На земле, судорожно дергая головой, лежала большая серая собака. Назарка удивленно рассматривал ее. Нечто похожее на испуг появилось на его лице.
– Что вы наделали? – услыхал он звонкий голос. Назарка обернулся и увидел девушку. Она подбежала к собаке, положила ее голову на колени и заплакала. Собаки таежника тихо рычали.
– Зачем вы убили Серко? – гневно хмуря брови, спросила девушка. У нее были карие с золотистыми точками глаза и короткие светлые волосы.
– Зря убил собаку, – раздельно произнес Назарка. – Лучше бы тебя убить‑то, чем собаку‑то...
И ушел.
Начался дождь, мелкий, скучный.
Назарка остановился, несколько секунд постоял в раздумье и повернул обратно. Скоро он подошел к тому месту, где убил собаку. Но Серко не было. «Ну, верно, недалеко они живут, подумал он, – унесли».
Но ему пришлось пройти еще с километр но следу девушки, прежде чем он услышал голоса.
На поляне у серых палаток ходили люди, горел дымный костер. Назарка залез в куст можжевельника.
Он видел: людей немного, среди них женщина. Возле палаток лежали лотки, кирки, лопаты. Назарка понял: люди пришли за золотом.
Он ушел, решив наблюдать за людьми, ждать того дня, когда они, намыв золота, передерутся.
Часто после этого Назарка подолгу лежал вблизи лагеря, слушая разговоры мужчин и звонкий смех девушки.
– У, нечистая кровь! – злобно ругал он ее и насмешливо глядел на очкастого старого человека в синем плаще. Назарке почему‑то казалось, что этого человека непременно должны убить, и он даже знал, что убьет его рослый хмурый парень в клетчатой рубахе. А может, их всех убьет вот тот бородатый, сутулый и заберет с собой девку. Он всегда ходил с ружьем, этот бородатый. Назарке нравилось представлять картины убийства. В них он находил какое‑то удовлетворение, – дескать, не он один обманутый.
Прошло около недели, но сколько Назарка ни подглядывал, ничего, кроме веселого смеха девушки, мирного говора мужчин и хорошей дружбы, не видел. Тогда он решил поближе узнать людей.
В лагерь он пришел поздним вечером, неся за спиной глухаря. Не здороваясь, оглядел палатку, очкастого человека.
– Вот, смотрю, люди. – И положил на стол глухаря.
– Глухарь – это замечательно, папаша... Славный глухарь. Тяжелый. Сколько вам за него заплатить?
– Ничего не надо. Та́к ешьте.
– Ну что ж, спасибо, тогда и я вас кое‑чем угощу. Ирина! – крикнул он, и в палатку вошла девушка.
Она с неприязнью взглянула на таежника.
– Смотри, какого глухаря принес нам папаша. Будь любезна, приготовь кой‑чего для знакомства.
Закурили. Назарка – трубку, очкастый – цигарку. Ирина принесла на тарелке жирную селедку с черемшой, водку и печенье. Старик налил водку в стаканы и поставил один перед Назаркой.
– Нет, – отодвинул Назарка стакан, – не пью.
– И прекрасно делаете. Я тоже не питок, хотя сейчас выпить можно.
– Чего в тайгу‑то пришли? – ломая пальцами печенье, спросил Назарка.
– Золото искать.
– Это хорошо, золото‑тка... Богатыми хотите быть. Старатели.
– Нет, геологи мы. Найдем золото, застолбим – и дальше. А потом здесь прииски будут... А вы, значит, местный охотник? Это хорошо. Вы отлично должны знать тайгу.
– Ну, – настороженно покосился Назарка.
– Проводником не желаете ли быть?
– Не желаю! – подымаясь, ответил Назарка и, не глядя ни на кого, вышел.
На поляне он увидел Ирину. Смеясь, она что‑то рассказывала высокому хмурому парню.
Ночью у своего костра Назарка долго думал: «Видно, находят золото‑тка, да мало, потому и дружные... Ежели Золотой‑то ручей показать им, то, глядишь, и головы потеряют...»
Бездымно горела ольха. Собаки спали, тонко поскуливая, уткнув морды в передние лапы. Ветер шумел в вершинах лиственниц. Где‑то далеко, в стороне Золотого ручья, прокричал гуран. Назарка поворошил поленья. Искры взметнулись в черное беззвездное небо.
«Показать ежели?..»
Назарка уже видел, как люди, обезумев от радости, громко смеются и благодарят его, потом, спустя время, мрачнеют, молчат и всё только моют золото, настороженно глядят друг на друга. А затем, как и раньше, – кровь и оброненные в спешке крупинки золота.
«Покажу», – решил Назарка и, укрывшись куском брезента, уснул.
Проснулся он поздно. Опять шел дождь, брезент намок. Назарку знобило. Он посмотрел на небо: лохматые тучи шли над лесом. Назарка поежился и впервые за все время жизни в тайге подумал о себе с жалостью. Дует ветер, идет дождь, а он стоит озябший, мокрый, и где‑то далеко, затерянный в тайге, ею одинокий, пустой зим. Назарка подобрал брезент и, вскинув на плечо сумку, свистнул собак и пошел к лагерю.
Старик и Ирина сидели за длинным столом. Перед ними лежали кучи галечников и песка. Против Ирины стояли аналитические весы.
– Вот, пришел, – входя в палатку, сказал Назарка и принялся раскуривать трубку. Но табак показался ему невкусным, и он приглушил огонь пальцем. – Вот ты говорил про то, чтоб проводником мне быть, чтоб я по разным местам вас водил. Так я буду проводником...
– Замечательно!
– Только уж сегодня я не ходок, неможется мне. Простыл, видно...
– Ирина, папаше надо согреться, – сказал старик, – уберите шляхи, образцы и вообще все со стола. Сейчас мы будем пить чай. Чай полезен по утрам, особенно больным...
На другой день Назарке стало хуже, появился жар, болела голова. Старик распорядился поставить в палатку еще одну койку и в те часы, когда не уходил из лагеря, сам ухаживал за охотником, а когда уходил, его место занимала Ирина. Со стариком Назарка чувствовал себя свободнее.
– Говорил – золото, а сам камни таскаешь, – смотря на галечники, как‑то сказал Назарка.
– Нам пробы нужны, а не золото. Золото прииску нужно.
Назарка опять недоверчиво улыбнулся. «Жизней лишаются люди из‑за золота‑тка, а ему не нужно...»
Утром все уходили на работу, а возвращались только поздним вечером, приносили образцы – гальки и песок, раскладывали их на столе и, рассматривая в лупу, взвешивая на весах, записывали что‑то в тетрадке. Иногда они радовались. Назарка узнавал, что их радует удача кого‑либо из товарищей.
– Восемнадцать знаков, это впервые в моей геологической жизни! – радовался бородач, и тогда все оживленно начинали говорить.
Старик бегал из угла в угол:
– Это замечательно! Прииск наверняка будет здесь. Богатейшие залежи.
Когда за Назаркой присматривала Ирина, таежник был неразговорчив. Молчала и девушка. В его горячечном мозгу возникали картины одна страшнее другой: то он видел Настасью, ползающую по полу и собирающую пригоршнями золото, то рябого. Назарка бежит и не может убежать, и кричит, и просыпается весь в холодном поту.
Ирина испуганно глядела на него, Назарка помутневшими глазами обводил стены палатки и, виновато улыбаясь, говорил:
– Напугал тебя...
– Нет, ничего. Тяжело вам...
Постепенно Назарка стал поправляться, и вместе с выздоровлением росла решимость. Он уже твердо знал, что плохого этим людям не сделает.
Наконец он встал с постели:
– Полежал – и будя... Спасибо вам.
– Э, папаша, не рано ли?
Но Назарка больше не лег. А на другой день он и старик пошли к Золотому ручью. Назарка шел, опираясь на палку. Он решил показать ручей в благодарность этим людям. Смущало его только одно: много было золота в этом ручье, не обернулась бы его дьявольская сила во вред неплохим людям.
В полдень они подошли к ручью. Не был здесь Назарка с того самого дня, когда сбежала Настасья. Ручей весь зарос буйной зеленью, зим покосился, стал черным от дождей и солнца. По‑прежнему тихо звенела, переливаясь, вода.
Не заходя в зим, Назарка раздвинул густые ветви и замер. Прямо перед ним стоял белый толстый столб. На нем было что‑то написано. Но Назарка не умел читать.
– Что это? – спросил он, ткнув пальцем в слова.
– Золотоносный ручей Темга. Открыт поисковой партией номер четыре треста «Геологоразведка», – прочитал ему старик».
Назар Илларионович уже спал, когда я закончил записи. На дворе стояла ночь. Костер догорал. Где‑то далеко‑далеко прозвучали выстрелы. «Наверно, меня ищут», – подумал я, но с места не тронулся. Куда идти в такую темень? Да еще пошел дождь.
В зи́ме было темно. Назар Илларионович храпел. Но как только я зажег спичку, сразу же проснулся.
– Чего бродишь? – спросил он, настороженно поглядывая.
– Ищут меня. Но темно, боюсь идти... Заблужусь. Да и дождь еще...
– Утром пойдешь. Ложись спать, – сказал Назар Илларионович и потеснился, освобождая часть нар, прикрытых шкурой сохатого.
Я лег. Но долго не мог уснуть. Таежник опять храпел, а я думал о том, как удивительно может сложиться жизнь человека. Уйти от людей. Отрешиться от всего. Что это – жизнь или небытие? Ради чего же тогда жить? Ради охоты? Но Назарка не жаден, он бьет, только чтобы прокормить себя, обеспечить необходимым для жизни. У него пусто в зиме. Он нищий? Нет, у него все есть, но самое необходимое. Так и не разобравшись в этом человеке, я уснул.
Разбудил меня Назар Илларионович.
– Иди, светает уже, мозжит, – сказал он.
Сквозь стекло смутно просачивался тусклый дождливый рассвет.
– Вот так иди, – махнул таежник рукой на юг.
– А вы откуда знаете?
– А я и тебя знаю. Всех знаю. Видел на берегу, когда еще приехали. Человек утонул у вас...
– Да. Бацилла...
– А другой не захотел спасать его.
– Он спасал его, но не успел.
– Нет. Тот звал его. Долго звал. А другой не хотел спасать, плыл к нему, держал оморочку шагах в пяти от него. Тот звал: «Пугач, спаси!», а другой не хотел спасать, молчал.
– Да не может этого быть! – чуть не закричал я.
– Это так. Мир велик, а людям жить тесно. Ну, иди. Опять стреляют. Ищут тебя. Весь порох переведут
Я пошел. Скоро совсем рассвело, и я зашагал быстрее, делая на ходу заметы: ломая ветви, чтобы потом легче было привести к началу участка наш отряд. И все время думал о Бацилле и Мишке Пугачеве. Не верить Назарке я не мог. С какой стати он будет наворачивать на человека? Но и поверить было трудно.
В лагере был переполох. Конечно, не все волновались, но Мозгалевский, оказывается, не раз дергал себя за усы, называя дураком за то, что рискнул послать меня одного. Как только я появился, сразу же подбежала Тася.
– Алеша! – Она смотрела на меня, и я видел в ее глазах слезы. – Мы тут измучились из‑за тебя.
– И совсем зря, – не останавливаясь, сказал я.
– Коренков, попрошу! – махнул рукой Мозгалевский. Голос его был казенен. – Что случилось?
Я рассказал, как искал и нашел полевой пикет, как повстречался с таежником.
– Все это замечательно, но почему вы не вернулись вчера в лагерь?.. Ах, вот что! Вам было интересно послушать болтовню старого отщепенца. И вы что же, поверили ему? А если он скрывается от милиции, тогда как? Если он вредитель, тогда что вы скажете?
– Ну почему же...
– Почему же? Потому что надо заниматься делом, а не болтовней! По вашей милости с выходом на работу опоздали на дна часа. Прошу, ведите!
И я повел. Вести было легко, помогали заметы.
– Вы что, «Красная стрела»? Нельзя так. Надо идти медленно.
– Хорошо, Олег Александрович, – ответил я и пошел медленно.
Не прошло и часа, как я уже опять был у зима. На старом месте курился примятый костер. Серая струя дыма, извиваясь и раскачиваясь, поднималась к небу.
– Назар Илларионович! – крикнул я.
Но он не отозвался.
Наверно, на охоту ушел, сказал я и прошел в зим. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: таежник ушел совсем. Кроме пустого открытого ларя, в зи́ме ничего не было.
– Ну что вы на это скажете? – спросил, входя, Мозгалевский.
– Он говорил, что уйдет...
– Говорил. Он не только говорит, но и делает. Однако запах здесь... Тьфу!
Мы вышли из зимовки. Мне было почему‑то грустно...
Мозгалевский с Покотиловым стали проверять план привязки рекогносцировочного хода, провешили линию, отбили угол. Просека за три года заросла, и ее пришлось подчищать. Выяснилось – план неточен.
– Этого следовало ожидать, – сказал Мозгалевский, но почему следовало – не объяснил.
...До сих пор самолета нет. Мозгалевский жалеет, что с Сосниным не отправил еще и лодку, побольше бы можно привезти продуктов. Решил отправить вдогон. К тому же и случай представился: Нинка заявил, что «ребятки работать отказываются, покуда не будет жратвы и табаку». Таких ребяток набралось девять человек.
– Чудненько! Вот они и поедут за продуктами, или, как вы выражаетесь, за жратвой.
– Не вернемся! – заявили ребятки.
Им, конечно, на всякие изыскания наплевать, но и нам такие рабочие не нужны. Мы эту девятку давно поняли.
– Можете не возвращаться! – сказал Мозгалевский.
– А мы тогда не поедем!
– Нет, поедете!
– А пропади она пропадом, вся ваша экспедиция, – вскричал Нинка, – сгори она!
– Всем жуликам накажу не ездить к вам! – крикнул Юрок, черноглазый увертливый татаренок.
Быстро собрав свое барахлишко, жулики сели в лодки и оттолкнулись от берега.
– А эвон, эвон, а догоните, а эвон, эвон, а побежал! – запел диким голосом Нинка, выводя лодку на середину реки.
Течение подхватило ее, и уже через минуту не стало ни слышно, ни видно уехавших вниз. На свободе им быть недолго. У Герби их перехватят и отправят в лагерь.
29 августа
Сегодня впервые с утра и до вечера работал техником‑изыскателем. Быстро летит время. В работе забываешь, что с утра ничего не ел, шея и лоб разодраны от расчесов; накомарник я утопил еще в пути, и теперь мошка постепенно пожирает меня. Забываешь и то, что самолета нет вторую неделю.
За ужином от Шуренки я узнал неприятную новость: заболел Яков.
– Что с ним?
– Рвет его... Горит весь. И доктора нет, что это за экспедиция...
Олег Александрович высказал предположение, что у него энцефалит.
– Вы думаете, у него энцефалит? – встревоженно спросил Зацепчик. – Яков болен энцефалитом?
– Вполне возможно, – ответил Мозгалевский, посасывая свою носогрейку. В этих местах три года назад была среди изыскателей вспышка энцефалита.
– Надо принимать какие‑то меры, – задергался Зацепчик. – Сегодня клещ укусил Якова, завтра вас, Олег Александрович, а затем, может, и меня. Так нельзя. – И стал осматриваться, как будто всюду ползали клещи.
– Почему же такая железная последовательность? – спросил Коля Николаевич. – А если после Якова клещ укусит вас?
– Мне не до шуток!
– Я знаю, что такое энцефалит, – сказал Зырянов. – Это поражение нервной системы. Смерть ужасна; она начинается с паралича шеи, затем отнимаются руки, ноги...
– Зачем вы все это говорите? – вскричал Зацепчик.
– Чтобы вы знали симптомы энцефалита.
– Пошли вы к черту!
– Мало нам было завалов, всяких перекатов, бессолия, так еще энцефалит на закуску. А ты, Алеша, вышел бы, отряхнулся, – может, из лесу до черта натащил этих клещей, – сказал Коля Николаевич.
– Действительно, и зачем входить в палатку не отряхнувшись? – брезгливо глядя на меня, сказал Зацепчик. – Идите, идите и стряхните с себя все!
– Да ничего у меня нет...
– Это бесполезно, – сказал Зырянов, – переносчиками вируса могут быть и комары.
– Комары? – Зацепчик беспомощно развел руками. – Что ж делать, товарищи?
Нет, такого хохота я уже давно не слыхал. Смеялись так, что пламя у свечей качалось из стороны в сторону. Но этот смех нам не обошелся даром. Полог палатки откинулся, и в проеме показался Афонька.
– Что вам? – спросил Мозгалевский, переставая смеяться.
– А то, что так можно греготать, только пожравши с солью.
– Как вам не стыдно! Неужели я смог бы утаить от рабочих соль? Не ожидал от вас.
– А чего ж тогда так весело? – уже несколько растерянно спросил Афонька.
– А разве это плохо? Вы напрасно надаете духом. Скоро прилетит самолет, поможет нам Костомаров, вернется Соснин, все наладится. Идите и успокойте рабочих. Между прочим, можете объявить: завтра выходной.
Зацепчик, забравшись под марлевый полог, тщательно осмотрел все уголки, куда бы могли забиться комары, затем прижал концы марли к земле камнями и, не раздеваясь, улегся. Я уже стал засыпать, когда он сказал:
– Странная вещь: проектировщики живут в домах, а получают коэффициент и нагрузку такую же, как и изыскатели. Спят в нормальных постелях и не боятся никаких клещей. А тут рискуй жизнью, и во имя чего, спрашивается? Почему один должен рисковать, а другой нет? Алексей Павлович, вы спите?
Я не ответил.
– Коренков, спите?
Я опять промолчал. Меня уже тянуло в сон.
– Кошмар, – сказал Зацепчик.
Утром он вышел к реке, снял с себя рубаху, повертелся, подставляя то спину, то грудь солнышку, и только хотел было опустить руки в воду, как заметил с левой стороны, под мышкой, какой‑то желвачок. Потрогал его, поднял руку, заглянул, чуть ли не вывернув шею, и закричал. Под мышкой у него висел раздувшийся грязно‑зеленоватый клещ.
Единым прыжком Зацепчик метнулся к палаткам и с высоко поднятой рукой подбежал к Мозгалевскому.
– Вот, вот, смотрите! – задыхаясь от ужаса, проговорил он.
Зацепчика окружили, стали рассматривать. У него из‑под мышки торчал куст рыжих волос.
– Ерунда, – авторитетно заявил Мозгалевский. – Почему непременно этот клещ должен быть энцефалитным? Успокойтесь, Тимофей Николаевич.
Но Зацепчик не мог успокоиться. Его била нервная дрожь.
– Покажите‑ка, – сказал по‑деловому озабоченно Зырянов.
Зацепчик покорно поднял руку.
– А мы его вот так, – сказал Зырянов и, ухватив, с силой рванул.
Зацепчик взревел.
– Зачем? – орал он.
– А вам зачем? – улыбнулся Зырянов. – По‑моему, это самый обыкновенный клещ.
Но Зацепчик не верил никому. Вокруг него толпились рабочие. Кто‑то принес Зацепчику с берега одежду, но он не стал одеваться, взял ее в охапку, ушел в свою палатку, лег, закрывшись с головой одеялом.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я,
Тетрадь пятнадцатая
– Плохо... Мерил температуру. Уже поднимается. Тридцать шесть и девять...
– Так это ж нормальная.
– Не спорьте...
Тут вошел Мозгалевский:
– Как самочувствие?
– Пока трудно сказать, – слабым голосом отвечал Зацепчик. – Изучаю себя...
– А Яков‑то поправился...
– Уже? – Зацепчик приподнялся.
– Да, у него, видите ли, было совсем не то. Оказывается, он ест сырые грибы, но не все же грибы можно есть сырыми.
– Вот как! – обрадовался Зацепчик и взлохматил от радости волосы. – Знаете, мне кажется, что и у меня не то. Я себя чувствую нормально, к тому же зверски хочу есть...
– Ну и чудненько! Если вы к тому же не пожалеете для себя рюмки, водки из своих неприкосновенных запасов, то тем более будет все замечательно.
– Да, да, водка у меня есть, и для себя я рюмки не пожалею.
– Может, и Якову дадите? – сказал я.
– Зачем же ему, если он поправился? – сердито ответил Зацепчик.
Да, бывает так, что человек с первого взгляда не понравится, и этому первому восприятию надо верить. Но потом как‑то привыкаешь, сближаешься, и человек вроде становится и ничего. Но рано или поздно плохое все равно в нем прорвется. Иначе не может быть. Если уж человек плох, то он должен обязательно сделать плохое. Без этого он не может. Я не хочу разочаровываться в изыскателях. По‑прежнему они для меня люди мужественные, честные, сильные. Но, как и всюду, встречаются среди сильных, настоящих людей люди плохие. Зацепчик плохой.
Все это произошло в наш выходной день. К общей радости, день солнечный, ни ветерка, ни тучки. Мозгалевский разложил на земле всю свою канцелярию, сушит. Я выкупался и хожу во всем чистом.
– А ты красивый, Алеша, – говорит Тася.
– Это я знаю.
– Смотри ты, какой хвастун!
– Почему хвастун? Как есть, так и говорю.
– Покажи свои глаза.
Я повернулся к ней.
– По‑моему, хорошие глаза у тебя, – говорит Тася, – а Шуренка говорит, что они у тебя блудящие.
– Какие?
– Блудящие. Это она так сказала.
– А что это значит?
– Ну, она говорит, у кого такие глаза, тот за женщинами любит гоняться.
– И что же, я гоняюсь? За ней, может, гоняюсь?
– Нет.
– За тобой?
– Нет, и за мной не гоняешься...
– Я тоже так думаю. Значит, глаза не блудящие?
– Да.
– А тебе хотелось, чтобы они были блудящие?
– Мне хотелось, чтоб ты только за одной девушкой бегал.
– Это бесполезно.
– Как знать, – лукаво улыбнулась Тася.
Из палатки вышла Ирина. Я знаю, она пройдет мимо и не заметит меня. Но сегодня есть предлог поговорить с ней.
– Здравствуй, Ирина, – говорю я.
– Здравствуй, – безразличным голосом говорит она и хочет пройти мимо, но я встаю на ее пути.
– Послушай, Ирина, ты работала в поисковой экспедиции по золоту?
Она недоуменно смотрит на меня.
– Работала.
– И встречалась с таежным охотником Назаркой? Он еще у тебя Серко застрелил...
– Откуда ты знаешь? – Она идет к костру. Я за ней. Как я рад, что она заинтересовалась. Иногда достаточно пустяка, чтобы ледок отчуждения растаял.
– Это целая история. Если хочешь, я расскажу. Я встретил его...
Но она уже не слушает.
– Что, еще не закипел? – спрашивает она Шуренку и снимает с чайника крышку, заглядывает. – Начинает...
– Ты какая‑то совсем другая стала, – говорю я.
– Да. Теперь я другая. После того как тонула, стала другая.
– Что, это верно говорят, будто когда человек тонет, то всю свою жизнь видит? – спрашивает Шуренка, подкладывая в костер.
– Верно. Я увидела всех – отца с мамой, сестренок. Солнце увидела, свое детство... Это даже не передашь, но я все увидела.
– Скажи, пожалуйста, – удивляется Шуренка. – А страшно было?
– Нет, не страшно. Только очень обидно.
– Если бы не Кирилл Владимирович, пропала бы ты, – сказала Шуренка.
– Он смелый, – ответила в раздумье Ирина.
– Ты говоришь так, будто он единственный, который мог тебя спасти, – сказал я.
– Но ведь ты не спас? – Она посмотрела на меня.
– Я просто не успел...
– Один не успел, другой струсил, а Кирилл спас... Почему‑то именно он спас...
Чайник закипел, стал захлебываться. Ирина сняла его.
– Я не думал, что ты поставишь меня на одну доску с Лыковым, – сказал я.
– Ты сам себя поставил. Я ни при чем...
– Это неправда! – горячо сказала Тася. – Алеша смелый!
– Ну и прекрасно, – усмехнулась Ирина. – Пусть для тебя будет смелый. – И ушла.
Странно, почему она винит меня в том, что я не спас ее?
...К вечеру сверху спустился к нам бат. Приехали эвенки‑охотники. Они убили сохатого. Отрубленная крупная голова с потускневшими, как бы усталыми, глазами лежала поверх груды мяса. Привезли охотники и соль. От них мы узнали, что выше нас на двадцать километров находится колхозная рыбалка с тремя фанзами. Там был Костомаров, договорился с рыбаками – они же и охотники, – и вот у нас мясо и соль.
Обед был великолепен. На столе стояла кружка с солью и котел дымящегося мяса. Это, конечно, было счастье! Ели кто сколько хотел. Макали мясо в соль. Более вкусной еды я никогда не едал!
После обеда сидели разомлевшие, курили, еле‑еле перебрасывались словами. И вдруг покой нарушился. Эвенки, те, что привезли мясо, спустившись немного вниз, обнаружили труп Бациллы.
И вот я еду на лодке. Мишка Пугачев плыть наотрез отказался. Я ему ни слова не сказал о Назарке, все наблюдаю. Но то, что он не хочет плыть, говорит уже о многом. Хотя, как знать, – Достоевский утверждает, что преступника всегда тянет на место преступления. По его теории, Мишка должен был бы торопиться. Но он наотрез отказался.
Бацилла лежал на коряге лицом вниз. Он раздулся. Кожа на шее у него лопнула от воды и солнца. Видеть все это было неприятно. Но надо было не только видеть, но и снять Бациллу и завернуть труп в брезент. Баженов, как всегда, крестился, приговаривая: «Господи спаси и помилуй... Спаси Христос...» Перваков все делал молча. Поплыли к лагерю. Я смотрю неотрывно на брезент, в который завернут Бацилла, и думаю: вот и нет человека. Теперь уже совершенно ясно, что нет. Может, далеко‑далеко осталась мать. Может быть, есть отец. Они ничего не знают про своего сына и никогда не узнают, как он тонул, а его не спас товарищ только потому, что слишком много зла он причинил ему, как лежал на дне лодки, завернутый в брезент, возле моих ног.
Бацилла! Кто‑то дал меткую кличку ему. Бацилла!!
Похоронили его Баженов и Зимин, самый никудышный из заключенных. Он похож на нищего, оборванный, худой, с блуждающим, вечно ищущим взглядом. Мишка и тут не подошел к Бацилле.
– А я не знал, что ты боишься утопленников, – сказал я ему.
Он быстро взглянул на меня, что‑то в его глазах дрогнуло, и тут же он отвернулся.
– Что ж ты молчишь?
– А чего говорить? Не успел спасти, и все...
– Да я не про это.
– Про что тогда? – Его глаза мечутся, бегут от моих.
Мне уже все ясно, Назарка прав: Мишка не захотел спасать Бациллу. Нет, он не убил его, но и не спас. Весь день я думаю: прав или не прав Мишка? И прав или не прав я, скрывая то, что знаю?
Неподалеку от нашего лагеря появился холмик земли и на нем пирамидка, вырубленная из дерева. На одной стороне, обращенной к реке, надпись:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН РАБОЧИЙ
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
ТОВАРИЩ СЕДОЙ
1937 год август 30 дня
Я не понимаю: к чему такая надпись? Какой он нам товарищ? К чему эта память? Я так и сказал Мозгалевскому. Он внимательно посмотрел на меня и ответил:
– Откуда такая черствость? Вы еще так молоды...
– Но почему «товарищ»?
– Он был плохим человеком, но все же товарищем в нашем трудном деле. А вы что же, закопали бы его, как собаку? Не ожидал...
– И я не ожидал, чтобы Бацилле такие почести. Не хватало только еще залпов из ружей.
Люди раздеты. Табак на исходе. И все чаще и чаще слышны недовольные голоса. Двое или трое всегда остаются в лагере. Это больные. Самолета до сих пор нет. Флаг то беспомощно свисает, словно отчаявшись дождаться, то хлопает, рвется, словно негодует на тех, кто забыл про нас. Среди рабочих есть несколько человек совершенно раздетых. Их вещи утонули во время пути, и теперь они спят на земле. Одежда разорвана, ноги закутаны в грязные тряпки. Они то и дело подходят к Мозгалевскому и то просят, то требуют:
– В тайгу завез – думаешь, закона нет? Думаешь, ты человек, а остальные дерьмо? Думаешь, бог, и царь, и сам бес в камилавке? Думаешь...
– Ну что я могу сделать? Вот прилетят самолеты...
– Мы ночей не спим, холодно...
– Прилетят самолеты – все будет...
Рабочие и верят и не верят, ругаются, уходят.
6 сентября
Наступило то, чего ожидали и боялись: заключенные не вышли на трассу. Мы сидим вокруг обеденного стола и обсуждаем происшедшее.
На сопках выпал снег. Зима не за горами – на горах. Все раздражены, все волнуются, только один Покенов спокоен. Сидит у себя в палатке, «сюлюкает». Увидит своих земляков, стрельнет у них табаку и покуривает. А рабочие с завистью смотрят на него. У всех карманы давно уже выворочены и пыль выкурена. Мундштуки и трубки превращены в мелкое крошево и тоже выкурены. Теперь рабочие курят мох. Кашляют, плюются, но не бросают. Пробовал и я закурить, но это такая гадость, что меня чуть не вывернуло.
Все же удалось нескольких человек уговорить поработать. Среди них Мишка Пугачев. Он избегает встречаться взглядом со мной, но делает все быстро и охотно, что бы я ни попросил. Он и ленту несет, и шпильки, и меряет, и точки забивает.
Мы уже отошли от устья Меуна километра на три и вступили в густой лес. Продвигаться трудно. Через каждые два метра толстенное дерево. Мозгалевский для вольнонаемных ввел сдельщину. И теперь они вовсю стараются, чтобы побольше заработать. Яков с завистью смотрит на них. У него ставка. Он подносчик теодолита. А заработать так хочется! Он и ехал‑то сюда с одной только мыслью: побольше сколотить деньжат, вернуться домой, обзавестись хозяйством и никуда уже больше не отлучаться
Афонька красиво работает. Его косоватый глаз лукаво поблескивает, когда он встряхивает головой. Топор у него играет. На что уж крепка сухостойная лиственница, а и ту он рубит, как сырую ольху.
Следом за мной идет Коля Николаевич с нивелиром. А за ним Тася. Ирина уходит далеко от трассы, ищет строительные материалы.
– А зачем это мы тут бьем землю? – спросил Тасю Савелий Погоняйло.
– Зондируем почву.
– А что это такое? – поинтересовался он.
– Ну вот этим инструментом, он называется «щуп», надо дойти до вечной мерзлоты. Значит, прощупать почву.
– Понятно, – подмигнул Погоняйло. – Щупать... Та работенка, старенькая, знакомая... – И захохотал.