Повторяющиеся движения и ограниченные интересы можно во многом объяснить низ-ким уровнем общего развития, и поэтому они не связаны исключительно с аутизмом. Тем не менее, в этом разделе и в дальнейшем, приводя цитаты свидетельств людей с аутизмом, я по-пытаюсь понять, как они сами расценивают эти проявления необычного поведения. Хотя не-которые из них нам представляются крайне загадочными, мы сможем помочь им только в том случае, если мы поймем, какой смысл эти действия имеют для аутичных людей: «Первый шаг к оказанию помощи кому-то состоит в том, чтобы суметь увидеть порядок вещей с точки зре-ния этого человека». Я убежден, что дополнительные комментарии не требуются: примеры говорят сами за себя.
Люди, страдающие аутизмом, могут иметь странные реакции (иногда они реагируют слишком сильно, иногда слишком слабо) на визуальные, слуховые и осязательные стимулы:
Я слышу так, как будто бы я пользуюсь слуховым аппаратом, у которого громкость установлена на максимальный уровень. Мой слух подобен открытому микрофону, который воспринимает все окружающие звуки. У меня есть два выбора: или включить микрофон и быть оглушенным звуками или выключить его. Мама не раз говорила, что я иногда вела себя так, как будто я глухая и ничего не слышу; однако тесты показали, что у меня слух нормальный. Я не могу модулировать поступающую ко мне звуковую информацию. Многие люди с аутизмом имеют проблемы с модулированием поступающих звуковых стимулов.
Темпл Грэндин, 1992
Всю жизнь я испытывала затруднения в понимании звуков, такие же, как и при попыт-ках понять слова. Я пришла к этому выводу совсем недавно; я до сих пор боюсь очень многих звуков, и многие из них я не могу определить правильно. Вот некоторые из тех звуков, которые очень беспокоят меня: громкие крики, шум толпы, звук от прикосновения к полистиролу или к надутому шарику, шум машины, поезда, грузовика и самолета, грохот машин на строительной площадке, удары молотка, хлопанье двери или окна, шум работающей бытовой электротехни-ки, рокот моря, звук от фломастеров или маркеров при раскраске и, наконец, треск фейерверка. Чтобы не слышать эти звуки, я закрываю уши. Несмотря на это я разбираюсь в музыке, играю и у меня есть любимые музыкальные жанры. Более того: если я сержусь, и все приводит меня в отчаяние, музыка — это единственное, что может меня успокоить.
Тереза Жолифф и др., 1992
Все звуки приводили меня в исступление, единственный исключением был металличе-ский звук. Мне он действительно нравился. К ужасу моей матери в этой исключительной груп-пе оказался, и звук звонка в дверь, поэтому я целыми днями звонила и звонила.
Донна Вильямс
Многие люди с высоким уровнем интеллекта, страдающие аутизмом, — и это не долж-но удивлять нас — также говорят о том, что они испытывают удовольствие от некоторых зри-тельных раздражителей. «Я люблю смотреть на огоньки, на сверкающий металл и на все, что блестит». Донна Вильямс говорит о том, какое гипнотическое воздействие она испытывает, глядя на частички пыли на свету. Ей также нравилось быстро мигать или быстро включать и выключать свет, чтобы получить такой же эффект восприятия.
Если я согну пальцы перед глазами, я не сойду с ума.
Мне 35 лет и я аутичен. Я долго прыгаю на одном месте и размахиваю руками. Я настолько аутичен, что меня освободили от уплаты налогов... Жизнь — это постоянная обуза.
Давид
Темпл Грэндин говорит о противоречивости ее отношения к физическому контакту. С одной стороны, она стремится к нему, но вместе с тем, она его боится, когда ее обнимают, она испытывает потрясение.
Я чувствую, что я могу разобраться во всем лучше, если я пользуюсь пальцами. Двое из моих родственников (один из них психолог, а другой психиатр) считают, что я, по-видимому, пытаюсь компенсировать этим отсутствие слуховых и, особенно, зрительных ощущений; оче-видно, я пользуюсь пальцами так, как это делают слепые. Мой психиатр тоже говорит что-то подобное, т.к. я постоянно то трогала, то тянула его, чего, по его мнению, другие пациенты ни-когда бы себе не позволили. Он сказал, что большинство людей не понимают, что в действи-тельности я так говорила с ним, хотя это был, конечно, необычный способ общения.
С другой стороны, я не очень люблю поцелуи и объятия. Если я и обнимаю кого-то, то это бывает потому, что мне так хочется, а не потому, что этого хотят другие. Сейчас, например, единственный человек, которого я обнимаю, — это мой психиатр. Он говорит, что ему повезло, но я не понимаю, причем здесь объятия. Я считаю, что очень трудно понять то, что другие лю-ди называют шутками, поэтому я редко смеюсь, услышав что-то подобное. Иногда я смеюсь, но это бывает редко и не столько оттого, что мне показалось что-то особенно забавным, а скорее оттого, что я слышу повторяющийся смех других людей. Интересно проверить это. Если я слышала этот звук в тот момент, когда я чувствовала себя в большей безопасности, чем сейчас, то и при звуке смеха я буду чувствовать себя в безопасности. Точно так же те движения рукой, которые другие люди называют странными и считают гримасами — нельзя расценивать (их) как нелепые или раздражающие. Они тоже придают мне чувство самообладания, безопасности и, возможно, доставляют удовольствие.
Тереза Жолифф и др., 1992
У меня была серьезная проблема с едой. Я любил легкую и простую пищу. Мои люби-мые блюда — это каша без масла и молока, хлеб, блины, макароны и спагетти, картофель и мо-локо. Поскольку именно такой пищей меня кормили в детстве, я считал ее приятной и успокаи-вающей. Я не хотел пробовать что-то новое.
Меня очень беспокоило, из чего состоит пища, поэтому прежде чем начать есть я дол-жен был проверить пальцами свою еду на ощупь. Я терпеть не мог, если еда включала какие-то добавки: например, к вермишели добавлялись овощи, или к хлебу предлагались какие-то про-дукты, с которыми можно было сделать бутерброды. Я ни за что ни за что на свете не возьму этого в рот. Я знал, что если бы я положил что-то подобное в рот, у меня была бы сильная рво-та.
Однажды, когда я был еще очень маленьким, я попытался съесть банан, как просила ме-ня моя бабушка, но я не смог этого сделать. С тех пор я всегда отказываюсь и от всех других фруктов. Мне хотелось, есть только то, к чему я привык, любая незнакомая еда пугала меня. Когда мама пыталась дать мне поесть что-то новое, я очень сердился на нее — я знал, что мне нужно!
Шон Бэррон, 1992
Темпл Грэндин писала, что она не переносит текстуру некоторых тканей. По воскресе-ньям, когда семья направлялась в церковь, ей приходилось надевать платье, которое она не но-сила в обычные дни недели.
Я часто плохо вела себя в церкви, потому что в новой юбке что-то царапало, и хотелось чесаться. В одежде, которую я надевала по воскресеньям, я чувствовала себя совсем не так, как в своем повседневном платье. Большинство людей приспосабливаются к ощущению от смены одежды за несколько минут. Даже теперь я стараюсь не носить нижнее белье из незнакомых тканей.
Чтобы приспособиться к новой одежде, мне нужно поносить ее 3–4 дня. Когда еще ре-бенком меня приводили в церковь, юбки и чулки приводили меня в ярость. У меня болели ноги из-за юбки, которую мне приходилось носить в холодные зимние дни. Сменить брюки, в кото-рых я ходила целую неделю, на воскресную юбку было серьезней проблемой, если бы я все время носила юбки, я бы не выносила брюк. И теперь я покупаю себе такую одежду, в которой я могла бы чувствовать себя спокойно. Мои родители совершенно не понимали, почему я вела себя так плохо. А ведь несколько незначительных изменений в моей одежде могли бы испра-вить мое поведение.
Темпл Грэндин, 1992
Вплоть до 7 или 8 лет я с удовольствием теребила пальмами свою подушку, отделанную вышивкой. Я и сейчас люблю ощупывать и теребить разные ткани, особенно если они приятны на ощупь и при этом издают какой-нибудь звук; правда, такая ткань, как, например, полисти-рол, пугает меня — и на ощупь, и из-за звука, который эта ткань издает при моем прикоснове-нии.
Тереза Жолифф и др., 1992
Я помню, как я лежу на ковре и ощупываю ковер пальцами. Это — одно из моих первых впечатлений. То, что какой-то предмет не был на ощупь идеально гладким, казалось мне непра-вильным — я ощупывал все, что не имело ровной поверхности. Один коврик в нашем доме имел много складок; ощупывая их, я мог убедиться в том, что и весь коврик такой же, в склад-ках, даже если казалось, что это не так. И я все продолжал теребить коврик, чтобы удостове-риться, что и весь он такой же, что все одинаковое. Ничто не должно меняться!
Когда я стал постарше, я очень плохо переносил ходьбу по дому босиком. Мне было не-удобно, я боялся встать и стоять на месте, если я был без обуви. Мои ноги были очень чувстви-тельными. Поэтому, когда мне приходилось быть босиком, я поджимал пальцы, чтобы ощупы-вать ими ковер. Сколько бы раз я ни проверял коврик на ощупь, я все равно продолжал это де-лать, т.к. мне это требовалось для сохранения чувства безопасности, а также для того, чтобы снова и снова убеждаться в том, что коврик все тот же.
Шон Бэррон, 1992
Одним из моих любимых предметов была цепочка, мне нравилась текстура цепочки. Каждое звено было похоже на другое, и даже на ощупь все звенья были одинаковы. Т.к. цепоч-ка на нашем гараже была высоко и мне недоступна, она вызывала во мне сильное любопытство: мне хотелось потрогать ее, но вместо этого мне приходилось брать палку. Поскольку я не мог руками дотянуться до цепочки, с помощью папки я ее раскачивал. Мне очень нравились повто-ряющиеся колебания цепочки — мне хотелось смотреть на них с разной высоты и под разным углом. Чем дольше я следил за колебаниями цепочки, тем сильнее меня охватывало оцепене-ние, и я уже ничего не хотел, а только смотреть и смотреть на эти колебания. Именно это мне нравилось. Это было мое обычное занятие. Моя мать пыталась отвлекать меня, но никогда не запрещала и не останавливала меня.
Шон Бэррон, 1992
Я любила собирать пробки от тюбиков «Смартис». Они были оранжевыми, зелеными, синими, красными и желтыми и на них была какая-нибудь буква. V меня было много оранже-вых пробок и несколько синих, но у меня не было всех букв алфавита. Однажды был неприят-ный инцидент: когда я был в кондитерской, я хотел открыть все тюбики «Смартис», чтобы уви-деть, какие буквы там, внутри пробок, люди в кондитерской почему-то рассердились.
Тереза Жолифф и др., 1992
Я очень любил заглядывать в окна машин и смотреть на спидометр; на самом деле меня интересовала стрелка. Я старался как можно лучше рассмотреть стрелку — это доставляло мне большую радость.
Однажды я вышел на дорогу. В глубине души я чувствовал, что машина приближается, но это не означало для меня опасности. Моя идея-фикс была слишком сильной, я чувствовал себя неуязвимым. Я должен был увидеть спидометр! Человек, сидевший за рулем, остановился, забрал меня в машину и отвез домой. Я не мог понять, в чем я виноват, почему он так рассер-дился на меня; ведь я только хотел заглянуть в машину. Он напугал меня. Потом и мама рас-сердилась на меня, и я понял, что просто за то, что мне нравится смотреть на спидометр, меня могут наказать. Мне стало ясно, что чем бы я ни занялся, — любое мое любимое занятие — не-правильное, нехорошее: особенно в этом случае, когда на меня рассердился совершенно чужой мне человек. Я никак не мог понять, почему заглянуть в чью-то машину означает для других людей что-то ужасное.
Шон Бэррон, 1992