Перевод с финского О. Парфеновой
Управляющий Хилтунен ходил в коричневом костюме. У него было продолговатое лицо. Однажды у ресторана какой‑то пьяный заорал на него:
– Эй, ты, лошадиная морда! Тебе говорю!
Эти слова врезались в память, не выбросить их из головы.
Рабочий день заканчивался. Хилтунен как раз взглянул на часы, когда раздался телефонный звонок. Звонил один квартиросъемщик. Недавно он развелся с женой и через фирму хотел бы обменять двухкомнатную квартиру на однокомнатную. Хилтунен записал и пообещал сообщить, если что‑то подходящее освободится.
Хилтунен стоял на площади в ожидании автобуса и рассматривал людей. Если бы можно было делать то, что хочешь, он только бы и наблюдал за людьми. По едва уловимым жестам, по одежде, по походке, выражению лица, по всему, даже по манере курить, многое можно узнать о человеке. Люди по сути своей трусливы и не уверены в себе. Лжет тот, кто пытается доказать обратное. Если чего‑то и стоит бояться, то только смерти. Можно, конечно, притвориться, не показывать свою усталость или слабость. Человеческая слабость интересна для изучения, но этот объект быстро надоедает.
Перед Хилтуненом стоял человек, – квартиросъемщик, – который долго оглядывал его со всех сторон. Хилтунен знал или только предполагал, что многие его считали высокомерным человеком, потому что он уже давным‑давно перестал здороваться с жильцами. Иногда кто‑нибудь и сейчас кивнет, поднимет шляпу в знак приветствия, а он отвернется, сделав вид, что не замечает. Высокомерным он не был, – он это знал наверняка, – но что будет, если он начнет здороваться со всеми? Люди ведь думают только о себе: их не интересует, как он сам к этому относится. Начнет приветствовать каждого, тогда ему придется ходить, вообще не надевая шляпу.
|
|
В подъезде Хилтунен заметил, что на доске весит объявление. Поправив очки, он прочел, что в четверг, на следующей неделе, состоится собрание квартиросъемщиков. «На собрании будут обсуждены текущие проблемы и возможные пути их решения». В собрании примет участие также юрист, специалист по квартирным вопросам. Под объявлением стояла подпись: «Группа жильцов».
«Вот так, – подумал Хилтунен. – Стоит приложить усилия, даже если это безнадежно. Мы живем в свободной стране, и каждый гражданин имеет право постоять за себя. Также и фирма. У нее свои законы, коммерческие и хозяйственные. В противном случае фирма бы не существовала. На сегодняшний день есть только одно средство: чтобы повысить арендную плату, надо подать в суд на квартиросъемщиков. Но тут фирма ничего не сможет сделать. Однако будь что будет. Пусть дела идут своим чередом. Это избавит нас от лишнего шума. Вот как бы повел себя самый справедливый юрист».
Хилтунен добрался до третьего этажа. Он поднял с пола почту и положил ее на столик в передней. Набрал номер Нииттюнена, но ответа не последовало. За окном летали вороны. Весной они появлялись здесь целыми стаями. А раньше можно было увидеть лишь случайно залетевшую птицу. Теперь, когда их стало много, птицы осмелели.
Нииттюнен, мужчина средних лет, прихрамывал. Жена у него умерла лет десять назад. Он служил в фирме. Хилтунен еще никогда не встречал человека со столь подвижным лицом. Выражение его лица менялось мгновенно: то доброжелательное, то недовольное или наоборот, как у ребенка. Отчасти естественное, отчасти притворное, но что есть что, – тут сам черт не разберет! Нииттюнен был единственным сотрудником фирмы, которого Хилтунен презирал, но тем не менее поддерживал с ним ровные отношения.
|
|
– Он дерьмо, – сказала однажды жена Хилтунена.
– Да, это так. Но дерьмо полезное. В работе это не важно. Конечно, он дерьмо, но мы все дерьмо, каждый по‑своему.
– Он такой проныра.
– Его все знают, из‑за угла чувствуют.
Через полчаса он позвонил снова и попросил Нииттюнена пойти на собрание квартиросъемщиков.
– Там будет какой‑то юрист. Наверняка придет с намерением заполучить деньги. Должно быть, жулик. Надо кому‑то выступить. Жильцы не должны вкладывать деньги в это предприятие. За повышение арендной платы ратую не я, а юристы фирмы. Я, в силу своих возможностей, поддерживаю интересы жильцов. Но я‑то ничего не смогу сделать, если фирма продаст эти дома. Пожалуй, она продаст, но в том случае, если цены повысятся.
В четверг Нииттюнен проходил через двор, волоча ногу. Он хромал с рождения. Не понятно по какой причине, но левая его нога была короче правой. С самого детства ему твердили об этом. С такой ногой, конечно, его не взяли в армию. Эта мысль неотступно преследовала его. С ней трудно было примириться. Однажды ему приснился сон, в котором он ходил, ходил не хромая, но он даже и представить себе не мог, что такое возможно. Нога отличала его от других людей, всегда отличала, возможно и на том свете будет отличать. Вот что занимало его мысли.
|
|
Пробираясь по коридору сквозь толпу, он обратил внимание, что здесь собралось по крайней мере полторы сотни человек. Вокруг стоял гул недовольства. Такую орду ничем не остановишь. Вставлять им палки в колеса все равно что строить на песке. Его так и подмывало посмеяться над собой.
Пожилые женщины сидели на скамейках, как когда‑то в бомбоубежище. Между скамейками зияло пустое пространство. Все ждали выступления. У двери надрывался от плача ребенок, на которого громко шикали. Нииттюнен приподнялся, чтобы посмотреть, что там происходит. Привели сюда детей, да они еще орут.
Во время войны стены бомбоубежища были такими, как будто по ним прошлись отбойным молотком. Такого бы не выдержало обычное помещение, к примеру подвал. Потолок рухнул бы после первого же взрыва.
Начали уже после десяти часов. Угрюмого вида шофер, чей зеленый «пикап» часто встречал Нииттюнен, потирал руки и ждал, пока все успокоятся. На нем была клетчатая рубашка. В руках он держал бумаги. Кратко отчитавшись за истекший период, он представил стоящего рядом юриста. Это был молодой мужчина, в очках. Произнося речь, он все время глядел в бумаги и перелистывал их.
Нииттюнен взялся руками за спинку скамьи и осмотрелся вокруг. Он увидел ничего не выражающие лица. Юрист говорил тоненьким голоском, но в комнате было так тихо, что его слова звучали отчетливо, слышен был даже шелест бумаг.
Когда юрист закончил, шофер, председатель собрания, спросил:
– Какого вы мнения? Пожалуйста, кто хочет выступить?
Сначала все молчали, а потом одновременно вверх взметнулось много рук. Первой выступила женщина с пепельными волосами, которая сидела впереди Нииттюнена. «Квартиры в плохом состоянии, – сказала она, – ремонт не делают, что‑то приходится делать самим, а в подъезде сломаны перила. В любой момент ребенок может свалиться».
В том же духе были и другие выступления. Казалось, недовольны все. Юрист предложил собрать деньги: каждый, подписавший доверенность, платит десять марок. Сумма получится вполне сносная.
Потом слово взял Нииттюнен. Он напомнил, что квартплата по сравнению с любой другой фирмой здесь довольна низкая.
– Принесет ли это реальную пользу? Не могу поверить. В любом случае, бесспорно, цены повысятся. Может случиться так, что фирма продаст эти дома. Многие страховые общества уже продали подведомственные им здания, так как они не рентабельны. Вкладывая таким образом деньги, они получат большие проценты. А коль квартплата в любом случае увеличится, то не имеет смысла вкладывать деньги еще и сюда.
Трудно было разобрать, заставили ли его слова кого‑нибудь задуматься. Пока он говорил, вокруг стоял ропот неодобрения. После Нииттюнена двое мужчин на всякий случай выступили против повышения цен. Больше никто не возражал. Тогда председатель закрыл собрание, сказав, что перед уходом все желающие подписывают доверенность.
Чтобы продвинуть дело, выбрали рабочую комиссию. В нее вошло пять человек, один – по фамилии Хилтунен. Нииттюнен попросил слова.
– Я хотел бы только узнать, имеет ли госпожа Хилтунен какие‑нибудь родственные отношения с управляющим Хилтуненом.
Это было совершенно напрасно, но ничего более разумного Нииттюнен придумать не мог.
– Нет, – ответила женщина. – Слава создателю.
Все рассмеялись. Потом встали. Перед юристом водрузили стол, и тут же образовалась длинная очередь желающих подписать доверенность. В очереди были почти все. Она напоминала большой круг.
В пятницу управляющий отправился в торговый центр, в ресторан. Обычно он ходил туда с женой, но сейчас она уехала к матери, в Ловиису.
В дальнем углу сидел Нииттюнен, один за столиком на четыре персоны.
– Что ты здесь сидишь один? – спросил управляющий.
Нииттюнен сделал вид, что не слышит, хотя укол явно ему был неприятен. Он знал, что люди избегают его. В автобусе сначала занимали места подальше от него. И только когда набиралось много народа, кто‑нибудь осмеливался подойти к нему. Он ощущал это интуитивно. Животные тоже сторонились его, особенно собаки, которые оскаливали зубы и рычали, будто чуяли неприятный запах. Сам Нииттюнен объяснял это своей исключительностью: он был таким хитрым и изворотливым человеком, что вряд ли кто хотел попасть ему в руки. Животные чуяли, что его надо опасаться, и в этом они были правы.
Управляющий сидел молча и наблюдал за официанткой, которая стояла поодаль с подносом в руках и разговаривала с посетителями.
Нииттюнен вдруг подумал, что управляющий здорово постарел. Блестели очки, а вся его внешность говорила о том, что он страшно измотан. В нем уже не было того прежнего пыла, который заставляет человека увлекаться чем‑то новым. Нииттюнен размышлял: сам он совсем не постарел, так как и молодым он никогда не был. В глубине души он всегда был юношей, который все время рвался из него, а вырваться не мог.
Через несколько часов они были уже пьяненькими. За столиком сидели еще двое незнакомых мужчин, на которых они не обращали никакого внимания.
– Поверь мне, – говорил управляющий. – Фирма – это не что иное, как абстракция. Об этом надо всегда помнить. А люди воспринимают меня так, как будто я – не кто иной, как сама фирма. Скажи мне, что такое государство.
– Это система.
– Хорошо. Конечно это система. Ты попал в самую точку. Фирма – тоже система. Мы думаем, что мы управляем ею, а в конечном итоге она управляет нами, а не мы. Не я распоряжаюсь этими домами, а дома имеют власть надо мной. Понимаешь?
Швейцар пригласил к телефону одного из сидящих за их столиком незнакомых мужчин.
– Послушай, – сказал управляющий. – Поедем ко мне на дачу. Жена у матери. Растопим сауну. Завтра порыбачим. У меня есть там водка.
– Прямо сейчас?
– А почему бы и нет? Мне не хочется ехать туда одному.
– Как туда ехать?
– На такси. Это стоило около ста пятидесяти марок. Я заплачу. Вернемся в воскресенье рейсовым автобусом.
– А, черт, поедем.
– Пошли.
Швейцар открыл им дверь. На улице было уже темно. Только сейчас они почувствовали, какие они пьяные. Подъехала машина, и они забрались на заднее сиденье. Услышав адрес, шофер заколебался. Но когда Хилтунен вытащил кошелек и отсчитал деньги, он согласился.
– Дашь сдачи, если набьет меньше. Остановись на какой‑нибудь заправочной станции. Надо купить поесть.
Когда подъехали к станции, Хилтунен протянул Нииттюнену деньги и велел купить ему хлеб, масло и спиртное.
Поехали дальше. Через некоторое время Нииттюнен заметил, что Хилтунен спит.
– Разбуди, когда приедем, – сказал он шоферу, устраиваясь поудобнее.
Ему не спалось. Уличные фонари отражались на дороге желтым светом. Дорога была прямой и свободной, поэтому водитель гнал очень быстро. Так мчались, что только свистело в ушах. Как же они устали. Голова у Нииттюнена была тяжелая, а в ушах до сих пор стоял ресторанный шум.
Нииттюнена разбудил ослепительный свет солнца. Зеленые шторы утопали в солнечных лучах. На соседней кровати лежал на спине управляющий с открытым ртом. Нииттюнен встал на ноги. Во рту у него пересохло. Приоткрыв штору, он увидел за березами сверкающее спокойное озеро.
Нииттюнен передвигался осторожно, чтобы не разбудить управляющего. Его мучила жажда. На кухне он нашел бутылку пива и выпил ее.
Наружная дверь скрипнула, когда он выходил. В лицо пахнул свежий воздух. Щебетали птицы. Жужжали насекомые. На веранде стояли стол и два стула. На берегу виднелась сауна. За домом был обрыв.
Слева растекалось озеро. Берег казался скалистым, кроме того места, где до самой воды росла ольха. Нииттюнен шел по двору, а голова раскалывалась, и он вернулся назад, к веранде. Сел на стоящий там стул и вытащил табак. Теперь он смутно припоминал, как они ночью приехали сюда. По небу плыли облака. Вот так бы сидеть и наслаждаться жизнью, но похмелье все портит. Пожалуй, стоило бы искупаться, но его знобило даже от одной мысли.
Собравшись с силами, Нииттюнен побрел к сауне, заглянул внутрь и дошел до конца мостков. Опустившись на колени, он зачерпнул воды и ополоснул лицо. Прохлада воды бодрила, а в пустом желудке пылало пиво.
Управляющий, проснувшись, сварил кофе. Достал из шкафа бутылку водки. Опрокинув по рюмочке, они направились к озеру покататься на лодке. Нииттюнен на веслах, Хилтунен сидел на корме и тянул блесну. Солнце спряталось за тучу и не слепило больше глаза.
Вернувшись с озера, зашли к соседу, у которого было такси. Они съездили в магазин и купили продукты.
Поели и растопили сауну. Нииттюнен рубил дрова. Управляющий сидел на веранде сауны и только изредка вставал, чтобы подложить дрова в печь. Время от времени прикладывались к бутылке водки. К семи часам сауна была готова, и первая бутылка выпита. Откупорили вторую.
На полках сауны их разморило. Выступающий пот щекотал кожу.
– Квас‑то забыли, – сказал управляющий. – Поди возьми бутылку‑две и колбасу принеси.
Нииттюнен ушел. Управляющий слез с полка и плеснул квас на каменку. Резкий запах солода окутал всю сауну.
– Сатана, какой запах! – сказал Нииттюнен. – Пахнет солодом.
– Приятный запах, но нельзя лить много, только несколько капель.
Попарившись, вышли на воздух. Затопили снова, сильнее прежнего, и отправились купаться. Нииттюнен спустился с мостков, и сразу его ноги увязли в илистом дне. Жутко противно. Погрузившись в воду, он почувствовал холодные струйки на разгоряченной коже.
Управляющий сидел на полке́. Волосы прилипли к ушам. Нос распух, а голова, казалось, стала меньше.
После сауны обсохли и оделись. Управляющий спросил:
– У тебя сильный пресс?
– Чертовски сильный. Так, по крайней мере, говорит доктор.
– Но ты ведь совсем худой.
– Я? – удивился Нииттюнен. – Разве худой? Просто у меня не так много жира, как у тебя.
– Держу пари, что ты не сможешь перенести меня на спине отсюда до мостков.
– Перенесу.
– А вот не сможешь. Спорим на пятьсот марок, что не сможешь.
Нииттюнен промолчал. «Этот черт заплатил бы пятьсот, если бы я пронос его хоть немного. Но он такой пьяный, что наврет с три короба. А ведь вполне может обмануть!»
Управляющий, подтянув ремень на брюках, подзадоривал:
– Сразу же получишь пятьсот, если перенесешь меня отсюда до мостков.
– Ну, сатана! Ладно! Лезь на ту скамейку!
Нииттюнен согнулся. Управляющий встал на скамью и взгромоздился на спину Нииттюнена, обхватил руками шею и зацепился ногами. Нииттюнен шел, спотыкаясь, по тропинке. Управляющий размахивал руками как крыльями, пытался ударить пятками Нииттюнена в бедро и горланил:
– Но, кляча, сатана, тащи! Чертова кляча! Ты побежишь, или я отдам тебя на бойню, сатана!
Нииттюнен еле‑еле держался на ногах, но все‑таки донес управляющего до мостков. А тот орал во все горло:
– Давай, кляча! Я не зря плачу деньги, сатана.
Нииттюнен шатался. Тут не только бежать, пройти бы по‑твердому. В конце мостков он остановился и нагнулся, пытаясь сбросить управляющего в озеро головой вниз. Но Хилтунен так крепко держался за него, что они оба упали в воду. Прежде чем вынырнуть, управляющий коснулся руками дна. Нииттюнен схватился за мостки и влез на них. В нос управляющему попала вода.
– Чертова кляча, что ты наделал?
– Держись, морда.
Нииттюнен стоял на мостках и смотрел, как бултыхается в воде управляющий. Повернувшись, чтобы уйти, он заметил сидящего на берегу мужчину с удочкой.
– Как клев? – прокричал он.
Рыбак не ответил. Управляющий взобрался на мостки и посмотрел, к кому обратился Нииттюнен. Ему стало не по себе. Что же они натворили?
Когда управляющий подошел к дому, Нииттюнен стоял с вытянутыми по швам руками.
– Отсчитай пятьсот марок да побыстрее.
– Ты – дерьмо. Я ничего тебе не заплачу. Ты сбросил меня в озеро.
– Ах, не заплатишь! Ты же дал слово.
– Чертова кляча, ты ведь мог убить меня.
– Не заплатишь? Это последнее твое слово?
– Да.
Нииттюнен подошел поближе и сильно ударил управляющего в челюсть. Управляющий вздрогнул, покачнулся и рухнул.
Нииттюнен взял управляющего под мышки, оттащил его к кровати и уложил. Расправив ему руки и ноги, он достал из заднего кармана его брюк кошелек и вынул оттуда банковский билет в пятьсот марок. В кошельке оставалось еще много сотенных.
В шкафу он нашел сухую одежду. Надев ее, Нииттюнен бросил мокрую в сумку и ушел. Он заглянул к соседу, к тому, у которого было такси, и договорился, что его отвезут в Хельсинки.
– А Хилтунен остается? – спросил шофер.
– Он перепил, спит теперь, а мне надо ехать. Мужик, который не умеет пить, – дерьмо!
Лайла Хиетамиес
И тогда мне станет грустно…
Перевод с финского Э. Машиной
– Побежали скорей, пока этот сопляк Ааретти не привязался, – сказала Ханна.
– И за что только мне достался такой братец! – вспыхнула Лаура.
И они помчались так, что только босые пятки засверкали.
В ложбине росли маленькие елочки, которые едва‑едва доходили девочкам до пояса. И все‑таки в них можно было спрятаться, если сесть на землю. Но на всякий случай девочки сделали еще крышу из папортника и долго сидели не шелохнувшись, дожидаясь, пока Ааретти уберется восвояси.
Ханна растянулась на земле и стала смотреть на облака, которые закрывали все небо. Лаура сидела рядом и следила за передвижениями муравья. Занятия в школе наконец‑то кончились.
– Вчера к нам опять Самули приходил, вечером, после бани, – неожиданно сказала Ханна.
– Чего ему…
– Сидели в горнице, а когда я туда пришла, то мама схватила меня на руки и посадила к Самули на колени. А я давай упираться, еле вырвалась. Как же я его ненавижу!
Самули доводился Лауре дядей. Они жили в бревенчатом доме на другом краю поля. Лаура посмотрела на Ханну с жалостью.
– Моя мама говорит, что он к твоей матери подбирается. Ведь она теперь солдатская вдова.
Ханна не ответила. Она вспомнила прежние годы, когда она тоже играла в лесу летом. И повсюду были солдаты, солдаты, солдаты… Потом пришел мир и солдаты пропали. И больше не надо было бояться, что придется ехать в эвакуацию. Но мать теперь солдатская вдова. Так ее люди называют.
– Почему она мне ничего не говорит? Я уже не маленькая. Мне скоро десять, как и тебе. А таких больших уже не сажают на колени к чужим мужчинам.
– Ты его боишься? – спросила Лаура.
Ханна сжала губы и задумалась. Она смотрела на свои худые ноги, исцарапанные ветками. Ботинок, которые можно было бы надевать в лес, у нее не было. Руки были тонкие, как прутики, зато пальцы длинные. Кто‑то из родственников сказал однажды, что из нее вышел бы отличный музыкант, потому что у нее такие длинные пальцы. Правда, пальцы почти всегда были грязные и подол рваный. Ханна стала разглядывать юбку. Юбка болталась на ней как мешок. Но новой все равно не будет, хоть она и просила.
Ханна взглянула на Лауру. Та была, как говорили люди, кругленькая да светленькая, совсем непохожая на Ханну. У Лауры всегда были красивые платья, ее мать привозила их из города, от двоюродных сестер, ношеные, конечно, но очень красивые. Волосы у Лауры были желтые как солома и пострижены аккуратно, с челочкой. У Ханны же волосы были серые, как пыль на проезжей дороге.
– А почему ты ненавидишь Самули?
Ханна открыла глаза и посмотрела на небо. Оно было по‑прежнему в облаках и только кое‑где проглядывала синева.
– Да ведь у меня был свой отец… других мне не надо… Хотя я своего отца совсем не помню… Помню только, что задал мне раз трепку и такой был злой, что… Потом он умер и его похоронили. Мама говорит, что тогда в один день похоронили сразу сто человек. Иногда мне так скучно без него… хотя и сама не знаю почему. Ведь я даже не помню, как он выглядел.
Лаура пыталась понять сказанное. Она сидела отвернувшись. Ее отец не умирал. Ханна не знала, понимает ли ее мысли подруга. Она завидовала Лауре, зависть была порой словно боль. У Лауры был свой дом, и это был счастливый дом, хотя детей было шестеро, Ааретти – самый младший. У них дома всегда что‑нибудь происходило. Почему она, Ханна, не родилась в таком доме?
– Самули думает, что тебе лучше забыть своего отца, а он стал бы тебе папой, взамен твоего собственного, – сказала Лаура. Она слышала, что взрослые так говорили.
– Он же меня не любит. А пойдут свои дети, совсем забудет.
– Но ведь у тебя есть я, – вздохнула Лаура.
Ханна серьезно кивнула.
– Да, конечно. Других друзей, кроме тебя, у меня нет. Хотя еще дед, когда у него есть время и когда он вспомнит обо мне. Вон он идет по полю в больших сапогах и шляпе с полями. Неужели ему не жарко: ходит и зимой и летом все в одном и том же сером полушубке.
Луг по другую сторону дороги зарос травой. В его нижней части стоял стог, а рядом с ним было круглое грязное озерко. Туда Ханна упала однажды, когда была маленькая, и дед спас ее от верной гибели… Что это так и было, Ханна была уверена.
– А что значит, по‑твоему, дружба? – спросила Лаура.
Они сидели в зарослях папоротника, среди елей, и это был их мир. Здесь они играли: тут было пастбище для коров. По бокам оно было огорожено изгородью из прутьев, а посередине высился сложенный из камней хлев. Коровами были шишки; они стояли на ногах‑прутиках и молча пережевывали жвачку. Их можно было даже доить.
– Дружба… – вздохнула Ханна и уселась поудобнее. – Это как ты… или как дедушка, я ведь уже сказала. Это когда можно обо всем рассказать или когда думаешь о друге, если нельзя встретиться и поговорить. Вот, например, в прошлое воскресенье утром бабушка сказала: «Надевай‑ка, Ханна, свое платье в цветочек, сейчас пойдем в церковь». Так я первым делом подумала, что надо же, Лаура‑то не попадет с нами в церковь.
– Ты действительно так подумала? – Лаура бросилась на землю и легла рядом с Ханной. – А я пришла к вам, искали тебя, искала… потом твоя мать вышла к колодцу и сказала, что ты пошли в церковь с бабушкой и дедом. А что, Самули дружит с твоей матерью? Ведь когда вы в церковь ходили, он и тогда был у вас.
– Говоришь, он здесь был, пока мы в церковь ходили?
– Да, у вас, целый вечер домой не появлялся.
Ханна припомнила дорогу домой. Им во что бы то ни стало надо было зайти к Хямяляйненам на кофе, и бабушка потом ворчала всю дорогу, что их напоили одним суррогатом и что до чего же скупа эта хозяйка Хямяляйнен.
– Бабушка говорит, что поскорей бы наступило такое время, когда будет настоящий кофий, а не эта бурда.
– А что такое кофий? – задумалась Лаура. – Это что‑то такое, что было тогда, когда нас не было.
– Когда нас не было… Я даже того не помню, как отец умер. Ты понимаешь, Лаура? – Ханна приподнялась и села на траве. – Когда отец умер, мать стала вдовой. А потом она связалась с Самули и совсем про меня забыла!
– Откуда ты знаешь, что забыла? Видишь ли, женщине нужен муж… так моя мама говорит, я слышала. Это она твоей матери так говорила.
– Нужен, значит. Так ведь мой отец всего несколько лет как в могиле, – снова рассердилась Ханна.
– Но ведь он там навсегда и останется! – отрезала Лаура.
Ханна почувствовала, как кровь прихлынула к щекам. Она уставилось на Лауру, на ее светлые матерчатые туфли. Они даже в лесу оставались чистыми, так осторожно Лаура ступала. Какое‑то мгновение Ханна почти ненавидела Лауру. У самой Ханны платье было почти всегда разорвано, башмаки без шнурков и на колене ссадина… «Лаура – балованный ребенок, – мрачно подумала Ханна. – Балованный ребенок… вот она кто!»
– Пошли домой, – тихо сказала она и встала.
– Да не сердись ты, Ханна, – сказала Лаура и погладила худенькое колено подруги. – Ты ведь не одна, у тебя есть я… Разве этого мало? Подумай, если бы меня не было, с кем бы ты тогда разговаривала?
Ханна стиснула губы, но уже через минуту ее лицо расплылось в улыбке.
– Да… верно. Бабушка всегда говорит, что ребенку нужен другой ребенок, тогда они помогают друг другу расти.
Вечерело. Ааретти нигде не было видно, дед уже вернулся с луга и направился к усадьбе. Из лощины между елей был хорошо виден двор, там находился единственный в деревне пожарный колодец. Шлангов не было, как не было и ничего другого, нужного для тушения пожаров, но зато к колодцу вел мостик, хотя и покосившийся. Когда лошадь шла по нему, скрип разносился очень далеко. Вот и сейчас Самули въехал на мостик, похоже, что и Ааретти с ним. Как только девочки услышали стук подков, они тотчас нырнули в заросли папоротника.
– Не шевелись, пока они не проедут, – прошептала Лаура.
Они подняли головы только после того, как лошадь скрылась за домом. Затем они снова легли на землю – надо все обдумать.
– Осенью начнется школа, – заговорила Ханна, – а там все эти городские девочки… а еще говорят, что надо с ними подружиться. Одеты они так красиво. Как же к ним подойти? И смотрят они на нас вы‑со‑ко‑мер‑но.
– Что это такое?
– Это слово я нашла в «Рассказах фельдшера»[11], – гордо ответила Ханна. – Я эту книгу два раза прочла. Конечно, они смотрят высокомерно, это значит – как будто сверху вниз. Подумай: и тут нам повезло, что мы вместе в школу пойдем. А не одна ты или не одна я. Мы вместе. Подруги.
– Да‑а, – протянула Лаура. – Видишь, как важно, чтобы был друг. Давай всегда будем вместе.
– Наверно, по мне сразу видно, что я солдатская сирота, из‑за этого фартука… Как бы сделать так, чтобы мама поняла, что никто больше не носит фартуки.
– Надо составить план, – сказала Лаура, – чтобы за лето объяснить им, что в городских школах фартуки не нужны.
– Как‑то эта зима пройдет… У меня только одни сапоги на резиновой подошве. Знаешь, как мне из‑за них стыдно? У тебя‑то есть хорошие ботинки.
– Тут ничего не поделаешь, нужна карточка…[12]
– У матери нет денег. Нету! Где ей взять, все время приходится у деда просить. А у деда есть? Откуда у него деньгам взяться, если еще и лошадь пала.
Они поднялись с земли и уселись рядышком на пенек. Теперь они уже не боялись, что их увидят или услышат, потому что все равно пора было бежать, по домам, готовить к дойке коров. Хотя есть еще так много всякого, о чем надо поговорить и подумать. Есть вещи, которых никто из посторонних не понимает. И кажется, что никто никогда не поймет.
Солнце садилось за сарай, и в лесу повеяло сном.
– Да, много всяких забот… – вздохнула Ханна.
– А может, мы сами эти заботы выдумываем?
– Нет, не сами, да может, все не так страшно, надо только во всем хорошенько разобраться. Вот, к примеру, моя мать, и этот Самули… Может, они вовсе и не хотят делать Самули моим новым отцом. Может, просто так друг на друга посматривают… и вовсе не собираются жениться…
– Подумай только, ведь если бы они поженились, ты переехала бы жить в наш дом, ведь Самули – мой дядя и живет у нас, – сказала Лаура.
– Куда же это? Разве что на печку? – вспыхнула Ханна.
– Ну, хотя бы в горницу.
– Да ведь там Юусо живет.
– А мы его выселим, а вас вместо него, – решила Лаура.
– Я не позволю этому Самули даже пальцем ко мне прикоснуться… и на руки пусть не берет. И еще мне противно, что он на мою маму смотрит так, будто она какой‑то ангел в белом и крылышки на спине. Он с нее глаз не сводит, что бы она ни делала. Вчера, когда мы сидели за столом, то он даже смотрел, как она шла к плите за кофейником. Мне так больно стало… разве это порядок, чтобы у ребенка мать отнимали?
Ханна почувствовала, что не может удержаться от слез, и разрыдалась. Лаура протянула к ней руку, будто желая сказать: не плачь, Ханна, а то и я разревусь… Но Ханна продолжала плакать, и было хорошо, что можно облегчить сердце, которое готово вот‑вот разорваться на части. Но постепенно слезы сами по себе прекратились. Она потерла щеки грязными руками, и Лаура засмеялась.
– Они в земле… щеки у тебя в земле… – Лаура фыркнула против своей воли. – Вытри подолом!
Пора было идти. Ханна проводила Лауру. По дороге, у амбара, они поменялись юбками; красная юбка Лауры отлично подошла Ханне, так же как и ветхая юбчонка Ханны – Лауре. На углу дома Ринкиненов они вдруг испугались, что скажет мать Лауры.