– Что мы можем сделать?
Где взять силы, чтобы все объяснить заново? Он, этот доктор, так молод. Его блестящий портфель, мятые брюки, поношенная куртка с кожаными заплатами на локтях для прочности, лицо, сосредоточенное и решительное. Нет, он не старается произвести впечатление. Он естествен.
– Мне кажется, вы не вполне отдаете себе отчет.
– Он был моим мужем пятнадцать лет.
– Вы прекрасно понимаете, что нужно организовать поиски, созвать всех мужчин в деревне и заставить его спуститься вниз.
– Никто здесь не знает гор так, как он. Если он не захочет, вам его не найти. Его нельзя преследовать.
– Мы должны спасти его. Может быть, придется призвать на помощь полицию и военных.
– Его нельзя преследовать, – упорно твердила женщина.
Она подняла широкое, резкое лицо. Внутренняя сила придавала ему необыкновенную красоту. Кожа натянулась на скулах. Доктор невольно подумал: ни дать ни взять хищное животное. Жилы на шее вздуты, черные глаза устремлены на него в упор, дуги бровей взметнулись высоко, и иссиня‑черные волосы свисают словно грива. Не исключено, что в жилах ее течет мавританская кровь. Спокойствие женщины обезоруживало доктора.
– Мне нужно выяснить кое‑что.
– Что вы хотите знать?
– С тех пор как это началось, прошло два года, не так ли? У вас был выкидыш?
– Да.
– Он принял это слишком близко к сердцу?
– Мы ждали ребенка двенадцать лет. Он родился мертвым и уродом.
Она выдержала взгляд. Это доктору пришлось отвести глаза.
– Вы знаете, что говорят здесь, в деревне, о тех, у кого нет детей? Над ними висит проклятие!
– Он стал читать книги о Хиросиме, об атомной бомбе?
– Да. Ему удалось раздобыть их. Здесь не так легко достать книги. Но он теперь берет их из города. Это страшные книги, все об уродах, которые рождаются из года в год. В городе он даже видел фильм об этом. Я никогда не отважилась даже перелистать эти книги. Но люди передают их друг другу.
|
|
– Он решил, что вы стали жертвой атомных осадков. Грозовых туч.
– Это было позже. Кто знает, что приходит человеку в голову, в каком направлении идут его мысли. Он читал и все думал, а потом дошел и до этого.
– И каждый раз, как собирались тучи в горах, его охватывало беспокойство?
– Да.
Женщина поняла, что доктор успел поговорить со священником. Она была рада, так ей легче было вести разговор.
– Началось с того, что он стал бояться людей. Или старался избегать их. Боялся новой войны. Не знаю, как вам объяснить. Он много читал о Вьетнаме. Становился все более замкнутым и сдержанным.
Женщина задержала взгляд на молодом бесстрастном лице.
– Вы знаете, ходили слухи, что американский самолет здесь, у побережья, уронил бомбу. Потом они нашли ее и увезли этот страшный груз вместе со слоем плодородной земли. Говорят, что теперь здесь не смогут больше разводить овощи. Они будут ядовиты. Ходит так много слухов, и только никто не знает, что же правда.
Было ли с вами такое, когда ваш близкий изо дня в день отдаляется от вас, уходит в себя, становится чужим, и ты ничего не можешь поделать, и ты любишь этого человека?..
Опять она почувствовала, что не может объяснить по‑настоящему. То же ощущение, что при разговоре со священником, то ли в саду у него под палящим солнцем, а вокруг порхают бабочки, тяжкий запах роз, тупая боль в голове… то ли в прохладе церкви на исповеди – тень от его склоненной головы, блеск глаз, хотя она и сомневалась, слушает ли священник ее вообще.
|
|
О, если бы кто мог вникнуть в ее душу и понять!
– Вы думали о том, чтобы вновь завести ребенка?
– После этого он ко мне не прикасался.
Теперь она опустила глаза. Как она хотела привлечь его! Ходила по двору в облегающем тело платье, спала голая рядом с ним и ждала. Первое время он лежал неподвижно, только глаза были наполнены ужасом. Затем ушел и спал отдельно.
– Что же мы стоим здесь? – спохватилась женщина. – Не хотите ли вина?
– Нет, спасибо.
Доктор опустился на скамейку у стены. Женщина выпила стакан вина. Она почувствовала себя усталой, словно выдержала длинный, изнурительный допрос, окунула руку в воду из колодца и провела ею по лбу.
– Вы обращались прежде к врачу?
– Он не хотел. Нам не удалось убедить его. Старый доктор умер. Целый год мы были без врача, пока не приехали вы. Кому охота ехать сюда, в эти горные места!
– Ему стало хуже с пасхи?
– До этого он работал как всегда. Иногда обращался к нам. Но неожиданно на пасху совсем от нас отвернулся. Продолжал заниматься своим делом, ухаживал за скотиной, работал, но нас, казалось, не выносил.
– Вы понимаете, мы должны вылечить его, а для этого нужно заставить его спуститься с гор.
– Я думаю об этом целый день. Если вы начнете преследовать его, то загоните еще выше в горы. Каждый звук будет пугать его, как бы благородны ни были ваши намерения, ему все едино – зло. Он никогда не позволит вам подойти к нему. Вы затравите его, как зверя. Он никогда не поймет, что вы хотите помочь ему.
|
|
– Вы считаете, что он скорое…
– Он никогда не дастся вам в руки.
– Вы уверены, что он спустится сам?
– Не знаю.
– И вы так спокойны, хотя это может грозить ему гибелью?
В глазах женщины мелькнула усталость. Кто может ее понять? И поняла ли она сама все, хотя думала, что понимает?
– Он хорошо знает горы. Наверно, он должен был поднятся туда. К этим грозным тучам.
«Женщина страшно утомлена», – подумал доктор.
– Вы могли бы пойти за ним?
– Он не узнает меня. Я так же опасна для него, как и все остальные. Такое же зло. Такая же угроза, – произнесла она со спокойной горечью.
Тучи опустились ниже. Ветер стал холоднее. Где‑то далеко внизу двигались люди, напоминая неуверенно ползающих насекомых.
– Вам не следовало бы отпускать его. – Голос доктора прозвучал неуверенно, та неколебимая решительность, с которой он пришел сюда, исчезла.
Разве объяснить ему, как она следила за всеми переменами, происходившими в нем, как рос его страх и муки, каким страшным и беспомощным он становился. И самое худшее: недоступным, замкнутым.
«Нет, не могу больше видеть его страх и его муки», – подумала женщина.
– А если с ним случится беда, если он сорвется в пропасть?
Голос доктора звучал все менее уверенно всякий раз, когда он говорил о горах. Он не знал их. Он не из здешних мест и вряд ли долго продержится тут. Да и к чему ему оставаться? Он чужой среди них.
– Он знает горы, – повторила вновь женщина. – Вы должны поверить в него. В то, что еще осталось в нем от прежнего.
– Что вы подумали, когда он ушел?
– Он вбил себе в голову, что должен уйти туда, высоко за облака, чтобы спасти землю, зверей, не знаю только, думал ли он о нас, о людях, при этом. Я понимаю, как это звучит, – торопливо добавила женщина и отвела глаза. – Но именно так я чувствовала. И еще я подумала, что когда он подымется наверх, чтобы встретить опасность… когда он увидит, что это всего только… то у него пройдет, по крайней мере на этот раз… Кажется, так я думала…
– Мой долг – попытаться спасти его, – сказал доктор.
– Вы убьете его, если пойдете в горы.
Доктор поднялся. Его уверенности как не бывало. Он собирался уезжать. Да, он надолго запомнит пронзительные глаза той женщины, запомнит это резкое лицо, волосы, спадающие черной гривой, пульсирующие жилы на шее. «Снова пойдет дождь, – подумал доктор. – Нужно спешить, а то развезет дорогу».
– А если мы подождем до завтра? Может, он спустится сам?
– Может быть.
– Вы верите в это?
Страстное желание доктора получить подтверждение звучало почти по‑детски. «Какой он еще юный», – подумала женщина.
– Итак, я жду до завтра.
– Хорошо, это самое разумное.
– А то действительно можем напугать его, и тогда… как вы сказали…
Глаза женщины стали почти черными, но она ничего не произнесла.
– Вы должны понять. Это мой долг.
Она посмотрела на долину, поежилась, потирая руки.
– Прощайте, до завтра. Я загляну к вам, проезжая мимо.
– Прощайте, доктор, обещайте только: никаких солдат…
Женщина долго стояла, глядела вслед удаляющейся машине до тех пор, пока та не стала крошечным жучком, затерявшимся среди красных крыш. Издали донесся звон колокола. Она вспомнила, как сверкал новый желтый портфель доктора.
Тучи громоздились наподобие всклокоченной овечьей шерсти. Косой дождь пролился на выступы скал. Скоро он достигнет сосен и придет сюда. Она услышала, как вышел старик.
– Это был доктор?
– Да.
– Что он сказал?
– Расспрашивал о всякой всячине.
Старик пошел в самый конец двора, чтобы закурить трубку. Дождь уже бил по деревьям, и первые капли упали на щеку. Подойдя к женщине вплотную, старик спросил обеспокоенно:
– Они пойдут за ним?
– Наверное, завтра.
– Он не уходил, пока мы не управились с уборкой, – сказал он. – Словно знал, что пойдет дождь и ничего больше уже не придется делать.
– Я завтра должна уйти в горы, – сказала женщина.
– Горы нельзя ненавидеть. Им все равно. Стоят себе – и все тут.
Ветер свирепствовал. Тучи обрушивались на горы, точно разъяренные быки ударяли хвостами, бодались, оставляя клочья облаков среди сосен. Величественное, страшное зрелище! «Страшнее не придумаешь», – решила женщина.
– Ты закроешь потом дверь? – спросил старик.
– Я запру ее на засов.
Старик вошел в дом. Дождь обрушился на женщину, хлестал по лицу, волосам, одежде, словно холодные пальцы скользили по ее телу и потом сжимали до боли. Она поняла, что ждала этого ливня целый день.
Она расстегнула ворот платья, чтобы охладить разгоряченное тело.
Матти Росси
Арендатор
Перевод с финского Л. Виролайнен
– Деньги! – потребовал одетый в серую куртку из грубого сукна тощий мужик и толкнул стоящего в реке человека глубже в воду. Тот поскользнулся на камнях, чуть не упал, но удержал равновесие. Теперь вода доходила ему до пояса.
Руки у него были связаны за спиной, между локтей засунута толстая палка.
Позади скалы грохотал порог. Впереди раскинулось исхлестанное ветром большое озеро с островом. Множество птиц опустилось там на голые ветви берез.
Старик, который сидел на прибрежном камне с трубкой в зубах, оживился.
– На деревья садятся, – возвестил он и указал черенком трубки на березу с тетеревами. – Пострелять, что ли, утречком из лодки?
– Ветрище‑то эвон какой, и близко не подплывешь, – заметил злым визгливым голосом паренек, сидевший на корточках тут же в песке. Парень знал, что если они отправятся охотиться с лодки, ему придется грести. Старшие будут стрелять, а он греби себе, пока не натрешь ладони до волдырей.
– Говори, черт, где деньги схоронил, а то женилку совсем застудишь, – хохотнул мужик в серой куртке и ткнул стоящего в воде палкой в живот.
Тот молчал. На груди у него запеклась капавшая изо рта кровь. Один глаз заплыл, другой глядел на серого холодно, без выражения. Он был одет в рваную куртку, какие носят лесорубы, из‑под нее виднелся линялый серый свитер, шапка сидела набекрень. Когда его били, она свалилась, потом ее нахлобучили кое‑как. Морщинистое, в рубцах лицо, наполовину скрытое сильно отросшей густой бородой, казалось неестественно маленьким. Нос, когда‑то свернутый на сторону, напоминал бесформенный комок глины. Большие уши будто подрагивали от сильных порывов ветра, налетавшего с озера.
– Слышь, говорят тебе, будешь опять арендатором, – сказал тот, что в серой куртке, и снова толкнул стоявшего в воде.
– Эй, Забавник, гляди не утопи его, – рявкнул старик с камня. – Дай еще разок по морде, небось язык‑то развяжется. Чертово отродье!
Все трое – старик, парень и серый – одинаково длинные, тощие и косоглазые – отчаянно сквернословили. Губы у каждого из них отвисли, подбородки были срезаны на нет, длинные острые носы торчали почти под прямым углом. Маленькие головки придавали им сходство с навозными сойками.
Старика называли Весельчаком, а серого – его сына, рожденного, правда, служанкой, но узаконенного – Забавником. Это были Весельчак и Забавник. Малыша Калле, сына серого, в детство звали без всяких затей просто по имени, но после того как он, подобно отцу и деду, пристрастился к самогону и учинил первые скандалы на танцах в деревне, люди в шутку окрестили его Трезвенником. Так они и звались: Весельчак, Забавник и Трезвенник – святая троица с Кривого озера.
Хутор у них был большой, но запущенный. Послевоенная жизнь дарила столько радостей, что работать было некогда. Поместье составилось из трех смежных участков, которые Весельчак приобрел в тридцать втором году при распродаже. Одного владельца – Вейкко Тийхонена сначала кое‑куда свозили и так отделали, что после серьезного разговора с директором банка Вейкко счел наилучшим продать землю и исчезнуть. Вышеупомянутый директор самолично прибыл на раздел леса, и Весельчаку тоже достались на этом торге без малого сто гектаров.
Там, куда Весельчак возил людей на обработку, многие более робкие мужички добровольно отказывались от своих обременительных земель и купля‑продажа с помощью директора банка совершалась согласно духу и букве закона.
После войны новые владельцы стали продавать лес и сдали землю арендатору. Человек, что стоял теперь в воде, появился на хуторе с зажатым в руке газетным объявлением и с семьей, разместившейся в телеге, которую тащила дряхлая как мир кляча.
– Я промаялся в армии семь лет и теперь хочу снова арендовать клочок земли, – сообщил прибывший.
В телеге сидело трое очень серьезных ребятишек и неохватной толщины баба, которая держала в объятиях швейную машину «Зингер». Другой мебели семейство не имело.
Весельчак был тогда под мухой и потому в хорошем настроении. Соглашение заключили тут же. Арендную плату назначили умеренную. Главное, чтобы поля были обработаны. А доход идет от леса. Благо деревьев в нем хватает.
Семью арендатора поселили в большой избе. Хозяева жили на новой половине, в шести больших, продуваемых сквозняками комнатах с красноватыми бревенчатыми стенами и белыми кафельными печами.
Когда арендатор стал получать по почте газету «Свободное слово», Весельчак посоветовал ему выписывать лучше «Известия Саво» – это‑де настоящее чтение для солидных людей, к тому же она местная и намного толще. Арендатор будто и не слыхал. На том дело и кончилось. Весельчак не настаивал. Спьяну ему казалось, что мир день ото дня становится все лучше, потому что деньги никогда не доставались так легко, как нынче. Стоит только распорядиться – пометьте‑ка, мол, стволы на продажу красной краской – и, немного погодя, деревья начинают сыпать ему деньги прямо на банковский счет. Последнее время Весельчак даже маркировку не ходил проверять – все доверил десятнику. Только пеньки потом забежит пересчитать.
У всякого времени свои песни. Если дело идет к социализму, как утверждает директор банка, то у них очень даже ловко все получается. Деревья пускай валятся, они во имя отечества падают, а коммунистам и всяким социалистам пускай достанется что останется. Лес – на землю, деньги – в оборот, и вся недолга.
Однажды в субботу арендатор принес с собой в сауну бутылку с какой‑то прозрачной жидкостью. Товар оказался хорошим. Весельчак, Забавник и Трезвенник дружно сидели вместе с арендатором на скамье в сауне, потягивали божественную влагу и горланили похабные песни. Арендатор не пел. Когда бутылка обошла очередной круг, он рассказал, как однажды ночью на фронте противник собрал прямо под носом у финских часовых все финские мины, сложил их аккуратными кучками перед пулеметными расчетами и громко предупредил по радио: оставьте, мол, ребята, здесь всю тяжелую поклажу, а то как бы она в спешке штаны не запачкала. Так оно и вышло. Ребята показали мировой класс в беге на домашнюю дистанцию, вот что.
На это Забавник добродушно заметил: кто же, гляди‑ка, тебе щенят наделал, коли ты семь лет в армии проветривался? Арендатор отхлебнул из бутылки и заверил, что, во всяком случае, не немец. И что его баба – человек принципа, она может допустить других финнов, но нацистов – никогда.
Весельчак и Забавник одобрили такой патриотизм. Когда бутылка опустела, арендатор вытащил из мешка вторую. И тут на скамье в сауне, словно само собой, между святой троицей с Кривого озера и их арендатором Вейкко Хэнниненом родилось новое соглашение. Сырье взялись поставлять хозяева, арендатор отвечал за качество производимого продукта, а все остатки от домашнего потребления решено было продавать верным людям. На вознаграждении арендатор не настаивал. «Как‑нибудь сочтемся», – кивнул он, сморщив в некотором подобии улыбки свою обезьянью физиономию. «Сочтемся, черт побери», – заорали Весельчак и Забавник, осушая бутылку. Арендатор достал третью.
– Пшел глубже, – сказал Забавник, толкая арендатора палкой. – Небось вспомнишь, куда спрятал деньги и остатки самогона.
Арендатор стоял уже по горло в ледяной ноябрьской воде. Зубы у него стучали, он пытался их стиснуть, но скулы свело, и зубы неудержимо отбивали дробь.
Весельчак вытащил из кармана бутылку. Святая троица приложилась к ней, осклабилась и крякнула по старинному финскому обычаю. Сильное течение, образующееся на пороге, толкнуло арендатора. Он попытался осторожно передвинуться на более мелкое место. Забавник еще раз хлебнул из бутылки, обтер рот тыльной стороной руки и снова ткнул палкой в грудь Хэннинена.
– Ну, ну, куда лезешь, – сказал он и не засмеялся, а словно закудахтал. – Сколько добра у нас упер, можешь разок и слюнки поглотать. Вот вспомнишь, где наши денежки схоронил – тогда милости просим в компанию. Мы люди не злопамятные, мстить не станем. Только наше назад положь.
– А то и из задницы вытащим, – самодовольно пригрозил Трезвенник.
Весельчак начал нервничать. По его мнению, Хэннинена наказали уже достаточно. Вдруг этот чертов сын возьмет да и расскажет ленсману?[10]Тогда всем, кроме Трезвенника, тюрьмы не миновать. И выпустят из нее не скоро. Выйдешь – родных мест не узнаешь, новый лес успеет вырасти. А может, все‑таки не скажет? Он столько денег да самогону припрятал, что ему теперь долго и делать ничего не надо – лежи да плюй в потолок.
Обидно. Из нашего леса, в нашем котле, на наших дровах и в нашем лесу. Этот негодяй распродал самогон, сваренный из нашей крови, нашей собственности, нашего капитала – и спрятал наши денежки. А теперь знай себе посмеивается. Только вдруг он все‑таки расскажет? Милое дело – свобода, особенно в такие хорошие годы. Упустишь их – когда еще насладишься плодами своих трудов? Теперь не время в тюрьме сидеть, жизнь‑то коротка, и минуту жалко потерять. И так смерть подстерегает, не говоря уже о социализме. Голытьба чувствует свою силу. Близится час тружеников, красные, того и гляди, восстанут.
– Пошли, – сказал Весельчак и еще раз пустил бутылку по кругу.
– Что ты из нашей кучи навоз продавал – мы простим, – решил Забавник с горечью. – Мы и то простим, что ты летом на нашем берегу круглые да гладкие булыжники собирал, которых нигде больше не найдешь, и загонял их потом дачникам для каменок в саунах. И что своих щенят на нашей таратайке с резиновыми шинами в школу и из школы возил – тоже простим. А вот что столько денежек за самогон прикарманил и остатки самогона – этого не простим. Нет, не простим. Ты чего же – совсем совесть потерял? Не умеешь чужое добро от своего отличить? А мы на тебя еще надеялись. Черт побери, вот ведь ворюга попался. Разбойник. Нашего парня наследство спер.
Сидящий на корточках Трезвенник поднял голову. Глаза у него помутнели, с нижней губы стекала вязкая слюна. Он был готов.
– Пихни его в воду, – едва ворочая языком, посоветовал он отцу.
Тот хотел плюнуть в арендатора, но плевок попал в воду. К глазам Забавника подступили слезы обиды, рот свело на сторону, он едва не расплакался. В нем были оскорблены лучшие чувства всей святой троицы с Кривого озера: честь, порядочность, доверчивость. Ведь они заключили сделку с этим бандитом и ударили по рукам. Для этакого подонка ничего святого нет.
Забавник швырнул палку в реку и поднял бутылку.
– Глянь‑ка вот, – сказал он Хэннинену, – глянь‑ка, как я выпью из этой бутылки доброго самогону. Глянь.
Послышалось долгое бульканье. Обида почти прошла, но в хмельной голове закопошилась тревога – к чему приведет судебное разбирательство? Когда пить больше было невмочь, Забавник встряхнул бутылку и посмотрел на свет, сколько в ней осталось.
– А теперь, – сказал он, – ползи оттудова, из воды, и оближи этот камень, согреешься.
С этими словами он присел, взмахнул бутылкой и брякнул ее о камень. Остатки самогона и осколки стекла брызнули во все стороны. В воздухе пахнуло дурманным запахом сваренного в лесу зелья.
На дороге стояла повозка с колесами на резиновых шинах. Весельчак взгромоздился на нее и взялся за вожжи. Забавник схватил за шиворот совсем сомлевшего Трезвенника, рывком поставил его на ноги и быстро потащил к повозке. Оба сходу бухнулись в нее. Лошадь сочла, что воз слажен, и резво побежала. Шины подпрыгивали на корнях, и голова Трезвенника колотилась по дощатому дну телеги. В этот день парень вдосталь насладился своей долей наследства и уже не печалился о том, что ее немного поубавили.
Весельчак и Забавник не оглядывались. Обоих все сильнее грызло беспокойство: как поступит арендатор? Они чувствовали себя не просто связанными с ним одной веревочкой. Им казалось, что они вместе с Хэнниненом стоят по горло в зловонной жиже. Им чудилась тюрьма, ее гостеприимно распахнутые двери, мерещились запоры, которые отомкнутся для них гораздо позднее, чем для Хэннинена, ведь он‑то в конце‑концов только исполнитель.
Осеннее воскресное утро быстро набирало силу. Издалека донесся гул церковных колоколов, и на проселках появились угрюмые со вчерашнего перепоя хуторяне. Они направлялись в господний храм замаливать грехи. Жены, поджав губы, сопровождали их.
Говорят, человек предполагает, а бог располагает, но святой троице, направляющейся в Сосновый залив, казалось, что нынче располагает не бог Саваоф – защитник земель, лесов, скота, батраков и всего прочего, а разбойник Хэннинен, пути которого неисповедимы.
Надо же было так оплошать – дело ему доверить! Да еще сдать жилье в аренду!
Хэннинен выбрался на берег. Лицо у него посипело, зубы стучали. Он прижался спиной к скале и, работая локтями, вытолкнул палку. Потом нащупал пальцами на дорого осколок бутылки и стал пилить веревку. Она была бумажная и быстро порвалась.
Хэннинен снял резиновые сапоги и начал прыгать, чтобы согреться. Время от времени он растирал себе те места, которые совсем потеряли чувствительность. Бегая, он сначала выбрасывал ноги как журавль, но понемногу суставы стали сгибаться. Туман рассеялся, солнце осветило воду, ниже порога она клокотала и пенилась. Иней на траве растаял.
С озера донесся ровный треск. Из‑за Пасторского острова показалась целая флотилия моторок. Это рыбаки направлялись тянуть сети.
Хэннинен схватил сапоги и шмыгнул в расщелину скалы. Не было никакой охоты объяснять, что́ он, избитый и мокрый до нитки, делает тут, под скалой, когда ему полагается вместе с рыбаками искать тоню с ряпушкой, а потом ногами толкать невод к берегу. Жалко, хороший случай пропадает. Рыбакам можно было запросто сбыть несколько бутылок сивухи.
Расщелина, поросшая мхом, полого поднималась на взгорье. Укрывшись от ветра, Хэннинен расстегнул штаны и вытащил из‑за пояса продолговатый сверток в промасленной тряпке. Осторожно разворачивая тряпицу, он увидел толстую пачку денег. Не пострадали! Вода только чуть тронула края.
Морщинистая обезьянья физиономия Хэннинена растянулась в улыбке. Старшая дочка живет в Куопио, ходит в торговую школу и хорошо учится. Тут хватит за два года на ее стол и жилье.
Хэннинен потрогал заплывший глаз. Ну и избили, сволочи. Но денежки‑то у него, вот они на ладони, между большим и указательным пальцами. Сделка с хозяевами оказалась стоящей. И придется им примириться с потерей. Не захотят же они в тюрьму садиться. Да и его, конечно, тоже туда не тянет.
Несмотря на холод, щеки у Хэннинена горели. Только не в тюрьму, боже упаси. Этого нельзя допустить из‑за детей. Им ученье дается, надо их выучить. Деньги он решил раздобыть хоть из‑под земли.
Порог шумел, рыбаки перекликались. На скалистом мысу дымились костры. Значит, ряпушка уже двинулась, скоро принесут, будут варить уху.
Хэннинен тщательно завернул деньги в промасленную тряпицу и пристегнул пакет к штанам.
– Интересы нации требуют… – вспомнил он газетные призывы и издал странные звуки, отдаленно напоминающие смех. – Невыплаченный заработок, – сказал он, хитро подмигнув своей тени, которая, прячась от солнечного света, казалось, укоризненно покачивается на мшистом камне. – Получка за семь годков. Это сколько же будет, если прибавить к ней оплату за ту паскудную работу, которую приходилось делать здесь?
Хэннинен шел по краю прибрежного утеса и глядел вниз на клокочущую воду. Если тут оступишься… Скалу избороздили тонкие линии, будто нанесенные ножом. Они змеились так и этак, некоторые вдруг обрывались, иные соединялись с другими и становились похожими на колею. Она виляла туда‑сюда, то угрожающе близко подбегая к краю обрыва, то круто сворачивая к лесу, а иногда и совсем пропадая – тогда приходилось опускаться на колени, чтобы разглядеть, куда она делась.
Дул легкий ветерок, со стороны Скалистого мыса поднимался щекочущий ноздри аромат. Хуторяне, отправляясь тянуть невод, обычно прихватывали с собой сливочное масло. Они будут есть ряпушку, тушенную в масле, и ржаной хлеб, – подумал арендатор. От голода у него потекли слюнки и заурчало в животе. Он свернул с тропинки, которая вела к Сосновому заливу, и направился к мосту.
Как ни в чем не бывало Хэннинен бродил в сосняке на мысу и делал вид, будто смотрит, не двинулся ли в заливе косяк ряпушки и нет ли на деревьях тетеревов.
– Гляди‑ка: Хэннинен! – сказал Эса Колари, который был за повара. Глаза у него уже блестели. Эса владел большей частью водного пространства над порогом, где ловили рыбу. – Ты, никак, в медвежье логово лазил или, может, тебе лесной дух так морду обработал? Подходи‑ка ушицы поесть. Вон уж вторую партию несут.
Рыбаки двигались к костру, до них оставалось метров триста.
Над костром на баграх висели два черных котла. Вода почти совсем выкипела. Эса отрезал порядочный кусок масла.
– Опоздал первый‑то невод тянуть, – сказал Эса с укором и бросил масло в котел с рыбой.
– Опоздал, – сказал Хэннинен, не сводя глаз с варева. – Ходил на порог Кари сигов ловить да поскользнулся, – прибавил он.
– Вон оно что, поскользнулся, оказывается, – засмеялся Эса и вытащил из рюкзака бутылку. На ней была этикетка – значит, законный товар. – Ну‑ка хлебни, а то простынешь.
Хэннинен сделал большой глоток. Горькая магазинная водка огнем растеклась по желудку и враз согрела.
– Хлебни и на вторую ногу, – предложил Эса. – Крепче стоять будешь.
Хэннинен хлебнул.
– Вали ряпушку на хлеб, – продолжал угощать Эса. Он был богатый хуторянин, но славный мужик. С ним, пожалуй, и столковаться можно было бы по‑человечески.
– Ешь и пей, тебе, видать, дальняя дорога выпала, – сказал Эса, дружески усмехаясь.
Хэннинен перестал жевать. Не поворачивая головы, он скосил глаза на хуторянина.
– Говорят, хозяйку из Соснового залива осенило прошлой ночью, – рассказывал тот, посмеиваясь, – позвонила в полицию и рассказала, чем Весельчак и Забавник промышляют.
Теперь Эса хохотал во все горло. А у арендатора ряпушка в глотке застряла и пачка денег за поясом будто обожгла. Дыхание у него перехватило, на лбу выступил холодный пот и струями побежал по морщинам к носу. Он замер, уставившись на желтоватую маслянистую жидкость в котле, но видел, как дочка получает свидетельство об окончании торговой школы.
– Из полиции звонили, скоро прибудут на вертолете, – сказал Эса, жуя рыбу. – Про тебя спрашивали. Я сказал, что тут, мол, на Скалистом мысу они тебя и найдут, коли ты рыбачить придешь.
– Здесь‑то найдут, – кивнул арендатор и выгнул спину, словно еж. Глаза – две блестящие точки – глядели из щелок, затерявшихся в зарослях бороды. Он вытащил из ножен финку, отрезал горбушку хлеба и зачерпнул из котла ложку ряпушки.
– Сварил ты им похлебку, – сказал Эса. В его голосе не было враждебности. Наоборот. Арендатору послышалось в нем даже что‑то похожее на уважение.
– Сварил, – отвечал арендатор, – сварил. – Его голос прозвучал странно. Тело сотрясалось в ознобе – видно, от простуды поднялась температура.
– Схожу под горку опростаться, – сказал он хрипло. – Если за это время прилетят, скажи – никуда не делся.
Эса кивнул и помешал деревянной ложкой в котле. Арендатор скрылся за камнями и вышел на косогор. Он огляделся по сторонам, расстегнул штаны и достал сверток. Потом стал копать ямку, но из этого ничего не вышло – земля оказалась слишком твердой, ногти ломались. И тут его взгляд упал на черную дыру, зиявшую в дуплистом дереве. Это гнездо пестрой мухоловки. Хэннинен перевел дыхание и протолкнул сверток в дупло. Тот глухо шлепнулся где‑то внизу.