– Да, это никуда не годится. Такой молодой – и уже пьяница, – сказал Мозгалевский.
– Я не хотел, так получилось...
– Слабоволие – характерная черта пьяниц, – чуть ли не сочувственно сказал Мозгалевский.
– Вы полагаете, он слабовольный человек? – совершенно серьезно, даже встревоженно спросил Костомаров.
– Да. Если не устоял перед водкой – значит, любит ее. Значит, слаб.
Они оба пытливо посмотрели на меня.
– А жалко, совершенно молодой человек, – сказал Мозгалевский.
– Неужели вы полагаете, это настолько серьезно в нем? – спросил Костомаров.
– Да это же случайно! – закричал я им. – Я мог бы и не пить. Но надо было познакомиться. Расположить его к себе...
– Не надо объяснять, – сердито сказал Мозгалевский. – У пьяниц найдутся причины выпить.
– Да не пьяница я, что вы! – Мне было стыдно. Я стоял перед ними красный, униженный.
Костомаров посмотрел на меня, скупо улыбнулся и сказал:
– На первый раз попробуем поверим, не так ли, Олег Александрович?
– Вы думаете, можно поверить ему? – с сомнением спросил Мозгалевский.
– А что, вы воздержались бы?
– Да, я бы пока воздержался. Посмотрим. Зачем верить?
– Ага... Ну что ж... Пусть будет так. Посмотрим. Можете идти.
Я выскочил словно из бани. Фу, даже спина вспотела. И все же я был счастлив. Наконец‑то мне не надо больше таиться. Не надо скрывать. Бояться. Какая страшная жизнь, когда человек скрывает! Теперь обо мне все известно, и лишь от меня зависит – быть или не быть мне изыскателем.
Навстречу шла Ирина, в белом платье, как всегда с непокрытой головой, с веселыми, родниковой чистоты глазами.
– Что это такой у тебя сияющий вид? – спросила она.
– Жизнь хороша! – ответил я и впервые откровенно посмотрел ей в глаза, не скрывая того, что она мне нравится.
|
|
– Ты зачем так на меня смотришь? – спросила Ирина и нахмурилась.
– Как?
– Так. Я не знала, что ты такой. Думала, лучше...
– Я ничего плохого не сделал.
– Чтобы так смотреть, надо иметь право, а у тебя его нет.
– Почем знать...
– Что?
Но тут подбежала Тася.
– Ну идем... Пошли! – сказала она, беря Ирину под руку.
– Куда это? – спросил я.
– Кататься на лодке. Пошли, Алеша.
– Нет. Он нам будет мешать, – сказала Ирина. – Мы будем купаться.
– И я с вами.
– Нет, нет, мы будем одни.
К нам подошел Лыков.
– Интересно, зачем это некоторые молодые люди смазывают вазелином бакенбарды, – громко сказал он, рассматривая мое лицо. – Для того, чтобы лучше росли, что ли? Как вы думаете, вьюнош?
– Если вы еще раз меня назовете «вьюнош», жалуйтесь сами на себя, – сказал я, чувствуя, как кровь тяжело и сильно начинает толкать сердце. Я не знаю, чего ему надо, чего он все время ко мне привязывается?
– Вьюнош, – медленно произнес Лыков. Его серые глаза смотрели на меня наигранно холодно. В детстве мне приходилось немало драться, и часто я узнавал смелость противника по глазам. В глазах Лыкова пряталась тревога.
Коротким тычком я ударил его в солнечное сплетение. Это я сделал так быстро, что ни Ирина, ни Тася даже не заметили. У Лыкова же остекленели глаза, он несколько раз, как рыба на сухом, дернул ртом, вгоняя в себя воздух.
– Это непорядочно, – наконец сказал он.
– Что случилось? – спросила Ирина, с тревогой глядя на Лыкова.
– Пинч, – сказал Лыков и криво улыбнулся. – Вьюнош – простите, Коренков – хотел меня нокаутировать.
|
|
– Это не так уж трудно сделать...
– Еще бы, врасплох...
– Не поэтому. Не умеете защищаться.
– А ты умеешь? Ты боксер, Алеша? – спросила Тася и сложила на груди руки ладонями, словно собираясь молиться на меня.
– Ничего... Еще впереди год в тайге. За это время многое может случиться, – с угрозой сказал Лыков и отошел.
Ирина как‑то неопределенно посмотрела на меня и пошла вслед за ним.
– Значит, ты ударил его, Алеша? – спросила Тася.
– Да. Он мне надоел своими приставаниями.
– Ну что ж, так ему и надо, чтоб не корчил из себя фон‑барона.
– Почему фон‑барона?
– А потому, что я ненавижу фон‑баронов. А Ирину мне жалко, зря она полюбила Аркадия. Она вся открытая, а он как черепаха под панцирем. И ехидный... – Она что‑то еще говорит, но я не слушаю ее. – Что с тобой, Алеша? – Она трогает меня за руку. – Ты побледнел...
Я ничего ей не отвечаю, иду в свою палатку. Какой же я ненаблюдательный! Конечно, она любит Лыкова. И он любит ее. Только поэтому и ко мне пристает. И сразу же на сердце становится так безотрадно, грустно, что впору заплакать.
Ветер. Палатки кряхтят и стонут, того и гляди обрушатся. О берег с сильным всплеском бьют волны. Элгунь разъярена. Ветер врывается в палатку с пылью, с мусором, сдувает со стола бумаги. За стеной сидит Покенов. Он поет. «Ооо! Ууу! Ооо!» – монотонно повышается и понижается вой. Он тянет долго. Иногда умолкнет на несколько минут, потом, словно спохватясь, начинает снова громко выть. Его вой сливается с воем ветра.
Проходит день, второй, третий. Наконец‑то мы трогаемся. Лодки просмолены, связаны тройками. Мы купили в Герби двадцать штук. И опять впереди катер, только он раза в два сильнее «Исполкомовца», за ним халка без названия и лодки. На лодках – буровое оборудование, мука, соль, консервы, сахар, сгущенное молоко в бочках, сухие кисели, свечи, палатки, геодезические инструменты, чертежные доски, ватман и многое другое, без чего трудно обойтись экспедиции на изысканиях.
|
|
В последнюю минуту я увидел бывшего командира партизанского отряда. Прощаюсь с ним. На этот раз он трезвый.
– Жаль, что так и не удалось с вами поговорить. Все же интересно, – говорю я.
– А про это все записано. Есть в Хабаровске, в краеведческом музее... – ответил он и с невеселой улыбкой добавил: – Да, было... Все было...
Мне хочется спросить его, почему он, уважаемый в прошлом человек, так сильно пьет теперь. Но спрашивать неудобно да и некогда.
С носа катера раздался печальный удар в колокол. На берегу чуть ли не все население. Как опустел лагерь! Колья да мусор. Катер развивает ход. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Костомаров не отрываясь смотрит на них. На лодках, кроме груза, рабочие. Многие пьяны. Поют песни. Вон какой‑то стоит на корме, качается, машет рукой стоящим на берегу. На другой лодке двое обнялись, поют. Все это видит Костомаров. Он смотрит исподлобья, навесив на глаза широкие, тяжелые брови. Он глядит сурово и настороженно. Он даже слегка бледен. Его тревожит судьба буксира. Но пока все благополучно. Элгунь сворачивает в сторону, и Герби скрывается за густым кустарником.
Итак, мы пошли в последний поход. Теперь будем идти до устья речушки Меун. Там начало трассы. Мы должны протянуть линию в сто километров: это протяженность нашего участка между второй и четвертой партиями.
Вокруг солнце, сверкающая быстрая вода, зеленые берега. Плывем... Мне трудно передать то состояние, какое я испытываю. Но мне очень хорошо.
Постепенно воздух начинает синеть, а это уже подвечерье. Небо из синего делается пепельным. От берега на воду ложится черная тень. На халке горит фонарь. А катер идет и идет. Постукивает мотор. Я сижу в каюте на вещах. Хорошо дремлется под стук движка, когда тебя покачивает на воде.
Разбудили громкие голоса. И тут же стало тихо. Светало. Катер стоит у берега. Дальше он не пойдет. Надо быстрей разгрузить его и халку.
– Старину, что ли, вспомнить, – глядя, как рабочие таскают с халки на берег по узкой доске мешки, сказал инженер Зацепчик. – Давайте поможем.
Мы с Колей Николаевичем взошли на халку, подставили под мешки спины.
– Впрочем, не стоит, – сказал Зацепчик, – иначе рабочие могут подумать, что мы обязаны им помогать. – И ушел.
– Ну и черт с ним, – подкинув мешок, чтобы он лучше лежал на спине, сказал Коля Николаевич. – Тоже мне барин.
Я с ним согласен. Мы работали до тех пор, пока не разгрузили халку. А теперь сидим, курим. Ко мне подошел Мишка Пугачев. У него под глазом синяк, похожий на подкову.
– У вас есть гребцы? – спросил он.
– Пока еще нет.
– Теперь, говорят, на лодках пойдем. Возьмите меня.
– Хорошо, я поговорю с начальником партии, – ответил я, а сам подумал: «Надо бы Баженова и Первакова взять». – А кто это угостил тебя?
– Бацилла, – нехотя ответил Мишка. – Любит сказки слушать. Пока не уснет, чтоб я говорил ему... А я не захотел. Вот он и побил. Только вы не вмешивайтесь, а то он еще хуже сделает.
Я иду к Костомарову. У костра на корточках сидит Бацилла. Он азартно рассказывает рабочим:
– Меня на пересылку. Там два рыжих клыка выломал у штымпа.
– Это что ж такое? – спросил Баженов.
– Золотые зубы, – небрежно пояснил Нинка.
– Меня обратно на штрафную, век свободы не видать. Триста граммов хлеба и кружка воды. Доходить стал. В команду выздоравливающих свезли. Лагерным придурком определился. Ночью к бабе хожу. Житуха! Век свободы не видать. Накрыл хазу. Шмотки загнал барыге. Спирту – во! Засыпался. Опять прошкандыбал на штрафную. Заигрался. Пошел на пальчик. Не вышло. Во! – Бацилла показал руку, на указательном пальце не было фаланги. – Отрубил. Ха!
– Господи Иисусе, – проговорил Баженов, – эк как ты изварначился...
– Что сказал, гад? – повернулся к нему Бацилла.
– Ничё, – оробело отнекнулся Баженов.
– Смотри, а то глаз вырву! – На губах у Бациллы закипела слюна, гниловатые зубы оскалились. Он быстро взглянул на меня. Глубоко посаженные его глаза сошлись к переносью так близко, что у меня начало ломить в висках. – Чего, начальничек, смотришь?
Я ничего не ответил и быстро пошел к Костомарову. Вслед мне донеслось гундосое: «Всю я рожу растворожу, зубы на зубы помножу...»
– Зачем ты взял Бациллу? – сказал я Соснину. Он стоял рядом с Костомаровым.
– Так надо, – сразу ответил Соснин. – Он верхушка. Ему все подчиняются, все боятся. Уважь его, и все остальные будут работать. Прицел точный.
– Не нравится мне ваш прицел, – сказал Костомаров, – но пока не вмешиваюсь. Что вам?
Я попросил к себе Баженова и Первакова гребцами.
– Где же вы раньше были? Первакова я взял себе, а Баженова – Лыков.
– А кого же мне?
– Выбирайте сами.
Я взял вольнонаемного рабочего Афоньку и Мишку Пугачева. Мишка был рад, но я досадовал на себя за то, что упустил тех, кого хорошо знал и к кому успел привыкнуть.
Всю ночь лил дождь. К утру перестал, но небо было серым, непроницаемым.
...Дует ветер, подымая на Элгуни волны. Катер уходит обратно.
– Счастливый путь, капитан, – говорит Костомаров.
– Счастливый и вам. Отличной работы, благополучного возвращения, – говорит капитан.
Катер оттягивает от берега халку и, взбурлив воду, выходит на середину.
– Прощайте! – доносится из рупора.
– Прощайте! – Я машу кепкой.
Катер набирает ход, сворачивает за кривун... И все... И нет ничего, кроме серой быстрой воды. И становится как‑то неуютно. Но тут же глухо раздается выстрел, и через минуту к нам подходит Покенов. Он протягивает Костомарову рябчика:
– Возьми, начальник...
Так начинается жизнь в тайге.
Первый день у нас уходит на то, чтобы равномерно распределить на все лодки груз. На другой день утром Костомаров дал мне задание пройти берегом, изучить реку. Я понимаю: он знакомится со мной, испытывает. Что ж, ладно. Я пошел.
Тайга начинается сразу же после палаток. Густущая трава доходит до пояса. Под ногами валежник, какие‑то ямы. Комарья невпроворот. На пути попадаются огромные колоды. Я взбираюсь на одну из них и проваливаюсь, подымая желтое облако. От великана осталась только кора, наполненная сгнившей древесиной. Все время идти берегом нельзя: попадаются ручьи, протоки, их надо обходить, и невольно все дальше отклоняешься от реки. И все гуще тайга. И становится уже не по себе. А тут еще на берегу протоки стоят наклонно ели и сосны, того и смотри – рухнут. Вся протока завалена нагроможденными деревьями. Перебраться на другой берег просто невозможно, и приходится все дальше углубляться в тайгу. И все труднее, куда ни ступлю – вода. Откуда она берется? Надо обратно. А воды все больше и больше. И все гуще завалы из деревьев. Но вот полянка. Но какая мрачная. На ней, как телеграфные столбы, стоят умершие деревья. Прислушался. Тишина. Какая‑то мертвая тишина... Не сразу я вышел к лагерю. Еще около часа плутал, прежде чем забелели палатки. Костомаров меня ждал.
– Я не смог с берега установить путь по реке. Много проток, они отжали меня от Элгуни, – сказал я.
– Не заблудились?
– Немного.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– То, что вы не боитесь говорить правду.
Вечером вся наша стоянка утонула в тумане. Он так густ, что палаток совсем не различить, а костер так тускло мерцает, будто его закрыли десятком матовых стекол.
За ночь Элгунь еще больше поднялась.
– А что, если нам на ту сторону перебраться и там идти? – спрашивает Костомаров Покенова.
– Однако нет... вода большой. Давай сюлюкать...
«Сюлюкать» – это пить чай. Костомаров улыбается. Он знает – Покенов готов «сюлюкать» день и ночь.
– Ирина, вы сможете перевезти меня на ту сторону? – видя Ирину в оморочке у берега, спросил Костомаров.
«Оморочка» – от слов «омо рочи» – один человек. Это легкая берестяная лодка на одного человека.
– Садитесь. – Ирина легко взмахнула веслом и направила оморочку к Костомарову.
Он стал осторожно садиться.
– Вы боитесь? – спросила Ирина.
– Ну что вы... – ответил Костомаров.
– Совсем не боитесь?
– Конечно.
Тогда Ирина нарочно качнула в сторону, и оморочка чуть не захлебнулась. Костомаров ухватился за борта.
– Осторожно! – крикнул он.
– Так вы же не боитесь!
– Не валяйте дурака!
– Какого дурака? – Ирина еще сильнее накренила оморочку и вместе с Костомаровым полетела в воду.
– Это вы нарочно сделали? – стоя по пояс в воде, спросил Костомаров.
– Конечно, – ответила Ирина и поплыла к берегу. – Тася, дай руку!
Тася протянула ей руку и тут же оказалась рядом с ней в воде. Это ее сдернула Ирина. Хохот стоит над берегом. Смеются рабочие, смеется Коля Николаевич, смеюсь я. Но Кириллу Владимировичу все это, наверно, мало нравится.
– Вы бы ваши шуточки приберегли для кого другого, – вылезая на берег, сказал он.
– Что, с вами шутить нельзя, потому что вы начальник? – спросила Ирина.
– Да, и поэтому, – сердито ответил Костомаров, но, видимо, понял, что в таких историях нельзя быть серьезным, подошел к Ирине, схватил ее и, легко подняв, бросил в воду. Ирина ушла с головой, вынырнула и весело закричала:
– О‑сё‑сё!
– О‑но‑но! – сказал ей Костомаров и пошел в палатку переодеваться.
Ирина подплыла к берегу.
– Аркадий, дай руку! – крикнула она Лыкову. Он стоял рядом со мной и смотрел на нее. – Ну дай же!
Он повернулся и пошел в сторону. Я подал Ирине руку. Она вылезла на берег и недоуменно посмотрела вслед Лыкову. Мокрое ситцевое платье плотно облегало ее округлые плечи, высокую грудь. С волос стекала на щеки вода.
– Аркадий! – крикнула она и побежала за ним.
Элгунь за сутки поднялась еще выше. Теперь уже подбирается к палаткам. Так или иначе, а надо сниматься.
– Приготовиться к отъезду! – дал команду Костомаров.
По берегу забегал народ, зазвенели котелки, ведра. Лодки, одна за другой, под команду Соснина: «Марш, марш! Зрело, зрело!» – стали отходить от берега.
Итак, у меня гребцами – Мишка Пугачев и Афонька, мужик лет тридцати, чубатый, косящий на левый глаз. Мы везем три мешка муки и личные вещи. Впереди на оморочке Покенов, за ним Костомаров. Я иду пятым. Вдоль берега тянутся тальники. Они в воде. Там, где течение особенно сильное, мы хватаемся за ветки и протаскиваем лодку. И все идет хорошо, но черт дернул Бациллу выскочить вперед. Он захотел всех обогнать, отъехал от берега, и тут же течение мгновенно завернуло нос лодки и потянуло назад. Гребцы не успели задержать ее веслами, и она налетела на борт ближней. Раздался треск. На эти лодки налетела другая, на нее следующая, четвертая, пятая, и еще, еще... Крики, ругань, яростные взмахи веслами. И всех громче орет Бацилла. Голова у него повязана красной косынкой, – видимо, он из себя корчит пирата, – хрящеватый, острый, как ребро ладони, нос изогнут, из орущего рта летит во все стороны слюна...
Кое‑как разобрались и пошли дальше.
Жарко. Потные, с раскрытыми воротами рубах, облепленные комарами, мошкарой, залезающей в рот, в уши, в нос, мы продвигаемся вперед метр за метром. Так продолжается долго... Идем без отдыха до вечера. В сумерках ставим палатки. В темноте едим. И спать... Из‑за сопок поднимается багровая луна. Глухо шумит Элгунь. Вода прибывает.
Утром водомерный столб показал 19. Это значит, на девятнадцать сантиметров поднялась вода. Мутной, желто‑грязной стала Элгунь. Солнце тусклыми бликами отражается на ней, не ослепляя глаз. Вода катится кругами, нарастая, расходясь в длинные полосы, как бы наслаивая одну на другую.
Костомаров подошел к своей лодке. Перваков затягивает канатом мешки. Второй рабочий, лысоголовый Вайя, стоя спиной к начальнику партии и, конечно, не видя его, наблюдает.
– Да не завязывай дюже, чему тонуть – тому так и быть, чему плыть – выплывет, – говорит он.
– Недолго закрепить, зато душа спокойна, – покряхтывая, отвечает Перваков, натягивая канат так, что трещат борта. Тут он заметил начальника партии, отер со лба пот, спокойно посмотрел на него.
– Готово? – спросил Костомаров.
– Иначе и быть не может, – лихо ответил Вайя, сгоняя с сизой лысины паута, – у нас как начал, так и кончил. Нам январь, февраль не надо, нам получку подавай.
Костомаров не посмотрел на него, он ждал, что скажет Перваков. В каждой изыскательской партии есть такие рабочие, на которых можно смело во всем полагаться. Они получают столько же денег, сколько и остальные, едят из одного котла со всеми, но резко отличаются от всех. Что́ бы они ни делали, делают всегда прочно, с мыслью, с любовью. И счастлив тот изыскатель, которому достанется такой рабочий.
Перваков внимательно осмотрел груженую лодку, поправил брезент, прихватил его свободным концом веревки и только тогда ответил:
– Можно трогаться.
А Элгунь набухает. Ее вода подымается на глазах. Прибрежные деревья стоят по пояс. Это по одну сторону. А по другую, там, где обрывистые берега, вода с глухим шумом размывает серые суглинки. Тяжелые глыбы вместе с высокими лиственницами срываются в реку. Течение подхватывает деревья, несет их, кружит и выбрасывает на кривунах, образуя большие завалы.
Лодки идут вдоль обрывистого берега. Впереди Покенов. Он легко гребет двухлопастным веслом, сидя на дне оморочки. В ногах у него собака. За ним, как всегда, Костомаров. За Костомаровым весь караван.
Впереди, подняв столб желтой воды, упала подмытая сосна. Покенов тонким голосом закричал:
– Ходи нельзя!
Сосна, мерно покачивая ветвями, словно прощаясь, проплыла мимо Костомарова. Ее толкнул шестом лысоголовый Вайя, и сосна пошла быстрее. Покенов махнул Костомарову рукой и направил оморочку на другой берег. Но Кирилл Владимирович остерегся туда переплывать и дал команду тянуть бечевой. Рабочие достали канаты, взобрались на берег и, обходя деревья, стали тянуть лодки по‑бурлацки.
Лыков догнал лодку Ирины и, держась за борт, стал о чем‑то разговаривать.
– Лыков! Покровская! Сколько раз буду говорить, – строго сказал Костомаров и откинул с лица накомарник. – Сейчас же по местам!
Лыков засмеялся, что‑то сказал Ирине и отпустил борт лодки. Ирина взглянула на Костомарова, похожего в своем накомарнике на пчеловода, и тоже засмеялась.
Прошли бечевой еще не меньше километра, но уперлись в марь. На ней растет «пьяный лес». И верно, лес как пьяный – в разные стороны клонятся деревья, много уткнувшихся в землю. Тогда Костомаров велел перебираться на ту сторону. Далеко против нас на песчаной косе виднелась маленькая фигурка Покенова.
– Остерегайтесь плывущих деревьев! – крикнул Костомаров и направил лодку против течения.
Лыков опять подъехал к Ирине.
– Кирилл Владимирович‑то не велел ставить лодки рядком, – сказал Баженов.
– Да, да, ты, как всегда, прав, – ответил Лыков, не глядя на Баженова: он следил за лодкой Костомарова.
– Боитесь, Баженов? – спросила Ирина.
– Умирать‑то за всяко‑просто кому охота... Вон как емко их несет. Тут надо зорить да зорить...
Тетрадь девятая
Лодку Костомарова несло как скорлупу. Гребцы отчаянно махали веслами. Сам Кирилл Владимирович согнулся в дугу. Их сносило. Сносило здорово! Лыков, сощурив глаза, следил за его лодкой. За время пути я успел, как мне кажется, разобраться в нем. Он любил покрасоваться, быть лучше других. И сейчас, наверно, прикидывает, как сделать так, чтобы лодку почти не снесло. Тем более что лодка Костомарова чуть ли не на полкилометра ткнулась ниже того места, где стоял Покенов. Теперь очередь переправляться Коле Николаевичу. Гребцы подняли весла. Коля Николаевич кивнул головой. Весла упали на воду, и лодка быстро пошла к середине. Но не дойдя, круто свернула и понеслась вниз по течению. Она летела так быстро, будто у нее было двадцать подвесных моторов. Быстрину Коля Николаевич пересек под острым углом и спокойно пристал к берегу.
– Сначала взял хорошо, но потом струсил, – сказал Лыков.
– Ты думаешь, он струсил? – спросила Ирина и посмотрела на Лыкова большими веселыми глазами. (У нас все чаще поговаривают, что они скоро поженятся. Эти слова я пишу с горечью. Я не понимаю, почему она должна любить Лыкова? Не понимаю...)
– Я уверен, что он струсил.
Баженов умоляюще посмотрел на Лыкова.
– Так бы и нам плыть‑то, – сказал он и судорожно дернул острим волосатым кадыком.
– Да, да, ты, как всегда, прав, Баженов, – ответил Лыков и тронул Ирину за руку. – А речонка действительно разыгралась.
– Если буду тонуть – спасай, – смеясь, сказала Ирина.
– Тогда я с тобой плыву. Удобнее спасать, – ответил Лыков.
Но тут вмешался Зацепчик.
– Я попросил бы вас быть несколько серьезнее, – сказал он. – Не забывайте, что могут быть несчастные случаи.
– Совершенно правильно, – глухим голосом заметил Покотилов.
– Счастье и смелость! – сказал Лыков и толкнул лодку Ирины.
Она пошла тем же путем, что и лодка Коли Николаевича.
– Нет, я так не пойду, – прищурив глаза, сказал Лыков, – я перережу горло этой речонке под прямым углом.
– Так бы и нам плыть, – сказал Баженов.
Лыков ничего не ответил.
– День‑то какой парун, – чуть ли не простонал Баженов и страдальчески улыбнулся.
Костомаров взмахнул платком. Теперь моя очередь переправляться. Если говорить откровенно, то и мне хотелось так переплыть Элгунь, чтобы не потерять ни одного пройденного метра.
На середине реки дул сквозной ветер. Его несло, словно по коридору. Мишка Пугачев греб, стиснув зубы и закрыв глаза. Афонька дышал хрипло и тяжело при каждом рывке весел. Он неотрывно глядел мне в глаза, по ним определяя: опасно или нет? А я глядел поверх рабочих, наметив на противоположном берегу точку, которая находилась много выше приставшего к песчаной косе Костомарова, и не выпускал ее из виду. Она быстро приближалась, превращаясь из черного пятна в корягу. Я уже миновал середину, и теперь на коряге легко можно было различить застрявшие в корнях валуны. Стало быстро сносить. Я еще круче поставил лодку. И мы благополучно ткнулись в берег... рядом с Костомаровым. Значит, как ни хитри, реку не перехитришь.
Кирилл Владимирович снова взмахнул платком. От берега отделилась лодка Лыкова. И сразу же стало ясно, что он мудрит. Он поставил лодку поперек течения. Ее чуть не опрокинуло волной. Тут надо бы ему сменить угол, но он не захотел. Лодку еще раз ударило волной. Неожиданно метрах в пяти от нее всплыло дерево. И то, чего боялись, свершилось. Лодка налетела на дерево и перевернулась. На просмоленном днище ярко вспыхнуло солнце. Кружась, как в хороводе, поплыли вокруг лодки ящики, мешки с мукой, чемоданы. «Спасит...» – разнесся оборванный водой крик. И тишина.
– Разгрузить лодку! – крикнул Костомаров.
Но он мог бы и не приказывать. Рабочие уже сбрасывали груз, толкали лодку с косы в воду.
Костомаров вскочил на корму. Я на нос лодки.
Когда мы уже отплыли от берега, в воду вбежала Ирина.
– Назад! – крикнул Костомаров.
– Там же Аркадий, – ответила Ирина и полезла ко мне. Алеша! – просяще сказала она, и я не смог оттолкнуть ее, подал руку.
Она забралась в лодку и туг же забыла про все, неотрывно глядя на плывущего Лыкова. Его несло по самой стремнине. Он плыл саженками, высоко держа над водой голову.
– Аркадий! – крикнула Ирина.
Но он не обернулся. И лодка, и рабочие, и Лыков скрылись за кривуном. Гребцы Перваков и Вайя нажали на весла. Ирина сдернула с себя платье.
Кривун налетел мгновенно, открыв громаду завала. Костер намытых паводками деревьев занимал чуть ли не половину реки. Вода с ревом неслась на оголенные, наваленные друг на друга, ободранные деревья. С размаху била в них. Ревела, вздымая пену. И, разворачивая воронку, втягивала под завал все, что попадало в ее поток.
Цепляясь за осклизлые бревна, карабкался к вершине завала Баженов. А на вершине уже стоял Лыков. Всегда такие пышные шаровары сейчас липко обтягивали его ноги, мокрые волосы жидкими косицами лежали на висках.
– Аркашка! – и засмеялась и заплакала Ирина.
– Приготовиться! – подал команду Костомаров.
Лодка летела прямо на завал. И не было той силы, которая могла бы отвести ее в узкий проход свободного русла. Рабочие встали, готовясь к прыжку.
Лодка со всего хода врезалась в завал. И я, как пущенный из рогатки, вылетел на бревна. Помнится, даже засмеялся каким‑то нервным смехом.
– Ирина! – вдруг раздался не крик, а вопль.
Это кричал Лыков. Ирины не было. Вода, пенясь, гудела меж бревен. Из водоворота выскочили обломки весла. И тут же скрылись, втянутые воронкой. Потом появилось что‑то белое и, растягиваясь, поплыло вниз по течению.
– Платье! Ее платье! – закричал Вайя.
Мне было страшно. Я глядел на Лыкова, ожидая, что он вот‑вот бросится спасать Ирину, свою любовь. Но, увидев его широко раскрытые побелевшие глаза, понял, что он ни за что не бросится в воду. И тогда я стал остервенело сбрасывать сапоги, рубаху... Но прыгнуть не успел. Костомаров, вскрикнув, бросился вниз головой в слепящий пенный водоворот.
– Господи Иисусе... спаси и помилуй, – часто‑часто закрестился Баженов.
– Пропал человек, – убежденно сказал Перваков.
Я неотрывно смотрел в пучину, видел белую пену, взлетавшую большими хлопьями, слышал, как стонала в урочищах завала вода, и думал только об одном: «Неужели она погибнет?» Мне показалось – прошло много времени, прежде чем я услышал крик Баженова:
– Эвон! Эвон они!
И верно, метрах в пятидесяти от нас плыл Костомаров. Одной рукой он подгребал к берегу, другой поддерживал Ирину Я сорвался с места и понесся к нему, отлично понимая, что он теперь и без меня справится, и все же не мог бездействовать. На пути попалась заболоченная лужа: не обегая ее, я с размаху врезался и чуть не завяз в густой ржавой жиже. Еле выбрался и побежал дальше, перепрыгивая через валежины, прорываясь сквозь густые кусты. Выбежал в тихую заводинку. По узкой, незатопленной песчаной окоемке обеспокоенно бегал куличок. А в стороне от него сидел Костомаров. На его груди полулежала с закрытыми глазами Ирина.
Что‑то бесконечно светлое хлынуло на меня, когда я увидел их. И хотя по‑прежнему шумела Элгунь, но теперь в ее шуме слышались веселые всплески воды. Хрустальным звоном они окружили маленькую косу и двух спасшихся людей. Добродушно раскачивались на ветру высокие лиственницы, как бы говоря: «Ну, вот все и обошлось... Для смелых смерти нет. Она приходит к тем, кто слаб. Тайга слабых не любит». Кулик, не боясь людей, стал беспечно прохаживаться по песку, оставляя веточки следов. Из тальников донеслось звонкое цвырканье камышовки. С высокой лиственницы поднялся белохвостый орел. Поднялся высоко, выше гряды сопок, словно открывая мир двоим, продолжающим жить.
Я вышел к ним и остановился, услышав голос Ирины. Он прозвучал слабо.
– Это ты, Аркадий? – спросила она, и на ее губах появилась улыбка.
– Н‑нет... Это я, – не сразу ответил Костомаров.
И тут случилось то, чего я никогда не забуду: Ирина порывисто поднялась, всмотрелась со страхом в лицо Кирилла Владимировича и, резко отвернувшись, упала грудью на землю.
Костомаров встал и пошел краем воды. Под его ногами хрустнула ветка, но мне показалось – обрушилась гора. Костомаров взглянул в мою сторону и махнул рукой, чтобы я шел за ним.
У ржавой лужи нам встретился Лыков.
– Где она? – спросил он.
Костомаров посмотрел на него презрительно и вскользь, и я понял, что Лыков больше для него не существует. Он вычеркнул его из своего сердца. Вычеркнул и я. Больше он в моем дневнике ни разу не появится.
Когда мы пришли, переправа еще продолжалась. Уже прибыли Зацепчик, кухня с Шуренкой и Яковом, Зырянов. Лодки подходят одна за одной. Люди ставят палатки, выгружают мешки, вьючные сумки, разводят костры. Жизнь идет своим путем. Шуренка уже хлопочет. Хорошо вдыхать сытный запах прихваченных огнем пресных лепешек. И я вдыхаю его. Хорошо курить и знать, что все в порядке. И я курю! Могла быть смерть, но ее нет. Мог погибнуть прекрасный человек. Но он не погиб! Жив! И я счастлив. И вокруг счастье. С другого конца бивака несется веселый хохот. Так может смеяться только Савелий Погоняйло, белозубый парнишка с васильковыми глазами. Он смеется над собакой Покенова. Это еще молодой псина, добродушный и глупый. Прямо на него лезет из травы большой изумрудный жук с рогами на голове.