– Ничего не вижу смешного, – невозмутимо сказала Тася. – Работайте. А ты чего, Алеша, улыбаешься?
Я хотел ответить и замер: с неба донеслось нарастающее гудение. Самолет! Рабочие перестали работать, глядели вверх и дружно кричали, показывая на мелькающий между верхушками деревьев самолет:
– Вон он! Эвон! Эвон!
Самолет пролетел. Работа не шла на ум. Хотелось скорее в лагерь. Еле доработали до конца. Домой бежали. И вдруг опять послышался гул, стал нарастать, и самолет пролетел обратно.
– Оставил груз и ушел, – сказал Коля Николаевич.
– Да, да, – согласился Покотилов.
– Иначе и быть не может, – поддержал Зацепчик.
– Только так, – подтвердил я.
Но в лагере все было по‑старому. Самолет не садился. Его даже не видели там.
– Это самолет аэрофотосъемки, – уверенно сказал Зырянов.
После его слов стало еще скучнее и тоскливее.
– Все же странно: почему руководство экспедиции не заботится о нас? – сказал Зацепчик и, нервно потирая руки, стал ходить вдоль обеденного стола. – Странная экспедиция. Странная забота...
– Ну, вам‑то ныть совсем непростительно, – сказал Мозгалевский, – такой цветущий молодой человек.
– Вы находите? – сразу приосанился Зацепчик.
– Конечно, – ответил Мозгалевский, подергивая от смеха усами.
– А, все шуточки! – догадался Зацепчик. – И зачем, зачем я поехал в экспедицию! В эту дурацкую экспедицию! Ведь я же мог остаться в Ленинграде! Там театры! Культура! А здесь дичь, дичь! Слышите, дичь!
Сопки словно похудели, стали некрасивыми, желтыми, в проплешинах. Тайга покрылась ржавчиной. Пожелтели лиственницы. Небо, будто в тон всему, стало тоже неприглядным. Вечно хмурится, моросит дождем, закрывается тучами, словно ему противно глядеть на умирающую природу. А то вдруг блеснет солнцем, будто желая вернуть прежнюю красоту земле, но поздно: от этого еще угрюмее станет тайга, и тогда снова закутается в облака небо, долго моросит, и над водой и болотами подымаются туманы.
|
|
Наступают холодные черные ночи. Наступает безрадостная осень. А мы в рваных палатках, без теплых постелей, без теплой одежды.
К далеким сопкам уходило солнце, когда мы пошли домой.
Как‑то уж так установилось, что я иду за Мозгалевским. Опираясь на палку, Олег Александрович осторожно обходит горбатые корни, иногда цепляется носком сапога за кочку и падает. Помогать подыматься ему не надо. Он этого не терпит. Самое утомительное для него – путь домой. Он часто отдыхает. Посасывает пустую трубку. Обычно молчит, но сегодня разговорился. Невеселый был разговор.
– Старею. Не придется бывать больше в тайге. Последние изыскания. Засяду где‑нибудь за обчерниленный стол в душной конторе и буду доживать там последние годы. Но грусти нет. Есть сожаление. Хорошо жить. Хорошо вставать по утрам и видеть, как взбирается по голубому небу солнце, как раскрываются под его лучами цветы, как пробуют голоса утренние птицы. Но только ли это? Нет. Хорошо выйти из палатки, вдохнуть всей грудью свежий, чистый воздух, сбежать к ручью, вымыться в его студеной воде, вернуться в палатку бодрым, с ощущением здоровья во всем теле, а потом плотно поесть. Но и это еще не все. Счастлив тот, у кого есть любимое дело. Он не замечает времени. Что, уже полдень? Да не может быть! Значит, пора обедать? Давайте поедим. Что у нас в кармане? Хлеб, лук, кусок холодного мяса. А над костром уже фыркает чайник. Бросить туда поскорее щепотку чая и прихлопнуть крышкой. Пусть преет. И вот человек ест. И откуда только берется аппетит? Все съедает. А потом опять работа. И все дальше тянется трасса, все больше в створе появляется сторожков. Рубщики идут впереди. Прорубают просеку. И так до тех пор, пока не наступят сумерки. Затемно возвращается человек в лагерь. Как хорошо лечь. Вытянуть ноги. Как сладко они ноют, тяжелая дрема сжимает веки. Что ж, можно и поспать часок‑другой, а потом склониться над планшетом и нанести трассу на ватман... да, славная пора – здоровье и молодость! Перед вами, Алеша, вся жизнь. Много будете ездить, многое повидаете. Ах, как хорошо! Но я не сетую. Все же немало сделано и мною. По моим дорогам идут составы с углем, железом, хлебом. Много ездит людей. И уже привыкли пользоваться удобствами. И, по всей вероятности, не утруждают себя мыслью: «А откуда эти удобства? Какой ценой они достались?» Они принимают их как должное и почувствуют себя ограбленными, если отнять у них эти удобства. А разве не ограблен тот, кто создал эти удобства и кого не знают? Я думаю, было бы справедливо называть станции именами изыскателей... Впрочем, все это глупости... Идемте.
|
|
– Одну минутку: неужели ничего об изыскателях не известно?
– Ну, дорогой мой, кто о нас, изыскателях, помнит? Спросите любого едущего по железной дороге: кто изыскивал эту дорогу, – ни за что не ответит. Наше дело мерзнуть в палатках, мокнуть в болотах, голодать, даже умирать в глуши, где мы работаем, но изыскивать дороги... Идемте.
|
|
И мы идем. Становится прохладнее. Тем назойливее комары. Они гудят. Гудят, как самолеты. Я отмахиваюсь от них. А они лезут в уши, забиваются в волосы. Их гуд переходит в гул.
– Самолет!
Розовый в свете уходящего солнца, летит над тайгой самолет. Он летит к нашему лагерю.
В лагере, пока мы шли, произошло вот что.
Самолет, подпрыгивая, пробежал по воде и, круто свернув, остановился у берега. Первым выскочил летчик, открыл кабину.
– Наконец‑то, – вылезая, сказал начальник участка Градов. Он сошел на землю в болотных сапогах, в кожаном реглане. Увидев стоявшую на берегу Ирину, быстро подошел к ней, поздоровался.
– Где Костомаров? – спросил он.
– На пойменном варианте.
– На пойменном? Так, как... На пойменном... – Градов задумался.
– Вы привезли махорку и соль? – спросила Ирина.
– Нет.
– Тогда зачем же прилетели?
– То есть как зачем? Я прилетел на свой участок контролировать работу. В том числе и вашу. Да, да, контролировать! И потом, обычно начальство встречают более приветливо, – улыбнулся Ирине Градов.
– Я перестала быть приветливой с тех пор, как некоторые начальники перестали заботиться о сотрудниках, – резко ответила Ирина.
– Я не понимаю вашего тона, – уже суше сказал Градов и попытался опять улыбнуться. – За что вы ругаете бедного пассажира?
– Перестаньте кривляться, – резко сказала Ирина, и столько в ее голосе было презрения, что Градов не вытерпел, крикнул:
– Замолчите! Кто вам дал право так разговаривать со мной?
– Голодные, раздетые люди! – ответила Ирина.
Все это я узнал от Таси.
– Где он сейчас? – спросил я.
– Пошел на охоту.
Я находился в палатке Мозгалевского, наносил ситуацию на профиль, когда вошел Градов. Он бросил на стол, рядом с профилем, двух убитых рябчиков.
– Ба! Олег Александрович, – протянул к Мозгалевскому руки Градов и, ласково урча, стал спрашивать: – Что такое, мой друг, болели? Не узнаю... Так похудеть... Ай‑ай‑ай‑ай!
– Что привезли? – спросил Мозгалевский.
– Себя и свои вещички. «Шаврушка» много не берет. Тут ваша сотрудница‑геологиня накричала, почему, дескать, я ничего не привез...
– Она права, – ответил Мозгалевский.
– Права? Я не понимаю вас, Олег Александрович... Разве я завхоз, чтобы заниматься снабжением?
– Вы больше завхоза. Вы начальник участка, – с укором сказал ему Мозгалевский.
Тетрадь шестнадцатая
– Не будем ссориться. Тем более если положение с питанием и одеждой сложное, табачком его не поправишь. И не моя это обязанность. Пусть отвечают начальник экспедиции и его зампохоз. – Градов достал из чемодана бутылку коньяку. – Да, не будем ссориться. Вы старый изыскатель, вы и не такое видали. – Он поставил на стол бутылку, нарезал копченой колбасы, сыру, хлеба. – Давайте выпьем за наше свидание.
– Нет, нет, – замахал руками Мозгалевский, – как можно. Рабочие полуголодные, злые, у них даже табака нет, а я буду пить, есть колбасу, сыр, курить. Я так не могу.
– Наивный человек, – рассмеялся Градов. – Думаете, если не будете угощаться, рабочим от этого станет лучше? Дорогой Олег Александрович, только для вас я вез эти гостинцы... Но чтобы совесть ваша была спокойна, Я могу дать рабочим две пачки «Казбека», две пачки сотрудникам и две пачки останутся мне. Справедливо?
– Давайте, снесу рабочим.
– Ну зачем же вам ходить? Сходит молодой человек, – глядя на Колю Николаевича, сказал Градов.
– Я могу их позвать, – ответил Коля Николаевич.
– Ну зачем же звать? – мягко сказал Градов. – Несите людям радость, несите.
В палатку вошла Шуренка:
– Идите обедать.
– А вы сюда, сюда, – энергично показывая на стол, ответил ей Градов и, когда она ушла, спросил: – Как работается?
– В начале правобережного много марей, – ответил Мозгалевский.
– Да, этот участок вообще заболоченный. Пойма. Ну что ж, дренаж и полутораметровую насыпь...
– А где вы возьмете материал?
Градов достал из полевой сумки карту.
– Здесь проходит трасса. – Он ткнул коротким пухлым пальцем в красную извилистую линию. – А в шести километрах сопки. Не так уж велика дальность возки.
– Не верьте карте. Не шесть, а все девять будут.
– Прекрасно. Тогда надо обратить внимание на реку, на гравийно‑галечные косы. Что думают об этом геологи?
– Гравийно‑галечные косы – это слишком мало...
– Конечно, но дорогу все равно придется строить на правом берегу, так что и косы пригодятся... Напрасно Костомаров возится с пойменным вариантом. Но бог с ним. Как все же я рад вас видеть во здравии. – Он чокнулся и выпил. – Какой вы проделали путь! Для ваших лет это подвиг. Мокнуть, тащить на себе лодки, рисковать жизнью – это героизм. У вас крепкое здоровье. Герой, честное слово, герой!
– Какой там герой, – махнул рукой Мозгалевский.
– Самый настоящий. У вас человек утонул, а где смерть, там и героизм...
– Не понимаю, зачем вы все это говорите, – недовольным голосом сказал Мозгалевский.
Распахнулся полог, и вошел Коля Николаевич:
– На смех подняли, говорят: как не перевернулся самолет от двух пачек.
– А вы сказали им, что папиросы мои и что я мог их и не давать?
– Что ваши, я сказал, а что вы могли их и не давать, скажите сами. Вас, Олег Александрович, требуют.
Мозгалевский вздохнул и вышел.
Утром Градов улетел к Костомарову. А мы стали готовиться к переезду. Геологи и Зацепчик остаются здесь. Геологам надо бурить, делать закопушки, копать шурфы. Зацепчик не успел снять план в горизонталях и поэтому остался для досъемки.
– Алеша!
– Да, Тася!
– А ты разве не мог бы остаться вместо Зацепчика?
– Конечно, нет. Он инженер, а я техник. А почему ты спрашиваешь?
– А ты не понимаешь?
– Понимаю...
– А что ты понимаешь? Скажи...
– Мне не хочется расставаться.
– Да? – с радостью спросила Тася.
– Да. Но почему ты радуешься?
Тася смеется:
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь, но ты не о том думаешь.
– О том, о том... Это ты не о том говоришь... А я о том... Ну до свиданья. Я рада, что тебе не хочется расставаться.
Ну что ей сказать? Я махнул рукой и пошел к берегу.
И вот я снова в лодке, и впереди меня на веслах Мишка Пугачев и Афонька. Опять мы трое, опять вместе. Но что‑то за эти дни изменилось. Нет уже простого единения, какое было раньше. Теперь мне достаточно сказать только слово, как они уже беспрекословно подчиняются. Называют меня на вы, Алексеем Павловичем. А жаль. Зачем это?
За последние дни Элгунь обмелела, перекаты тянутся, тянутся, и нет им конца. Днище лодки скрежещет о гальку. Рабочие уже в воде. Прыгаю и я. Вода холодна. Прохожу несколько шагов, и нет терпения. Ноги заходятся.
– Неладно это, неладно, – не попадая зуб на зуб, говорит Афонька, – вода, она если не сейчас, то потом даст себя знать.
Я молчу. Толкаю лодку в корму и стараюсь, как всегда, думать о чем угодно, только не о том, что мучает. Так легче. По сторонам от Элгуни сопки. То зеленые, то рыжие, то красные...
Едем дотемна. Пристали к галечной косе, разожгли костры, поужинали. И спать, спать.
А утром опять в воду. Светит солнце, желтеет галька, сверкают от ударов весел брызги, течет с мокрой одежды вода. И никак не согреться. Холодно. С большим трудом добрались до речонки Мкуджи. Здесь будет новый лагерь.
Люди ожили, забегали, застучали топоры, запела пила, затрещали деревья. Мы расположились на высоком обрывистом берегу. На противоположном – большая галечная отмель. За нею – ровная, словно подстриженная под гребенку, тайга.
Подо мной Элгунь. Глухо шумит она. Высоко над нами летят гуси. Я провожаю их взглядом, потом смотрю на реку – и не верю своим глазам. К нам сверху, один за другим, быстро идут два бата. На переднем стоит Костомаров. Он ловко направляет бат длинным шестом. На его голове платок. Я не гляжу на второй бат. Мне нет никакого дела до второго бата. Я кричу, кричу что сеть силы и бегу навстречу.
Костомаров ловко завернул шестом, и бат ткнулся в берег рядом с нашими лодками.
– Здравствуйте, Коренков! – говорит он.
– Здравствуйте, Кирилл Владимирович... – Я вижу его прямой, раздвоенный подбородок, вижу обострившиеся скулы.
– Надеюсь, все в порядке? – спросил он, легко взбегая на крутой берег.
– Если не считать того, что утонул Бацилла.
– Сам виноват. Как здоровье Олега Александровича?
– Немного ослаб...
– Ослаб? Это плохо. Зайдите через полчаса.
– Хорошо.
Я зашел через полчаса.
В палатке шло совещание. Вернее, это было не совещание, а сообщение Костомарова. Пойменный вариант отпадает. Слишком много марей, провальных озер. Да и нет вблизи строительных материалов. Надо возить километров за двадцать. Где‑уж тут...
– Это все задокументировано? – спросил Мозгалевский.
– Нет. Но настолько очевидно, что документы, полагаю, не нужны, – ответил Костомаров.
– Это вам очевидно, но в Ленинграде потребуют...
– Ну, если время останется, можно и задокументировать. Я вообще‑то склонен думать, что инженеру надо верить. Но не будем отвлекаться. Правобережный вариант тоже отпадает. Сравним: с правого берега в Элгунь впадает на восемь проток и три реки больше, чем с левого. И еще, если переходить на правый, то надо сооружать через Элгунь два мостовых перехода, потому что вся трасса у второй и четвертой партии идет по левому берегу. Так что нам сам бог велел принимать левобережный вариант...
– Но это только умозрительное сравнение? – спросил Покотилов, приподняв седую бровь.
– А материалы аэрофотосъемки? Там же все есть. Их достаточно. Значит, единственным приемлемым остается левобережный. Левый берег – сплошная цепь скал.
– Неужели весь берег косогорный? – спросил Мозгалевский.
– Нет, есть распадки, лога, их наберется километров двенадцать, но в основном скала.
– Значит, съемочные работы, – сказал Коля Николаевич. – Что ж, это интересно.
– А разве нельзя несколько отступить от берега? – спросил Мозгалевский.
– Зачем? – спросил Костомаров.
– Вы предлагаете «полку». Но на таком большом протяжении скальные работы – это ведь тоже очень дорого обойдется.
– Я, конечно, рискую, но смею думать, что если мы отойдем от реки, то трасса неизбежно должна наталкиваться на тоннели. Обход же намного удлинит линию.
– Значит, у вас нет данных для сравнения вариантов? – каким‑то скучным голосом спросил Мозгалевский.
– А разве опыт инженера, профессиональное чутье ничего не стоят? – спросил Костомаров.
– Только для самого себя, – скупо улыбнулся Мозгалевский. – Для штаба экспедиции нужны документы.
– Ну что ж, я знал, что некоторые товарищи встретят с недоверием мое предложение, поэтому пригласил сюда начальника экспедиции. Он прибудет, может быть, даже сегодня.
– Нет, это любопытно, – в раздумье сказала Ирина. – Трасса ляжет на косогоре, и вопрос о стройматериалах уже решен. Дорога будет на скале...
– Это вас устраивает? – живо спросил Костомаров.
– Конечно.
– Интересно, а что сказал начальник участка? – спросил Мозгалевский.
– Градов? Ему скальный вариант не понравился. Он настаивает на своем, правобережном.
– Значит, Градов против, – в раздумье сказал Мозгалевский.
Я с трудом понимал, что здесь происходило, и, конечно, не мог вникать в технические тонкости, но мне было ясно одно: к предложению Костомарова относятся настороженно. Почему? Вот это‑то мне и хотелось выяснить. Но как? У кого спросить, чтобы я мог поверить? Ведь у каждого свое мнение. И только тут я впервые с завистью посмотрел на всех инженеров. Они знают то, чего я не понимаю. Они как бы живут в ином для меня мире. Даже Зацепчик (его здесь нет, он еще там, в устье Меуна), этот угреватый эгоист, и тот для меня недосягаемая вершина в изыскательском деле. Ну что ж, надо внимательно наблюдать, прислушиваться и ждать. Время покажет, чем все это окончится и кто окажется прав.
Кроме технических вопросов Костомаров занимался и хозяйственными делами. Байгантайский сельсовет отнесся к экспедиции очень радушно. Одних товаров из сельпо отпущено в кредит более чем на девять тысяч рублей. На втором бате Костомаров привез нам свежей картошки, свечи, чеснок, муку. Заключил договор с рыбацкой артелью на поставку рыбы. Привез, конечно, и табак.
И вот все рабочие курят. Смеются, заворачивают цигарки чуть ли не с локоть и наслаждаются до головокружения. И уже добрые и покладистые. Оказывается, не так‑то много и надо человеку, чтобы он повеселел и почувствовал себя в тайге как дома.
19 сентября
Наступило холодное, туманное утро. Туман настолько плотен, что нельзя в двух метрах различить человека. Готовимся к выходу на работу. Костомаров тоже готовится. Встреча с начальником экспедиции должна состояться в Жалдабе. Костомаров даст последние указания. Ирина уезжает с ним. Он забирает с собой и Покотилова. Это будет головной отряд. Они пойдут нам навстречу.
– Может, какие пожелания, вопросы будут? – спрашивает Костомаров, оглядывая поочередно каждого из нас.
– Да нет, что ж, все ясно...
И мы уже хотели было разойтись, как с реки донесся гул самолета.
Тетрадь семнадцатая
Он летел низко над Элгунью. Туман уже успел рассеяться. Солнце взошло, и самолет белым огнем горел под его лучами. Все бросились к берегу. Замахали руками, полотенцами. Кто‑то стал кричать, будто летчик мог услышать. Особенно смешно было смотреть на Мозгалевского. В своем резиновом плаще он был почему‑то похож на священника. Сходство довершалось еще тем, что он воздымал руки и плавно опускал их, и снова воздымал, точь‑в‑точь как поп в церкви. Коля Николаевич носился по берегу и, как всегда, валял дурака.
– Суды, суды, говорю тебе. Ось! – кричал он самолету.
Но самолет пролетел и скрылся. Костомаров уже направился было к берегу, к бату, как гул стал снова нарастать, приближаться. И вот опять самолет пролетел мимо нас. Не может же быть, чтобы он нас не видел? Но он ушел. И опять летит к нам. Теперь уже прямо над нами, не выше деревьев, и напрямую идет к воде, дотронулся до нее, подскочил, будто обжегся, опять дотронулся, проплыл немного по течению, развернулся и, заглушив мотор, пошел к другому берегу – там коса – и вылез, как черепаха, на землю.
Из кабины вышли двое. Мозгалевский достал бинокль и взволнованным голосом объявил:
– Лавров!
Тут же от нашего берега отвалил бат. На нем поплыл Костомаров. Пока бинокль переходил из рук в руки, самолет успел сойти на воду и взлететь, а Лавров с Костомаровым – начать переправу через Элгунь.
И вот перед нами тот, кого еще совсем недавно мы обвиняли в плохой организации экспедиции, в том, что он не заботится о нас, что он равнодушен к большому делу. В нем трудно узнать того Лаврова, которого я видел в Ленинграде. Сейчас он в кожаном шлеме с очками на козырьке. У него черные отвислые усы. Но не это его изменило. Мне кажется, он очень болен. В глазах у него что‑то усталое, даже обреченное. Он поздоровался с нами и, что удивило, назвал меня по фамилии, – помнит.
Как и всегда, в жизни все не так, как предполагаешь. Оказывается, с тем самолетом, который мы ждали, произошла катастрофа. Самолет вылетел в тот же день, как нам обещали летчики. Он вез соль, табак, почту. Но испортился компас. В пути летчиков застала ночь. И они погибли. Несколько суток шли розыски, и наконец их нашли...
– Какая трудная экспедиция, – сказал Покотилов.
– Скорее обычная, – не согласился Лавров. – На днях самолетами сбросим зимние вещи: спальные мешки, валенки, полушубки...
– Да, рабочие раздеты и разуты, – сказал Костомаров.
– Мы прилагаем нее силы, чтобы облегчить ваш труд. Командующий ОКДВА маршал Блюхер обещал помочь. Кстати, рацию получили?
– Да.
– Я думаю, мы завтра тронемся в путь. С самолета я осмотрел левый берег. Скала. Ляжет ли трасса? Наверно, потребуется устройство водоотводов, струенаправляющих дамб. Вы сегодня работаете?
– А как же? Задержались только из‑за вас, – ответил Мозгалевский.
– Что ж, идемте в поле, – сказал Лавров. – Посмотрим трассу.
Лавров подошел ко мне на просеке:
– Покажите‑ка книжечку.
Я отдал ему пикетажную книжку.
– Что ж, хорошо, – просматривая, сказал он. – Как видите, при желании не так уж трудно стать техником‑пикетажистом. Теперь дело за нивелиром. И на будущие изыскания поедете нивелировщиком. Я рад за вас...
– Благодарю, – ответил я, и, сам не знаю как, зачем, у меня сорвалось: – Вы здоровы?
Лавров сдвинул брови, какая‑то тень прошла у него по лицу; слабо улыбнувшись, он сказал:
– Смотрю на вас и вспоминаю вашего брата. Будете писать ему, непременно передайте привет. Напишите, что я его часто вспоминаю. И еще добавьте одно слово: «калейдоскоп».
– А что это?
– Он знает. – Лавров кивнул мне и пошел по просеке к Мозгалевскому.
Сегодня Лавров, Костомаров, Ирина и Покотилов уехали на двух батах. С Ириной мне больше не пришлось поговорить, и поэтому на сердце осталось щемящее чувство тоски, будто я с нею расстался навсегда.
Какое холодное утро! Торопливо, караван за караваном, летят гуси. Их тысячи. Они летят низко, чуть ли не касаясь вершин деревьев. Торжественно‑печальным криком полнится тайга...
– Перед снегом, – провожая их взглядом, говорит Перваков.
– До чего все здорово в природе! – восхищается Мишка Пугачев. – Без компаса, без вешек шпарят на юг...
Я замечаю: за последние дни Мишка как бы приходит в себя и опять становится прежним открытым парнем. Только иногда вдруг задумается и, если окликнешь его, вздрогнет и растерянно посмотрит. Я понимаю, что происходит в его душе. Он боится, каждую минуту боится быть разоблаченным. Конечно, такое состояние мучительно. Но постепенно оно отходит, и Мишка успокаивается.
Мы идем за рубщиками. Впереди мелькает резиновый плащ Мозгалевского. Часто он уходит то вперед, то в сторону – исследует местность. В такие праздные минуты мы сидим, курим.
С каждым днем все некрасивее становится лес. На черных ветвях кое‑где еще треплются листья, порыжевшие, с темными пятнами. Осыпается лиственница. Чуть притронешься к ее стволу, и она обсыплет с головы до ног. Ее иглы лезут под рубашку, колют шею, спину. Особенно некрасив лес сегодня. В сером воздухе он кажется грязным. Некрасива осень в тайге.
Выходных дней для изыскателей нет. Рабочие отдыхают, а мы корпим над обработкой полевых материалов. Надо вычерчивать профиль на миллиметровке, на ватмане – планы трассы и местности; нивелировщику – подсчитывать отметки. И все это в свободное от поля время. «Отдохнем в Ленинграде», – говорит Мозгалевский, кутая колени в одеяло. В палатке гуляет ветер, зябнут ноги, мерзнут руки, от плохого освещения устают глаза, болит голова, и работы много.
– И на кой черт я поехал? – брюзжит Зацепчик. – Уеду! Уеду, и все. В конце концов, я не раб!
С ним никто не спорит, привыкли к его нытью. Надо мириться с недостатками человека. Тайга. Кто‑то кому‑то должен уступить. Пока все уступают одному.
25 сентября
Вышли на трассу и вернулись. Пошел дождь со снегом. Первый снег! Падает большими мокрыми хлопьями и сразу же тает. Валит густо. И вот в такую погоду приехал иззябший, мокрый Соснин с рабочими. На него глядеть было страшно: все лицо в чирьях, глаза заплыли, нос раздулся, губы в коросте. Но он, как всегда, бодр, шутит.
– Дорогу осилит идущий! – были первые его слова, как только он вылез из бата на берег.
– Что с вами? – встревоженно спросил Мозгалевский.
– Обыкновенная простуда. Десять часов не вылезал из воды. Но теперь с водой кончено. Олени! Олени будут на нас работать! Кто не умеет повиноваться, тот не умеет повелевать.
– А это при чем? – спросил Мозгалевский, уже улыбаясь.
– В пословицах – мудрость народа. К тому же на всякий час ума не напасешься.
– Это верно, – согласился Мозгалевский. – Ну, а что привезли нам?
– Железные печки!
– За это вас надо целовать, – каким‑то сразу обмякшим голосом сказал Мозгалевский.
– Го‑го‑го‑го‑го! Когда губы заживут, целуйте. Не возражаю.
Мы поставили в палатке печь. И сразу стало уютно. Мозгалевский сел к ней поближе, с наслаждением поглаживая колени. А печь гудит. Сухая лиственница горит жарко. И тепло мягкими волнами заполняет палатку.
– Чудненько, – говорит Мозгалевский.
С приездом Соснина стало веселее. Но это в лагере. А на трассе по‑прежнему тоска.
Идет дождь. Идет снег. Идут дождь и снег. Зябнут руки. Гуси уже пролетели. Теперь они далеко отсюда. А здесь порывами налетает промозглый ветер, бьет по деревьям, и с них картечью падают крупные капли. Вся одежда мокрая. Брюки липнут к ногам, сапоги раскисли, руки красные, мокрые, они еле держат карандаш. И негде обсушиться.
Прошли мы семнадцать километров. Впереди восемьдесят три. Ну что ж, говоря по совести, я и не заметил, как мы проскочили эти семнадцать километров. Если так и дальше пойдет, то мы быстро закончим изыскания.
Тяжело нам было сегодня. Но все же дошли до речушки Каменной. Так назвал ее Мозгалевский. Ее берега пологие, плавно спускающиеся к воде. Она неглубока и не похожа на другие речки – тиха. Вода прозрачна, на дне виднеется ровный слой гальки. Невдалеке от берега ходит спокойный ленок, немного дальше ленков уже больше десятка. Как жаль, что у нас нет сетки. Чего бы проще охватить их и вытянуть на берег.
– Попробуйте из ружья, – говорит Зацепчик.
– А кто в воду полезет? – спрашиваю я. – Вы полезете?
– Я же не гончая. Обычно лазают охотники, – подергивая плечом, отвечает он.
Идем домой берегом Каменной. На всем пути навалом лежат деревья. Кора их осклизлая, и, чтобы перебраться через них, приходится садиться верхом, ползти на четвереньках. Никаких троп нет. Пробираемся как попало.
Я часто удивляюсь, глядя на Мозгалевского. Откуда у него берутся силы? Другой раз сам еле бредешь домой, а он идет и идет. Теперь я знаю, в чем дело. Надо идти первому. Когда идешь первым, то не замечаешь пути, не чувствуешь усталости. Это не то что глядеть под ноги впереди идущему. Глядеть час, глядеть два, не поднимая головы. Тут, конечно, путь покажется в сто раз длиннее, чем на самом деле.
...Оказывается, надписи на сторожках и реперах надо писать масляной краской. Краски у нас до вчерашнего дня не было. Но приехал Соснин и привез ее.
– Поедете к нолевому пикету и закрепите все надписи, – сказал мне Мозгалевский.
Я взял с собой только Мишку Пугачева. Выехали, когда солнце оторвалось от сопок. Оно было багровое. Дул ветер. Качался на реке густой туман. Причудливо вырисовывались во мгле сопки. Лодка с бешеной скоростью летела вниз по течению, все это возбуждало, и я уже казался себе каким‑то не то героем из приключенческого романа, не то древним человеком, и все азартнее, яростнее покрикивал Мишке:
– Греби! Греби!
Мелькали отмели, обрывистые берега, нависшие скалы. Лодка влетала на перекаты, скрежетала днищем о камни, подпрыгивала и с еще большей быстротой неслась дальше.
Остановило эту бешеную гонку то, что мы чуть не разбились о завал. Элгунь круто свернула, лодка тоже круто выскочила на кривун и – просто уж нам повезло: видно, еще не пришел наш смертный час – случайно не коснулась завала. Только тогда я понял, какой опасности мы избежали, когда оглянулся назад. Высоко вздымалась вода от ударов о деревья и с шумом падала вниз, крутя воронку.
– Был бы номер, а? – сказал я Мишке и удивился. Он был бледен, держался руками за борта. – Ты чего?
– А вы не слыхали?
– Нет. А что?
– Вроде звал кто‑то нас, когда мы летели на завал...
– Ну, мне было не до этого. – И тут вдруг меня осенила мысль: – А на чей голос было похоже?
– Не знаю.
– А я знаю. Бацилла звал?
– Значит, вы слышали? – подался ко мне Мишка.
Мне стало жаль его, и, чтобы успокоить, я соврал, сказав, что тоже слышал.
– Но это, наверно, нам показалось, потому что не может на самом деле кричать Бацилла.
– Наверно, показалось нам, – жалко улыбнувшись, сказал Мишка.