– Почему дедушка умер? – спрашивает четырехлетняя девочка.
– Все когда‑нибудь умирают, – отвечает Пиенпелто, разглядывая проржавевшую кровлю постройки.
– Они попадают на небо?
– Пойдем посмотрим крышу предбанника, совсем провалилась или нет.
– А на небе есть игрушечные домики? – продолжает спрашивать девочка.
– На небе для детей – есть, – вздыхает отец.
Они направляются к бане, девочка идет впереди. Она славно выглядит в пестром комбинезоне, шапке и сапогах, в руках у нее маленькая сумка, где лежат исландские и венгерские монеты, огрызок цветного карандаша, флакончик из‑под духов, счет из универмага и другие ценности.
Пиенпелто курит и кашляет: дым саднит горло. Он останавливается перед старой липой, на которую когда‑то лазил: ее ветки выглядит пугающе белыми, как обглоданные кости. Мысли его печальны, прежде всего потому, он ни на секунду не может забыть о смерти, и еще оттого, что этот маленький клочок земли, где он прожил всю свою жизнь, предназначен по проекту под новое здание станции, и теперь его погубят. Девочка барабанит палкой по лопнувшей бочке, которую надо бы откатить в сторону. В туманном воздухе снова пролетает ворона с прутиком в клюве.
Внезапно Пиенпелто почувствовал прилив энергии. Он намерен тут же убрать лопнувшую бочку, заменить водосточные желоба, покрасить перила и двери, покрыть заново сарай, сделать хорошую крышку для колодца, позвать плотника, электрика, каменщика… Кашляя и затаптывая окурок, он спохватывается: зачем это, если в один прекрасный день все снесет и разроет экскаватор, потом начнут возводить уродливые многоэтажные дома, а сад превратят в автостоянку…
Тяжело. Ветки орешины растут так низко, что, проходя под ними, надо наклоняться.
«А ведь я делаю это с удовольствием», – замечает про себя Пиенпелто.
Неподалеку от колодца возле ели стоит перевернутый чан. За многие годы он, пожалуй, проржавел и стал негодным. Так и есть. Жалко – хороший был чан. Туман дерет горло и вызывает кашель, как только что выкуренная сигарета.
– У тебя, наверно, ноги промокли и варежки – может, пойдешь домой? – спрашивает Пиенпелто у девочки.
– Нет еще, – отвечает она, разглядывая свои рукавички и ковыряя палкой еловую шишку.
Крыша предбанника еще не вся рухнула. Пиенпелто вспомнилось, как бывало неприятно, попарившись и помывшись, натягивать длинные, толстые шерстяные носки, которые кололись и кусали несколько дней. Те давние зимы были на редкость снежными и морозными; врываешься вслед за мамой в дом, где бабушка Хилма варила кофе и какао, отец рассматривал через лупу почтовые марки, а большой серым кот спал около печи, на подстилке, в ящике из‑под сапог фирмы A/О «Финская резина».
– Зачем на потолке такое большое бревно? – спрашивает девочка.
– Когда разделывали свинью, ее там подвешивали, – говорит отец, и в его памяти потоком мелькают те дни: тогда казалось, что наступает конец не только бедному животному, но и вообще всякой жизни.
– Почему у нас нет свиньи? – снова спрашивает девочка.
– Пойдем отсюда, – говорит Пиенпелто, ласково подталкивая ее и закрывая дверь.
Две вороны сидят рядышком на верхушке березы, собираясь вить гнездо и выводить потомство. Где‑то поблизости со страшным воем мчится по дороге «скорая помощь». Пиенпелто вздрагивает, но девочка не обращает на это внимания, она просит показать еще что‑нибудь интересное и требует продолжения рассказов. Друг за другом они направляются к обветшалому сараю. Там сложены в кучу разбитые ящики, в которых проращивали картошку, ушаты с лопнувшими обручами, железки от разобранных печей, обломки садовых качелей, части старого велосипеда. Пиенпелто смотрит наверх: матица выглядит так, что к ней уже никогда ничего не рискнешь подвесить, а сквозь дырявую крышу виднеется печальное небо.
Они покидают сарай и залезают на большой камень. Пиенпелто закуривает, хотя даже мысль о табаке ему противна, и тут же начинает кашлять.
– Раньше здесь всегда играли, – вспоминает он, откашливается и сплевывает через плечо.
– Расскажи, – просит девочка.
– Да тут и рассказывать нечего, – играли, и все.
– Ну расскажи!
– Однажды недалеко отсюда мы выкопали большую и глубокую яму, сделали на ней крышу из досок, бревен и дерна; это была наша землянка, там мы пили сок и жгли свечи.
– А дальше?
Пиенпелто охватывает неприятное чувство: теперь для него мучительно любое рытье земли, могилу копают или яму.
«Как хорошо было бы думать о другом», – мелькает у него в голове уже не в первый раз.
Каркают вороны, подлетая близко к деревьям, где собираются вить гнезда. Весь день был пасмурным, но сейчас становится еще темнее – наступает вечер. Священники уже распорядились звонить в колокола. Пиенпелто встает на большой камень и стряхивает с брюк прилипшие хвойные иголки. Девочка с трогательной грацией тоже поднимается, сначала на четвереньки, потом на ноги и, подражая отцу, отряхивается.
– Может, сходим посмотреть… – начинает Пиенпелто, но снова кашляет и бросает сигарету; она дымится минуту на снежном островке и гаснет.
– Что ты сказал? – спрашивает девочка.
– Я говорю, может, пойдем посмотреть тот пень, на котором бабушка Хилма резала кур и петухов? – продолжает отец и тут же про себя замечает, как непедагогично и мрачно его предложение; что и говорить – неподходящая он компания для маленькой хорошенькой девочки.
– Да! – кричит она с радостью. – И расскажи про бабушку Хилму!
– Ну, бабушка Хилма была замечательная бабушка. Мы обычно ходили с ней темными осенними и зимними вечерами на улицу в уборную с карманным фонариком или со свечкой, их зажигали только в уборной, но и там ветер нередко гасил огонь.
– Страшно было?
– С бабушкой Хилмой нечего было бояться. Она была смелая. Самая смелая из всех, кого я знал. Там мы сидели рядышком, бабушка на большом стульчаке, а я на маленьком. И она рассказывала всякие истории о водопаде, о соседях, о Вихтори.
– А кто это – Вихтори?
– Это бабушкин брат, который уехал в Америку. Он иногда присылал оттуда в письме стодолларовую бумажку.
– А потом что?
– Так мы и сидели. Горела свеча. И неожиданно гасла. Над дверью было маленькое оконце, в нем временами виднелась звезда. Когда я спрашивал, как она называется, бабушка всегда отвечала: Полярная. Других названий она не знала. Это вообще звезда финнов, под ней нам и надо жить.
– А ты знаешь другие звезды?
– Знаю. Когда подрастешь, я тебе их покажу.
– Вот здорово!
Пиенпелто остановился на заброшенном овсяном поле, теперь оно густо поросло ольхой и ивой. В его памяти возникла бабушка – с больными ногами, но жизнерадостная. Как красиво было ее широкое морщинистое лицо! Какими теплыми и надежными были руки! Как загадочно поблескивали ее седые, с лунным отсветом волосы, собранные в тугой узел и украшенные необыкновенным гребнем! А влажно мерцающие глаза, в которых отражалась ее тяжелая жизнь! У Пиенпелто перехватило дыхание, когда он вспомнил, что не ходил к бабушке на могилу уже двадцать лет, то есть ни разу с самых похорон.
– А у бабушки Хилмы был дедушка? – поинтересовалась девочка.
– Муж то есть?
– Да.
– Был. Но я его никогда не видел.
– Почему?
– Много лет тому назад ему пришлось бежать.
– Куда? Зачем?
– Время было такое. Станешь старше – поймешь. Дедушке пришлось надолго уехать в Россию. И многим другим участникам финской революции тоже. Иначе их расстреляли бы.
– А бабушка Хилма плакала?
– Конечно. И твоя бабушка тоже – ведь дедушка Алексантери был ей отцом. Может, не стоит рассказывать…
– Расскажи, папочка, расскажи!
– Он жил недалеко от города Буй. Говорят, там было много бревенчатых домов и хорошая баня. Из соленого мяса и капусты варили похлебку, и каждому вполне хватало. Дедушка Алексантери часто писал, но письма тогда шли долго. Он очень скучал по своим. Совсем как я по тебе и по дому, когда уезжаю за границу.
– Не езди больше.
– Я, наверно, и не поеду… Дедушка Алексантери посылал бабушке Хилме русские рубли, бабушка прятала их в полый медный карниз, на котором висели занавески, потому что боялась разных полицейских агентов и ищеек, которые то и дело наведывались в дом.
– Почему?
– Что‑то искали, а что – наверно, и сами не знали.
– А потом?
– Потом очень долго не было никаких писем. Наконец, пришел незнакомец и принес дедушкины часы, кольцо и какие‑то мелочи. Он сообщил, что дедушка Алексантери умер. Твоя бабушка уже ходила тогда в школу, она плакала несколько дней, да и теперь еще плачет, когда об этом вспоминают.
– А что делала бабушка Хилма?
– Она отирала слезы, продавала на рынке рыбу, растила и учила детей: у нее было три сына и дочь – твоя бабушка. Я всегда буду помнить бабушку Хилму. И мне очень хотелось увидеть дедушку Алексантери.
– Мне тоже.
– Он делал из меди разные вещи: кофейники, миски, ведра – всякую всячину. Иногда по субботам он бывал под хмельком и красиво пел во дворе, а бабушка Хилма пекла хлеб и подходила к окну посмотреть на него.
Теперь уже нет того пня, на котором бабушка Хилма так ловко потрошила кур и петухов. Все в конце концов гниет, ржавеет и гибнет – нет, не в конце концов, а слишком рано, до срока.
– Пора идти домой, – уговаривает девочку Пиенпелто, но ее еще куда‑то тянет.
И они идут на так называемое «кошачье кладбище». Там лежит десяток камней, под каждым из которых покоится более или менее любимое домашнее животное. Отец рассказывает о них, а дочка внимательно слушает. Потом они идут к дровяному сараю: там на чердаке собирался когда‑то тайный рабочий кружок, но в сарае уже так темно, что экскурсия откладывается. А когда Пиенпелто обещает не позднее завтрашнего дня показать дочке портрет дедушки Алексантери с пышными усами, она соглашается вернуться домой, хотя сам он остается еще немного побродить.
С сигаретой в зубах он идет к перелеску. У маленького озерца останавливается, чувствуя воду под ногами, и возвращается назад по извилистой тропке. Вывернутое бурей еловое корневище еще виднеется в тумане и быстро сгущающихся сумерках. Ему приходят на память счастливейшие минуты, пережитые однажды в разгар зимы: целый день на морозе он обрубал сучья, распиливал дерево на чурки, потом колол их топором, разжигал костер, варил кофе в помятом котелке и ел толстые ломти хлеба с охотничьей колбасой, курил, растянувшись на еловых ветках, наслаждался шумом ветра, потрескиванием живого огня, запахом смолы и собственной усталостью, а сердце колотилось, готовое разорваться. Его семья была тогда где‑то в отъезде. А вечером, потягивая старое вино, он думал о том, что если бы жизнь всегда была такой, как сегодня, он забыл бы о своем пессимизме, из‑за которого он временами не может ни жить, ни умереть.
Услышав карканье ворон, Пиенпелто решил отыскать на днях их гнезда. Проходя мимо покосившегося сарая, он хотел отнести точило под большую орешину – будет приятно сидеть там и смотреть в сторону колодца, а когда‑нибудь попозже наточить финский нож или косу.
«Глупости, – спохватывается он тут же, – завтра, наверно, отнесу точило обратно или вовсе оставлю здесь».
Стоя посреди сада, он увидел, как на дороге зажглись огни. Там двигались люди, спешащие домой. Пиенпелто прислонился к флагштоку и осветил спичкой часы – начало восьмого. Он закрыл глаза, а когда открыл, ему показалось, что стало еще темнее. По телу пробежала дрожь, и уже давно закравшаяся в виски боль снова дала себя знать.
«Стою тут один, совершенно ненужный всему миру; мне нравится рубить сучья, пилить поваленные бурей деревья – тогда я счастлив, а без этого ни жить, ни умереть не могу», – думал он, прижимаясь головой к флагштоку и колотя его кулаком.
Все в жизни существует разрозненно, лишь в наших снах да страданиях мы произвольно соединяем друг с другом отдельные куски. Да мне и не нужен рационализм; достаточно чувства и фантазии, чтобы победить этот хаос.
Стемнело. Украдкой налетевший ветер разогнал туман. Показалось несколько звезд. Пиенпелто захотелось плакать, но слез не было. Он ждал, пока туман рассеется и откроется звездное небо. Постепенно теряя присутствие духа, он пятнадцать лет изучал землю и то, что на ней происходит; теперь его властно потянуло к звездам.
Он еще раз бросает взгляд наверх. Да, слабый ветер не сможет развеять туман. Сгорбившись, Пиенпелто засовывает руки в карманы и спешит в дом. Там тепло и уютно, несмотря на то, что он обветшал и стал неудобен. Пиенпелто хочет сказать, что жизнь разваливается, но, поблескивая, как звезды, на него глядят глаза жены и детей. Его губы дрожат, и, прямо в пальто, он спешит их обнять.
Кристина Бьёрклунд
Новогодняя ночь
Перевод с шведского Е. Чевкиной
«Опять с утра снег», – подумала Ева, раздвигая гардины. Каждый день снег, почти что с самого начала каникул! Ей очень хотелось, чтобы именно этот день оказался совсем другим, ясным и морозным: это бы означало перемену, и она, поверив, перестала бы ждать. В мягком утреннем сумраке она сидела на письменном столе, свесив ноги и повернувшись лицом к окну. В маминой комнате тихо, у мамы сегодня выходной, и встанет она только через час. Еще целый час до того, как снова придется ждать, а пока можно делать все, что угодно. Можно даже выйти на улицу, только там все равно никого нет – еще слишком рано.
Последнее время она искала приметы во всем, хотя случалось, что они ее обманывали. Как в тот раз, когда она загадала, что если автобус подойдет сразу, и если в коридоре перед первым уроком она встретит Анну, и если ее красную шапочку кто‑нибудь все‑таки найдет и положит к ней на парту – и все получилось именно так, но потом не было ничего. Да, если подумать, приметы ведь часто не сбывались, и этот снег, наверное, не означает ничего плохого.
Ее ожидание стало особенно мучительным теперь, когда папа пообещал, что позвонит сам. Обычно звонила она, после обеда, пока мама не пришла с работы, потому что тогда и Пегги не было дома, можно было не бояться, что трубку возьмет не папа. Иногда он говорил ей, что на этой неделе они встретиться не смогут, потому что у него нет минуты свободной, пусть она позвонит как‑нибудь в другой раз, на той неделе, – и она снова звонила через неделю, а порой еще через неделю, и еще, пока у него, наконец, не находилось для нее немножко времени. Ей было грустно слышать каждый раз, что у него полно работы, и получать отказ за отказом – но тогда все‑таки она могла позвонить ему когда захочет, и это было лучше, чем сидеть вот так и ждать. Конечно, папа просто не может понять, что всякий раз, как он пообещает «позвонить на днях», ждать становится сущим мучением, но она никогда ему этого не скажет.
Вот уже несколько дней, как начались каникулы, а она все не решалась выйти из дому и так устала, что не могла ничего делать. После обеда ее часто клонило в сон, но она не ложилась, боясь проспать звонок. Когда однажды позвонила Анна и позвала ее погулять, Ева соврала, что у нее не то живот болит, не то голова, и Анна тогда обиделась. В тот раз мама тоже рассердилась, что Ева все сидит дома, но мама, слава богу, каждый день на работе и ругает Еву начиная с половины пятого.
– Он ведь снова позвонит, если тебя не застанет, – говорила тогда мама.
– Он забудет, – отвечала Ева, – или очень расстроится. Я ведь сказала ему, что я целый день дома.
Папа обещал позвонить под рождество или сразу после рождества. Ну в крайнем случае – под Новый год. А Новый год наступает в эту ночь.
Вдруг она заметила, что мысленно называет его не папа, а Ян. Этой осенью он как‑то попросил ее, чтобы она называла его Яном, как мама, Пегги и все друзья – Ева ведь уже совсем взрослая, и они тоже будут друзьями. Это было в тот раз, когда Ева шла к ним и мечтала, как они с папой будут сидеть дома и играть в кости или в математическую игру «Мастер Майнд», – но Ян и Пегги уже стояли в передней, они сказали, что идут в ресторан и возьмут ее с собой. Они ехали по городу на трамвае, тогда‑то он и шепнул Еве на ухо насчет Яна и прижался щекой к ее щеке, и казалось, что у них теперь есть общая тайна, которую Пегги знать не должна.
В ресторане было много людей и яркого света, отовсюду свисали диковинные зеленые растения, а в паузах между танцами слышалось журчание воды в маленьком фонтане. Она прошла вслед за Яном и Пегги к столу, где уже сидели какие‑то незнакомые люди, и утонула в мягком диване, рядом с Яном. Ян сказал, что тех, других, зовут Эверт‑Гуннар и Ингалилль, и что у Эверта‑Гуннара сегодня радость, у него на днях вышла книга. Ева знала, что у Яна тоже время от времени выходят книги. Ей стало немножко жаль Эверта‑Гуннара: хоть у него и радость, но рядом с ним на полу почему‑то лежала трость, Ева постаралась незаметно заглянуть под стол – вдруг он без ноги? – но ничего особенного не увидела или, может быть, не успела заметить.
Еще за столом сидело двое детей: девочка, все время жевавшая резнику, и кудрявый мальчик. По глазам Пегги было видно, до чего девочка ей не нравится. Ян сказал, что все они – его хорошие друзья, они каждое лето встречаются на курсах – есть такие курсы, где учат писать стихи. И как бы он ни был занят, для этих курсов он выкраивает время каждое лето – для него очень много значит уже то, что они там собираются все вместе, нельзя же предать тех, кто так на тебя рассчитывает.
Ели они очень долго и заказывали бутылку за бутылкой. Папа, которого теперь звали Ян, разрешил ей отпить чуть‑чуть из его бокала в честь того, что она впервые в ресторане, и к тому же у Эверта‑Гуннара сегодня радость, а до этого ему было очень плохо много лет подряд. Тут женщина по имени Ингалилль вдруг заплакала, полезла в сумочку, достала оттуда носовой платок и прижала к глазам. Тогда Эверт‑Гуннар погладил ее по голове, и она сначала заплакала еще сильнее, но потом успокоилась и убрала платок обратно в сумочку. Нос у нее блестел, вся тушь с ресниц размазалась по щекам.
Когда принесли кофе, Ева совсем осмелела и принялась болтать без умолку. Наверное, она наговорила много глупостей – она помнит, что все они смеялись, и чем больше они хохотали, тем больше она валяла дурака, стараясь, чтобы всем было весело. А потом ей вдруг захотелось спать. Казалось, Ян и Пегги никогда не допьют свой кофе. Было уже страшно поздно, когда они посадили ее в такси и повезли домой, а она всю дорогу продремала на плече у Яна, и только слышала сквозь дрему, как Пегги ему выговаривала: «Ты с ума сошел! Ей же всего одиннадцать лет, ей нельзя ни капли вина!» – а когда наконец приехали, мама тоже кричала на Яна в передней, но Ева пошла в свою комнату и тут же уснула.
А сегодня наступает Новый год.
Под рождество она так ждала его звонка, что и мама, и бабушка, и гости виделись ей как бы во сне. Она, конечно, сидела с ними за столом, что‑то отвечала и делала все, о чем бы ее ни просили, но на самом деле она только прислушивалась и ждала. А те не понимали, что она от них далеко‑далеко, просили ее, как обычно, встать возле зажженной свечки и прочитать стишок – тот же самый, который они почему‑то просят ее читать каждое рождество «для настроения». Ни бабушка, ни мамин брат с сестрой, казалось, ничуть не огорчены, что папа ушел к Пегги – глядя на них, можно было подумать, что праздновать рождество без папы даже лучше. Поэтому она ничего не говорила про Яна и старалась вообще виду не подавать, что ждет звонка.
Позвонил бы он сразу как проснется – он же знает, что она столько дней дожидается, и все зря! А после того, как он позвонит и они увидятся, все опять будет в порядке еще целых две недели, почти как у тех, кому вообще не приходится ждать, словом, как было прежде – впрочем, о том, что было прежде, она старалась не думать.
Она сидела не шевелясь и вдруг услышала, что мама уже встала и включила воду на кухне. Но она продолжала сидеть на столе, в бледном утреннем свете, и глядела на летящий снег. Даже когда мама вошла к ней в комнату и зажгла лампу, она не оглянулась. Мама встала боком за ее спиной, и в окне возникло мамино отражение.
– Я видела тебя во сне, – сказала мама. – Как раз перед тем как проснуться.
– Расскажи, что тебе приснилось, – ответила отражению Ева.
– Во сне ты была совсем маленькая. Было лето, и ты бежала ко мне по зеленому лугу, сквозь высокую траву, а потом я тебя поймала и подняла на руки.
– А так правда было?
– Нет, я даже луга такого не припомню.
Ева повернулась спиной к окну и спрыгнула со стола.
– Пошли ко мне чай пить, – предложила мама.
Они пили чай, сидя на маминой постели, и Ева думала: у мамы сегодня хорошее настроение, раз она опять рассказала сон. А вообще у нее по‑всякому бывает в последнее время – ничего не поймешь.
– У нас сегодня днем будут гости, – сказала мама.
– Кто это? – спросила Ева.
– А вот когда придут, тогда и узнаешь, – ответила мама немножко таинственно. – Между прочим, одного из них ты видела.
Странно как‑то мама себя вела, но при этом улыбалась и гладила Еву по голове, и оттого казалось, что волноваться пока еще не из‑за чего.
– А вечером поедем к бабушке, – продолжала мама.
– Я не поеду, – немедленно ответила Ева. Когда у мамы хорошее настроение, с ней можно спорить сколько угодно.
Но в эту минуту она поняла: мама больше не считает, что она встретит Новый год с папой. Значит, теперь совсем плохо: мама уже не верит Яну, верить придется одной.
Они выпили чаю, потом Ева пошла на кухню мыть посуду. Она открыла воду, но тут оказалось, что мыло кончилось. Пока Ева искала новое, вода из крана все текла и текла. Только страшного в этом ничего не было, потому что мама ушла в ванную, и вода не действовала ей на нервы. Когда она наконец оттуда вышла, Ева уже вытирала последнюю ложку. Мама сказала, что съездит ненадолго в город, и пусть Ева не волнуется, если она вдруг задержится. Ева стояла в передней, глядя, как мама натягивает сапоги, застегивает пальто и убирает свои тонкие светлые волосы под темную вязаную шапочку. Мама поинтересовалась: может, она что‑нибудь не так надела, а то Ева как‑то странно смотрит. Вместо ответа Ева спросила, чем ей заняться, пока мамы не будет. Мама сказала, что такая большая девочка могла бы и сама что‑нибудь придумать. При желании найдется куча дел, а для начала можно убрать свою комнату.
Но когда дверь за мамой захлопнулась, Ева подошла к елке и включила гирлянду, а сама улеглась рядом на ковре. Она лежала на спине, задрав ноги, закинув руки за голову, и, прищурясь, глядела на огоньки, мерцавшие среди веток. Стояла такая тишина, что можно было придумывать про себя все, что хочешь, не боясь, что тебе помешают. И она стали придумывать, как будто ее сбила машина, и теперь она, Ева, при смерти. Она вытянула ноги, раскинула руки в разные стороны – и вот она лежит уже на больничной койке, с забинтованной головой. Мама и папа, то есть Ян, склонились над ней с бледными и печальными лицами. А Ян чем больше смотрит на нее, тем больше бледнеет, и глаза у него делаются все несчастнее. Вот он осторожно, чтобы не причинить ей боль, садится на край кровати, берет ее руку в свою и умоляет, чтобы она не умирала, не покидала его. А ей все равно очень больно, когда он вот так берет ее за руку, но она мужественно терпит боль и только тихонько стонет. Тут его глаза наполняются слезами, и голос дрожит, когда он говорит, что его маленькая храбрая девочка дороже для него всего на свете – лишь бы она была здорова, а все остальное не важно, что он бросит Пегги и вернется домой насовсем. Но она сама так слаба, что не в силах ему ответить, – к тому же Ева еще не решила, что лучше – выздороветь или умереть, чтобы мама с Яном остались одни и плакали у ее постели. Как только она заколебалась, все вдруг исчезло. Лежала она на ковре под елкой, и глядел на нее только самый маленький елочный ангел – крылья у него были короче, чем у остальных, и он всегда казался чуть удивленным.
– Пегги, – сказала она вполголоса. – Piggy[17].
И сама обрадовалась, как здорово придумалось про Пегги! Начисто забыв свою смертельную тоску, она вскочила и заходила по комнатам, а потом вошла к маме. Стоя перед маминым зеркалом, она подтянула брюки и одернула джемпер. Потом вернулась в свою комнату и уселась в кресло, поджав под себя ноги в шерстяных носках.
«Конечно, все из‑за Пегги», – думала она.
Бывая у Яна, она иногда вдруг решала подразнить Пегги. Тогда она вытаскивала из шкафа старую коробку из‑под ботинок, полную фотографий, шла с этой коробкой к Яну и раскладывала перед ним карточки. Она выбирала самые давние и спрашивала, с кем это он тут, прекрасно зная, что с мамой, и приставала: «А вы уже были тогда женаты? А я родилась? А вы радовались, когда я родилась?» И тут уж Пегги могла хлопать дверью сколько влезет, или долго‑предолго говорить с кем‑нибудь по телефону, или идти на кухню и злобно греметь посудой.
Но иногда Пегги злилась, даже если никто ее не доводил. Тогда виноват оказывался Ян со своими обычными выходками. То он забывал выполнить какое‑нибудь важное поручение Пегги, то, потеряв страницу из рукописи, заставлял Пегги искать ее и кричал, что это все из‑за нее, или приводил гостей после полуночи, а то приглашал кого‑нибудь из приезжих приятелей пожить у него недельки три. Когда живешь с Яном, то все это в порядке вещей, но Пегги почему‑то никак не может понять, что его не переделать.
А телефон все не звонил. Ева напряженно вслушивалась в тишину, и с каждой минутой ждать становилось труднее и труднее.
Мама вернулась уже в первом часу, неся в одной руке тяжелую сумку, а в другой – коробку с тортом. Она пошла на кухню и принялась перекладывать покупки в холодильник, а Ева, встав рядом, спросила, с чем торт. «Марципановый, – ответила мама и ласково похлопала Еву по щеке – это же самый вкусный!» Потом мама подогрела на сковородке запеканку, и они сели на кухне перекусить. Ева выковыряла одну за другой все изюмины и выложила из них каемку на краю тарелки.
Потом мама накрывала стол для кофе, а Ева ходила за ней по пятам. Мама спросила, какие бы Ева подала чашки, и велела наполнить сахарницу и свернуть салфетки. Ева должна учиться все делать быстро, а не возиться с каждой салфеткой, говорила мама, а так они вообще ничего не успеют. Ничего страшного, если салфетки свернуты чуть‑чуть по‑разному и рождественская звезда на некоторых не видна целиком. Когда Ева будет сама принимать гостей, им, наверное, придется сто лет дожидаться, пока подадут на стол.
– Может, ты все‑таки скажешь, кто к нам придет? – прервала Ева.
– Ну хорошо, – мама сделала вид, что поддалась уговорам, – тот, кого ты знаешь – Трюггве. Но кто придет вместе с ним – это секрет!
Ева была страшно разочарована: это уже выше человеческих сил – выдержать столько всего в один день! Тоже мне великий подарок – Трюггве, чтобы делать из него сюрприз! Конечно, он иногда ходил вместе с мамой на концерты, как будто им мало встреч на работе. Но Трюггве – это только Трюггве и больше ничего. Неужели мама думает, что Ева упадет в обморок от счастья, когда он наконец явится?
– А что, Трюггве женат? – спросила Ева.
– Нет, – ответила мама как‑то неуверенно. – Он разведен, как мы с папой.
Ева посмотрела на маму, и ей вдруг непонятно почему сделалось не по себе.
Оказалось, что Трюггве привел с собой девочку, ровесницу Евы. У нее были светлые, почти белые волосы, бледные щеки и грустные голубые глаза. Она была толще Евы и дышала как‑то тяжело, словно ей было трудно справиться с собственным телом. Трюггве помог ей снять стеганую курточку и подтолкнул ее к Еве.
– Это моя дочка Кирси! С ней тебе придется говорить по‑фински, но ты же его знаешь!
Мама и Трюггве смотрели друг на друга так, словно собирались поцеловаться. Но Трюггве в конце концов просто похлопал маму по спине, а потом долго‑предолго тряс ее руку. Это казалось так смешно, что впору расхохотаться, если бы не было так грустно.
Пока мама варила кофе, Трюггве не мог усидеть на месте. Он принялся расхаживать по гостиной, задумчиво разглядывая все подряд, и мимоходом толкнул дверь в мамину комнату. Пиджак на нем был в крупную клетку, волосы на затылке торчали в разные стороны, а он их то и дело приглаживал. Ева и Кирси сели по разные концы дивана, стесняясь смотреть друг на друга.
– Сколько у вас метров? – спросил Трюггве.
– Семьдесят, – крикнула из кухни мама.
– Я так и думал, – сказал Трюггве. – У тебя тут все так со вкусом обставлено!
Он остановился возле елки с белыми, розовыми и голубыми ангелами, и воскликнул, что никогда еще не видел ничего более прекрасного. В эту минуту вошла мама с кофейником в руках. Она так сияла, словно Трюггве сказал это про нее, а не про елку.
А потом они вчетвером сели пить кофе. Кирси ужасно стеснялась, и когда мама предлагала ей что‑нибудь, она только кивала или отвечала шепотом. Ева тоже молчала. Говорили только мама и Трюггве, причем разговор у них был такой, что можно с ума сойти. Казалось, маме интересно решительно все, о чем бы Трюггве ни рассказывал, а когда мама стала рассказывать о себе, Трюггве ухитрился вставить «именно» и «совершенно верно» не меньше десяти раз.