– Ну, так что же произошло вчера вечером до того, как вас привезли?
Рантанен закрыл глаза и долго молчал. Полицейские решили, что он вспоминает, и приготовились ждать, а это они умели. Но в конце концов Губа со шрамом перелистал свои заметки и сделал новую попытку:
– Вас привезли сюда в четыре часа утра, и вы истекали кровью от колотых ран, так?
– Да?
– Так тут написано. Это правда?
– Я не знаю, – пожаловался Рантанен.
– Кто это сделал? – настаивал полицейский.
– Кто меня привез?
– Нет, кто вас ранил?
– Кого из них вы имеете в виду?
– Так их было несколько?
– По крайней мере пятеро.
– Пятеро кого?
– Пятеро неизвестных. Здоровые и страшные.
– И кто из них вас ударил?
– Все.
– В самом деле? – вежливо удивился полицейский. – Тем не менее, на спине у вас только одна колотая рана. Правда, глубокая.
– Аккуратная работа, – пробормотал Рантанен. Потом он добавил, что не требует возмещения ущерба. Второй полицейский сделал пометку в своих бумажках. Рантанен сказал, что не намерен обращаться в суд. Старший по виду полицейский объяснил, что речь идет не о его обращении в суд, а о конкретном преступлении и в соответствии с тем, что уже известно, будет составлено обвинение. Рантанен поинтересовался, что именно известно. Полицейский на вопрос не ответил, а подчеркнул, как важно своевременно выяснить все, что может повлиять на ход расследования. Рантанен просто обязан им помочь. С другой стороны, попытка ввести следствие в заблуждение карается законом.
– Я не могу отвечать за свои слова, – сказал Рантанен. – Вы же видите, в каком я состоянии.
– Расскажите только то, что помните. Что‑то же вы, конечно, помните, – потерял терпение второй полицейский. Но Рантанен молча закатил глаза. В своей жизни ему довелось побывать на допросах, и здание городского суда ему было знакомо, да и осужден он был. Теперь дело другое. А другое ли?
– Я ведь жертва, – заговорил Рантанен. – Меня не должны ни в чем обвинять.
– Еще никого ни в чем не обвиняли, – сказал полицейский. – Мы только хотим разобраться.
– Что касается вас, то есть сведения о нанесении побоев и угрозах, что противозаконно.
– Кто это сказал? – спросил Рантанен.
– Не будем сейчас об этом, – перебил второй полицейский, явно теряя терпение. – Расскажите, что вы помните.
– Может, не сейчас, – попросил Рантанен. – Устал до чертиков и катетер протекает. И тошнит меня.
– Ничего, не стесняйтесь, – сказал Губа со шрамом. Но Рантанен закрыл глаза и демонстративно захрапел. Пришлось полицейским, так ничего не добившись, уйти. Второй, проходя мимо Рантанена, пожелал ему скорейшего выздоровления.
«Как мило, – подумал Рантанен, – и эти не назвали своих имен. Мое‑то они знают… И видать, все остальное тоже».
Совершенно обессилевший Рантанен спал часа два, потом явилась сестра по лечебной физкультуре, толкая перед собой какой‑то аппарат на колесиках. Из аппарата торчал шланг с наконечником, похожий на хобот. Это сооружение предназначалось для дыхательных упражнений. Нужно было без перерыва дуть в хобот, сколько хватит сил. Женщина обошла кровать кругом, помогла Рантанену сесть и потребовала, чтобы он покашлял. Он послушался и чуть не потерял сознание от боли, но сестра, время от времени ободряя его радостными возгласами, была чрезвычайно довольна. Кашлять пришлось невыносимо долго, но он честно старался изо всех сил. Наконец женщина оставила его в покое, он дунул в хобот, и тот немедленно ответил ему тем же. Ничего более бессмысленного Рантанену уже давно не приходилось делать, поэтому он громко рассмеялся, но смех отозвался болью в теле.
Рантанен протянул руку и взял приемник, повертел ручку настройки и поднес аппарат к уху. В его глубине надтреснуто и очень тихо звучала ежедневная получасовая программа. Эту передачу любила слушать жена. В груди кольнуло, прямо возле сердца. Он повертел ручку, и из приемника послышалась размеренная речь. «Убийственно размеренная, – подумал Рантанен, – похоже на обзор печати». Он не понимал, о чем говорит диктор. «Может, я уже умер, может, я уже в аду и тут всех заставляют с утра до вечера слушать эту ерунду? Приемник прилип к уху, а я не могу ни отстраниться, ни рукой двинуть, а радио так и будет трещать сутки напролет, впрочем, какие же сутки в аду?» Рантанен швырнул приемник об стенку, и в то же мгновение в палату вошел высокий человек, одетый в штатское. Человек растерянно поглядел на приемник, поднял его с пола и потряс.
– Что, не работает? – сочувственно спросил он низким голосом. Потом он поправил отошедший от розетки штепсель, повертел ручку и поднес аппарат к уху. По его лицу расплылась радостная улыбка.
– Арчангело Чореллиа, – сказал мужчина.
– Кто? – спросил Рантанен.
– Или Пуркеллиа, – задумался мужчина. – А может быть и Луллю. Или надо говорить Луллюа?
Человек подал приемник Рантанену, но тот отмахнулся, не надо, мол. Человек сунул его Рантанену под подушку.
– Здравствуйте, – сказал он наконец. – Помните?
– Я все помню, – устало ответил Рантанен. – Значит, так. Мужиков было трое. У одного хлебный нож. Здоровый и бородатый парень. Он сказал, что убьет меня, если…
Человек вежливо улыбнулся.
– А меня вы помните?
– Я ничего не помню.
– Я вас оперировал. Я хирург. Вас было трудно резать, у вас чертовски сильная спинная мускулатура, «musculus dorsalis rex», никакой скальпель не брал, но надо же было зашить легкое. Так что, бывает и сила не на пользу делу.
– Спасибо вам, – сказал Рантанен.
– Чего там, это же моя работа, – ответил мужчина. – Вы потеряли три литра крови. Чуть богу душу не отдали.
Хирург провел пальцем по воздуху длинную черту и свистнул.
– Ага, это вроде как долгий сон, – догадался Рантанен, – вы его читали?
– Чего?
– «Долгий сон».
– Чье это?
– Я не помню.
– Вы имеете в виду «Глубокий сон»?
– Разве?
– Значит, вы меня не помните? А ведь мы с вами и раньше встречались.
Рантанен невольно посмотрел на хирурга, ему не нравилось, что появляются все новые люди, которым он обязан. Они, видите ли, жизнь ему спасли. И все же хирург казался ему знакомым. Не оттого ли, что он вот уже сколько времени на него смотрел?
– Коувола, Карельская бригада, – напомнил хирург. – Школа младших офицеров. Университеты майора Потра. Покупали у спекулянтов водку. Перепродавали. А однажды провожали девочек в Куусанкоски, а они нас к себе не пустили, и назад в казармы мы уже не успевали.
– Успели?
– Нет. Но никто не заметил. Калле‑Жестянка заметил, но ты пригрозил испортить ему фасад, если он выдаст.
– Да? Да‑а. А на братской могиле ты тогда толкнул такую речь в защиту мира, – вспоминал Рантанен. – У майора рожа покраснела, но он ничего не мог сделать, во время речи нужно было стоять по стойке смирно.
– Точно, не мог, – обрадовался хирург. – Да, было время.
Рантанен осторожно смеялся, улыбался и хирург.
– Но потом он мне задал жару, – говорил злопамятный хирург. – Я рассказывал когда‑нибудь, как…
Но тут Рантанен перебил его:
– Теперь я понял, почему у меня сегодня не было похмелья. Ты же поменял мне кровь, то есть бо́льшую ее часть. Взамен своей я получил трезвую.
Хирург задумчиво поглядел на Рантанена и понимающе кивнул.
– А ту мою кровь никому не давайте. А то бедняга и не поймет, с чего у него голова трещит…
– Так ее же нет, твоей крови, – сказал хирург. – Развеялась по воздуху. Унеслась с ветром. Поднялась в небеса. Просочилась в землю.
– Вот как, – притих Рантанен. И тут на него напал кашель.
– Это тебя дух праведный посетил, – сказал хирург. – Ладно, я должен бежать.
Хирург подлетел к двери, махнул рукой и был таков. В мгновение ока праведный дух покинул Рантанена.
Он затрясся, его лицо исказилось, по лбу струился пот, застилая глаза соленой пеленой, а тут еще и слезы… Он зарылся лицом в подушку, а из‑под подушки кто‑то сказал: – Вы слушали музыку Франца Куперена…
Ночью у него поднялась температура. Рантанену было плохо, но рвать было нечем. Его трясло, он свернулся клубком и чувствовал себя сплошным сгустком крови. Потом он ощутил страх смерти, это случилось впервые, впервые в его жизни, и, как многие обреченные, спасенные удачной операцией, он решил, что умирает. На него махнули рукой, о нем забыли, забыли о его, Рантанена, способности сопротивляться, способности его тела сопротивляться, способности его органов сопротивляться всему тому, что им угрожает, всем этим смертям, бактериям, вирусам, эпидемиям, злым языкам, людскому равнодушию и ядерной войне. К тому же седой и элегантный отделенческий врач сказал, что кризис миновал, и что Рантанен поправится. А Рантанен не доверял незнакомым отделенческим врачам. Хирург подбодрил его, но дело хирурга уже сделано, ему плевать на всякие послеоперационные осложнения, по его бумажкам все чисто.
А вдруг ему влили неправильную кровь? Не той группы? Рантанену стало казаться, что ему и в самом деле влили не ту кровь. Он убеждался в этом с каждым мгновением, с каждым спазмом: конечно влили кровь не той группы, и теперь тело изрыгает чужую кровь, кровь хлынет у него из носа, глаз, рта, ушей, из каждого отверстия. И он умрет один, к нему никто не подойдет, он звонит уже полчаса, уже час звонит и никто не подходит. Они дадут ему умереть, потому что кризис уже миновал, так они заявили, им и в голову не приходит, что ему влили неправильную кровь, они никогда с этим не согласятся, никогда этого не признают.
«Глупый конец, – злобно думал Рантанен, в то время как его тело корчилось от боли. – Глупо помирать одному, в больнице да еще под утро. И всем плевать. Всем все равно».
Раньше он считал, что умрет легко, он всегда спокойно думал о смерти, он относился к ней как человек, не боящийся жизни. О собственной смерти он никогда особенно не задумывался, для этого существуют попы и плакальщицы. И что же оказалось? Жалкая, беспомощная, омерзительная тоска. Вот валяется он на больничной кровати весь в поту, страдает, словно недужная баба, в полном одиночестве, отданный на милость чужим людям.
Он боялся. Такой смерти он боялся. Смерти, что маячит где‑то вдали за мучениями. Ему хотелось закричать, но он молчал. Он попытался подняться, но его тело стало камнем, каменной глыбой, он был словно лед, ноги начали коченеть, – он был уверен, что они коченеют. Ему стало трудно дышать. Кто‑то сидел у него на груди и сжимал ее. Это сидит страх смерти, это Смерть дышит ему в лицо. Это месть. Кто‑то за что‑то ему мстит. Не за то ли, что он старался пройти по жизни не унижая себя и не кланяясь сильным? За это ему мстят. За это его бросили умирать одного, как собаку. Почему рядом с ним никого нет? Кто‑нибудь… Мать? Кто‑нибудь… Мать? Нет. Мать? Нет? Нет. Отец! Умор. Не отец. Дети? Не дети… Кто‑нибудь… Одна…
Пришла ночная сестра и впрыснула ему морфин, от которого боль утихла, но он не получил от сестры ни малейшего сочувствия, и страх смерти отступил совсем на немного. Рантанен сопротивлялся сну, потому что был уверен, что уснув, больше не проснется, но он чувствовал, как все глубже и глубже проваливается в забытье, и наконец заснул.
Ни этой ночью, ни следующей Рантанен не умер. На третий день он ел жидкую кашу, и к нему приходили гости. Приятель с работы принес цветы, передал от всех приветы и сказал, что просто завидует Рантанену, который в самую горячую пору полеживает себе на кровати и любуется симпатичными сестрами. В ответ Рантанен что‑то буркнул.
Когда время, отведенное для посещений, уже заканчивалось, в палату, пугливо озираясь, вошла жена. Она куталась в платок, лицо распухло, но только с левой стороны.
«Ага», – подумал Рантанен.
– Вот, принесла. Не знаю, чего тебе можно есть, чего нельзя, но я подумала… У тебя вид ужасный.
– На себя погляди. Мне уже намного лучше. Таких, как я, смерть не берет.
– Лицо у меня такое, знаешь, больше от слез, – сказала жена и поглубже натянула платок.
– Чего это ты? – удивился Рантанен. – Всякое бывает… Жалко вот только, стоит чуть замахнуться и непременно угодишь прямо в глаз…
– У меня же синяки чуть что вскакивают, тут и замахиваться не надо… – усмехнулась жена и сильно закашлялась.
– Это тебя дух праведный посетил, – сказал Рантанен.
– Может, съешь пирожок с мясом? – торопливо спросила жена.
– Можно попробовать. Тут ничего, кроме каши и сока, не дают. Совсем оголодал.
Жена протянула мужу пирожок, потом засунула пакет и бананы в тумбочку и выпрямилась на стуле. Рантанен разломил пирожок на две части и принялся жевать. Глотать было больно, хотя с горлом вроде все в порядке.
– Неплохо бы покурить, – сказал Рантанен. – Только здесь нельзя.
– Разве у вас тут нет курилки?
– Как же я до нее доберусь, когда я весь в этих железках и трубках?
– Все передают тебе привет и желают выздоровления.
– Вот спасибо, – ответил Рантанен, не в силах скрыть насмешки, и чуть не подавился сухим пирожком. Под испуганным взглядом жены он зашелся таким кашлем, что казалось – у него разрываются внутренности. Но потом, напившись соку, Рантанен поспешно спросил:
– Как дети?
– Чего им… они ничего не… Они же спали… они не проснулись или во всяком случае ничего не поняли… Я все убрала… то есть мы убрали все следы, как только… сразу после допроса, нет, до этого. К тебе сюда приходили?
– Да сюда то и дело кто‑нибудь является расспрашивать о всяком‑разном, – ответил Рантанен.
– Что ты им говорил?
Рантанен настороженно молчал.
– Я все рассказала! – крикнула жена.
– Ну конечно! Я так и думал!
– А что я могла? – заплакала жена.
– Да не хнычь ты! – рассердился Рантанен. – Скажи лучше, что ты им сказала.
– Все, что помню.
– И что же ты помнишь:
– Ничего! – простонала жена и вытерла лицо простыней Рантанена.
Рантанен молча барабанил пальцами по спинке кровати.
– Для меня это чертовски неприятная история, – сказал он наконец.
– Для тебя? – вскрикнула жена. – А для меня?
– Не знаю. Наверное, тоже. Мне все равно.
– Все равно? А если бы наоборот? Если бы это я здесь лежала, а ты… Так это, конечно, не было бы неприятно? Это было бы, наверное, совсем нормально? Да, вот именно, это было бы нормально.
– Не стоит преувеличивать, – сказал Рантанен. – Ни разу я всерьез…
– В шутку, что ли, ты меня бил?
– И ни в жизнь я со всей силы…
– И не нужно, с твоими‑то кулаками!
– Господи! – не выдержал Рантанен. – Невозможная баба! Все ты по‑своему вывернешь. Это же случайность, что я лежу тут… как пациент. И кто знает, сколько пролежу.
Рантанен чувствовал смутное удовлетворение. Ему казалось, что этим ударом ножа с ним расплатились за многолетние побои. А впрочем, разве один он был виноват? А колючие, изобретательные словесные нападки жены? Увертки, все эти женские хитрости, разве все это ничего не стоит? Вот и сейчас сидит и плачет. А до этого твердила, что с ней поступали несправедливо. Несправедливо? «Да верно. Поступали несправедливо», – согласился в душе Рантанен, но ему стало обидно за себя. Ведь это он здесь лежит, он, и никто другой.
– Чтобы правда восторжествовала, – произнес он вслух. Жена молчала.
– Они держали меня там целый день, – сказала она потом. – Угадай‑ка, о чем они меня спрашивали? Они спросили мое рабочее имя, ну, имя, под которым меня знают, как будто я…
– Кличку? Какого черта…
– У проституток клички! У всякого сброда. Они решили, что я такая.
Рантанен рассмеялся, скорее растерянно, чем весело. Жена вспыхнула: – Все вы, мужики, дерьмо.
Она быстро встала и взялась за сумку.
– Руки не распускай, предостерег ее Рантанен. – Я не могу защищаться. Ты понесешь судебную ответственность. Отвечать будешь!
Жена бессильно прислонилась к спинке кровати. На ее скулах появились красные пятна, из глаз покатились слезы.
– А сколько раз ты бил меня, а я же слабее? Кто на тебя за это в суд подавал? Кто за меня заступился? Кто меня защитил? А когда я один раз… ведь ты же опять набросился…
Она замолчала и стиснула зубы.
– Но есть разница между защитой и нападением!
– Я защищалась!
– Ты превысила необходимую оборону!
– Ханжа чертов! А если у другого от рождения и руки длиннее и силища как у гориллы! И мозги тоже!
– Могла бы и порадоваться, что мои обезьяньи мозги еще варят и что я вообще лежу тут, а не в морге!
Женщина повалилась на стул. О чем она думала? Рантанен на минуту испугался ее остановившегося взгляда, ему стало стыдно, этого он не должен был говорить… Хотя он сказал правду. А почему нельзя было говорить? С ней, что ли, деликатничать? С ней, с ней, вот именно, с ней.
«Хорошо, потом, попозже когда‑нибудь, – мысленно сказал Рантанен. – Сейчас это все равно было бы сплошным притворством. Ну и притворись. А что толку? Оскомину на зубах набьешь и все. Давай, давай». – Я же просто пошутил, – произнес Рантанен вслух. – Чего тебе, в самом деле, радоваться? Что я жив остался?
Вот он уже дважды сказал это, второй раз словно бы в шутку. Жена бессмысленно покачивала головой. В комнату вошла сестра, крепкая женщина средних лет. Жена отвернулась.
– А, тут еще посетители? – сказала сестра. – А у нас как раз намечается небольшая процедура.
– Я ухожу, – тихо сказала жена и, взяв сумку, поднялась.
– Да, да, и время визитов уже кончилось.
– Не уходи, – попросил Рантанен. – Надолго она, эта ваша процедура? – обратился он к сестре.
– Нет, но она немножко интимная, – ответила сестра.
«Как неестественно произнесла она это слово», – подумал Рантанен.
– Это моя жена, – сказал он.
– Вот как? – сестра внимательно посмотрела на женщину. – Слыхала, слыхала, – значительно протянула она.
– Так что не обращайте внимания, делайте, что нужно – сказал Рантанен.
– Мне все равно, – сказала сестра и откинула одеяло.
Она потянула трубку где‑то ниже пояса больного. Рантанен охнул.
– Ого, ну и крепко же сидит… – приговаривала сестра. – Что за чудеса, ну никак…
Сестра дернула со всей силы, Рантанен закричал от боли.
– Что вы делаете? – в ужасе спросила жена.
– Нужно было вынуть катетер. Вот я и вынула, – довольным голосом пояснила сестра.
– Разве обязательно было… так дергать? – спросила жена сердито.
– Не беспокойтесь. То не оторвется. Если семейное счастье только от этого зависит, все в порядке. Да, похоже, не в этом дело. А вот этого не ешьте. Вам назначена диета, и ее нужно соблюдать. А то у вас начнется такой запор, что от потуг может раскрыться рана. Понятно? Это очень важные правила.
Сестра вышла, прихватив со стола пирожок с мясом.
– Ведьма, – сказала жена и покраснела.
– Ведьма, – согласился Рантанен. – Типичная. Черт, до чего больно. Ей наверняка это доставляет удовольствие. Садистка. Старая дева. Довольна небось…
Оба замолчали. Рантанен вспоминал, что он собирался сказать, но не вспомнил. Нарушила молчание жена:
– Наверно, теперь мы разведемся?
– Наверное, это будет самое лучшее, – поспешно ответил Рантанен. – Слишком уж опасно… нам с тобой вместе жить… для обоих, – добавил он. Жена кивнула.
– Лишь бы ты выздоровел, – сказала она. – Это главное. Потом и поговорим.
Она направилась к двери.
– Завтра придешь? – тихо спросил муж.
– Посмотрим, – ответила жена.
– А вообще еще придешь?
– А ты хочешь?
Рантанен опять попытался вспомнить, что он хотел сказать.
– Посмотрим, – сказал он наконец. Жена вышла.
Рантанен вспомнил, что он хотел сказать. Как такое произнести?
– Когда я думал, что умираю… мне хотелось, чтобы ты сидела рядом и держала меня за руку… – с трудом выговорил он, обращаясь к пыльной полинезийской девушке, висящей на стене.
Он решил, что когда‑нибудь скажет это.
Марья‑Леена Миккола
Зной
Перевод с финского Э. Машиной
Вяйски сидел на террасе ресторана и смотрел на море. У берега ближнего острова покачивались яхты. Была весна, та пора первой нежной зелени, которую он любил, но которая всегда поселяла в нем беспокойство: распустятся почки и наступит лето, которое, однако же, скоро пройдет, и поэтому нельзя терять времени. В эту пору он всегда много думал о своей прошлой жизни, решал, что именно этим летом начнет все сначала, но, заметив, что август уже на исходе, покорно дожидался осенних бурь. Весной сон его был неспокоен, он просыпался поздно, словно одуревший и совершенно разбитый. Эта весна была особенно тягостной, как будто он вернулся домой после длительной отлучки и не знает, куда себя деть; целый месяц он неотрывно и вяло думал о смысле жизни, о том, как жизнь коротка и как быстро все в ней меняется; он постоянно обдумывал свои поступки и искал объяснений каждому из них.
Он повернул голову и взглянул на сидевшую напротив Розу, которая беседовала с каким‑то бритым типом, похожим на поэта. Он был одет в кожаные шорты, какие обычно носят немецкие туристы. Полуприкрыв глаза, Роза курила и лишь изредка кивала в ответ. Этот тип руководил семинаром для начинающих литераторов и сейчас излагал свои взгляды Розе. А Вяйски думал о том, как все переменилось – Роза, или, точнее, его отношение к Розе, и как быстро они старятся, обоим уже за тридцать. У Розы появились морщины, которые уже никогда не исчезнут, а сам Вяйски растолстел и часто обливался обильным потом.
«Зачем мне эта женщина?» – думал Вяйски. Прошел уже год с тех пор, как они стали жить вместе, как Роза ушла от мужа и они «начали все сначала», поступив на работу – Вяйски редактором, а Роза верстальщицей и фотографом – в одну новую газету, которая должна была стать отдушиной для общества. Они сделали вместе большой репортаж о хельсинкских пьянчужках, и Вяйски начал работать над памфлетом, но уже через полгода газета закрылась, тот, кто ее финансировал, умыл руки, и их новая жизнь, которая должна была быть честной и достойной, начала давать трещины. Вяйски лениво пописывал для одного дурацкого еженедельника, а Роза и вовсе ничего не делала.
– Я заставил их, к примеру, разбивать слова на буквы и слоги и складывать из слов различные картинки, – говорил тип в шортах. – Затем стал учить их издеваться над грамматикой и использовать по своему разумению знаки препинания, а тем, кто знал какой‑нибудь язык, пришлось переделывать иностранные слова на финский манер.
– Зачем все это нужно? – пожала плечами Роза.
Вяйски спросил бы то же самое и еще кое‑что добавил бы; он не разбирался в такого рода поэзии и не мог примириться с самоуверенными высказываниями подобных знатоков, его злило, что эти типы воображали себя учеными и обещали разобраться в сущности человека путем разрушения синтаксиса. Но на сей роз он только закрыл глаза: все, что говорила Роза, казалось, ему с некоторых пор фальшивым, ненатуральны были ее жесты, пожимания плечами и приподнимание бровей.
Он вспомнил зиму, после которой прошла, казалось, целая вечность, и их лыжную прогулку, которой они оба придавали такое большое значение. Яркое солнце, люди в лыжных костюмах на вокзале, а потом шумный поезд, и как он смотрел на мелькавшие в окне станции и думал, что ссоры, ревность, подозрения, мучительные телефонные звонки и внезапные ужасные разлуки были уже в прошлом, их сменило тихое доверие. Он удовлетворенно смотрел на профиль Розы и думал, что Роза очень напоминает одну итальянскую кинозвезду, в которую он был влюблен мальчишкой и которую звали Россана Подеста, и что имя Роза как нельзя лучше подходит этой пышнотелой женщине. Потом они вошли на лыжах в лес, косые солнечные лучи освещали деревья, кое‑где на ветках снег растаял и ветки были похожи на руки, освободившиеся от тяжелого груза. Потом они с Розой скользили на лыжах с одного холма на другой и видели вдалеке поселок; из труб на крышах маленьких домиков вился дымок, внутри, конечно же, было тепло и уютно, там готовился субботний обед и пахло гороховым супом и пирогами, а может быть, хозяйки, как когда‑то его собственная мать, ставили томиться в печь гречневую или ячневую кашу.
Они пересекали обледеневшие дороги, на которых виднелись следы санных полозьев и валялись клочья сена и засохший конский навоз, и тогда ему все отчетливее вспоминалось детство, чистые краски тогдашних зим, прозрачные голубые тени, ложившиеся на санный след; и тогда он думал, что как бы там ни было, а он будет счастлив… Лес был полон звериных и птичьих следов, то тут, то там виднелась лыжня, а когда стало смеркаться, во дворах начали топить бани. В низинах толстым слоем лежал сухой снег, по которому трудно идти на лыжах, зато гладкие склоны холмов были лишь слегка припорошены снегом. Поля казались бескрайними, а леса непроходимыми, но все же они шли вперед, двое любящих, а над ними уже сгущались тучи…
Вяйски поморщился, не открывая глаз, затем взглянул из‑под опущенных ресниц на Розу, которая лениво подняла стакан, выпустила дым изо рта и стала пить медленными глотками; Вяйски услышал, как из горла вырываются булькающие звуки, и его почти затрясло от отвращения, которое относилось не только к этой женщине, а к чему‑то более общему. «Я должен уехать, уехать от всего этого», – снова подумал он. Но как бросить Розу, которая ради него сожгла за собой все мосты, ушла из рекламного бюро, потому что Вяйски считал такую работу низкой и неприличной, рассталась с мужем‑архитектором, к которому теперь не было возврата, так как у него уже была другая женщина, молодая и кареглазая. У Розы не было теперь ни денег, ни энергии, ни твердой почвы под ногами – у нее был только Вяйски. Вяйски взглянул на тонкие ноги Розы, ее округлые бедра, но это была не та округлость, которая, по его мнению, является признаком зрелости, а всего лишь обычная полнота. Он вспомнил, как тряслись эти бедра, когда Роза снимала юбку и разгуливала по квартире в короткой розовой ночной рубашке.
Вяйски думал о том, как насквозь лживы все те книги о любви в мировой литературе, в которых влюбленные без тени сомнения порывают с прошлым, чтобы отдаться друг другу, и как правы те писатели, которые убивают влюбленную пару, чтобы хоть как‑то отделаться от этой темы; и насколько правдивее те повести, в которых говорится об умирании любви и подавлении чувства. Он увлекся русской классикой, читал рассказы Чехова и сатирические повести Гоголя и думал: «Верно, именно так все и есть, так и есть…» – и представлял себя и Розу героями какого‑то рассказа.
Вечерами он подолгу гулял, и Роза всегда увязывалась за ним. В парках пробуждались деревья и травы, и Вяйски пытался сосредоточиться и ощутить приход весны, но ему мешали движения шагавшей рядом Розы и шлепанье ее сандалий, так что в парках он видел только скомканные бумажки, смятые пакеты из‑под молока, окурки и пробки от бутылок. Каждый раз, когда приближался конец месяца, Вяйски «принимался за работу», то есть писал никому не нужный растянутый репортаж, который ему удавалось продать, поскольку его имя еще помнили; и тогда они могли оплатить счета в продуктовом магазинчике, который находился в нижнем этаже их дома. За квартиру они тоже задолжали, и к тому же Роза наделала долгов в небольшом магазине женской одежды, который назывался «Трикси».
«Вот заработаю, рассчитаюсь с долгами, устрою Розу на работу и уеду», – изо дня в день думал Вяйски. Он представлял себе опустевшую обставленную мебелью квартиру в маленьком городке довольно далеко на севере; эта квартира существовала на самом деле, отец перед смертью завещал ее Вяйски, потому что не было никого другого, кому оставить наследство. Он еще не ездил туда, квартира стояла брошенная и в ней никто не жил. Пока отец был жив, Вяйски ни разу там не бывал, позднее у него также не возникало желания туда съездить. «Может быть, именно теперь», – думал он… но сразу же вспоминал старческий голос отца: «Я же говорил: тебе надо было стать учителем! Была бы охота писать, так время нашлось бы, все мужчины у нас в роду были учителями, но работа не мешала твоему дяде сочинять стихи».
Вяйски хотелось изложить свои взгляды на жизнь, но после упоминания о дяде‑поэте желание это пропало, потому что он читал несколько дядиных стихотворений, которые были опубликованы в «Школьном сборнике для декламации» и в нескольких книжках по краеведению. Как войти в квартиру, где он позволил отцу умереть в одиночестве, где все еще звучит отцовский голос и где он будет поминутно натыкаться на принадлежавшие отцу вещи и бумаги?
Какая‑то компания выгружалась из лодки у берега соседнего острова, похоже, они собирались в яхтклуб. Вяйски встал и направился к выходу с террасы, не попрощавшись с владельцем кожаных штанов.
– Вот ведь и эта ваша газетенка лопнула, – донеслись до Вяйски слова этого типа, обращенные к Розе, а потом послышалось шлепанье Розиных сандалий.
Открыв дверь, Вяйски устало оглядел квартиру, в которой они жили. Здесь всегда стоял какой‑то затхлый запах. Квартира была старая и просторная, обставленная потертой мебелью. Быт не должен был иметь для них значения. На кухне всегда гора грязной посуды, пакеты с мусором переполнены, все покрыто пылью, которую никто не вытирает, а в холодильнике намерз пахнущий чем‑то кислым лед, который некому растопить. Но хуже всего было в ванной: Роза страдала какой‑то женской болезнью, и полки были завалены, помимо склянок и пудрениц, шприцами, таблетками и мазями, которые Роза то и дело меняла. Раза два в неделю ее мучили боли, поднималась температура, и она тихо стонала, лежа в постели с закрытыми глазами и компрессом на животе, не позволяя открывать окна.