– Оставайтесь здесь, – выговаривал ему муж. – Если вы явитесь в наш вагон, я вышвырну вас из поезда. Вы, кажется, не понимаете, что я мог бы подать на вас в суд. Ну да ладно, я не привык расстраиваться по пустякам, я хирург.
Когда доктор вернулся к своей жене, та уже успокоилась и вытирала глаза.
– Я так испугалась. Какая неслыханная наглость! Такого со мной еще не случалось.
Господин снял с гвоздя черный женин жакет и, бросив ей на колени, сказал:
– Надень.
– Я ведь его не провоцировала. Взгляни сам, разве я так уж обнажена?
– Можешь считать, что это был комплимент. Мужичишка рехнулся, увидев твою грудь.
Дама снова заплакала.
– Не расстраивайся. Дело того не стоит, – успокоил ее муж.
– Что ты с ним сделал?
– Надавал по морде и предупредил, что, если только он сунется сюда, я ему нос отрежу.
– Только не нужно было говорить ему, кто ты такой. А то все узнают.
– Я же не сумасшедший.
– Что он сказал?
– Он? Да если б он хоть слово сказал, я б его в окно выкинул.
Провинившийся сидел в соседнем вагоне и рассказывал какому‑то старику о том, что случилось. К ним подсел молодой парень и, выслушав эту историю, пошел взглянуть на пострадавших. Он вернулся и шепнул:
– Эй, послушайте, они еще сидят там. Я видел их через дверное окно.
Антти Хюрю
Сенья
Перевод с финского И. Бирюковой
Поначалу Сенья вела себя как гостья. Она сняла пальто и шляпку с вуалью, оставшись в легком, красном в цветах платье с туго затянутым пояском, на ногах у нее были шелковые чулки.
– Кофе, Сенья, – предложил хозяин и велел дочери Айле принести чистые чашки.
Потом хозяин вышел во двор. Сенья оглядела оставшихся в комнате и присела к столу возле чистой чашки. У нее были темно‑русые пышные волосы, падающие на лоб, чуть выпяченные губы, широкие и густые брови и серо‑синие глаза, полуприкрытые веками. Она была полновата и сидела развалившись.
|
|
– Дождь идет, – сказал работник Ойва, который устроился в качалке с газетой в руках. Сенья взглянула на него, но промолчала.
– Да, дождь, – подхватил Ееро, мальчик лет тринадцати. Он сидел у стены, за спиной у Сеньи, и гримасничал.
– Интересно, а в Олтавяйоки как с дождями? – продолжил разговор Ойва.
– Позавчера шел, – ответила Сенья.
– Вот и у нас тоже.
– Пожалуйста, кофе, – предложила Айла, – выпей и ты, Ойва.
Она разлила кофе по чашкам. Ойва подошел, взял свою и снова уселся в качалку. Вечерело. Сегодня Ойва и Ееро чинили изгородь, но начался дождь, и они вернулись домой. Дождь утихал, но приниматься за работу уже не было смысла.
В окно, выходящее на реку, виднелось мокрое поле, сараи, березы, а дальше – лес.
– Третью чашку, для ровного счета, – улыбнулась Айла.
– Нет, спасибо.
Часы пробили шесть. На пороге появился хозяин и велел Айле показать Сенье комнату над верандой. Сенья встала, захватила вещи, оставленные у порога, и вместе с Айлой они вышли на веранду. «Странный запах», – подумала Сенья, поднимаясь по узенькой лестнице. Комнатушка оказалась низкой, под гребнем крыши можно было стоять только пригнувшись. Сенья переоделась. Платье она повесила на торчащий из матицы гвоздь. «Вот хорошо, из окошка виден двор», – подумала она. Под окном вместо стола стоял деревянный ларь, у стены – кровать. Айла объяснила, что отсюда можно подняться выше, на чердак, где на одной половине спят они с Лийсой, а на другой – Ееро и Калеви.
|
|
– А тот работник, как его звать‑то? Он где спит?
– Это Ойва, он спит в избе. Он из Таннила.
С улицы доносился шум ветра. Ненадолго показалось и скрылось за тучей солнце. «А через этот люк можно спуститься», – догадалась Сенья.
– Тут везде гвозди, так что ты осторожнее, – предупредила Айла. – Коровы у нас уже в летнем хлеву, вон там. Идем, пора доить, – и Айла направилась вниз.
Сенья спустилась следом. В избе Айла подала Сенье ведро с горячей водой и тряпку, а сама захватила в сарае цедилку и ведро для молока. По тропинке они пошли в хлев. Теперь на Сенье было выцветшее синее платьице и резиновые сапоги. Сенье понравилось, что хлев стоит почти у самой дороги и хорошо видно, кто куда идет.
В хлеву их ждали четыре коровы и теленок. В маленькое оконце видна была изба, на противоположной стене – закрытое мешком отверстие для уборки навоза. Светлыми точками выделялись дыры в кровле. Сенья принялась доить. Скоро ей пришлось передвинуть скамейку, потому что корова повернулась, потом корова взмахнула хвостом, и Сенья прижалась щекой к ее боку. Отодвинув в сторону мешковину, Айла выбрасывала навоз. Белела вдали березовая роща и, отведя от нее взгляд, Сенья уже ничего не могла разглядеть в хлеву. Под крышей и вокруг коров жужжали мухи.
– Вот эту легко доить, – рассказывала Айла, – эта перестала давать молоко, эта тоже спокойная, а вот у той треснули соски, и она лягается. Помажь жиром. А то иногда ее даже держать приходится. Но, может, сейчас ей уже полегчало. И нужно не дергать, а давить. Умеешь?
|
|
– Приходилось. Но это ведь намного медленнее, – ответила Сенья и выпрямилась. Корова повернула морду и обнюхала девушку.
– Еще помажь, – сказала Айла.
Сенья сунула пальцы в кружку с жиром и помазала корове соски.
Подоив, они с ведрами пошли обратно. Сенья посмотрела на дорогу: «Так вот откуда она идет». Из‑за тучи выглянуло солнце. «Неужели это все один и тот же день, – думала Сенья, – и сегодня утром я еще была дома. А работы здесь сколько, и Айла такая маленькая! Сейчас, наверное, надо мыть посуду. Переодеваться не стану, не так уж сильно пахнет от меня коровами». Она представила, как вечером ляжет спать на чердаке, а утром встанет. Они опустили молоко в колодец, чтобы охладилось, вымыли ведра и поставили их на полку. Резиновые сапоги Сенья сняла на крыльце, потом поднялась на чердак, надела туфли и спустилась вниз.
Айла показала ей, в чем мыть посуду, и Сенья взялась за дело. Все были на улице, один Ойва сидел за столом и курил. В окно, выходящее на дорогу, светило солнце.
– Такой молодой, а куришь, – сказала Сенья. Что‑то напевая себе под нос, она мыла тарелки. Ойва поглядел на нее и улыбнулся, не разжимая губ. Пепел он стряхивал в спичечный коробок.
– А где у вас тут танцуют? – спросила Сенья.
– В Тоссула, это километра два отсюда. А хозяева наши, между прочим, верующие.
– Ах, в Тоссула, ну да, слыхала. Так это, выходит, близко. Ты туда ходишь?
– Да нет, танцам не обучен.
– Ну, а я пойду. Когда танцы‑то, по субботам, не иначе? А ты из Таннила, значит?
– Ага. Тут брат до меня работал, потом его в армию забрали, а я сюда. Ну, а тебе тут как?
– Мне все едино где… Ты, верно, только‑только из конфирмационной[9]школы?
– В прошлом году конфирмовался.
Покончив с посудой, Сенья села к столу. Она рассматривала избу, окна, Ойву и перелистывала газеты.
По утрам Сенья доила коров, а потом их выгоняли в лес. Она делала все. От плиты она шла выносить помойное ведро, поила коров и овец. И если Ойва или Ееро говорили с ней, она приветливо улыбалась в ответ, словно ей это было очень приятно. Она стряпала, носила воду, чистила картошку, полола грядки, доила коров утром и вечером, ходила за хворостом, косила. После дневных трудов она с наслаждением укладывалась в постель. Вечерами или по выходным, когда работы не было, она вяло слушала, о чем беседуют другие, и сама вставляла словечко в разговор. Потом она поднималась к себе на чердак и спала до вечерней дойки.
Сенья ходила на танцы. Принарядившись, она незаметно исчезала из дома. Изба стояла в сосняке, росшем на песчанике. Пройдя километра полтора по большаку, Сенья сворачивала на укатанную телегами дорожку, которая и приводила ее к дому, где устраивались танцы. Раньте здесь кто‑то жил, во дворе стояли и хлев, и конюшня, но потом дом продали общине. У крыльца соревновались ребята – прыгали в длину, кто дальше. Кто на сколько прыгнул, отмечал худенький, невысокий парнишка.
Какой‑то парень по имени Эйно уже так набрался, что, разбежавшись, плюхнулся на колени, что очень рассмешило парнишку. На улице было полно комаров, и Сенья пошла в избу. Она не знала почти никого. Потом пришел Мартти со своим баяном, и танцы начались.
Сенью то и дело приглашал Тапио из Йонала. Это был коренастый крепыш ростом чуть выше Сеньи. Смеясь, он глядел ей прямо в лицо своими желто‑карими глазами с белесыми ресницами, а кожа на щеках и лбу у него собиралась многочисленными складками. Вдвоем они выходили освежиться на воздух, а после танцев Тапио пошел провожать Сенью.
Сенья ходила на танцы каждую субботу, и каждый раз Тапио провожал ее.
– Слушай, Сенья, а Тапио‑то видный парень, – заметил как‑то Ееро.
– Что это ты, Сенья, вечно сонная какая‑то? – спросил Ойва. – Неужели ты всегда была такой?
– А может, тебе за Тапио выйти? – сказала Айла.
На улице пекло солнце, они собирались в поле.
– Не такой уж он из себя и видный, зато у него характер хороший, – ответила Сенья и втянула голову в плечи, словно опасаясь, что кто‑нибудь плеснет ей за шиворот воды.
Потом, когда они вернулись домой и сидели за столом, Айла, взглянув в окно, сказала:
– Ох, и развелось нынче мужиков, вон опять кто‑то идет.
Сенья подбежала к окну. Вглядевшись, она отвернулась и, потупив взор, произнесла:
– Если Тапио не мне достанется, никто больше не нужен.
– Чего это ты? – спросил Ойва. – У тебя ж до сих пор никого не было.
Но вот откуда‑то вернулась прежняя зазноба Тапио, и в следующую субботу Тапио, хотя и танцевал с Сеньей, и разговаривал с ней, но больше внимания уделял все‑таки другой, прежней, и возвращалась Сенья вместе со всеми. Собиралась гроза. Сенья пустилась бежать, остальные шли шагом. Она поднялась на чердак, разделась и натянула на голову одеяло. На душе было тоскливо. Она лежала под одеялом с открытыми глазами и думала о том, как все быстро кончилось и она осталась одна. Она высунулась из‑под одеяла, увидела матицы, доски с торчащими гвоздями, разную рухлядь, сложенную по углам. Было темно. Сенья повернулась к окну. Ей показалось, что мир стал другим. Сверкали молнии, сначала далеко, потом близко гремел гром. Она даже не зажмурилась, когда небо прочертила длинная ослепительная молния. Начался ливень, и над головой дробно и мерно застучало по крыше. Она снова нырнула под одеяло, съежилась, свернулась калачиком. Молнии было видно даже через одеяло. Снаружи грохотало и гремело, трещали деревья, журчала вода, стекая с крыши на землю.
Утром на деревянном ларе зазвонил будильник. В носу щекотало, кожу покалывало. Уже совсем рассвело. Сенья сняла с гвоздя и натянула рабочее платье. Выглянув в окно, она увидела, что трава, деревья и крыши залиты солнцем. Тихое утро зеленело листвой. И Сенья подумала о том, что вчера вечером Тапио все‑таки и танцевал, и разговаривал с ней. Настроение стало получше. У нее было такое чувство, что Тапио по‑прежнему немножко принадлежит и ей. Сенья спустилась вниз. Она подоила коров и разбудила Ееро, чтобы тот отвел их на выгон.
Днем Сенья заметила на дороге какого‑то человека и подошла поближе к окну.
– Кто это? – спросил Ойва.
– Да так, никто, – ответила Сенья и запела:
Про жизнь свою несчастную
Я песню вам спою,
Терзает горе горькое
Младую грудь мою.
Иду, трава неласкова,
Куда от горя денешься?
Немного помолчав, она снова запела:
Ах, это все разлучница,
Она дорожку перешли.
Вот и сенокос. Вечером в субботу Сенья ходила на танцы. Несколько раз ее приглашал Хейкки Тананен, а она поглядывала на Тапио. Провожал ее Хейкки Тананен.
Как‑то ночью хозяин проснулся от стука в окно. Он вышел на веранду и спросил: «Кто там?»
– Сын Тананена, сын Тананена, – прошептал Хейкки.
Хозяин велел ему идти домой.
На следующий день все кругом шептались:
– Сын Тананена, сын Тананена…
К дню Йаакко, 25 июля, с сеном почти управились. Неубранными остались только стожки на том берегу, где километрах в двух от дома арендовали покосные луга.
Сенья боялась переходить реку по узкому висячему мосту, поэтому она, Ойва, Ееро, Айла и Лийса утром перебрались через реку на лодке. Сенья сидела на дне, а Ееро раскачивал лодку.
Лето кончалось. Они сгребали сено возле старого сарая. Земля здесь была плохая. Кое‑где по жнивью рос мох. Было холодно, ветрено и уныло. К вечеру все сено убрали в сарай и отправились домой. Сенья шагала впереди всех.
– Давайте‑ка заставим Сенью перейти мост, – предложил Ееро.
– Скажем, что Теуво забрал лодку, – подхватил Ойва и рассмеялся.
Они вышли к берегу, и Сенья направилась было дальше по тропинке мимо моста.
– Эй, Сенья, – окликнул ее Ойва, – лодку‑то Теуво должен был забрать, так что придется нам идти по мосту.
– Ну уж нет, – ответила Сенья, не двигаясь с места.
– Пойдем! – сказала Айла.
– А мы тут подождем, чтобы мост не качался.
Сенья медленно шагнула вперед. Едва она отошла от берега и миновала первое звено моста, как все с криками ринулись ей вслед. Сенья пригнулась и опустилась на колени, а доски вдруг сломались посередине, и вся компания посыпалась в воду. Было так глубоко, что пришлось плыть. Такая глубина возле самого берега очень удивила всех. На берегу они некоторое время раздумывали, стоит ли сообщать кому‑нибудь, что мост сломан. Наконец решили идти прямо к лодке.
Все промокли до ниточки. Они шли мимо домов, стоящих на берегу, пересекли топкий ручей, впадающий в реку, по тропинке выбрались на сухое место и свернули от реки. Между берегом и тропинкой, по которой они шли, рос ельник, в котором паслись овцы, а по другую сторону дорожки тянулись скошенные и убранные луга. Потом деревья и кусты остались позади, и тропинка снова вывела к реке. Разговор зашел о том, что раньше, бывало, купались и в сам день Йаакко. Увидев лодку, Сенья удивилась. «Так мы же тебя обманули, хотели, чтобы ты пошла по мосту», – объяснил ей Ойва. Перебравшись через реку, они втащили лодку на берег и бросились к дому. Сенья старалась двигаться осторожно, чтобы мокрая одежда не касалась тола.
С наступлением осенних холодов Сенья перешла спать вниз. Коров перевели в теплый хлев. Освободившись, Сенья забиралась на кровать, укрывалась одеялом, дремала или спала.
В конце ноября Сенья вместе со всеми ходила в гости к соседям. Обратно шли при яркой луне. Все вокруг было отчетливо видно: заснеженные огороды, застывшую речку, берег, деревья, телеграфные столбы, сараи и все остальные постройки. А в избе не нужно было зажигать света. От соседей они узнали, что умер тот самый парнишка, что летом отмечал длину прыжков у крыльца. Сенья еще раньше слышала, что у него воспаление легких. Айла сказала, что в школе этот мальчик был первым по арифметике.
Накануне рождества парни принесли елку. До Нового года она так высохла, что начали осыпаться иголки. В первый день нового года Ееро и соседский мальчишка решили подшутить над Сеньей. В ее отсутствие они собрали всю хвою и насыпали Сенье под одеяло. Ееро должен был наблюдать, как Сенья будет укладываться в постель. Но ничего особенного он не заметил.
В крещенье к ним зашел крестьянин с того берега, он жил на хуторе километрах в трех отсюда.
– День добрый, – поздоровался он.
– Здравствуй, здравствуй, – ответила Сенья, приподнявшись с постели на локтях, – что новенького у Вяйно?
– Да какие там новости. Худею вот.
– Верно, к Анникки своей собрался? – сказала Сенья.
– А то куда ж еще, – ответил Вяйно.
Разговор в избе шел о том о сем. Сенья лежала под одеялом и слушала. Вяйно сначала сидел вместе со всеми за столом, потом подсел к Сенье на кровать, приподнял край ее одеяла и лег рядом, обняв девушку. Остальные играли в карты. Вяйно долго лежал рядом с Сеньей, не говоря ни слова. Потом он встал и отправился дальше по своим делам.
Ханс Форс
Тучи с гор
Перевод с шведского В. Морозовой
Женщина поднялась с камня, отвела глаза от гор, она поправила поношенное, прилипшее к телу платье. Передышка не принесла облегчения, наоборот, расслабила, и усталость не проходила.
Старик на дворе стоял в полной растерянности. Ветер стал порывистым, резким. Женщина прищурилась, она почувствовала приближение дождя.
– Дед, втащи телегу под навес. Дождь будет.
Тот не шелохнулся.
– Дождь, еще тебе и дождь, – бормотал старик… – А он там, наверху.
– Ничего не поделаешь. Сегодня мы больше ничего не успеем.
– Он там, наверху. – Голос старика был хриплым.
– Втащи телегу!
– Наверху и сражается с ветром. А тут еще дождь собрался.
– Дед, я тебе о телеге твержу!
– Если они схватят его, к чему жить? Я за такую жизнь и пригоршни навозу не дам.
– Легко говорить! А жизнь идет себе своим чередом. И телегу надо убрать под навес.
Женщина закрыла глаза. Картины сегодняшнего утра все еще живут в ее памяти, волнуют. Было в них что‑то притягательное и одновременно стыдное: его руки, горячие влажные губы и солнце, бьющее в глаза…
И опять голос старика, приглушенный, точно идущий из‑под земли, возвращает ее к действительности.
– А если они схватят его? В таких тучах там, наверху, сплошная мгла. Моросит, словно острыми иглами пронизывает. Ты‑то никогда не была в горах.
– Я ненавижу эти горы!
– Что ты сказала? – Голос старика звучал по‑детски жалобно, и он, запинаясь, чуть не хныча, убеждал: – Горы нельзя ненавидеть. Ты ведь никогда там не была. Стоят они себе – и все. А если с кем стрясется беда, вини только себя.
– Прекратил бы ты болтовню, дед.
– Разве мне он менее дорог, чем тебе?
– Мне самой не втащить телегу. – Женщина ухватилась за оглобли крепко, решительно. Чуть поодаль стояли волы, повернув головы к горам.
Женщина могла бы справиться с телегой сама, но ей хотелось заставить старика замолчать.
– Нет, горы нельзя ненавидеть. Это все равно что ненавидеть себя. Что горы? Они стоят себе на месте. А что там, за горами, все зависит от нас, от нашего воображения.
– Ну и разошелся ты сегодня…
– Что ж, завтра буду молчать, а может, и плакать.
Она выпрямилась, давая понять, что терпение ее не бесконечно, и приказала резко:
– А ну‑ка, тащи телегу! А то вдруг ветер налетит и опрокинет ее.
Без особого труда они втащили телегу.
– Хорошо смазана. Это он потрудился.
– Да, сегодня утром.
И вот телега водворена под навес. Под колесами хрустнула слетевшая с крыши черепичная плитка… Прошуршала ящерица у стены, там, где лежал скошенный, но необмолоченный овес. Сытно пахло зерном. Женщина набрали в охапку колосьев. Сильно запершило в горле, глубоко, почти в легких. Однажды она лежала здесь рядом с ним, вдыхая одновременно запах его тела и запах зерна. Потом долго щекотало спину, острые соломинки плотно вонзились в платье.
Сегодня утром он стоял здесь, возился со старыми колесами. Руки в масле, струйки его стекали до самого локтя. Он работал увлеченно, с любовью, вкладывая в это всю душу.
Такие проворные руки. Она глядела, боясь пошевелиться. Солнце ярко освещало надворные постройки.
Женщина заметила, что старик наблюдает за ней.
– Вчера колеса так скрипели, точно в ушах у меня гальку в песок перетирали.
Она неохотно расставалась с воспоминаниями.
– Э‑хе‑хе, – пробормотал старик, – телега наша тяжелая. Он знал, как держать ее в порядке.
Старик был доволен. Он любил работать бок о бок с ним, потому что нуждался в поддержке.
– Тебе бы стоило пойти туда, поглядеть дорогу.
Чего он хочет? Послать ее туда? Самому ему уже не под силу туда отправиться.
Вот они, три горные вершины. Самая высокая Петрус, средняя Паулус и самая низкая, покрытая кустарником и деревцами, – Йоханнес.
Старик вытащил трубку, отошел подальше от стога, опасаясь пожара.
Пройти через горы в непогоду – дело непростое. А когда тучи тяжелые, там чертовски холодно. Смерть так и шагает следом. Лучше всего укрыться и переждать. А то нетрудно угодить в какую‑нибудь расщелину… Все покрыто ледяной коркой. Не доведи бог сорваться, тогда уж не удержаться, ухватиться не за что.
– Расщелины, пропасти, – задумчиво произнесла женщина.
– Само собой. Сегодня я бы не хотел оказаться там. Опасно.
– Дед, захвати серпы.
Какую цель он преследует, вселяя в нее свою тревогу, будто она сама не охвачена ею? Она передумала обо всем задолго еще до того, как он заговорил об этом.
Сейчас горы были скрыты грудой туч. Долина же хорошо просматривалась. В солнечных отблесках виднелись дома, маленькие, словно игрушечные, с зелеными и красными крышами. Желтыми пятнами выделялись цветы. В воздухе угадывалась близость моря.
– Оказаться там наверху одному… – простонал старик.
– Что ты хочешь от меня? Что я должна сделать? Он не признает меня! Он не видит меня! Он не слышит меня!
Старик испугался, посмотрел на иссушенные поля с чахлыми колосьями и перевел разговор.
– Я‑то спал, – сказал он, стараясь помириться.
– Когда?
– Когда он ушел.
– Никто не смог бы его остановить. Он должен был уйти. Он не мог больше выносить нас.
– Да, это так, – промолвил старик понимающе.– Петрус – самая опасная гора. Ты не видела, куда он направился?
– Разве отсюда увидишь!
Боясь, что ответ прозвучал безразлично, она добавила:
– Пошел напрямик. Я не рискнула пойти за ним. Видела его еще некоторое время, но у поворота… ты же знаешь, как там.
– Да.
Она старалась не произносить высоких слов и все же должна была сказать:
– Он вдруг поднялся за облака и исчез.
– Совершенно верно, – подтвердил старик, несколько удивленный ее тоном. – Там очень резкий поворот, и если облака опускаются низко, то было именно так, как ты сказала.
Опять нахлынул страх. Старик, пытаясь перевести разговор на обычное, заметил:
– Грабли в исправности.
– Да, я нашла их в хижине, когда пришла.
– Я занозил себе руки.
– С граблями всегда так.
Натруженные коричневые руки старика, казалось, были из шершавого узловатого дерева, с которым он возился. Дом стоял на южном склоне, внизу пролегала долина. Позади дома среди скудных пастбищ, высохших кустарников, груды камней тянулась заброшенная дорога и скрывалась под ветвями чахлых зеленовато‑коричневых сосенок, редкая полоска которых покрывала подножие гор, a выше виднелись одни сухие кустарники и бурая трава, только там да сям торчали одинокие деревца на голых склонах.
– А я спал себе преспокойно.
– Ну и хорошо, чему быть, того не миновать, кто мог знать, что у него на уме.
– Он иногда узнавал меня, заговаривал со мной.
– Никогда никто не знал, как он поведет себя.
– Ну и мрачная сегодня вершина Петруса.
– Внеси грабли, дед.
– Ты права, завтра они тоже не пригодятся!
– Они долго не пригодятся.
– Когда‑нибудь да сгодятся. Все же хорошо, что пойдет дождь.
Они не решались зайти в дом. Женщина чувствовала, как усиливается ветер.
– На Паулусе не так страшно. Хотя в такую погоду все горы опасны. На Йоханнесе за последние годы появилось больше зелени. Хорошо, что ветер дует с гор. Он как бы прижимает вниз, не взлетишь в воздух. А как хорошо, когда наконец спустишься с гор!
Эти слова заронили слабую надежду. «Правда, разве подымаются в горы и спускаются вниз в тот же день», – подумала женщина.
– Подняться на вершину Петруса нелегко. Тот не может считать себя мужчиной, кто не одолел ее. Он взобрался на гору, когда ему было четырнадцать.
– Он всегда был настоящим мужчиной.
Ей доставляло радость говорить о нем. Она представляла его сильную фигуру, крепкую шею, густые волосы.
– Физически да. Он мог потянуть целый воз. Однажды поднял огромную бочку с вином, которую не могли одолеть три дюжих парня. А вот отчего помутился у него разум – непонятно.
– Этого не понять.
– Это выше всякого понимания.
– На свадьбе Педроса он голыми руками опрокинул навзничь молодого быка, – бормотал старик, погружаясь в воспоминания. – Ему шел в ту пору двадцать второй год – это было до тебя.
– А если придет доктор сегодня, что мы ему скажем?
– Все как есть.
– Не поймет он.
– Его дело.
– Сказал, что придет в начале недели.
– Верь этим докторам. Да еще теперь, когда они вовсю зарабатывают на туристах.
Голос старика стал резким, он не любил докторов.
– Странное дело, стоя здесь, думаешь, что там, наверху, что‑то движется, какая‑то черная точка.
– Отсюда ничего не видно, – проворчал старик.
– Просто так кажется.
– Сегодня гор не видно, а чудится всякое потому, что знаешь, там, наверху, находится… – Старик замолчал, пососал трубку.
– Вот уже два месяца, как он прекратил всякие разговоры со мной, и четыре дня, как стал вовсе избегать.
– Знать бы причину…
– Разве узнаешь!
– Докторам тоже не понять.
– Это выше всякого понимания.
Они прибегали к этой фразе каждый раз, когда не хотели или не могли продолжать разговор. Слова эти служили и объяснением и предупреждением. Похолодало. Внизу, в долине, тучи наползали на солнце. Все вокруг стало серым.
– Последнее, что он сделал сегодня утром, это смазал колеса.
– Не только.
– Что ты сказала?
Женщина подыскивала нужные слова, торжественные, и, не найдя их, ограничилась этими:
– Он опустился на колени. Склонил голову к земле, словно целовал ее. А может, просто искал что‑то.
– Он никогда не был близоруким.
Женщина умолкла, вопросительно посмотрела на старика. Тот отвел взор.
Как же так? Она сидело у окна и все видела. Или ей показалось, или она все придумала? Да нет же, он стоял на коленях посреди двора и касался губами земли.
Целовал он ее? Почему именно это показалось? Она была так близко, даже видела крест в расстегнутом вороте рубашки, свисавший до самой земли, твердой, точно потрескавшийся асфальт.
– Как‑то в детстве я встречал человека, который мог по желанию вызвать дождь. В ту пору верила в такое… – Старик умолк, вглядываясь в долину, прислушиваясь.
– Не иначе как затарахтела машина. Может, доктор?
– Ты прав. Там вдалеке серая машина.
– Тогда это он. – Старик был доволен тем, что так хорошо еще слышит. – Ну, я пошел в дом.
– Нехорошо, могут подумать, что ты прячешься, дедушка.
– Не терплю докторов.
– Может, он хочет расспросить нас.
– Тебе же все известно.
– Откуда я знаю, что взбредет ему в голову?
Они еще долго препирались, но все же старик настоял на своем.
– Я пойду. Он, наверное, торопится. Докторам всегда некогда.
– Странно, что он приехал. Он не любит выезжать.
– Наверное, священник замолвил слово.
– Похоже на то.
Вдруг она заколебалась:
– А если он предложит, чтобы мы пошли за ним в горы?
– Твое дело решать.
Старик ушел. Он не прятался. Он просто не выносил докторов.
Оставшись одна, женщина успокоилась. Как всегда, предоставленная самой себе, она чувствовала, что обретает силу. Словно упорное насекомое, медленно, с трудом автомобиль взбирался в гору. Женщина накачала воды из колодца и полила привядшую розу у стены дома. Земля шипела в том месте, куда попадала влага. «Подумать только, как все пересохло», – заметила она про себя. В сухой траве шуршала ящерица, мухи удивленно ударялись о побеленную стену. Автомобиль остановился почти рядом с женщиной. Только тогда она обернулась.
– Ля Бранда здесь?
– Да, мы ждем доктора.
Доктор оказался моложе, чем она предполагала. И почему‑то подумалось о священнике, вспомнились его добрые, усталые глаза, седые волосы, очки, которые он постоянно теребил, то насаживал их на нос, то брал в руки, и так без конца. Подчас на исповеди она нередко задумывалась, слушает ли он ее вообще.
Доктор вышел из машины. У него был новый портфель ярко‑желтого цвета.
– Где ваш муж?
– Ушел в горы. Рано утром.
– Один? Он отсутствует уже целый день?
«Целый день», – подумала женщина, глядя на молодое, энергичное лицо доктора. В сущности, ведь сейчас уже вечер. Когда нет солнца, день кажется либо чрезвычайно коротким, либо слишком длинным.
– Он часто ходил туда?
– Несколько раз в году. Когда был здоров.
– В последнее время?
– Дважды собирался, но нам удавалось вернуть его.
– Это небезопасно для него.
– Он поступает так, как считает нужным.
– Но он больной человек и не может отвечать за свои поступки.