И все же обидно. Вот если бы теперь подвернулся случай спасти ее. Черта с два я бы упустил его. И как это тогда получилось, что Костомаров опередил меня? Ну ладно, спать, спать! Ночная птица кричит: «Киу‑киу». Значит, пора на боковую...
Утро, как и всегда, началось обычными делами: сбором палаток, погрузкой лодок, завтраком. На берегу уже весело полыхал костер. Он облизывал большой чугунный котел, в котором обычно варили кашу, заправленную мясными консервами.
Уже взошло солнце, и туман, клубясь, словно попыхивая из гигантской трубки, стал быстро подыматься к небу, сгущаясь в облако. На высоте его подхватило сквозным ветром и погнало за реку, в таежную глушь.
Вышел из палатки Мозгалевский. На плече у него махровое полотенце. Освещенная солнцем, прикрывая рукой глаза, прошла к реке Ирина. Стала мыться неподалеку от меня. Рядом с ней расположился Соснин:
– Видел сон, будто я на учебных артстрельбах и нами командует Зырянов. Я ему говорю: «Ты же буровой мастер». А он мне: «Я, говорит, сейчас из тебя сделаю снаряд». И тянет ко мне руки. Проснулся в холодном поту.
Ирина словно и не слышала его. От воды ресницы у нее стали еще чернее, они прикрывают потемневшие, грустные, без веселых искорок глаза.
– Да брось ты переживать, – сердито сказал Соснин. – Был бы Аркашка парень, а то слизняк какой‑то. Его в артиллерию, сразу сделали б человека!
Ирина слабо улыбнулась и сказала:
– Ты стал совсем рыжим, Соснин. Тебе не очень жарко?
– Готов сгореть, лишь бы ты улыбалась. Го‑го‑го‑го‑го! Главное – не унывать! Ни на минуту. Иначе гибель. Не унывать!
Ирина засмеялась. И вдруг все нарушилось.
– Ограбили! Ограбили! – кричал Вайя, носясь по берегу. Он махал длинными руками.
Рабочие выбегали из палаток, смотрели на него. Вышел и Костомаров.
– Замолчите! – крикнул он. – Кто вас ограбил?
– А я знаю? Костюм был в елочку, денег триста рублев, баретки желтые. Все накрыли!
К Костомарову подошел Зырянов.
– Заключенные Пугачев, Ложкин и Нинка сбежали, – сказал он и улыбнулся так, будто осуждал кого‑то другого, только не их.
– Сбежали? – скорее удивленно, чем гневно, спросил Костомаров.
– На лодке сбежали, – сказал Зырянов. – Вернее, уплыли.
– Так это ж они мое и уворовали, сволочи! – завопил Вайя.
Поднялся шум. Каждый стал проверять свое имущество. Выяснилось, что вещи пропали не только у Вайи, пострадали и Перваков, и Афонька, и Погоняйло, даже у Баженова пропала новая рубаха.
– Вот тебе и Мишатка Пугачев, а ведь такой ласкобай, – покрутил головой Баженов.
– Установите, что пропало из казенного имущества, – приказал Костомаров Соснину.
– Есть! – козырнул Соснин и побежал проверять.
Я все это видел, все слышал и стоял как оглушенный. Я ничего не мог понять. Мишка Пугачев, этот хороший парень, хотя и осужденный за воровство, но честный, бескорыстный, совершил такое злое дело? Как же тогда верить людям?
– Помню аналогичный случай на кавказских изысканиях. Так там так обчистили, что одни палатки остались, – посмеиваясь, сказал Зацепчик. У него все цело. Поэтому он и спокоен.
– Из казенного ничего не обнаружено в отсутствии! – доложил Соснин.
– Что, все цело? – спросил Мозгалевский.
– Так точно!
– И сказали бы так, а то черт знает, и не поймешь сразу...
– Созовите рабочих, – велел Костомаров.
– Есть созвать рабочих! – Соснин побежал к палаткам.
Через десять минут все рабочие были в сборе. Костомаров пристально всмотрелся в лицо каждому.
– Вот что, – сказал он, и голос у него стал жестким. – Мы едем выполнять большое, нужное стране дело. В этом глухом краю пройдет железная дорога. Для нее мы должны изыскать трассу. Нам эту работу доверила партия. И никто не сорвет нам это ответственное задание. – Он помолчал и продолжал еще более сурово: – Здесь нет милиции, нет суда, но здесь мы – коммунисты! И мы сумеем справиться с теми, кто будет нам вредить! Сегодня сбежали трое. Украли у наших товарищей вещи. Они будут пойманы. Но не о них речь. Я спрашиваю, есть среди вас такие, кто не хочет работать? Говорите! Я отпущу. У нас впереди большой путь, и только честные, сильные будут нужны.
Он замолчал. Молчали и люди. И вдруг, впервые за все время пути, я понял, какое же на самом деле большое и ответственное дело выпало и на мою долю. Только честные, только смелые, только сильные нужны изыскателям.
– Что ж вы молчите? – спросил Костомаров.
Молчали.
– Никто или притаились?
– Да что ж это вы, товарищ начальник, так с нами говорите, – подымаясь с корточек, сказал Перваков. – Если сбежала сволочь, так, по‑вашему, и все остальные вроде них, что ли? Как же так можно грязнить всех... – Внезапно он замолчал и растерянно оглянулся.
С реки доносилась песня, веселая воровская песня:
А через речку, а через Волгу,
А скоро мост построится.
А разрешите, а уркаганы,
А с вами а познакомиться!
Пел Нинка.
– Едут! – закричал Соснин и захохотал. Произошло замешательство. Кто‑то протяжно свистнул. Все подошли к берегу.
– Э, стой! Куда? Ребята! – закричал Перваков.
Все оглянулись и увидели Вайю, пробиравшегося к палаткам. Вайя остановился. Глядел исподлобья, растерянно улыбался. На него смотрели враждебно и холодно.
– Чего вы, ребята? Хотел за табачком сходить...
– Успеешь, сходишь, – глухо сказал Афонька и встал с ним рядом.
Лодка пришла к берегу. Мишка выскочил первым. Виновато улыбнулся:
– Думали, быстро обернемся, успеем до отъезда, а задержались. Глубоко там... Вот ящичек и трубы достали...
Нинка подошел к Ирине и, ставя у ее ног теодолит, сказал:
– От тру́сов. – И подмигнул.
– Заело, – сказала Ирина и засмеялась. – Спасибо, ребята!
Соснин был очень доволен Нинкой. «Прицел точный», – похохатывал он.
А через несколько минут происходила иная сцена. Били Вайю. В его мешке нашли все украденные вещи. Он первым обнаружил, что нет Мишки Пугачева, Нинки, Ложкина, и решил, что они сбежали. И под их марку украл тряпье у своих товарищей. Били его молча. Баженов не рукоприкладствовал, простил. Но не простил Костомаров. Он дал ему расчет и в тот же день отправил вниз.
12 августа
...Караван продвигался вдоль правого берега, вплотную поджимаясь к высокому утесу. Вдали зеленые, словно одетые в бархат, сопки. Тихо. Но с прежней яростью мчит свои воды Элгунь. От дождей все выше вода.
За утесом Элгунь отделила от себя проток. Только мы хотели свернуть в него, как раздался крик. Я увидел в воде Зацепчика.
– Греби! – крикнул я и, повернув лодку на середину, взмахнул веслом. Высокий вал с размаху ударился в борт и, плюхнувшись на дно, чуть не затопил нас. Афонька в замешательстве закатил глаза под лоб. – Греби! – снова крикнул я. И лодка пошла прямо на Зацепчика. Я подал ему с кормы руку и втащил в лодку. И тут же увидел подпрыгивающий на быстрине мешок. – Греби!
– Давайте к берегу! – закричал Зацепчик.
Но я стал тащить мешок в лодку.
– К берегу! – завопил он.
– Втаскивай! – закричал я Афоньке. И мы втащили. – Греби! – И опять на быстрину. Догнали чью‑то фуражку. «Откуда же фуражка? Чья это?»
– Моя фуражка! – закричал Зацепчик. – Сейчас же подымите фуражку!