– Ну‑ка покажи, что это у тебя за тетрадка, – сказал я старухе.
– А чего?
– Дай посмотреть. Кто это написал?
– Внучок мой. – Старуха шмыгнула дряблым носом.
Я полистал тетрадь. Это была какая‑то повесть или рассказ.
– А еще есть? – спросил я.
– Было пять скипочек, последняя уж...
– А где внучок?
– Потонул он... – заплакала старуха.
Я забрал от нее тетрадь, сунул ей рубль, чтоб не обиделась, и, испытывая непонятное волнение, ушел на берег и стал читать.
«На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на го́ре и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки, поросшие могучим лесом, уходящим в просторное синее небо; быстры труднопроходимые реки, с веселым галечным дном, с завалами из подмытых деревьев, с водокрутами, в которые не приведи судьба попасть, с паводками, выходящими из берегов, когда по колена стоят в воде лиственницы, когда, песчаные косы становятся дном и река широким мутным валом крутит воронки, уходя все дальше в тайгу.
А тайга черна. Не пробьется солнечный луч, так панцирно переплелись метелками пихты, лиственницы, сосны и ели. Млеют и душном настое багульника кровавые пласты брусники, годами лежат, поверженные бурями, толстенные, в три обхвата, стволы деревьев, ступи на них – и легкий коричневый прах взмоет ввысь.
Там не увидишь пня. Не встретишь человечьей тропы. Мари – болота на вечной мерзлоте – выпятнывают тайгу. Безмолвие царит в этом краю. Только изредка прокартавит разноперая сойка да плеснет в тихой заводи таймень, встревоженный тенью белокрылого орлана. Глушь... Безлюдье... Тайга...
Проходило лето.
Старый эвенк Покенов стоял на песчаной косе рядом с молодым оленем.
Олень пил медленно и лениво.
Покенов неторопливо сосал хриплую, обкуренную трубку.
– Однако дождь будет, трубка сипит, – подумал он вслух и взглянул на небо.
Но голубым было небо. Чистым. Покенов презрительно усмехнулся. Он не верил гладкой голубизне полуденного неба. Трубка не могла обманывать.
– Домой надо... Трубка сипит... Дождь будет. – Покенов посмотрел на оленя. Поправил на его спине кожаный мешок с пойманной рыбой. – Добрая река, рыбу даст... Кононова угощать буду. Прокошку угощать надо ли? Пускай сам ловит... Старуха умрет скоро. Зачем кормить? Много рыбы... Много есть буду. – Покенов тихо засмеялся.
Олень поднял голову. Светлые капли падали с его влажных губ.
Стремительно пролетела с испуганным кряком серая утка. Она летела низко, ее можно было достать рукой. Покенов проводил утку равнодушным взглядом:
– Глупая птица, всего пугается. Бурундук ее испугает.
Он дернул оленя за ременный поводок.
Пролетела еще утка.
Далеко, в низовье реки, раскатился выстрел.
– Заряда на утку не жалко, почему так?
Покенов сел на оленя. Ударил его ногами. Поднялся на заросший серебристым тальником обрыв. Стая лодок выплывала из‑за кривуна реки.
– Русские едут!
Покенов сжал в кулаке поводок:
– Наверно, голод у них, если заряда на утку не жалко.
Он прислушался, повернув к лодкам большое обветренное ухо.
Кто‑то пел веселую песню.
Торопливо понукая оленя, Покенов пригнулся к луке седла, словно ему опустили на старческие плечи мешок с юколой. Ударил оленя.
– От людей куда уйти? – быстро бормотал он. Глаза его беспокойно смотрели то вперед, то в стороны. – Жадные едут люди, дома им мало места, наверно. Сюда едут. Эти совсем выгонят... К морю прогонят. У моря мох плохой... Олени умрут... Бедняк я буду... Один раз ушел, второй раз куда уйти?
Олень быстро бежал по узкой извилистой троне. Покенов качался в седле.
– Река быстрая... Сегодня не пустит их. Однако скорей надо... Пускай Сашка Кононов тоже боится.
Покенов бил оленя ногами. Тропа вилась меж высоких коричневых лиственниц. Игольчатые ветви, тесно переплетаясь, давали тенистую прохладу. Но не приносила прохлада успокоения, не было прежней уверенности, лиственницы казались чужими, уходящими от него. Покенов закачался в седле. Закрыл глаза. Может, сон... Откроет глаза – все по‑старому будет.
С налету ударился об его лоб черный жук.
– Куда уйти? – щупая лоб, затосковал Покенов. – У моря рябчик не свистит, бурундук не бегает... Сохатому зачем кричать... Нет их там... Комар, наверно, есть... Мох плохой, что делать буду?
Можжевеловая колкая ветвь спружинила от оленьей ноги, ударила по лицу старика, оцарапала щеку.
«Плохое время», – размазывая кровь, подумал он.
В прошлом году, в солнечный март, в стойбище Малая Елань возвратился из Москвы комсомолец Микентий Иванов. На его ногах были серые валенки. Люди обступили Микентия, чмокали губами, разглядывая диковинную обувь; трогали валенки пальцами. Нюхали.
– Какой зверь? – тихо спросил старик Юрынов. Много зверей он знал, много охотился, и стыдно ему было спрашивать Микентия Иванова. Он спросил тихо.
Микентий хлопнул валенком но валенку, стряхивая снег.
– Овца.
– Не знаю такого. Никогда не видал.
– Сестра гурану будет. Домашняя она, как олень. Много их в России.
Покенов засмеялся:
– Глупые люди, волос взяли, кожу бросили. Крепче разве будет?
– Кожа на овце осталась, волос срезали, опять вырастет. Там не глупые люди. – Микентий улыбнулся, показав белые, крепкие зубы.
– Зачем вернулся к глупым? – сощурив глаза, спросил Покенов. Он сплюнул и повернулся спиной.
Вечером в тесном доме Микентия собрались мужчины и женщины. На низком столе горела свеча. Женщины робко жались к дверям, а старики, важно покуривая трубки, сидели на жердяных нарах, заменявших кровать Микентию. Они с любопытством смотрели на сидевшего против свечи хозяина, но, встретясь с его быстрым взглядом, равнодушно отворачивались. Нехорошо быть нетерпеливым.
Микентий начал с того, как он уехал из стойбища, потом рассказал о Москве.
– Языком бегаешь быстро. Я что‑то устал понимать тебя, – перебил его Юрынов. Он всю жизнь прожил в тайге один, и бедное воображение старого охотника не могло воспринимать рассказы.
Покенов сурово покосился на Юрынова и, не вынимая трубки изо рта, раздельно сказал:
– Зачем говорить мешаешь? Микешка в большом стойбище был. Там кормили его, учили говорить его там, сюда послали. Зря кормить не станут. Пускай говорит. Мы послушаем, а ты кури трубку.
Когда свеча сгорела наполовину и в воздухе стоял смрад от выкуренных трубок, Микентий начал сравнивать жизнь большой семьи с маленькой. Он говорил о колхозах.
– Скажи, Агапия, твоего мужика медведь сломал, кто помог тебе растить дочку?
Агапия, сухая старуха, вздрогнула, втянула голову в острые плечи и не ответила. Откликнулась ее дочь Санко:
– Кто поможет, если отца нет?
Она обвела сидящих взглядом черных продолговатых глаз, как бы вспоминая, помогал ли им кто, и не нашла ни одного: бедность была у всех, кроме Покенова. Но Покенов жадный.
Он встретился с ней взглядом и отвернулся. Выбив трубку о край стола, задал вопрос Микентию. Он понимал: надо Микешку сделать посмешищем всего стойбища. Тех не уважают, над которыми смеются.
– Скажи мне, ты много видал, умней всех ты... Скажи: если все вместе колхозом будем, – Покенов сделал паузу, – рыбы в реке больше будет?
– Больше не будет, – ответил Микентий.
– Может, в тайге зверя больше будет?
– Больше не будет.
Люди притихли. Санко подошла к столу. Юрынов позабыл о трубке.
– Может, люди в два раза меньше есть будут и потому богаче станут? – смеясь, спросил Покенов.
– Меньше есть не будут, – ответил Микентий.
Покенов выпрямился. Большая улыбка лежала на его вялых губах.
– Зачем колхоз тогда? Агапию кормить? – Покенов плюнул и отошел от стола. – Я буду кормить Агапию. Я колхоз буду!
Люди с уважением расступились перед ним, – что из того, что он злой и жадный, он умный. Микешка внук против Покенова. Санко грустно качала головой. Как ловко провел нехитрого Микешку старый Покенов.
– Раньше надо было кормить, теперь сам приходи – накормим! – злясь на Покенова, крикнула Санко.
– Я буду кормить. Мясо никогда не будет лишним.
– Разве летом мороз нужен? – зло засмеялась Санко.
– Не надо кормить меня, – уныло отозвалась Агапия и еще глубже втянула голову в острые плечи.
Покенов напыжился:
– Что говорить с женщиной? У нее голова – сетка дырявая, что войдет, то и выйдет. Однако ночь. Спать надо. – Он поклонился Микентию и пошел к двери, важный и толстый.
Микентий поднял руку:
– Подожди. Я хочу спросить тебя... Если колхоз будет, рыбы в реке больше будет?
Покенов усмехнулся:
– Нет.
– Зверя в лесу больше будет?
– Нет!
– Люди в два раза меньше есть будут?
– Нет.
– Так же все будет?
– Так! – словно вбил гвоздь Покенов.
– Нет! – Микентий послюнил два пальца и оборвал нагоревший кончик фитиля. Свеча разгорелась. – Раньше рыбак не мог себе купить большую сетку. Так?
– Так!
– Будем вместе – купим!
– Большую сетку! – радостно, как ребенок, вскричал скуластый черноволосый парень.
– Рыбы в большую попадет больше, чем в маленькую?
– Больше! – ответили люди.
Юрынов молча кивнул головой, но, заметив, что его мнения не слыхали, крикнул после всех:
– Больше!
– Рыба крупнее будет? – спросил Микентий.
– Крупнее! – заражаясь азартом, крикнули все.
– Крупнее! – взмахнул руками Юрынов и чуть не вышиб изо рта трубку. Он опять опоздал крикнуть вместе со всеми.
– Жить хуже будет?
– Хуже! – напрягая голос, прокричал Юрынов и закашлялся. На этот раз он не хотел быть позади всех.
– Почему хуже? – спросил Микентий.
Был слышен только хриплый кашель; Юрынов, не отнимая от груди рук, кивком головы показал на улыбающегося Покенова.
– Ему хуже!
Покенов нахмурился, а люди, все, даже старая Агапия, засмеялись.
Утром Покенов стоял у маленького дома Юрынова. На крыше, засыпанной землей, росла трава. Окна были узкие, затянутые сохатиным пузырем. Микентий Иванов сидел на корточках и перебирал руками тонкие, словно осенняя паутина, сети. А во дворе громко кричал Юрынов – он бегал между дымчатыми оленями, проверял нарты, растягивал ременные упряжки.
Эвенки снаряжали первый караваи за продуктами. Теперь они решили сами заботиться о себе. Покенов сдержанно смеялся и, не обращаясь ни к кому отдельно, а одновременно ко всем, кичливо говорил:
– Вас много, и вы богатые, на каждого по три оленя. А я бедняк. Один я. У меня всего только... пятьсот оленей!
Но когда вернулся караван и привез продукты, Покенов перестал смеяться: ему ничего не продавали из кооператива. Даже спичек не продавали.
– Как же я буду жить, если огонька у меня нет? – заискивающе смотря в лица колхозникам, спрашивал он и трогал их руки.
– Как же я жил, когда у тебя была лавка? – освобождая свои руки из потных пальцев Покенова, гневно говорил Юрынов. – Ты мне ничего не продавал, и у меня умер сын.
– У тебя не было чем платить.
– Да, один год был голодный. Зверь ушел, рыба не пришла... Да, правда, у меня не было денег. Но ты зачем просишь? Ты богатый. У тебя есть олени. Поезжай за перевал. У нас колхоз, ты тоже «колхоз». – Юрынов хитро, с наслаждением разглядывал Покенова. – Поезжай. У тебя пятьсот оленей. Ты много привезешь.
– Дурак ты, – горячился Покенов, забывая, что перед ним уже не тот покорный Юрынов, на которого он всегда кричал. Как я поеду, если я один? Мне пастухов надо...
– А, тебе пастухов надо, – весело говорил Юрынов, – мы тебе дадим пастухов. Они тебя стеречь будут!
Он громко смеялся, наслаждаясь умением смеяться над Покеновым.
– Санко!
Из дверей лавки выходила Санко.
– Смотри, Санко, Покенов просит у нас огонька. В лавку к тебе хочет идти.
Санко клала на грудь две тонкие черные косы и звонко смеялась:
– Пускай идет, мы ему дадим такого огонька, что даже ночью ему будет светло, как днем.
Покенов злой уходил от них. Шел к Микентию. Открывая двери, вытягивал губы в заискивающей улыбке, почтительно, но не теряя достоинства, кланялся и садился, с уважением смотря на бумаги, заполнявшие стол.
Курил трубку, вспоминал время, когда Микентий Иванов был у него пастухом‑мальчишкой.
– Мы с тобой, Микешка, мирно жили, только один раз ударил я тебя палкой, но ты от этого умней стал. Тогда ты плюнул мне в глаза и ушел. Вернулся умным. Если б я не ударил, не ушел бы ты, умным бы не был... Я всегда говорил: «Смелый человек Микешка, хозяину плюнул в лицо». Мы старые друзья с тобой. Ты умный, умру я скоро, отдам оленей тебе. «На, скажу, Микешка, будь богатым». Мы старые друзья. Сейчас оленя дам тебе. Лучшего дам. Сын ты мне. Помоги старому отцу. Скажи в лавке, чтобы дали мне муку, соль, сахар, огонек...
Микентий отодвинул от себя лист бумаги, схватил Покенова за воротник, оторвал от земляного пола и выбросил за дверь. Ни слова не сказал Микентий Иванов, зато Покенов долго кричал ему в открытое окно:
– Ты и пастух‑то был самый плохой. Глупый пастух!
На голых, пробуждающихся от весеннего солнца лиственницах сидели хохлатые вороны. Они громко каркали. Раскрыв крылья, падали на черную талую землю.
– Смотрите, – качая головой, говорила Агапия. – Покенов глупой вороной стал. Кричит в небо. Кто его слушает?
Покенов торопливо прошел в свой дом. Страх появился у него. Он не узнавал людей: кроткий, всегда послушный Юрынов стал смеяться над ним; глупая старая Агапия назвала вороной. Рушились спокойствие и уверенность, накопленные долгими годами хитрой жизни. Что будет завтра, если его сегодня выгнал Микешка?
Рано утром (в небе была еще ночь) Покенов толкнул острым локтем в рыхлый бок жену:
– Уходить надо. Оленей отнимут, вещи отнимут, с голоду умрем. Собирай вещи...
Старуха, не поворачиваясь, ответила:
– Уходи, мне оленей не жалко и вещей не жалко. Я только мучилась с тобой. Сам мясо ел, мне кости давал. Уходи...
Покенова удивила разговорчивость жены, он даже подумал, что она не спала, а всю ночь, так же как он, думала, но о чем‑то другом, совсем не похожем на его думы.
– Глупая стала, – рассердился Покенов, – оленей не жалко, вещей не жалко... Мужа не жалко... Поедем, прошу тебя. Что я один?
– Умрешь скоро. Зачем тебе олени? Родилась здесь. Умру здесь. Отдай людям.
Покенов рассердился:
– С такой глупой всю жизнь прожил. Бедняк я... – Он ударил жену ногой. Старуха промолчала. И внезапно Покенов почувствовал огромную жалость к себе. Все ушло от него. Жена и та спиной на него смотрит. Тупое бессилие охватило его. Ему вдруг показалось, что он совершенно один ходит среди черных от лесного пожара деревьев и тишина, не нарушаемая даже криком кукши, окружает его.
– Поедем, – притронулся он к плечу жены. – Мы с тобой много жили... Ты все же баба ничего... Что я один? Лепешки кто печь будет? Торбаса починить некому...
– Уходи. – Старуха сбросила его руку со своего плеча. – Меня зачем звать? Тут буду, не трогай, или скажу Микешке Иванову, что ты убегаешь.
– Совсем дура стала, на мужа жаловаться хочет... Умирай скорей!
И, поспешно собрав все, что было в доме, даже платья жены, он навьючил оленей, погнал с пастбища стада, ушел по звериным тропам далеко вверх по реке, к безлюдным, нетронутым местам.
Кононов сидел на бревне. Перед ним лежала груда бревен, сухих, потрескавшихся. Давно выступившая смола застыла янтарными каплями. В прошлом году Кононов, так же как и Покенов, сбежал со своего стойбища Лысая Сопка, тоже в верховьях реки, и здесь начал строить дом.
Дом строил не он, строил Прокошка, тихий маленький парень. Сруб почти был готов, оставалось сделать плоскую крышу и набросать на нее землю. Но Прокошка был слабый, а бревна тяжелые. Кононов уходил на берег реки и сидел там, разглядывая гладкую воду в заводи. Однажды Прокошка попросил его помочь. Кононов жалобно, тонким, ребячьим голосом сказал:
– Посмотри на меня, Прокошка, разве ты не видишь, как у меня болит спина? Как подниму я бревно? Ты, однако, хочешь, чтобы у меня спина сломалась.
И бревна остались на земле, а Прокошка ушел пасти оленей.
В те дни, когда он приходил с пастбища, Кононов горестно вздыхал:
– Какой ты человек, если не можешь сделать крышу...
Жена Кононова, глухая старуха, поджимала тонкие губы и, тыча в небо коричневым пальцем, унизанным тремя белыми кольцами, говорила:
– Гуси полетели. Торбаса шить надо. – Ее голос был грубый и громкий.
Кононов не слушал ее, тоскливо ныл:
– Лентяй народ стал. Кукушкой стал... Гнезда не хочет делать себе. Где жить будем, если земля как белые сопки станет?
Прокошка молчал. Что он мог говорить старому Кононову? Он мог только слушать его.
Старуха подошла к маленькому окну. Сквозь натянутый пузырь она увидела оленьи рога. Одни, другие, потом их стало сразу много. Она заметалась по зимовке.
– Домой поедем, – бормотала она. – Давно думаю. Хорошо дома... Внук посмотрит в глаза...
Кононов оттолкнул ее, выскочил из зимовки и увидел среди множества оленей лицо старой женщины, закутанное в черную материю. Он видел только нос и глаза. Нос был плоский, глаза маленькие, злые.
– Ты кто? – спросил громко Кононов. Он спросил нарочно громко, потому что боялся.
– Ты кто? – спросила его женщина. У нее был такой же грубый голос, как у его жены.
Тетрадь восьмая
«Глухая, наверно», – подумал Кононов.
– Твои олени? – чувствуя нарастающую робость, тихо спросил Кононов, но женщина не ответила, подошла ближе и еще громче спросила:
– Ты кто?
– Кононов я...
– Кононов? – Женщина поправила темное, с красными квадратами, платье. Оно топорщилось у нее на груди. – Ты, верно, Сашка Кононов с Лысой Сопки. Слыхал тебя... Знаю... Я Покенов с Малой Елани. – И, размотав платок, Покенов подошел к изумленному Кононову.
– Зачем носишь? – трогая платье, спросил Кононов.
– Если взял, носить надо...
И они вошли в дом. Так повстречались Покенов с Кононовым.
– Скажи, Покенов, как живут люди в колхозе? Прокошка не хочет делать крышу. Пускай едет в колхоз тогда. – Кононов подвинул Покенову маленькую чашку крепкого и черного, как уголь, чая.
– Много людей умерло уже, – с грустью говорил Покенов, не забывая пить чай. – Скоро все умрут. Жить как же? Один убьет зверька, делить надо шкурку, одному лапку, другому хвост, десятому тоже дать надо. Много всех. Зверек один. Делят. А кто купит шкурку по кусочкам? Пусть идет...
– Иди, – толкал Прокошку в спину Кононов, – иди. Дом сделать не можешь, какой человек?
Прокошка виновато улыбнулся:
– Зачем колхоз мне? Не гони... С тобой жить хочу.
– Лентяй, однако! Дом почему не сделал? Ладно. Вот приехал Покенов, теперь сделаем.
Но и с приездом Покенова бревна остались лежать там, где их положил Прокошка.
Настало время дождей.
В открытом доме стояли лужи. В них плавали осенние красные листья. Старики натягивали на головы оленьи шкуры и сидели неподвижно, уныло раскуривая трубки.
Покенов любил вспоминать. Давно‑давно приезжал к нему купец. У него была белая борода. Он садился к печке, и борода у него становилась черной. Покенов услужливо заглядывал ему в глаза. Звал к столу. Купец не садился, ругал холод. Чтобы порадовать гостя, Покенов высыпал из кожаных мешков шкуры зверей. Купец лениво нагибался, нюхал, мял короткими пальцами меха и равнодушно бросал в сторону. Потом садился за стол. Угощал Покенова водкой и сам пил. От вина Покенов веселел:
– Я самый лучший охотник. Всех зверей я убил... Наши мужчины хуже женщин, только рыбу умеют ловить...
– Ну‑ну, не ври, – смеялся купец. – Ты ловкий. – И ласково глядел на большую кучу шкур, подливал Покенову еще водки и хвалил его.
А Покенов радовался: «Водка есть у меня, табак. Много еще шкур будет».
Утром купец, бережно встряхивая, аккуратно укладывал шкурки в кожаный мешок, а Покенов еле стоял на ногах от выпитого вина и удивлялся, куда подевались две шкурки соболя.
Уезжал купец, а Покенов садился за стол и пил водку. Хотя он и дешево продал шкурки, но ведь купил их еще дешевле...
«Нет хороших людей», – вздохнул Покенов и задремал.
Неугасимо горел костер у задней стены дома. Стена обуглилась. Иногда она загоралась. Тогда Кононов плескал на нее водой. Стена шипела.
Приходил с пастбища Прокошка, озябший, с лиловым лицом. Он говорил, что оленей много, а он один, волки ходят, оленей режут. Покенов и Кононов ругали волков, но не особенно огорчались, – люди отняли бы все.
– Там ли ходить, тут ли сидеть. Будь дома, крышу из лап делай...
Прокошка нарубил сосновых ветвей, набросал их на сруб, засыпал землей. Морозы сковали крышу. Но с потолка, оттаивая, падали густые, жирные капли грязи. Иногда отваливались целые куски. Старуха ворчала:
– Зачем уехали?.. Дом хороший был...
Но ее никто не слушал.
Раз в неделю Прокошка уходил на пастбище и приводил оттуда оленя. Связывал его, опрокидывал на землю. Кононов торжественно выходил из дому, вынимал из деревянного чехла узкий, светлый нож и вспарывал живому оленю живот, запускал туда голую руку, нащупывал сердце и отрезал его. Вытирая нож о лощенные от грязи и жира штаны, говорил:
– Совсем крови мало вышло... Сочное мясо будет...
Иногда они ругались. Покенов приставал к старухе, Кононов махал перед ним руками.
– Все равно умрет. Чего жалеть...
Старуха сердито ворчала.
Так прошли зима, весна. Проходило лето.
Кононов сидел на бревне и строгал ложку. Жена стала плохо видеть и утром, вместо палки, бросила ложку в костер. Кононов побил ее. Старуха закричала и расшвыряла палкой костер.
– Совсем глупая стала, – покачал головой Покенов, – умирала бы скорей. – И, взобравшись на оленя, поехал проверять сетки. Он их поставил в заводи, за три кивуна от зимовки.
Белые, как пена, стружки лежали у ног Кононова. Три часа он сидел, испортил много дерева, вспотел, а ложка не получалась.
– Прокошка! – закричал Кононов. – Какой ты человек, если ложку не можешь сделать? Не видишь, у меня глаза плохие.
Прокошка сидел у порога и готовил петли.
– На́, сделай ложку... Когда тебя еще не было, отцу твоему ложку дал. Скажи, отдал он ее? Ты – сын, отдай долг... Ложку делай!
Прокошка, неслышно ступая, подошел к Кононову, взял у него нож, стал строгать деревяшку. Кононов пошел в зимовку. Но только он прилег на тряпье, как за окном послышался храп оленей и на пороге показался Покенов. Часто дыша, отирая с лица пот рукавом меховой куртки, он огляделся и шепотом сказал:
– Русские едут... Много... Совсем прогонят нас... К морю прогонят. У моря мох плохой, олени умрут.
Покенов никогда не жил у моря, но был твердо уверен, что там жить нельзя. Слезящиеся глаза Кононова округлились, нижняя губа оттянулась.
– Бежать надо! Сейчас бежать, – сорвался он с места. – Надо оленей гнать...
Покенов поймал его за ремешок, стягивающий штаны:
– Сядь. Бежать не надо. Надо убить людей! – И оттолкнул от себя Кононова, увидя, как сморщилось лицо старика – лист осенний.
– Много убить успеешь ли? Нас убьют, – простонал Кононов. – Пусть едут, скажем им – бедняки мы...
Покенов зло сплюнул:
– Если весенние птицы прилетели, тайга шумит? Гусь, утка в небе кричат? Вода живет? Нельзя пускать. Убить надо!
– Ой! – схватился за живот Кононов и опять заметался по избе. Кончик ремешка, как хвост, крутился из стороны в сторону. Покенов опять ухватил ремешок:
– Сядь. Река злая?
– Злая.
– Пусть едут. Пусть тонут... – Покенов придвинул к себе дощечку с мясом и, выбрав кусок побольше, стал есть. Он нашел выход и успокоился. Но Кононов волновался: а вдруг не утонут люди?
– Пусть едут, – зажав зубами мясо и ловко отрезая его около губ, говорил Покенов. – Проводника дадим...
– Зачем проводник, тогда не погибнут.
Покенов засмеялся. Его смех был отрывистым, хриплым, словно кашель.
– Глупый ты... Проводник поведет их по плохим местам.
– Кто будет проводник?
– Прокошка будет проводник.
Кононов оживился:
– Умный ты, хитрый!
Старуха протянула руку к Покенову:
– Ты плохой муж. Зачем сына нет? Дочь зачем ушла?
Покенов плюнул в ее сторону:
– Совсем дура стала. Умирала бы скорей. Зови, Сашка, Прокошку.
Прокошку посадили на подушки. Покенов горько вздохнул:
– Старик я, умру скоро... Зачем мне олени, сундуки с вещами зачем? Будь сыном мне, отцом тебе буду... Умру скоро. Смотри, Кононов, не обижай Прокошку, он сын мой. Береги добро, Прокошка. Я его берег, теперь ты береги. Люди отнять хотели, не дал я людям. Ушел... – Покенов еще больше сморщился, будто его мучила боль. – Молодой ты, не дай обмануть себя людям. Много жадных людей есть... – Он замолчал, искоса посматривая на Прокошку, с удовольствием отмечал действие своих слов. Прокошкино лицо вытянулось, рот полуоткрылся, грудь часто подымалась и опускалась. Прокошка приложил руки к груди: совсем он не знал Покенова, хороший человек оказался, отцом стал.
– Живи, отец. Умирать не надо, – попросил Прокошка.
Покенов нахмурился: «Глупый какой!»
– Сын ты мне, слушать должен, все бери. Все твое! Устал я, однако. Умру, наверно. Положи меня, Прокошка, лежать хочу...
Прокошка положил его на кучу, стеганых одеял, сел в ногах. Покенов полуоткрыл глаза:
– Хочу спросить тебя. Если отнимать станут оленей у тебя, что будешь делать?
– Убью! – сразу стал злым Прокошка.
– Хорошо... Хороший сын. Ездил я сейчас, сетки смотрел. Вынул сетку – рыба мертвая в ней. Что такое? Сохатый мимо пробежал, шерсть сгорела у него. Что такое? Выстрел услыхал. Лодки увидал. Русские едут. Тайгу жгут. Воду портят. Оленей у тебя отнимут. Сейчас не отнимут – потом отнимут. Бедный ты будешь...
– Ай, ай, отец, научи, что сделать?
– Ладно, научу. Проводником будешь у них. По злым местам будешь вести лодки. Пусть тонут. Иди!
– Пойду, отец!
– Иди!..»
На этом рукопись обрывалась. Что было дальше – неизвестно. Но не это волновало. Прежде всего было горько, что погиб способный парень. Кто он? Успел ли еще что написать? Печатался ли? Я еще раз сходил к старухе. Но проку от нее добился мало. Ни матери, ни отца у этого парня не было. Жил он с неграмотной бабкой. И она ничего не могла про него сказать, кроме того, что лет ему было двадцать, что ездил он рабочим с экспедицией, вернулся домой и вскоре утонул, непонятно как. Плавал хорошо. Элгунь запросто переплывал, а тут у берега утонул. Когда врач осматривал, нашел на голове рану от камня. Парень он был тихий, смирный, вряд ли кто злонамеренно ударил. Скорее всего камень сорвался с кручи.
Второе, что взволновало меня, – наш проводник. Ведь его фамилия была тоже Покенов. А что, если это тот? Хранить про себя эту тайну я не мог и решил отдать тетрадь Костомарову.
Прочитал он быстро.
– Странная история. Действительно, здесь были три года назад рекогносцировочные изыскания, начальником одной из партий был Градов. Но что это – правда или вымысел в рукописи? Позовите Покенова.
Я позвал,
– Ты где родился? – спросил его Костомаров.
– Стойбище Байгантай.
– Сашку Кононова знаешь?
– Внук мой... маленький. – Покенов приветливо улыбнулся. – Откуда знаешь?
– Я все знаю, – многозначительно сказал Костомаров. – Где Прокошка?
Покенов пожал плечами.
– Которому ты своих оленей обещал отдать. У тебя их было пятьсот штук. Где твои олени?
Покенов тоненько засмеялся и, качая головой, отошел от нас. Наверно, весь разговор он принял за шутку над собой.
Костомаров досадливо хмыкнул, видимо поняв, что получилось нескладно, и строго сказал мне:
– Как вам не стыдно так напиваться! Вы вчера пришли на бровях.
– Такие создались обстоятельства...
– Сильного человека никакие обстоятельства не заставят делать то, что ему противно. Где вы работали, с кем, до этой экспедиции?
Вот наконец‑то и наступил тот неизбежный час, которого я так боялся. Соврать или сказать правду?
– Что же вы молчите?
– Это мои первые изыскания, – с трудом ответил я.
– Вот как? – Костомаров с любопытством смотрел на меня. – Но, надеюсь, вы хоть курсы кончили?
– Нет. – Я почувствовал, как у меня на лбу выступил пот. В стороне от нас на раскладном стульчике сидел Мозгалевский, посасывал свою трубку и читал газету.
– Вы знаете, Коренков никакой не техник, – сказал ему Костомаров.
– Да, я это сразу определил, еще в Ленинграде, – спокойно ответил Мозгалевский. – Уж очень он старался. Готов был дни и ночи работать, лишь бы уехать в экспедицию. А я люблю старательных. – И пошевелил усами, пряча улыбку.
– Та‑ак! Все это очень мило. Но, смею думать, у нас подобных техников больше нет в партии?
– Этот единственный, – ответил Мозгалевский.
– Сюрпризики. Вы хоть имеете представление, чем мы будем заниматься? – спросил меня Костомаров.
– Имею. У меня брат – инженер‑путеец...
– Слава богу, хоть тут удача. Но, так или иначе, коли вы зачислены техником, то я с вас и буду спрашивать как с техника. А что касается вчерашней пьянки, не делает вам чести. Стыдно должно быть!