– Возьми картошки, – сестра посмотрела на брата. – Говорят, что в коридоре больницы сидит полицейский, прямо у дверей ее палаты. Врач заходит к ней два раза в день, а еще говорят, что госпожа пытается подкупить медсестер, чтобы те передавали письма ее высокопоставленным друзьям.
Начальник станции задел миску с картошкой, она упала на пол и разбилась.
Сестра вскочила с места, обогнула стол, подобрала черепки, достала из шкафа новую тарелку. – Если тебе еда не по душе, совсем не следует швырять ее.
Начальник станции сидел, уставившись в пустую тарелку, он никак не реагировал ни на речи сестры, ни на падение миски.
– Но ведь склад был забит запрещенными товарами. И все это на твоей станции!
– Ничего запрещенного там не было. – Начальник станции посмотрел на сестру. – Можешь слушать и пересказывать любые сплетни, меня это не волнует; на всех других складах могло храниться все что угодно, мне это неизвестно, но то товары, что хранились в подвалах вокзала, были куплены по лицензии.
– И после всего ты ее защищаешь! – Сестра серьезно посмотрела на начальника станции.
– Я не защищаю ее, я не оправдываю преступление, но я хочу быть справедливым. Если от лицензионных товаров оставался избыток, если полагалось получить новую лицензию и если излишки, то есть товары сверх нормы, завозили на склад и законно покупали новые товары, то, на мой взгляд, здесь нет никакого преступления. Это было дальновидностью. А те, кто выдавал лицензии, да и система подсчетов – как можно было уследить за колебаниями потребления на таком месте? Если товар кончался, было где брать. Разве лучше стоять за пустыми прилавками, как делают на многих станциях?
– Как бы там ни было, я не стану с тобой спорить. Но учти, назревает ужасный скандал. Говорят, что Ловенталь в конце концов ее выдал, они разругались, и он ей отомстил, направил на нее сыщиков. И этот sofööri все‑таки был любовником госпожи, теперь я могу это сказать, я знаю точно. И тот плюгавый офицеришка, забулдыга, как ты говоришь, приложил к этому руку. Нагрузив полные лодки, они вывезли на остров товар, взятый у госпожи, сначала обокрали, а потом выдали ее. Ужасная компания. А там в поместье, на берегу, – ты уже начинаешь догадываться, что за товар хранился за стенкой, на которую ты, сидя на террасе, так любил опираться?
– Знаю. Там лежали мешки зеленого кофе. Его завезли туда еще до войны, а значит, это преступный товар. И мы с тобой оба, и ты, и я, вместе с другими, пили этот кофе. – Начальник станции отставил стул, поднялся, подошел к окну, тонкая занавеска ласково коснулась его лица.
– Говорят, что с каждым доносом и предательством все новые склады запрещенного товара выплывали на свет, а госпожа становилась все ужаснее. Она изменилась настолько, что теперь ее трудно узнать. Она кричала, ругалась мерзкими словами. Ты представляешь, она заговорила гадким языком, обвиняла полицейских, выполнявших свой долг, в жесткости и грубости, обзывала их… Я уж не помню точно как…
– И это, по‑твоему, достойно того, чтобы держать в памяти? – Начальник станции обернулся, вышел из столовой, в зале лист пальмы задел его по лицу, он отвел его рукой в сторону, прошел к себе в комнату, затворил дверь, твердым шагом приблизился к платяному шкафу, открыл дверцу, на внутренней стороне которой было зеркало. Он внимательно посмотрел в зеркало на себя, на свое лицо, увидел и то, что можно было угадать. Морщины в уголках глаз, воспаленные нижние веки, синеватые мешки под глазами, глубокие морщины пролегли к основанию носа, потом от носа к уголкам рта, и еще ниже, где они смыкались с морщинами на шее. Они спускались все ниже, ниже, словно земля притягивала его к себе, а ему было пятьдесят четыре года.
Но он не мог обмануться, он помнил взгляд госпожи, госпожа «хотела его». «И это такая же правда, как то, что я стою на этом месте», – говорил про себя начальник станции. Он выпрямился во весь рост и теперь увидел себя как бы глазами женщины: морщины сохранялись, но лоб был высокий, густые волосы на висках чуть подернуты серебром, ухоженные, приглаженные усы, красивая стрижка, не слишком длинная, но в самый раз, и начальник станции с благодарностью подумал о парикмахере, который его стриг. Он приподнял подбородок, осанка была хорошая, корпус прекрасный, в целом, несмотря на досадные детали, картина была недурна.
Начальник станции притворил дверь шкафа, остановился посреди комнаты: темная коричневая тишина окутала его, и душу залила тоска. Он подсел к письменному столу, обхватил голову руками, долго просидел в такой позе, встал, подошел к секретеру, поднял крышку, достал из дальнего ящичка бутылку – это был еще тот самый, рождественский коньяк – взял рюмку дымчатого, с синевой стекла, неспеша налил полную рюмку, медленно подошел к письменному столу – в одной руке рюмка, в другой бутылка – и сел. Поставил бутылку перед собой на стол, поднял рюмку в оранжевых лучах заката, подержал ее так некоторое время, опустил пониже, чтобы запах доходил до ноздрей.
И он подумал об избушке, которую госпожа построила специально для него и для сестры совсем рядом со своим домиком, рукой подать. «Полустанок», – так госпожа в шутку называла избушку. «Полустанок», в тени черного ольховника, на прибрежном лугу, средь камышей, по комнате им обоим, запах свежего дерева, песнь черного дрозда, плеск волн о тростниковый каменистый берег. У госпожи баня, ветви больших деревьев склоняются над террасой, деревенский дом со псом необходимым недалеко за лесочком, и на берегу благодатный покой. Там они парились в бане, купались, на террасе пили кофе. Чего только служанка не приносила из дому – и пироги, и закуски. Они рыбачили и на спиннинг и на удочку, на мелком месте у берега ловили крупных лещей, коптили и вялили рыбу, обернув в бумагу, ели ее руками, горячую, душистую, а рядом стояла бутылка белого вина во льду.
И у начальника станции стало привычкой оставаться одному и сидеть на террасе, в свете вечернего солнца, с бокалом золотисто‑коричневого вина, аромат которого сливался с запахом спелого полного лета. Госпожа сидела напротив, они разговаривали, смеялись, а ее смех был как мелодичная музыка. Потом госпожа приносила из своей комнаты гитару, перебирала струны и под ее звучные аккорды пела старые, романтические песенки. Начальник станции помнил те вечера, они были как подарок – такой щедрый, исполненный сладкой грусти. Красная луна над гладью озера, на воде – рябь, поднятая слабым береговым ветерком, чье мягкое прикосновение ласкало загорелую кожу.
Он вспомнил также, как его ревнивая сестра сердито ходила взад и вперед, хлопая дверью избушки, скрытой за деревьями; он слышал плеск воды, позвякивание дужки ведра, сестра принесла воды, еще и еще раз, потом весла стукнули о борт лодки, лодка скользнула в воду, раздался скрип уключин – сестра поехала кататься. Начальник станции помнил, как он посмотрел в сторону мыса, поросшего ольхой: неужели наберется нахальства приплыть сюда? Нет, не посмела, плеск весел доносился до террасы, сестра была отнюдь не первоклассным гребцом.
И начальник станции вспомнил, как взялся за бокал, поднял его, посмотрел в глаза госпожи, выпил, весь переполненный нежным чувством. Они взялись за руки, взгляд голубых, чуть выпуклых глаз госпожи был зовущим, и он понимал это: он знал, что мог бы встать, последовать за госпожой, и они закрыли бы за собой дверь… но он сбежал. Он тихо высвободил свою руку, поднялся, поблагодарил, помахал в сторону озера, где лодка сестры тихо покачивалась на открытой глади.
Начальник станции допил рюмку, слова налил ее до краев, вылил из бутылки последние капли, поднял рюмку, за деревьями горел оранжевый закат, в открытое окно вливался густой, пьянящий запах сирени. «Милая госпожа, – прошептал начальник станции, – милая, милая…» Он осушил рюмку, понимая, что еще один этап в его жизни закончился.
Гуннель Огрен
Мучители
Перевод с шведского М. Аскольдовой
Плевок пролетел рядом с моим лицом и шлепнулся на пол перед самой плитой. В том месте деревянные половицы застилал сплетенный из лоскутков коврик. Накануне мама долго скребла пол, чтобы он был вот таким чистым и белым. Потом я увидела, как вслед за плевком полетели комочки чего‑то мокрого и темного. Это был жевательный табак. Он забрызгал выбеленную известью печную стену, и эти грязные противные пятна на ней напомнили мне следы, которые оставляют после себя мухи. А мама белила печь к воскресенью! Она замешивала мел на кислом молоко, говоря, что так побелка будет прочнее, правда, из‑за этого в кухне несколько дней стоял кисловатый запах.
Я сидела на полу и с ненавистью глядела на обоих стариков, которые развалились на кушетке. И на этот раз они испортили нам воскресенье! Эти двое обязательно являлись утром, около десяти, и оставались надолго. Они беседовали друг с другом. Сплевывали свою жвачку прямо на пол… Как же я их ненавидела!
Здесь же в кухне были мои младшие братья. Они прятались под столом и что‑то строили из чурбачков. У них получались сказочной красоты замки. Они умели играть бесшумно.
В нашей семье было еще двое детей. В тот самый день у них был сильный жар. Они заболели крапивницей и лежали в маленькой комнате рядом с кухней. Мама задернула занавеску, чтобы их не тревожил свет. Мы привыкли к тому, что они всегда болели. Они просили взрослых говорить потише. Им хотелось спать. Тогда мама, извиняясь, смотрела на стариков и говорила словно сама себе: «Детям было так нехорошо сегодня ночью».
Старикам все было нипочем. Они продолжали свою неторопливую беседу. Я смотрела на папу из‑под нависшей челки. Я мечтала, что он когда‑нибудь выставит из нашего дома этих непрошенных гостей. Я надеялась, но напрасно. Старики продолжали приходить и мучить нас.
Вот и сегодня мама достала тряпку и смущенно начала стирать плевки с чистого пола. Не прошло и нескольких минут, как пол был запачкан вновь. Старики выплевывали табак, стараясь попасть на самую кромку коврика. Я все время пыталась что‑то сказать им, но у меня ничего не получалось. Я беззвучно открывала и закрывала рот. Я знала, что мама будет недовольна мной и непременно отругает меня за это завтра, а может быть, сразу после того, как они уйдут.
Сегодня мама пообещала нам приготовить блины с брусничным вареньем. Если в дом приходили старики, то на столе была только каша из ячневой муки. Мама боялась показать чужим людям, что у нас бывает еда повкуснее.
Как‑то старики явились, когда мама стояла у плиты и пекла блины. Нас было восемь голодных ртов. Старики сразу увидели то, что происходило в кухне. Они злобно улыбнулись и сказали: «Какая сытая жизнь! А уж о постном супе и речи нет».
Я прочла ужас в глазах мамы. Она робко стала объяснять, что замешала блины на снятом молоке. Я закусила губу и чуть не расплакалась. Я вспомнила, как однажды старики ели яичницу. Сама я никогда не пробовала эту пищу, хотя скоро мне должно было исполниться семь лет. Я сидела на полу и мечтала вырасти поскорее. «Тогда я покажу вам, мучители!» Слезы комком подступали к горлу. Я сдерживала их, но от этого мне было лишь тяжелее. Когда‑нибудь этим дядькам достанется от меня! Как мне хотелось, чтобы они наконец ушли! Но они всё сидели и сидели. В глубине души я понимала, что они ни за что не уйдут так быстро.
Мама все это время то уходила в комнату, то вновь возвращалась. Она украдкой поглядывала на стариков. Какой же она была маленькой и бледной! И какие усталые глаза были у нее! Платье было ей велико, и из‑за своей ширины нелепо висело по бокам, почти касаясь пола. У мамы были черные блестящие волосы, туго зачесанные назад. Сейчас мама сжала зубы и лишь изредка покусывала нижнюю губу. Она взглянула на папу, будто хотела спросить его о чем‑то. Папа избегал смотреть на стариков и поэтому сидел и пристально изучал стену. Я даже подумала тогда, что он прислушивается к тому, как монотонно жужжат мухи на подоконнике.
Папа смотрел на деревья, которые раскачивал ветер. Он следил глазами за их поклонами. Папино лицо было печальным. Неожиданно стул заскрипел, когда папа повернулся, чтобы достать висевший над ведром ковш. Он до половины наполнил его водой, и было слышно, как он неторопливо втягивает в себя воду. Потом папа повесил ковш на прежнее место и продолжал молчать.
Старики беседовали не останавливаясь. У них всегда находились темы для разговоров. Я пыталась понять, почему они выбирали для этого наш дом, но ответа на этот вопрос так и не находила.
Однажды моя старшая сестра сказала, что старики приходят к беднякам, потому что у них они чувствуют себя хозяевами. Они любят наблюдать за простыми людьми, как бы те тайком не попробовали чего‑то вкусного, не позволили себе минуту отдыха. Ведь в своих руках старики держали все в нашей деревне. Один из них владел здесь землей, а другой был его советчиком и попутчиком. Они всегда приходили к нам, потому что до нашего дома им проще было добраться.
Тогда жизнь была очень трудной для простых людей. С конца двадцатых годов в стране была безработица. Многие голодали. Местные власти раз в месяц распределяли муку, чтобы как‑то поддержать население. Назначали наблюдателей, которые должны были следить, чтобы это государственное подаяние не разбазаривалось.
Мне всегда казалось, что старики никуда не спешат, потому что они сыты. А у меня все время было одно‑единственное желание, чтобы они ушли и мы могли бы поесть. Конечно не блины, я мечтала хотя бы о ячневой каше. Она была такая вкусная! Я знала, что мама не будет рисковать сегодня и печь блины. Ведь старики могут неожиданно вернуться, и тогда нас лишат муки в следующий раз.
Я сидела, сжав кулаки. «Господи, помоги мне быстрее вырасти!» Я обращалась к богу, как нас учили. Слышал ли он меня? Мне казалось, что нет. Почему же он никогда не откликнулся, ведь мы так просили его о помощи? Жизнь непременно должна измениться, когда я вырасту. Маме не придется тогда подолгу бродить в лесу и собирать хворост, а я буду сильной и смогу ответить этим ужасным старикам. И папе будет тогда легче, не надо будет искать работу. А сейчас все его поиски напрасны.
Когда я вырасту, я приду к старикам в дом и плюну прямо на пол. Я обязательно сделаю это. Все зло на свете от них, в этом я уверена. Правда, взрослые говорили, что существует множество злых и недобрых людей. Но я видела тогда только стариков, которых я мечтала наказать. Они несли в себе всю несправедливость и жестокость жизни.
А сейчас я почувствовала, что больше не в силах сопротивляться подступившим слезам, не выдержала и разрыдалась.
– Да что это в самом деле с твоим ребенком? Какая же ты мать, если не можешь заставить молчать своих собственных детей? Мы же уважаемые люди. Надо всерьез подумать об опеке над ними. Власти займутся твоими детьми, и уж тогда из них будет толк, – ворчали старики.
Я оцепенела от ужаса. И даже плакать я больше не решалась. Мои братья с опиской выглядывали из‑под стола. Их глаза потемнели от испуга. Я услышала жалобные рыдания, которые доносились из комнаты. Слово «власти», произнесенное стариками, напомнило всем нам, как однажды власти силой отбирали детей у одной семьи. Эта семья долгие годы жила в полной нищете. Когда детей усаживали на телегу, они громко и жалобно кричали. Этот крик невозможно было забыть. Телега была вонючей и грязной, потому что на ней обычно возили навоз. Мы не знали, куда увезли детой. Их отчаянный плач эхом отражался от стон домов. Родители были бессильны что‑либо сделать. Но кого интересовали их чувства?
И вот опять в моих ушах прозвучало это страшное слово «власти». Я посмотрела на маму. Глаза ее вмиг наполнились тревогой, стали такими же темными, как глаза братьев. В них я увидела ненависть и ужас. Мамин голос прозвучал гневно, когда она ответила старикам: «Попробуйте только отобрать у меня детей! Прежде вам придется убить меня!»
И тогда старики сказали: «Да будет вам, успокойтесь. Как‑нибудь договоримся».
Я не спускала глаз с папы. Ну теперь‑то он непременно вышвырнет этих негодяев! Я заметила, как в эту минуту его брови нахмурились. Выражение лица стало странным: одновременно добрым и злым.
Я замерла. Еще немного, и старики навсегда исчезнут из нашего дома. Папа неторопливо провел ладонью по своей лысине и откашлялся. Он стал медленно подниматься со стула. Я ждала, затаив дыхание. Мои братья под столом глядели с опаской. Даже их сопливые носы передавали выражение испуга. Мама все еще стояла неподвижно, сраженная угрозой. И вот в этот момент папа двинулся с места. Наконец‑то!
Старики взглянули на него и как ни в чем не бывало продолжили свою беседу. Папа повернулся к ним спиной, сунул под мышку мешок и вышел во двор.
Я не могла поверить, что все так кончилось, ничего не произошло. У сарая валялось несколько поленьев, и папа стал укладывать их в мешок. Я следила за ним из‑за занавески и поэтому хорошо могла его видеть. Чего же папа испугался? Нет, все останется по‑прежнему.
Мама отошла в сторону и остановилась на пороге у входа в комнату. Она сложила ладони, и я увидела, какие у нее тонкие пальцы. Вся мамина тревога и усталость была в них. Потом она разомкнула ладони и вновь сжала их. Волосы, собранные в пучок, рассыпались по спине. Казалось, что внезапно налетел холодный ветер и настиг маму. Она была сосредоточенной, ее лицо пылало, а уголки губ то и дело вздрагивали. Мама стояла и глотала слюну. Глаза ее были широкими от гнева, когда она смотрела на стариков. И как только они не видели, что мама стала другой?
В нашей кухне на стене были старые часы. Они висели криво, и я все время боялась, что они вот‑вот свалятся. Сейчас мама стояла под часами в низком дверном проеме. Часы как бы давили на нее.
«Мама, осторожнее! Они убьют тебя!» – прокричала я в своем воображении и в отчаянии бросилась к маме. Я плакала и показывала на часы. Мама сразу поняла, в чем дело. Она обняла меня и опустилась на маленькую скамейку у плиты, на свое обычное место. Она сидела здесь, когда ломала сухие ветки и растапливала ими печь.
И вдруг мама начала жалобно плакать. Она плакала так, будто молила о помощи. Кухня наполнилась этим плачем. От ужаса закричали мальчики под столом и больные дети в комнате. Кругом были слезы. Меня так поразила эта картина, что я замолчала, но вместо этого начала икать. Я осторожно поглядывала на стариков, спрятавшись за мамину спину. Они замерли и от удивления приоткрыли рты, словно рыбы, которых только что достали из пруда. Старики не сводили глаз с мамы.
«Ну, уходите же отсюда, противные старики», – говорю я тихо‑тихо. Я с опаской смотрю на маму: ведь я позволила себе произнести грубое слово. А это было запрещено у нас строго‑настрого. Но слышала ли меня мама? А старики? Я знала, что сказала грубость, но я сделала это совершенно сознательно. Услышали б только старики!
Одновременно, как по команде, старики встали. Они поправили свои шляпы, которые и не снимали, а затем заложили указательные пальцы в карманы своих жилетов. Они делали все это так похоже друг на друга, что было даже смешно. Я видела, как они пощупали свои карманы и достали золотые часы на толстых блестящих цепочках. Они взглянули на часы, словно сверяя время.
Мой взгляд упал на наши степные часы. Почему старики не посмотрели на них? И прежде, чем я успела сообразить, старики молча удалились.
Ларс Хульден
Электростанция
Перевод с шведского Н. Мамонтовой
Как только они не подбирались к нам!
Когда в первый раз созвали всех владельцев усадеб на собрание насчет строительства электростанции, нас было много таких, кто не соглашался отдать компании свои участки. Об отступных ничего худого не скажешь, деньги нам предлагали с учетом нынешних расценок, да еще можно было надеяться на солидную прибавку.
От имени несогласных выступил я. Мы не можем отдать нашу землю, ведь мы получили ее в наследство от отцов и хотим передать потомкам в том же виде, в каком она досталась нам. А если в наших местах построят атомную станцию, то вскорости вся округа навсегда станет непригодной для человека. Нам нужна наша прекрасная чистая природа. Она ценнее любой энергии, отравляющей все вокруг. Вот так примерно я говорил. Конечно, я никогда не отличался особенным красноречием, но, думаю, заправилы компании поняли, как мы смотрим на эту затею – я и мои соседи.
А поручили мне держать речь от имени несогласных отнюдь не в силу каких‑то моих лидерских свойств, а просто потому, что я умею говорить по‑фински. Инженер компании, желавшей строить атомную станцию, не понимал никакого другого языка, кроме финского, так что попытайся кто‑нибудь высказаться на шведском диалекте, принятом в наших местах, это было бы все равно что погонять кобылу шнурками от башмаков – как говорят у нас.
Не стану утверждать, будто сам я выступил много успешней. Инженер объяснил нам, во всяком случае пытался объяснить, что стране нужна энергия, дабы не отстать от мирового технического прогресса и не скатиться до уровня какой‑нибудь нищей слаборазвитой страны, отданной на произвол и эксплуатацию богатым соседям, давным‑давно уже сделавшим ставку на атомную энергию. Компания, которую он представляет, сказал он, осознав свою ответственность, взвалила на свои плечи огромные проблемы и усилия, связанные с необходимостью удовлетворения постоянно растущей потребности в энергии. Как только смели подумать хозяева отдельных участков о том, чтобы саботировать строительство электростанции – такая позиция идет вразрез с интересами общества! Думать надо об общем благе, а не цепляться за романтические иллюзии.
На это я в свою очередь сказал, что нисколько не верю в заботу компании о благе страны и народа. Владельцы акций, административный совет и правление предприятия куда больше пекутся о прибыли и о своих доходах, чем о всеобщем благе. Иной раз даже добропорядочный медведь, способный кормиться черникой и муравьями, вдруг превращается в хищника, которому ничего не стоит задрать корову или лошадь – точно так же в современном обществе многие люди превращались в хищников, ищущих добычу покрупнее да пожирнее. Выпустят уйму ненужных товаров и используют их как наживку, которую опять же обманом нас заставят глотать. Так труд наш обращается в прибыль для хищников, и они кладут ее себе в карман. А для изготовления всех этих хитрых штук требуется энергия. И потому самые пронырливые из хищников додумались расставлять свои сети для уловления денег из самих источников энергии. Но мы больше не хотим участвовать в этой игре. Совсем напротив, мы хотим во что бы то ни стало положить ей конец. И потому мы отказываемся уступить компании наши участки.
Да, сказал инженер, мне говорили, конечно, что у местных жителей странные понятия о жизни, но пока сам, собственными ушами, не услыхал ваши речи, нипочем бы не поверил, что вы совсем уж ума решились. Дело ваше, сказал он, да только общество имеет право взять ваши земли для своих нужд. Мы можем экспроприировать вас. Но уж в этом случае вам не видать тех цен, которые мы предлагаем нынче. И не ждите, что деньги поступят на ваш банковский счет сразу после того, как примут решение об экспроприации. Тут уж придется вам потерпеть.
Многие из землевладельцев сказали тогда инженеру, что, мол, не стоит принимать все эти речи наши так уж всерьез, главное, мол, какую цену дадите. Почему бы им не продавать свою землю, если за нее дадут хорошую цену, чтобы можно было с удобством устроиться в каком‑нибудь другом месте нашей страны, а то и в другой стране.
Осталось, однако, нас семеро, которые не поддавались уговорам. Тогда инженер закрыл собрание и заявил: коль скоро так много набралось несогласных, может, нет смысла огород городить, а стало быть, те, кто настроился продавать свой участок, уже не смогут этого сделать. Словом, следите за дальнейшим ходом дела по сообщениям в газетах, сказал инженер и укатил в большом черном автомобиле.
Владельцы участков побрели домой с собрания, разделившись на две неравных кучки. Конечно, на этот раз наша сторона взяла верх, но я твердо знал, что угрозу мы не отвели и нажим будет продолжаться.
Так оно и вышло. Скоро я узнал, что двое из нашей семерки поддались уговорам ближайших соседей – те же сидели в долгу, как в шелку, и увидели в этой затее с электростанцией верный шанс поправить свои дела. Потом распространился слух, будто еще трое из нас изъявили готовность продать свою землю; предполагали, что на тайном торге им посулили заплатить побольше отступных. Барышня‑телефонистка рассказывала, что им много раз звонили по телефону из Хельсинки и все три хозяина ездили в столицу, правда, в разные дни.
Теперь нас осталось только двое негритят, как в той песенке, и отныне все складывалось хуже некуда. Однажды вечером ко мне зашел последний стойкий землевладелец – если не считать меня самого. Он был в глубоком горе и прямо сказал, что не видит иного выхода, кроме как сдаться. В поселке с каждым днем все больше накаляются страсти, сказал он. Ему, да и нам всем ставят в вину, что мы помешали продаже участков.
А потом, когда поползли слухи, будто кое‑кому из несогласных обещали увеличить отступные, многих хозяев захлестнула зависть: они жалели, что выказали излишнюю уступчивость на первом собрании, заявив о своем согласии продать землю. Мой гость сказал, что в магазине его преследовали колкостями, даже жену и детей его – и тех донимали. Да, конечно, я понял его как надо. И все же несладко было убедиться, насколько слаба в поселке солидарность, как ничтожна спайка его жителей и как легко сломить их сопротивление такими доводами и таким оружием, как деньги.
Так я остался один. И я тоже ощутил на себе недоброжелательство соседей. Однако после того, как компания подписала контракт с остальными владельцами усадьб, страсти словно бы поутихли. Может, компания решила, что обойдется без моего крохотного участка, подумал я, – ведь он лежит на самом краю территории, интересующей столичных дельцов. К тому же я человек старый и одинокий. Может, они просто решили подождать, пока я умру. Но я ошибся: уж мы как‑нибудь сладим и с последним стойким оловянным солдатиком, – должно быть, посчитали они. – На худой конец пустим его в переплавку.
Спустя несколько месяцев и мне тоже позвонили из Хельсинки. На этот раз со мной говорил какой‑то важный директор. Он звал меня в столицу на переговоры: компания, мол, оплатит проезд. Лучше уж вы сюда приезжайте, сказал я, у меня, знаете ли, нет охоты покидать мой прелестный участок, особенно сейчас, когда так прекрасны осенние краски. А что, можно и приехать, сказал он, да только не опасаюсь ли я, что в поселке снова станут мне досаждать, если заподозрят, что я добиваюсь для себя каких‑то особых условий при продаже земли. Компания уже имела случай убедиться, насколько щекотливы подобные переговоры. А я и не приму никаких особых условий да и не намерен продавать свою землю, сказал я. Но мне все же было любопытно узнать методы этих дельцов, и я пообещал приехать.
Меня встретили на аэродроме – здесь ждал меня большой черный автомобиль. Что бы мы ни говорили о заправилах компании, – они умеют быть необыкновенно радушными, когда полагают, что этак могут чем‑нибудь да разжиться. Мы поехали прямиком к новому небоскребу – гордости компании, мозгу ее. Мне показали все извилины этого мозга, и я удостоился встречи с самым главным директором, который высказал надежду, что мы все же сможем договориться. Жизнь – сплошная цепь компромиссов. Все мы подчиняемся этому закону, сказал он. Но я знал, что он отнюдь не принадлежит к числу людей, славящихся своей уступчивостью.
Меня угостили великолепным завтраком в самом лучшем ресторане. И тут наконец мы заговорили о деле, которое позвало меня в путь. Мы говорили весь день до позднего вечера. Надо признать: доводов в свою пользу у них было хоть отбавляй. И вздумай я уступить, всякий мог бы сказать, что упорство себя оправдывает, если, конечно, вовремя остановиться. Угощение весь день было отменным. И хотите верьте, хотите нет, – но вечером вызвали даже какую‑то волчицу, чтобы она попробовала на мне свои зубки, хотя я, собственно, уже в таких летах, что мое мясо любой волчице покажется слишком жестким. Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду.
Мало‑помалу радушие моих собеседников таяло. Под конец они прервали переговоры, точнее – оставили все попытки меня убедить, но все же никак не соглашались отпустить меня в гостиницу, а хотели во что бы то ни стало устроить меня в гостевой квартире компании. Мне же все это надоело, я хотел поскорее убраться отсюда. Тогда мне сказали, что меня отвезут домой на их служебной машине и впридачу дадут мне телохранителя. Хельсинки стал нынче опасным городом, объяснили мне, кто знает, что может приключиться с пожилым человеком, – у которого и вид к тому же не самый бодрый, – если посреди ночи он отправится куда‑то совсем один. Уж верно, совсем один я буду в большей безопасности, чем если вы пошлете со мной вашего «телохранителя», сказал я, и тут они разозлились. Слишком много я о себе понимаю, сказали они, мне бы плясать от радости, что со мной так носились здесь до этой минуты. А где лес рубят – там щепки летят, a заодно и шишки побольше меня. Тут мы вышли на улицу, мимо как раз проезжало такси. Я остановил его и прыгнул в машину.