Эмми стала еще молчаливее и тише прежнего. Когда она садилась кормить ребенка, она склонялась над ним, уставившись в одну точку пустыми, ничего не видящими глазами. Я смотрела на нее с болью и участием. И даже ели, окружавшие нас, понуро склоняли к земле свои ветки, как будто придавленные нашим горем.
Темнота сгущалась, и самолеты пролетали над нами каждую ночь.
Эмми не жаловалась. Днем она стирала детское белье и готовила обед. Однажды мы отправились за продуктами в соседнюю деревню, где была церковь. Эмми шагала передо мной по узкой тропинке среди соснового леса. Стройная и высокая, с корзинкой на руке, она шла босиком. Ноги ее утопали в песке. Солнце золотило ей волосы, придавая им особый блеск, которого я раньше не замечала.
– Что слышно? – спросила я.
– Ничего нового. Но я знаю, что он жив.
– Откуда ты знаешь?
– Просто так, знаю. Он не мог умереть.
Она шагала передо мной, и лесная тропка быстро убегала вдаль. Сосны стояли словно в почетном карауле. Освещенные солнцем, они напоминали легкие, стройные колонны. Эмми обернулась и посмотрела на меня.
– Еще тогда, в последнее воскресенье, мы ходили вместе к гадалке, и она нам сказала…
– Эмми! Неужели ты веришь в это?
Эмми рассмеялась звонким, молодым смехом и прибавила шагу.
– А вот сходили – и все… Назло…
– И что же она вам нагадала? – поинтересовалась я. – Что‑нибудь хорошее?
– Она сказала, что у нас скоро будет дом, свой дом. Ты понимаешь? Эско, я, дети, и у нас свой настоящий дом и хорошая, обеспеченная жизнь… Так она нам сказала.
Слова «настоящий» и «хорошая» она произнесла с особым ударением. Я хорошо понимала Эмми. Это была ее мечта, которую она лелеяла, живя в нищете и бедности.
– Будет, конечно, – ответила я. – Потом, когда война кончится.
Эмми замедлила шаг и снова обернулась ко мне. После недолгого молчания она произнесла твердым, застывшим голосом:
– Эско – красный… Он коммунист. Он уверен, что немцам не поздоровится.
Мы долго молчали. Солнце светило над лесом и над тропинкой, по которой мы шли. День был погожий, удивительно ясный. Казалось, никакой войны нет. Я думала о словах Эмми. Эта шагавшая передо мною женщина стала для меня символом, своеобразным знамением будущего, и вдруг у меня тревожно забилось сердце.
А война все продолжалась, и от Эско не было вестей. Однажды дождливой ночью Эмми поскользнулась в лесу и упала с дочкой на руках. Она сильно расшибла колено и скорчилась от боли. Но об этом некогда было думать: приближались самолеты. Усиливающийся гул и вой сирены гнали нас в лес. Недавно во время ночной бомбежки бомба попала в один из домов. После этого случая мы стали бояться и ненавидеть войну еще сильнее. И мы торопливо уносили детей в лес, заботливо укрывавший нас.
Эмми слегла. У нее была высокая температура, болело горло. В одну из ночей она не пришла в лес. Я очень беспокоилась за нее. Старшая дочь Эмми сказала, что мама простудилась.
То же самое сказала мне мать Эмми, когда я на следующий день зашла проведать больную. У Эмми был сильный жар, ее лихорадило, ей было трудно глотать и дышать. Мать Эмми смотрела на меня с упреком: ведь в ту злосчастную дождливую ночь мы были в лесу вместе с Эмми. Сама же старуха никуда не отходила от парализованного мужа, который лежал в постели, хранимый при бомбежках лишь милостью божией.
На третий день состояние Эмми ухудшилось, и я предложила вызвать врача.
– Хорошо бы достать аспирина, всю хворь как рукой сняло бы, – сказала старуха, качая на руках малышку. Девочка плакала, она тосковала по матери.
Когда на четвертую ночь я вернулась с детьми из леса, мать Эмми стояла на крыльце и плакала. У Эмми свело шею, и бедняжка едва могла шевельнуть головой. Что же делать? Ради бога… Что делать?..
– Ее надо отвезти к врачу. Завтра же.
Старуха всхлипывала. Из дома доносился надрывный детский плач. Я дрожала от холода и от страха за судьбу Эмми: нельзя больше тянуть, ее надо немедленно отвезти в больницу.
На следующий день у Эмми начались судороги. Мы отнесли ее на берег, и трое мужчин перевезли ее на лодке через озеро в город. Мать поехала вместе с Эмми, а вернулась вечером, убитая горем. Она рассказала нам о тех ужасах, которые ей довелось увидеть в больнице.
Когда они утром прибыли в больницу, Эмми было так плохо, что она кричала от боли. Но врачам было некогда, С фронта доставили большую партию раненых, и им оказывали помощь в первую очередь. Сестра только сделала Эмми укол и велела подождать, потом еще и еще…
– Гражданские должны понимать, что в стране война…
Эмми то и дело смачивали пересохшие губы, стараясь хоть этим облегчить ее страдания. Только под вечер, около четырех часов, врач пришел осмотреть ее. Но было уже поздно.
– Врач спросил нас, не ушиблась ли она, а когда стал осматривать, то заметил на колене рану, – рассказывала мать Эмми.
Эмми снова душили судороги. Это был столбняк, и жить ей оставалось совсем немного. Мать понимала это, но не обронила ни слезинки. Она чувствовала только ненависть, острую ненависть ко всему, что обрушила на их голову война со всеми ее несчастьями и бедами. «Где‑то сейчас Эско?.. – молвила старуха, уставившись на меня тупым взглядом. – Как сообщить ему, что Эмми…»
Старуха, видимо, тоже считала Эско живым, хотя от него не было никаких вестей вот уже несколько недель.
Вечер наступил гнетущий и душный. Синевато‑зеленая дымка окутала лес. Когда началась тревога, я взяла с собой в скалы детей Эмми. Детишки плакали и капризничали, и оттого, что с нами не было Эмми, все казалось особенно трудным и мучительным. А когда в небе зажглись звезды, послышался глухой рокот тяжелых бомбардировщиков. Они летели очень низко, и Эммина малышка, перепугавшись, надрывалась от отчаянного крика. Старуха прибежала к нам, и, задыхаясь, склонилась над девочкой. Но дети плакали так горько, как только способны плакать дети, когда они в беде и с ними нет матери.
– Проклятая война! – истошно выкрикнула мать Эмми и погрозила кулаком в небо. – Проклятие рода человеческого.
По другую сторону озера разорвалась бомба, и в ночном небе полыхнуло красное зарево. Я думала об Эмми. Она лежала сейчас где‑то там, посреди этого ужасного пожара… Простая труженица, «гражданский человек», для которого у врачей теперь не хватает времени, потому что в стране война. «Догадаются ли они хоть отнести ее в бомбоубежище, – думала я, – или ей придется одной мучиться в судорогах и ждать, пока врачи и сестры облегчат страдания раненых?» Нет, война была чужда для Эмми. Она вся принадлежала детям и жизни, но должна умереть, возможно уже этой ночью.
Эмми умерла утром, еще до того, как мать пришла в больницу. Ее похоронили через три дня. Когда немногочисленная родня собралась после похорон на кухне, чтобы выпить по чашке кофе, почтальон принес письмо, адресованное Эмми. Дрожащими руками старуха вскрыла конверт. Это было краткое уведомление, посланное пастором роты, где служил Эско. Труп его был найден в лесу, вещи покойного будут высланы родным. Несколько слов о милосердии божьем заключали письмо.
Я помню этот момент, он запомнился мне навсегда. Запомнился как приговор войне. Был конец августа 1941 года. Мы сидели неподвижно. По радио Гитлер хвастливо лаял о своих победах – его армии жгли и уничтожали древнюю русскую землю. Мы смотрели друг на друга и молчали, но наши глаза говорили выразительнее слов.
Ночь я опять провела в лесу. Правда, Эммины дети остались дома, с бабушкой, и я не хотела уводить их от нее.
Деревья стояли безмолвно, узкий серп луны едва светился сквозь рваные облака. Самолетов не было слышно, и казалось, что на земле царит покой.
Я думала об Эмми. Я видела ее перед собой как живую. Вот она сидит напротив меня и кормит ребенка, окруженная тишиной, высокой как небо. Вот она идет по дороге, с корзинкой на руке, стройная и гордая, а солнце золотит ее волосы, и они красиво поблескивают. Вот она стоит перед моим мысленным взором, простая женщина, шагавшая однажды со мной за продуктами для детей… Простая труженица, каких много в стране, где идет война, женщина с затаенной в душе мечтой о благополучии и счастье.
Мечта о доме, о счастливой настоящей жизни. Эмми умерла, но ее мечта остается жить в наших сердцах. Придет время, и она исполнится, эта мечта. Мечта не умирает даже в самые тяжкие минуты жизни, и в этом залог победы, залог лучших времен для наших преданных женщин нелегкой судьбы в годину бедствий и печали.
Эльви Синерво
Красный партизан
Перевод с финского М. Лааксо
Прошлой ночью я бродила по сопкам с одним человеком. В краю, где никогда не бывала, с человеком, которого никогда не видала. Все это происходило только в моем воображении, после того как я прочитала рукопись в шестнадцать страниц, легла спать и не смогла уснуть.
Днем один товарищ принес мне эти листы. Он нашел их, конаясь в каких‑то собранных после войны архивах, прочитал и загорелся. «Вот тебе сюжет», – сказал он.
Я всегда пугаюсь, когда мне предлагают темы, чтобы писать на них. Существует множество тем, к которым следовало бы обратиться. Жизни тысяч людей дали бы сюжет для романов, особенно жизнь рабочих, участников классовых битв, для которых просто необходим летописец.
То, что уместилось на этих шестнадцати страницах, исписанных крупным почерком рабочего человека, действительно дает возможность создать целый роман. Я не взялась бы за такую работу без глубокого предварительного изучения материала, пока мне малоизвестного. К тому же я вообще чувствую себя бессильной. Но в эту ночь я легла спать счастливая от сознания, что среди финских трудящихся были люди, делавшие то, что должны были делать все, что многие хотели бы делать, но не решались или не могли.
Имя и адрес этого человека обозначены на первой странице, но адрес изменился, а товарищ, принесший рукопись, не знал, где находится автор и чем занимается. Пишущий ничего не рассказывает о себе, не философствует, не распускает слюни, не преувеличивает, но, наверное, именно поэтому его суровая повесть так ясно отражает некоторые особенности характера, его натуры: четкость мышления, решительность, активность, идейную непоколебимость, человечность и чувство юмора, не покидавшее его даже в самых сложных ситуациях.
Эта рукопись настолько великолепная основа для романа, что было бы жаль публиковать ее просто в качестве документа. Но кто бы ни написал по ней роман в будущем, я не могу удержаться от того, чтобы не рассказать хотя бы немного о тех скитаниях, в которые незнакомец увлек меня против моей воли.
Этот северный лесоруб, – складывается впечатление, что он именно лесоруб в полном смысле этого слова, – пришел из тундры к людям летом 1941 года, как раз во время мобилизации. Известие о войне было печальной новостью для человека, много недель ничего не слыхавшего о событиях в мире, не читавшего газет, ни с кем не разговаривавшего. Но одно он знал точно: он будет сражаться против фашизма. В рукописи ничего не говорится о том, как он провел почти два месяца в 33‑м пехотном полку на фронте в Салла, но во всяком случае он уже в первые недели войны получил предметный урок обращения с ранеными русскими пленными. После того, как он стал свидетелем убийства двух раненых русских пленных по приказу штаба, он в августе перешел границу и присоединился к добровольным партизанским группам, которые регулярно проникали на территорию вражеских стран, в основном Норвегии и Финляндии.
Декабрьской ночью 1942 года немецкий патруль обнаружил на севере Финляндии человека, ехавшего в оленьей упряжке на восток. Немцы открыли огонь и начали преследование, закончившееся тем, что им достался мертвый олень и содержимое саней: снаряжение партизана, выполнявшего разведзадание, в частности, рация, финский солдатский мундир и запас продовольствия. Самому партизану удалось скрыться, и метель запорошила его следы.
А через девятнадцать суток после этого события на советской территории в деревню Нива, из которой были эвакуированы все жители, в баню, качаясь, забрел полумертвый оборванный человек в немецкой форме. Собрав последние силы, он сварил жидкую похлебку из обнаруженных в деревне остатков муки и переоделся в советскую форму. Дня через два советский патруль нашел его.
В течение девятнадцати дней партизан пробирался по лесам в сторону советской границы. У него был рюкзак, в котором он нес записи важных сведений, результаты удачного разведывательного похода, пистолет, литр спирта и ни крошки провизии. К пистолету прилагался двадцать один патрон, но по дороге партизан не встретил никакой живности, которую можно было бы застрелить и съесть, кроме стайки синиц. Он убил четырех синиц и одного дятла. Это произошло на седьмой день пути, когда он был уже настолько измучен, что из двадцати одной только пять пуль попало в цель.
После этого скудного обеда, на миг придавшего ему силы и энергию, одинокий человек продолжил свое странствие, о котором позже написал следующее:
«Силы мои, вернувшиеся на мгновение, опять начали убывать. По ночам я спал на костре, который разводил, поджигая большой пень, и этого, как правило, хватало на всю ночь. Я и раньше неоднократно ночевал на кострищах, так что это дело было для меня привычное. И все же одежда моя превратилась в кучу обгорелых тряпок, а на теле появились ожоги, о которых и поныне напоминают мне шрамы. Не хотел бы я снова пережить те дни, когда я, голодный, в лохмотьях, тащился по беспросветной глухомани. Я так ослаб, что, пройдя по снегу не более 50–100 метров, был вынужден садиться отдыхать. Я уже не мог вспомнить, как долго нахожусь в пути. Иногда мне казалось, что я никогда и нигде больше не был, а всю жизнь полз вперед по этому снегу и нескончаемой тундре. Я уже не верил, что выживу, но мне хотелось добраться хотя бы до местности, где бывали красноармейские патрули, и оставить свой рюкзак с важными материалами там, где советские солдаты могли его обнаружить.
После каждой передышки я заставлял себя вставать, хотя уже не знал зачем. С одной стороны, я был уверен, что скоро умру – для чего же зря мучиться? Если останешься здесь отдыхать, чувство голода пройдет, и погрузишься в спокойный глубокий сон. Но с другой стороны, – думал я, – если смерть неизбежна, не важно, промучаюсь я больше или меньше, ибо после нее мне уже будет все равно. Меня гнало вперед желание доставить содержимое рюкзака русским. Поэтому я упорно тащился вперед, падал в снег и вставал снова. Ел оставшиеся на ветках листья березы, ягоды можжевельника, хвою и даже сосновую кору. Если бы я нашел любую, самую отвратительную падаль, то наверняка съел бы и ее, побуждаемый инстинктом самосохранения, поскольку уже не испытывал чувства голода».
Однажды вечером этот человек прибыл на сожженную советскую пограничную заставу и побрел дальше по дороге, которую, как потом выяснилось, проторили уже дважды выезжавшие ему навстречу отряды на оленьих упряжках. Он не представлял себе, насколько опоздал к назначенному сроку, не знал, что против его имени стоят страшные слова: «Не вернулся с задания».
«Но я ничего этого не знал и думал, что скоро встречу людей, и это придало мне невероятные силы. Около четырех часов пополудни я прибыл на место, где отряд, очевидно, разводил костер. Я так устал, что буквально валился с ног, но у меня не хватило терпения остаться здесь на ночь, хотя дров было более чем достаточно. Когда я спотыкался и падал, то не решался лежать и отдыхать, так как знал: если я позволю себе передышку, то уже не поднимусь. И никогда раньше или позже во мне не была так сильна жажда жизни. Я должен был идти вперед, выбора у меня не было. Иногда мне мерещился свет в окнах домов, иногда слышался звон колокольчика. Сначала я безмерно радовался, но после нескольких разочарований мною овладела глубокая подавленность. Отчаянная жажда жизни породила преувеличенный страх смерти. Убеждение, что где‑то совсем близко находятся люди, только усиливало этот страх. Но зрительные и слуховые галлюцинации подсказывали, что мои душевные и физические силы на исходе».
В этом состоянии наш партизан приполз в заброшенную деревню Ниву, где он съел первый обед после жаркого из синиц – жидкую похлебку, от которой окончательно ослаб и заснул. Он спал до тех пор, пока русские солдаты не нашли его и не увезли с собой, подозревая в нем шпиона. Это приключение закончилось тяжелой цингой и больницей, но через месяц партизан был готов к новым заданиям.
Об этих походах по немецким тылам в Норвегии он тоже пишет в своей простой манере, и хотя следующие операции внешне гораздо напряженнее, более насыщены событиями, именно эти скитания продолжали будоражить мое воображение, когда я легла спать после прочтения рукописи. Этот случай, когда партизан был так одинок, как человек может быть одинок в пустыне, его невероятные усилия поддерживали две силы: присущая каждому жажда жизни и дело, ради которого он пустился в путь.
Когда я, засыпая, думала о партизане и представляла его на основании скудного, но раскрывающего суть материала, то чувствовала гордость и стыд. Гордость за то, что были среди нас такие люди, и стыд потому, что их было мало. Зато вас, остальных, было слишком много, нас, которых бросали в тюрьмы до того, как многие успевали толком решить, на чьей они стороне, нас, которые были не способны сделать то, что надо было сделать, не говоря уже о десятках тысяч, смирившихся с солдатской обязанностью подчиняться. Они стреляли, не желая разбираться, кто отдавал приказы, за кого они дерутся, в кого стреляют.
Матери
Перевод с финского М. Лааксо
Вечерами, когда садилось солнце, стены больничной палаты окрашивались в красный цвет, потом, когда небо постепенно темнело, стены приобретали мягкий сероватый оттенок. Если окно было открыто, с улицы веяло весной и запахом молодой клейкой листвы.
В сумраке весенних вечеров в каждой палате распахивались женские сердца. Молодые матери лежали, подперев голову, на кроватях и рассказывали друг другу о своей жизни. Соседка по палате казалась родной сестрой, в каком‑то смысле даже более близким человеком, потому что, как и я, стала матерью в эти же дни. Однако было приятно сознавать, что она – чужой человек. Уедем отсюда и никогда не увидимся, и не придется жалеть, что раскрылась перед ней.
Но не все женщины были одинаково откровенны. Некоторые скрывали свое счастье или несчастье, другие просто слушали. Они слушали своих разговорчивых соседок с пониманием в глазах, чем побуждали рассказчиц к еще большей откровенности.
В нашей палате стояло всего две койки. У моей соседки, такой же молодой, как и я, тоже родился первенец. Она была хороша собой: большие глаза, смуглая кожа и волосы с бронзовым отливом, и было приятно смотреть на нее. Женщина была весела и счастлива, и поэтому я с удовольствием слушала ее. Но когда она в первый же день поведала мне историю своей жизни, я подумала, что у нее, по правде говоря, не было особых причин для такого бесконечного счастья.
Ее мир был крайне мал. Он состоял из однокомнатной квартиры в деревянном доме на краю района Каллио и мужа. Теперь в этом мире появился ребенок. Они поженились год назад и все время были счастливы. Соседка с гордостью рассказывала, что ей удается вести хозяйство на те восемьсот пятьдесят марок в неделю, которые зарабатывал ее муж.
– Как ни странно, – сказал ей муж, – но до женитьбы я был вечно должен хозяйке закусочной, а теперь моей зарплаты вполне хватает на двоих.
Я быстро произвела расчеты в уме, и мне это тоже показалось странным, почти невероятным. Но, слушая рассказ соседки, я поняла, как это у нее получается. Они с мужем платили за комнату двести пятьдесят марок в месяц, к этому прибавлялись расходы на электричество и дрова. По самым грубым подсчетам на жизнь у них оставалось семьсот марок в месяц. Но молодые никуда не ходили. Посещение кинотеатра было верхом развлечений, они позволяли себе это два раза в год. Вместо фильмов и спектаклей они смотрели друг на друга. У них не было денег, чтобы подписаться на газеты, поэтому муж читал их на работе во время обеденного перерыва, а жена иногда перелистывала соседские. Муж не посещал собраний – ему было так хорошо с женой!
Иногда по воскресеньям они ходили в гости к его родственникам. По вечерам им было что обсудить. В таком деревянном доме, как у них, люди живут словно одна большая семья, поэтому жена могла о многом рассказать. Антти, в свою очередь, пересказывал истории, услышанные на работе. А в библиотеке всегда можно взять книгу, если наскучат разговоры. Во время беременности жены они внимательно изучали литературу по уходу за ребенком, прочитали много книг, описывающих развитие плода от зачатия до рождения. Поэтому моя соседка говорила на эти темы охотно, уверенным тоном, подробно объясняя вещи, о которых даже наука не дерзает утверждать ничего определенного.
– Я знаю, когда это произошло, – заявила она. – Я почувствовала.
– Конечно, это можно вычислить, – сказала я. – Но почувствовать?
– А я почувствовала. Мне тогда было так хорошо!
Она лежала на спине: рука под головой, просветленное спокойное лицо. А позже она подробно рассказала о том дне обычными словами, но с таким чувством, что я совершенно ясно представила себе вечер, когда был зачат ребенок.
Это произошло в августе теплым душным вечером, когда вся природа полна тишиной. Деревья в саду за окном стояли молчаливо – ни малейшего движения в кронах, а разговоры прохожих на полутемной улице еле доносились до комнаты. Молодым людям было хорошо. Но муж должен был уйти в половине двенадцатого, так как в ту пору работал на большой стройке в сельской местности.
– Я проводила Антти до автобуса, и мне было так хорошо, будто я оказалась в раю. И даже когда я вернулась домой, это ощущение не покидало меня в течение многих часов, и я никак не могла уснуть. «Что бы все это значило?» – думала я. А через несколько недель я уже знала, отчего мне было так хорошо.
Я не спорила с ней. Ее описание вечера было очаровательно. Я лежала молча и удивлялась, что она сумела так рассказать о нем.
На следующий день я увидела ее Антти. Когда приблизился час посещения больных, соседка поставила между нашими кроватями ширму. «Муж очень стеснительный, – объяснила она, – он не посмеет и за руку меня взять, если кто‑то может это увидеть».
Но Антти пришлось пройти к жене мимо моей кровати, и я успела разглядеть его. Это был молодой голубоглазый рабочий парень среднего роста с правильными чертами лица и кудрявыми, как у жены, волосами, только более светлыми. Они представляли собой красивую пару. Я лежала за ширмой и не видела их, но не могла не слышать их разговора.
– Тебе уже показывали девочку? – спросила жена.
– Да, – засмеялся муж. – Она раскрыла глазки и, кажется, посмотрела на меня. Интересно, она уже видит?
– Нет, она еще не умеет смотреть, – веско ответила жена. – Но, конечно, у них есть какой‑то инстинкт…
– Да, узнала отца, – опять рассмеялся Антти.
Стало тихо.
– Ты купил ванночку? – донеслось до меня.
– Да. Нашел в лавке подержанных вещей на улице Флеминга. Обещал забрать в субботу.
– А сколько за нее хотят?
– Запросили двадцать марок. Сказали, что весной детские ванночки – ходовой товар. Но мне удалось сговориться на пятнадцати. Тебя выпишут в субботу? Если ты долго не выйдешь, я не смогу оплатить счет за больницу.
– Сестра сказала, что отпустят, когда температура спадет. На завтра назначено обследование, чтобы выяснить, почему она держится. От мамы пришел ответ?
– Да, я как раз собирался сказать тебе о письме. Твоя мама приедет послезавтра.
Послышался шелест бумаги. Разговор перешел в шепот. Они беседовали о чем‑то, чего посторонним не следовало знать. До меня доносился шум из коридора. Раздавались неуклюжие шаги отцов, – персонал ходил иначе. Каждый раз, когда открывалась дверь детской, дом наполнялся странным гомоном, – это хором плакали младенцы.
Вечером во время последнего кормления, когда мы обе лежали с детьми на груди, соседка рассказала, какие они с Антти строили планы, как представляли себе будущее своей дочери.
– Мы решили, что если у нас хватит денег, а у девочки способностей, она должна закончить школу и выучиться на медсестру.
В голосе не было и тени шутки. И вдруг я поняла, что она живет в совсем ином мире, нежели я. Жизнь представлялась ей узкой тропинкой, уходящей вперед. Жизнь будет наполнена заботами, это молодая мама знала, эти заботы отбрасывали тень на тропинку, заботы о хлебе, квартире, одежде. Так обстоят дела сейчас, и так будет всегда. О других, непредвиденных тревогах она не хотела задумываться. Она считает мир неизменным и не боится вводить в него свою дочку, которая скоро научится ходить, потом пойдет в школу, и где‑то далеко впереди видится матери в белой косынке медсестры.
Но мир‑то совсем иной! Он широк и подвижен, полон разных возможностей, случайностей, угроз и борьбы. Вот и сейчас в Испании падают бомбы, и гибнут дети. Неужели она не видит и не понимает, что нас ждет. Мы привели в этот мир наших детей: она – свою девочку‑куколку, я – сына, который и на человека‑то еще не очень похож. И когда мой ребенок открывает свои темные бездонные глаза, меня бросает в дрожь от страха, которому не найти названия. Я не боялась рожать. Мне хотелось носить в себе ребенка и родить его, так же как хотелось жить и любить. Но сейчас мне почему‑то стало страшно. Вот бы остановить время! Я хочу остаться в этом надежном светлом доме, сохранить ощущение счастья. И боюсь того момента, когда я буду вынуждена вывести своего сына в этот страшный мир, в котором мне придется быть его матерью.
Эта женщина на соседней койке тоже мать. Роды сделали ее матерью. Но она счастлива в своем мирке и думает, что сможет уберечь свою дочурку от горя, которого она не видит и не хочет видеть. Вероятно, она счастливее меня.
Но когда на следующее утро соседка вернулась с осмотра, я поняла, что произошло нечто страшное. Она остановилась в дверях бледная как полотно и спросила дрожащим голосом:
– Как он посмел сказать такое?
– Кто?
– Этот кандидат. Он спросил, не болела ли я… Ну, одной болезнью. А может, муж мой болел…
Я смотрела на нее в ужасе. Она поплелась к своей постели, легла, помолчала и сказала уверенно:
– От кого ему заразиться? За себя я во всяком случае ручаюсь. Я и кандидату сказала, что уж при мне у Антти не было никакой необходимости гулять на стороне. Это неправда. Мне кажется, такие кандидаты ничего не смыслят.
– Он вполне мог ошибиться, – я ухватилась за эту последнюю версию. – Конечно, ошибся.
Я начала оживленно рассказывать обо всех известных мне промахах врачей, но не смела взглянуть в глаза соседке. Она, казалось, успокоилась, но, только что откровенно рассказывавшая о своем счастье, вдруг стала замкнутой и тихой. Целый день она ни словом не упомянула о случившемся. Молодая мать сразу изменилась. Во время кормления она долго смотрела на дочку и вдруг спросила тонким голоском: «А почему она такая хрупкая?»
Ночью меня разбудил плач. Было так темно, что я ничего не видела, а только слышала заглушаемые подушкой рыдания. Она плакала, как ребенок, которого жестоко обидели.
А я не могла ничего сказать, только лежала неподвижно, беспомощная и бессловесная. Мир был разбит вдребезги, ее маленький обыкновенный мирок. Что мне оставалось делать? Назвать ее мужа подонком? Проклясть весь мужской род? Осудить жестокого и бесчувственного кандидата? Но невозможно было себе представить такую подлость, чтобы врач сказал подобное женщине, только что ставшей матерью, не будучи полностью уверенным в своей правоте.
А это была именно подлость. На следующий день сонный кандидат совершал обход, он спокойно, даже не извинившись, объявил соседке, что бактерий не обнаружено. Он смотрел на нас безразличными водянистыми глазами, даже не подозревая, что является разрушителем целого мира.
– Мерзавец, – возмутилась я после его ухода.
Но соседка ожила. На ее лице появился румянец, темные волосы заблестели.
– Я же вам сказала, – вспыхнула она. – Я ни на секунду не поверила про Антти.
Она опять была красива и счастлива. Ее сказочный мир опять был цел и невредим. А я не стала ничего говорить о ночных слезах.
В субботу Антти пришел забрать жену и ребенка домой. Счастье их было омрачено тем, что у мужа не хватило денег заплатить врачам. Моя соседка осталась должна родильному дому сорок марок, и при прощании со мной у нее горели щеки от стыда за свою бедность.
На пристани
Перевод с финского В. Федорова
Мир был еще спокоен в этот утренний час. Море блестело, как зеркало, в нем отражался завод с его трубами, пароход‑угольщик с черными бортами и девочка, сидящая на пристани с удочкой в руках. Это была маленькая девочка с растрепанными волосами и тонкими ногами, именно такая, какой можно представить себе девочку из дома на вершине холма, почерневшего от угольной пыли. Поплавок яркой точкой выделялся на поверхности воды – настоящий красный поплавок с белой полоской, а не пробка от бутылки, проткнутая палочкой. Она получила его недавно, в день рождения, который, по счастью, выдался в пятницу, когда у отца была получка. Отец и мать были в хорошем настроении, и она осмелилась попросить.