Перевод с финского Т. Джафаровой
Почти все наши соотечественники, обученные читать и писать, убеждены в том, что писать прозу столь же легко и просто, как говорить. Не спорю. Все зависит лишь от того, как человек говорит и пишет: речь его может быть краткой и насыщенной мыслью либо пространной и лишенной всякого смысла. Что греха таить, почти все мы страдаем многословием, предпочитая количество – качеству, поток слов – стилю. Ох уж этот стиль! Постичь, что это такое, столь же трудно, как определить понятие идеи или культуры. Каждый профессиональный писатель обычно создает свой стиль. Если ему удается! Чаще всего он ничего не создает, а пишет очередную макулатуру на основе всех до него написанных, внося диссонанс в стройные ряды классиков. И это почему‑то принято называть писательским мастерством! Существует масса других определений: расстройство речевого аппарата, в народе именуемое словесный понос, словоблудие, болтовня, бред и т. д.
Бред, кстати, бывает двух видов, обычный и словесный. Последний – эпидемии подобен и доводит наших уважаемых лингвистов до всяческих расстройств, нервных и умственных. Недавно мой друг, известный языковед, порастерявший остатки волос за чтением подобных сочинений, жаловался мне:
– Доколе истинная литература будет подменяться мутной водицей?! Это же грозит водянкой!
Я поспешно предложил ему успокаивающую таблетку и стакан ароматной водопроводной воды, а он вдруг заголосил, точно отшельник в пустыне:
– Мартти, прошу тебя, как друга, окажи мне крохотную услугу. Выкинь из своих фельетонов эти ужасные слова‑паразиты, которые так и липнут к кончику языка, как мухи к навозной куче.
– Какие? – смутился я. – Назови хоть одно.
– Пожалуйста, – встрепенулся он. – Сколько угодно: глобальный, размашистым темпом, капитально, как в плоскости, так и в пространстве, шлакоблоки в особенности, в этом отношении, в отношении…
– Послушай, отдышись хотя бы. И потом, что в этих словах ужасного? Не пойму…
– Как что? Моя бы воля – смертная казнь тому, кто осмелится их произнести! – Он едва не захлебнулся от возмущения.
– Но позволь, почему?
– Да потому, что финны используют их, когда надо и не надо, в самых неудобоваримых выражениях. Они чужие нашему языку, как ты не понимаешь? А журналисты просто переносят готовые шлакоблоки слов из одной статьи в другую. И знаешь, получается отличная каша.
– Ну, какая например? – мрачно спросил я.
– Примеров тысяча! Не только в газетах, но и в любом финском журнале можно встретить подобную информацию: «Можно с уверенностью отметить, что сегодня мы, финны, достигли глобальных успехов на всех фронтах развернутых строительных работ. Размашистым темпом идет строительство новых микрорайонов типа Эспо. Наша городская община построила уже энный микрорайон на основе шлакоблоков и шлакодрельных установок. В деле принимает участие широкий круг специалистов всех мастей и профилирующих областей, которые способны мыслить капитально, как в плоскости, так и в пространстве и в этом отношении в особенности компетентны в отношении данного вопроса»… – Он устремил на меня свирепый взгляд: – Ну, что ты можешь мне возразить?
И я, к стыду своему, пробормотал, что писать прозу, дескать, трудно профессиональным писателям и вовсе не составляет труда для тех, кто «мыслит глобально, как в плоскости, так и в пространстве».
Написать одну хорошую страницу труднее, чем ее прочитать. Мы говорим и пишем, зачастую не задумываясь, машинально используя слова, смысл которых едва понимаем либо понимаем неверно. Помните, в комедии Мольера «Мещанин во дворянстве» есть сцена, в которой описывается, как изумился почтенный Журден, когда учитель словесности объяснил ему разницу между прозой и поэзией: оказалось, он всю свою жизнь говорил прозой, даже не подозревая об этом и не имея о ней ни малейшего представления.
Сульвей фон Шульц
Белые мышата
Перевод с шведского Н. Мамонтовой
Лейла стояла в дверях, в красивом свитере с волнистыми полосками, и смотрела, как внизу они входили в подъезд: Лео – с непокрытой головой, на шерстяном пальто не хватает одной пуговицы – впрочем, Лейла не из тех, кого хлебом не корми, а дай заботиться о мужчине, да она ведь и сказала ему об этом с самого начала. Миранда – с маленькой сумочкой в руках, две косички торчат в разные стороны – робко семенила рядом с отцом. Лео взял ее за руку.
– Идем, – сказал он, – навестим Лейлу и Калле.
И еще она услышала, как он произнес: «Я прихватил с собой мороженое. Идем, Мирран».
Лифта в доме не было, и ножкам Миранды в нарядных туфельках нескоро удалось взобраться наверх. Лейле уже не терпелось увидеть Лео – наконец они появились!
– Вот и мы, – сказал он.
– Привет… Ты и ее привел?
– Конечно, куда же мне девать ребенка? Она еще слишком мала, чтобы оставаться одна. Ты поздоровалась, Мирран?
Но поздороваться Миранда еще не успела. Прихожая здесь совсем другая, все время надо быть начеку – того и гляди споткнешься о грязные мальчишечьи башмаки.
– А потом, надо же ей, наконец, познакомиться с Калле, – заметил Лео, снимая с дочери пальтишко. – Стой спокойно, Мирран. Где твои варежки, там?
– Папа, ты сказал, что будет мороженое…
– Ага, отлично. Будешь есть мороженое вместе с Калле. Если, конечно, у него время найдется, – он строит модель самолета. Ничего не видит вокруг, не слышит и уроков не делает, – сказала Лейла и, проходя мимо, погладила руку Лео. – Мы пообедаем в кухне, а потом постелим девочке на диване. Она ведь может спать в комнате одна, не так ли?
– Конечно, Мирран у нас молодчина. Правда, чуточку темноты боится. Но я ведь буду рядом, – сказал Лео и обнял Лейлу. Как хорошо, что они все вместе. И девочке полезно хоть иногда увидеть женщину. Он заботится о дочке, как может, но, должно быть, женщин связывают с детьми особые отношения.
– Калле, – позвала Лейла, но никто не шел. Она позвала еще несколько раз – наконец дверь в другом конце прихожей открылась: на пороге стоял Калле – в полосатой фуфайке, с всклокоченным чубом. Глаза мальчика близоруко мигали за стеклами очков.
– Ну что, – проговорил Калле, – в чем дело?
– Это Миранда, займись ею, пока мы с Лео приготовим обед. Вы ведь можете поиграть вместе?
– Поиграть? – переспросил Калле таким тоном, что Миранда схватилась за руку отца.
– Понимаешь, я подумала, она ведь может поглядеть на диковинки, что у тебя в клетках и на полках, – объяснила Лейла. – Знаешь, Миранда, Калле в своем классе – первый ученик по биологии, – чего он только не собирает – и дохлых зверюшек и живых. Хотя сейчас он весь поглощен другим – строит модель самолета. Что ж, ступай, Миранда, Калле приглашает тебя к себе.
Когда дверь закрылась, дети пристально оглядели друг друга: Калле был вдвое больше девочки.
– Значит, тебя зовут Веранда? – сказал он. – Дурацкое имя.
– Нет, меня зовут Миранда!
– А я сказал – Веранда. Хоть и Миранда не лучше. У тебя что, нормального имени нет?
– Мирран, – сказала она, и уголки ее губ обиженно опустились. – Папа зовет меня Мирран.
– Но это же кошачье имя, кис‑кис, мур‑мур… Так, значит, отец тебя подзывает? Ты что, уж не вздумала ли зареветь, а? – Калле уселся на пол посреди кучи деревянных реечек, баночек с клеем, бумаги. – Некогда мне с тобой возиться, – буркнул он. – Развлекайся как можешь.
Миранда подождала, пока он начисто забыл о ее присутствии.
– Что это ты делаешь? – наконец спросила она, осторожно приблизившись к нему.
– Не видишь, что ли? Это – самолетное крыло. Да все равно ты в этом ничего не смыслишь. Можешь поглядеть на мои коллекции, только чур, не трогай ничего, – сказал Калле и, сосредоточенно глядя сквозь очки, занялся своей важной работой. – Помни, Веранда, ничего не трогать!
Спрятав руки за спину, девочка замерла у полки, – столько интересного было там, что она забыла и про «кошку» и про «Веранду». Камни всевозможных цветов – целый ящик, диковинные кусочки коры. Бабочки с расправленными крылышками лежат под стеклянной крышкой. Точно таких они с папой видели прошлым летом, но те могли летать. А под другой крышкой – жуки. Она пригляделась: ой, он насадил их на булавки, значит, они мертвые?
– Они мертвые, Калле?
– Не будь дурочкой. Ясное дело – мертвые, – ответил мальчик, не подымая головы.
– И бабочки тоже мертвые?
– А ты как думала? Знаешь, сколько видов бабочек на свете?
– Нет, а сколько?
– Около ста тысяч. Немного же ты знаешь. А сколько в природе видов насекомых? Не знаешь? Ясно. Больше семисот пятидесяти тысяч, – объявил Калле, усердно намазывая что‑то клеем. – Летом я наловлю их штук сто, не меньше – это уж точно.
На некоторые банки смотреть было противно: в них извивались или лежали свернувшись какие‑то твари – одни с лапками, другие – без. А это что, лягушка? Лежит, прижавшись блеклым брюшком к стеклу банки. Но есть твари и пострашней.
– Калле? Это змея? Вот гадость!
– Випера берус, – ответил Калле, не подымая глаз.
– Чего?
– Молодой экземпляр, я поймал ее у нас под лестницей. А вот у нее зуб, видишь?
– Как только ты не боишься! – сказала она и сцепила за спиной руки. – Какой ты смелый, Калле!
– Ладно, – смилостивился он. – Можешь еще посмотреть кое‑что, если хочешь. Вон там, на столе в клетке.
Так вот откуда доносился слабый писк, который она слышала все это время. Настоящий маленький домик с решеткой, кто только там живет? Кто же это крутится в маленьком колесе, а оно знай все вертится и вертится? А внутри клетки еще один совсем маленький домик, и кто же это высунул оттуда носик, принюхался, повел белыми усиками?
– Ой, кто это, Калле?
– Ты что, никогда не видела белых мышей? Что ты вообще видела? – спросил Калле.
– А они опасные? Кусаются?
– Да брось ты! – Калле поднялся с пола: пусть теперь клей подсохнет. И даже снизошел до того, что показал девочке, куда надо вдвигать чашечку с мышиным кормом и как открывать клетку. И домик‑спаленку, и лесенки, и колесо он соорудил сам, сказал Калле.
– Неплохая работа, – удовлетворенно заметил он.
– А почему вон та мышка все бегает по кругу?
– Она заботится о своем здоровье. И потом ей больше нечего делать. Разве что делать детенышей. Ты ведь знаешь, как делают детенышей?
Миранда покачала головой, она и слушала его вполуха.
– Ну и ну, ничего‑то ты не знаешь, – сказал Калле. – Безнадежный случай.
– А бывает, что они убегают? – Надо скорей все у Калле выспросить, пока он настроен на разговор.
– Конечно, бывает, случается, влезут на занавеску. Ну что, достать мышку?
– Нет, я боюсь! И потом – они плохо пахнут.
– Они пахнут не хуже, чем люди, когда сидят в одном месте. – Калле открыл задвижку и просунул руку внутрь. – Эй ты, стой, тебе говорят, не придуривайся! Кошке без мышки не бывать!
– Ой!
Девочка не смела пошевельнуться. На ладони у нее сидел маленький белый зверек. Мирран не решалась даже убрать руку, хоть та и дрожала, как холодный мышиный хвостик у нее в ладони. Крошечные лапки тоже были холодные и когда мышонок перебирал ими, становилось щекотно. Наконец мышонок уселся на задние лапки и уставился на Миранду. Принюхался. Девочка увидела усики и острые зубки.
– Забери его!
– Отличный самец‑альбинос, – с гордостью заявил Калле. – Видела, какие у него красные глаза?
– Скорей, Калле!
– А ему нравится лазать по верандам, – ухмыльнулся Калле, видя, что мышонок побежал вверх по ее руке, к плечу. Зверек обронил несколько черных горошинок на нарядное платье Миранды; а когда мышонок забрался к ней под косичку, она затопала ногами и закричала. Тут кухонная дверь распахнулась, и вошла Лейла с мороженым в руках.
– Что с тобой, Миранда, ты плачешь? Навряд ли Калле тебя обидел? Что ты натворил, Калле?
– Ерунда, – ответил тот и, поймав зверька, засунул его в клетку. – Просто она трусиха. Мышку испугалась!
– Опять твои гадкие мыши! – сказала Лейла. – Мог бы вести себя прилично, раз у нас гости. Ешьте лучше мороженое, пока оно не растаяло – Лео угощает всех!
– Где папа? – Миранда тяжело дышала.
– Папа помогает мне готовить обед, режет лук.
– Эй, Мирран! – донесся из кухни папин голос. – Весело тебе там?
Он не слыхал, как я кричала, подумала Миранда. Ей очень хотелось к папе, но она смолчала. Потому что Калле стоял и с насмешкой глядел на нее. Да и мышонка он уже забрал. И как‑никак мороженое – это мороженое. Напряженно выпрямившись, девочка сидела за столом с вазочкой в руках.
Калле взял мороженое и устроился с ним на ворохе досок и бумаги на полу. За едой он причмокивал – а папа говорит, что так делать не полагается…
– Ты зачем к нам пожаловала? – спросил он.
– Не знаю.
– А твоя мама где?
– Папа говорил: она в Стокгольме живет.
Мороженое вкусное, полосатое – розовое с белым. Вот только ложка слишком велика: мороженое размазывалось у Мирран по щекам, и она с трудом слизывала его языком.
– А твой папа где? – вымолвила она наконец.
– За границей, – сказал Калле. – А она часто бывает у вас?
– Кто?
– Да мама моя!
– Бывает иногда, – отвечала Миранда и вспомнила: как раз на днях она видела Лейлу за завтраком, Лейла ела кашу и была на ней папина пижама. Миранда спросила, почему она в папиной пижаме – и папа, и Лейла дружно расхохотались. «А как ты считаешь, она мне идет?» – спросила Лейла. «Нет! – отвечала Миранда. – Никто не имеет права надевать папину пижаму».
– Все взрослые – дураки, – заявил Калле, выскабливая из вазочки остатки мороженого. – Здесь я за отца. Сам все и решаю.
– Ты? – уставилась на него Миранда. Он, значит, не просто мальчик в полосатой фуфайке? И правда, в очках он и впрямь похож на настоящего папу.
– Почему ты носишь очки? – почтительно спросила она.
– Потому что у меня астигматизм. Но ты ведь, наверно, не знаешь, что это такое?
– Нет.
– Это уж точно – нет. Доедай свое мороженое и отвяжись от меня. Тебе, наверно, скоро домой пора?
– У меня в сумочке ночная рубашка. Мне папа подарил на рождество новую нарядную сумочку. – Конечно, с бабочками и мышками сумочке не сравниться, но все же похвастать можно. – Папа говорил, мы, может, засидимся у вас допоздна, он с Лейлой хочет телевизор смотреть.
– Что? Ты заночуешь у нас? Во всяком случае, не в моей комнате! – Калле огляделся вокруг. – Хватит, некогда мне с тобой заниматься! – сказал он и снова стал возиться с самолетным крылом. – Помни, трогать ничего нельзя!
– Да, взрослые – дураки! – повторил он. Короткая щетинка волос на его голове засверкала под лампой. – Дураки дураками, – мрачно твердил Калле.
А Миранде и напоминать не надо было, что руки лучше держать за спиной. Как завороженная стояла она у клетки с мышами. Такие милочки они на вид и такие противные, стоит лишь взять их в руки! И чем только они заняты? Знай носятся без конца по кругу – куда одна, туда и другая. Может, они хотят съесть друг дружку?
Ближе к вечеру Миранде постелили на диване, а телевизор перекатили в спальню.
– Придется купить еще одну кровать, – сказал Лео. – Скоро нам тесно покажется вместе спать.
– Ты уверен? – спросила Лейла, стягивая через голову джемпер. Стоя рядом, Лео поглаживал ее пальцем по спине.
– Не надо больше, – сказала она. – Пока не надо. Это меня волнует.
– И конечно, еще кроватку для Миранды. Она много места не займет.
– Но только куда мы поставим ее? Послушай‑ка, Лео, а почему ребенок остался с тобой? Почему мать не взяла девочку к себе?
– Дочь присудили мне, и я ужасно этому рад. Мы с Мирран друзья, думаю, она мать почти и не помнит. Мирра – моя, – сказал он и сдернул покрывало с постели. – Об этом больше и речи не может быть.
– Но дать ребенку такое имя!
– Что поделаешь, это все Ева – она тогда служила в библиотеке. И в ту пору у нее были эдакие романтические причуды. «Ты слишком мало читаешь!» – говорила она. И потом привела это как одну из причин развода!
– Что ж, – отозвалась Лейла, – хорошо хоть я нисколько не романтична. Трудно быть романтичной, когда с восьми до пяти вкалываешь в конторе.
Она расчесывала щеткой волосы – знакомые мягкие движения напомнили Лео его мать. Это растрогало его, – признался он самому себе. Может, даже больше, чем он думал. Потом сказал: – Увидишь, дети отлично поладят. Надо только дать им привыкнуть друг к другу.
– Ты уверен? Калле привык быть хозяином в доме. Он для меня все равно что муж.
– Он виделся со своим отцом?
– Два‑три раза, но Генри ведь живет в Англии. Я не думаю, что Калле тоскует по нему. Он знает: чтобы сделать ребенка, нужны двое, в точности, как у мышей. Но ему привольно со мной, – сказала Лейла и рассмеялась чему‑то. – Вот Генри нипочем не сказал бы, что нужно купить вторую кровать. Но я люблю тебя за эти слова.
– Пригодится, должно быть, и мальчику новый папа, – сказал Лео, стаскивая с себя носки.
– Не знаю, Лео, как уживутся в доме двое мужчин.
– Или две женщины. Интересно, уснула ли Мирран, она не привыкла спать одна.
– Брось, девочка наверняка спит, на диване ей мягко и удобно. Иди ко мне, Лео, и выключи лампу.
Лейла уже лежала в постели, она откинула одеяло…
– Нет, – сказал он. – То есть да, сейчас лягу. Но вот чего никак не пойму: почему нужно любить в темноте? Для чего человеку глаза?
Когда это случилось – посреди ночи? Миранда проснулась и не сразу вспомнила, где она. Она лежала под чужим косматым одеялом, которое щекотало ей нос. И маленькая подушечка тоже была не ее. Пошарив руками по дивану, нашла сумочку. Теперь она все припомнила. Хоть сумочка, по крайней мере, была ее. И еще она вспомнила, что обещала папе лежать тихо и вообще вести себя хорошо.
Но все здесь было не такое, как дома, чужое, а во тьме казалось еще больше чужим. А все же неполная тьма стояла кругом: в щель между занавесками проник луч света, и платье Миранды на стуле как‑то странно светилось. Кстати, ее ли это платье? Да и за стулом тоже мог спрятаться кто угодно. Всюду зловещие тени, очертания незнакомых предметов – нет, не ее эта комната, не ее с папой квартира.
Миранда крепко зажмурилась. И на миг снова перенеслась в свою собственную кроватку – рядом, всего в двух шагах от папиной постели. Проснется Миранда ночью – слышит папино дыхание. А сейчас она ничего не слышит, разве что изредка слабый писк, тихий шорох. Дверь, за которой в банках и клетках притаились страшные существа, чуть приотворена, зато с другой стороны дверь закрыта плотно и там спит папа; словом, Миранда здесь – не одна.
А все‑таки Миранда одна, одна на всем белом свете. Она лежит под одеялом, обхватив ручонками сумочку: она обещала папе не шуметь и вообще вести себя хорошо. Но может, сейчас еще не ночь? Может, ей придется лежать без сна до утра, прислушиваясь к слабому писку – кто‑то еще не спит в эту ночь. Тот самый зверек с холодными, быстрыми розовыми лапками. Сзади у зверька подрагивает хвостик, спереди торчат острые зубки. Миранда натянула одеяло на голову. Вся обратившись в слух, она с каждым писком все глубже сползала под одеяло, пока ее не обступила почти полная тишина, только вокруг все было жаркое, потное.
Она не слышала, как у ее дивана остановились босые ноги. Калле проснулся, ему понадобилось в уборную; придется по пути в прихожую пройти мимо девчонки – этой незваной гостьи, подумал он. И тут его осенило… Мышиный писк вдруг послышался совсем рядом. Задыхаясь от страха, Миранда вынырнула из‑под одеяла и увидела привидение – голосом Калле привидение объявило: «Попаси мою мышку, пока я не вернусь из клозета; она хочет побегать на воле».
И вот уже крошечные коготки заскребли по подушке, затем вскарабкались вверх по косичке Миранды. Тихо лежать, вести себя хорошо… хватит! С диким воплем соскочила она с дивана, споткнулась о стул, налетела на шкаф, ощупью отыскала дверь и бросилась к постели взрослых раньше, чем лежавшие в ней мужчина и женщина сообразили, в чем дело.
– Папа! Папа!
Но Миранда нырнула в кровать не с той стороны и наткнулась не на папины ноги и руки, не на папин живот, а на чью‑то мягкую грудь и все‑все чужое, жаркое и противное. Она перелезла через чужое бедро и рухнула в щель между двумя телами – папа обнял свою дочку, привлек к себе.
– Что такое, Мирран? Что с тобой?
А она дрожала, словно мышиный хвост, всхлипывала и долго не могла выговорить ни слова.
– Господи, до чего ты перепугала нас! – сказала женщина.
Миранда рыдала, уткнувшись в папину шею, ночная рубашка ее промокла насквозь, и папа тоже скоро стал весь мокрый – ведь на нем не было пижамы.
– Я боюсь, боюсь…
– Боишься? Здесь в доме нет ничего страшного, Мирран.
– Нет – есть: мыши этого Калле!
– Чепуху ты болтаешь, дочка, тебе это просто приснилось. Пошли, я отнесу тебя назад, в кроватку.
– Нет! – крикнула Миранда и цепко обхватила папину шею. – Нет! Я хочу быть с тобой!
– Втроем нам здесь будет тесно, – зевая проговорила женщина. – Ступай‑ка лучше с папой назад.
– Нет, там эта мышь! На диване!
– Выдумаешь тоже! – сказал папа, натягивая на себя пижамные штаны. – Надо все‑таки пойти взглянуть, что там приключилось, – объяснил он женщине. – Вставай, Миранда!
Он взял дочку за руку и зажег на пороге свет – как раз вовремя, чтобы приметить ноги Калле, торчавшие из‑под дивана. Калле выполз наружу, он уже успел поймать мышь, и лицо у него было красное‑красное.
Миранда дернула отца за руку, попятилась назад:
– Калле выпустил на меня мышь, папа!
– Это правда? Зачем ты хотел напугать ее, Калле?
– Ерунда, – сказал Калле угрюмо. – Я просто пошутил. А она плакса, так чего еще ждать от нее?
В руках у него пищал и трепыхался зверек, а Калле стоял, испытующе глядя на этих двоих, вовсе ненужных в его доме.
Он не отвел глаза. И стойко выдержал взгляд Лео: двое мужчин столкнулись лицом к лицу. Лео поднял Миранду на руки:
– Ступай к себе и ложись, – велел он Калле. – Большие парни не пугают маленьких девочек. А я посижу здесь с тобой немножко, – сказал он Миранде, готовясь уложить ее на диван.
– Нет! Хочу домой! – Миранда думала: «Хочу к тебе!» и так крепко уцепилась за шею отца, что он с трудом переводил дух.
– Пошли, – вздохнул Лео. Он закрыл дверь за Калле с его мышонком и понес Миранду назад к своей постели, стараясь ступать без шума.
– Лежи тихонько‑тихонько, – прошептал он ей на ухо.
А Миранда лишь по‑прежнему всхлипывала и прижималась к отцу, готовая пообещать ему все, что угодно. Он обошел вокруг постели и, забравшись внутрь, повернулся к женщине спиной, потом осторожно придвинулся к ней – так, чтобы девочка могла поместиться с краю. Как‑то неуютно все это.
– Что такое? Опять она здесь? – произнес усталый голос.
– Тс‑с, спи! Мы все сейчас уснем. Просто Калле напугал ее мышами, – еле слышно сказал Лео. Он откинул с лица девочки волосенки, влажные от пота, та закрыла глаза: «Я дома».
– Что еще за выдумки! При чем тут Калле? А мне здесь и не повернуться, – сказала женщина. – Нельзя так баловать детей, Лео.
– Конечно нельзя. – Лео чувствовал у своего затылка дыхание женщины, а у груди – дыхание ребенка. Он лежал не шевелясь и снова у него мелькнула мысль:
«Как‑то неуютно все это!»
Айли Нурдгрен
Мечта не умирает
Перевод с финского Т. Викстрем
Простая, обыкновенная женщина.
Я встречала ее во время войны: с потертой кошелкой в руках она терпеливо ждала очереди в молочной. После войны мы не раз виделись на женских собраниях и на наших митингах. Тяжелый труд изнурил ее, у нее частенько ломит ноги, но глаза смотрят спокойно, внимательно. У нее есть своя мечта, только она редко говорит о ней. Порой она болеет, замученная нелегкой работой или бессонными ночами, однако она держится подтянуто, сохраняя выдержку и достоинство. И это заставляет уважать ее, жену и мать, простую финскую труженицу.
Ее звали Эмми.
Я жила в домике ее матери, когда летом сорок первого года началась новая война. Мать Эмми была мужественной женщиной, закаленной невзгодами жизни. Муж ее, старый портовый рабочий, пострадал от несчастного случая, и паралич позвоночника навсегда приковал его к постели. Лежал он на кухне, доживая однообразно‑серую, обрубленную жизнь… Жена ухаживала за ним с железным терпением.
Эмми рано вышла замуж за рабочего парня и уже была матерью пятерых детишек, младшему ребенку – дочке – еще не было и года. Жили они бедно. Вся семья ютилась в домике родителей Эмми, семь человек в крохотной комнатушке. Дети часто болели, плакали… Но несмотря на все тяготы, Эмми крепилась. Она постоянно заботилась о чистоте, неутомимо трудилась, хлопотала с утра до вечера, немногословная и спокойная. А если малышка кричала по ночам, – в комнате было очень душно и жарко, – мать брала ее на руки и подолгу баюкала, хотя от усталости ныли плечи…
И вот наступило то роковое утро, когда пришли немцы. В глазах Эмми затаилась тревога. Мы все жили тогда в ожидании бури. Потом началась мобилизация. Муж Эмми получил повестку в первый же день. Вечером они сидели на качелях и разговаривали. Выдался удивительно тихий июньский вечер. Сирень цвела в тот год очень поздно, и сильный запах увядающих цветов врывался ко мне в комнату через открытое окно. То, что говорилось там, на качелях, не предназначалось для моих ушей, – и я затворила окошко. Но голоса все же доносились до меня, серьезные, негромкие голоса. Я легла в постель, только сон не спешил ко мне. По‑летнему мягкий, гнетущий сумрак окутал ночную тихую землю. Время шло, а они все сидели и говорили. Через несколько часов ему предстояла отправка.
Ранним утром Эмми проводила мужа на призывной пункт. Вернувшись домой, она взяла на руки дочку, уселась на качели и расстегнула кофточку. Она кормила ребенка, устремив взгляд куда‑то далеко, за озеро. Глаза ее были словно стеклянные, затуманенные – немые глаза.
Я слышала, что на призывном пункте перед отправкой автобусов поднялся шум. Мужьям не хотелось бросать семьи и идти на войну, а жены были не в силах расстаться с ними. В дело вмешалась полиция, и нескольких женщин задержали. Их крики и плач разносились над толпой. Эмми ни словом не обмолвилась о случившемся, но несколько дней после отправки мужа ходила как в полусне.
Потянулась унылая жизнь. Дни были заполнены войной, а ночи – страхом.
Нас беспокоила судьба мужа Эмми, ведь он был на фронте. Мы боялись бомбежек, боялись самолетов, которые появлялись из‑за озера и пролетали прямо над берегом, где мы жили. Заслышав сирену воздушной тревоги, мы уходили в лес и прятались там. Мы выхватывали из теплых постелей полусонных детей и уносили их с собой. Мы шли по каменистой лесной тропе, поднимаясь все выше, пока не достигали больших скал, служивших нам укрытием. У их подножья мы устало опускались на землю. Когда самолеты с гулом пролетали над нами, мы обнимали детишек и прикрывали их своим телом. Порой дети плакали так горько, что у нас сердце разрывалось на части, но как мы могли их успокоить, перепуганных насмерть детей?..
Еще невыносимее было видеть глаза ребят постарше. Они уже понимали, что такое война, и боялись смерти. Иногда посреди лета мы дрожали от ночного холода, как зимой. Тогда Эмми укрывала ребятишек одеяльцем. Тучи комаров со злостью накидывались на нас, и мы отгоняли их березовыми ветками… Так проходили наши ночи. И все же спокойствие ни разу не покидало Эмми. Мы сидели в лесу, и когда подходило время, она расстегивала кофточку и прижимала к груди малышку. В ночном полумраке я видела фигуру, склонившуюся над ребенком, слегка опущенную голову. В эти минуты Эмми окутывало безмолвие, которое я не решалась нарушить. Я знала: она думает о муже.
В первое время от него часто приходили письма, и, сидя в лесу под деревьями, мы вели тихий разговор о войне. Мы ненавидели ее. Война была для нас тем тяжелее, что мы не считали русских врагами. В нашей голове не укладывалось, что мы должны бояться этих со свистом падающих бомб… Ведь тех, кто вел пролетавшие бомбардировщики, мы считали друзьями.
Лес, чистый, в зеленом летнем наряде, был полон запахов. Для меня он был как любимый, близкий друг. Уже около трех часов начинали свои песни дрозды. Птицы приветствовали восход солнца задолго до того, как оно появлялось, освещая макушки деревьев. Мы слушали эту песнь с щемящей болью, едва сдерживая слезы. А потом вдруг завывала сирена, ее долгий звук словно рассекал воздух, перекрывая ликующий птичий хор. Но вот наступало утро, и мы возвращались с детьми из леса, усталые, запыхавшиеся, с воспаленными глазами…
В одну из ночей Эмми была особенно молчалива, не такая как обычно. Я спросила ее, приходят ли письма, – и тут все прорвалось. Нет, писем не было уже восемь дней. Его отправили на передовую… Боже мой, боже мой…
Писем больше не пришло. Мы ждали каждый день, но напрасно. Фронтовые друзья‑земляки написали, что он не вернулся из разведки, а так как труп его не обнаружен, то надо полагать, что он попал в плен.