Перевод с финского М. Лааксо
Разноцветные сухие кленовые листья вдруг потеряли всю привлекательность. Мы выбросили их и застыли на камне, наблюдая, как к поселку подъезжают машины.
Их много. Они движутся одна за другой и образуют большой круг на площадке. На прицепах золотом нарисованы какие‑то завитки, змеи и львиные головы. Мечта, очарование, радость! Какие краски! Желтые, серебряные, красные, как огонь.
Я беру Вильо за руку и тащу за собой. Мы сбегаем с горы. Крапива не обжигает. Ноги не проваливаются между кочек. Кусты не царапают. Захватывает дух! Сердце вырывается из груди! Под ногами лопается брусника, истекая кровью. Камни, костяника, папоротники, канава. Братишка падает.
Он даже не плачет, хотя на коленке появляется большая ссадина. Я смахиваю с нее землю. Сейчас даже некогда послюнявить ее и приложить березовый лист. Прыгай, Вильо, прыгай!
Все уже на площадке: Сиско Лавела, у которой был нарыв на ноге, Сакари, Лассе, воображалы Суниайнен, лохматый Ииро Вехка на мамином велосипеде.
Мы подходим как можно ближе. В вагончике открывается дверь. Мужчина ставит у порога лесенку. У него странное сморщенное лицо и черная рубашка. Мы таращим на него глаза.
– Чертовы сопляки, – говорит он и прогоняет нас.
Отходим подальше и заглядываем в щели между вагончиками. Мужчины посыпают площадку желтыми опилками. Опилки висят в воздухе как дым. Почему у них нет жемчужных жилетов, жокейских сапог и хлыстов? Только одна женщина красива и благородна. Она настолько прекрасна, что ей не надо ничего делать. Она стоит, прислонившись к вагончику и распустив волосы.
Подходят сестры Суниайнен. У них одинаковые ноги, толстые как бревна, и пунцовые щеки. Они сразу начинают хвастаться, что пойдут в цирк.
|
|
– А нам неохота, – говорю я.
– Почему?
– Потому что у них нет слонов.
– Да потому что вы не можете! У вас денег нет!
– Ах нет! Как бы не так!
– Мы же знаем, что нет! Ведь у вас отец бродяга.
Мы бросаем в сестер Суниайнен песком. Они отвечают тем же. Щиплет глаза. Я хватаю кусок доски и швыряю в них. Девчонки хотят догнать нас. Но они плохо бегают. Сестры кидают в нас камнями, но попасть не могут.
Мы не пойдем в цирк, это правда. Душа болит, прямо вся разрывается.
Мы бродим по площадке до темноты. Зажигаются огни. Красные лампы блещут, как горящие маки. Звездные арки пульсируют. Человеческие тени качаются в возникших на площади столбах. Из шапито доносится музыка, а в нос ударяет особенный запах, терпкий и душный. Это, наверное, пахнет лев.
– Или змея.
– Змеи же не пахнут.
Вильо выдумывает всякое, ему ведь только пять лет. Я смеюсь над ним. Какой‑то мужчина начинает выкрикивать в микрофон:
– Фокусник! Лев! Африканский глотатель огня!
У брата округляются глаза.
– Огонь нельзя глотать. От этого можно умереть.
– Может, у него в горле какая‑то трубка.
К воротам в свет прожекторов выносят большой помост. На него запрыгивает удивительный негр. Он без рубашки, в какой‑то коротенькой шелестящей юбке. На шее звенят бусы и обручи. И зубы хищника, крокодила или гориллы. Покачивания бедер. Топот ног. Раскатистый белый смех. В руках у него труба, в которую он кричит:
– Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!
Потом он исчезает в шатре. Нам не видно, что происходит внутри. Нам не видно, как выступают фокусник, женщина‑силач. И ниоткуда не появляется добрый взрослый незнакомец, который склонился бы к нам и по‑дружески спросил:
|
|
– Хотите ли вы попасть в цирк, дети?
Уже поздно, слишком поздно. Мама сидит дома и шьет, согнувшись. После того как она уже достаточно отругала нас, я осторожно спрашиваю ее о деньгах на билет, хотя заранее знаю, что она ответит.
– Мы не можем позволить себе такую глупость. И к тому же у нас в доме есть собственный фокусник.
Вильо плачет в постели. Я не плачу и решаю про себя, что мы обязательно пойдем в цирк. Каким образом? Я что‑нибудь придумаю. Рассказываю об этом братишке на ухо, и он сразу же перестает всхлипывать.
– Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!
Луна светит в окно. Я все еще не сплю. По луне ходит человек, тот, в черной рубашке, с морщинистым лицом. Он смотрит на меня и посыпает землю желтыми опилками, лунными опилками, лунным песком. Я стою посреди лунного поля, и мне холодно, сиротливо, как будто я сама луна или звезда в космосе. Я иду к земле по длинной световой дуге. Если я упаду с нее, то превращусь в звездную точку и улечу. Не сыпь свой песок, человек в черной рубашке! Иначе я упаду и улечу. Далеко‑далеко…
– Ирья, проснись, Ирья!
Вильо еще не надел рубашку. Он уже встал. У него проступают все ребра, как будто там внутри грабли или какие‑то прутья. У него что‑то было с легкими. А теперь все прошло.
Выглядываю из окна. Листья падают с деревьев и бегут, гонимые ветром. Летят галки, светит солнце. Мама велит нам принести дров в баню. Огонь трещит и стреляет под котлом. Мама помешивает белье деревянной палкой. Щелочной камень трогать нельзя.
|
|
Нам приходится помогать ей в бане все утро. У Вильо не хватает сил, чтобы выжимать простыни. Пусть полощет полотенца. На двери бани надпись: Йелыв удов зи алток, инреваз нарк. Я нарочно написала задом наперед обыкновенные слова: «Вылей воду из котла, заверни кран». Все знают про розу, упавшую на лапу Азора, но никто не знает двух слов, известных мне. Это «топот» и «потоп».
Вилка пахнет селедкой. Ненавижу селедку. Набираю в ковшик воды, иду с вилкой к помойке и поливаю ее. Ем только картошку. На тарелке нельзя ничего оставлять, но Вильо все же оставляет. Мы торопимся. Еда в животе булькает, когда мы бежим.
Уже далеко за полдень. Ветер несет пухлые облака по краю неба. Полы шапито плещутся на ветру. Старичок с бородой возится перед вагончиком, прибивает молотком оторвавшиеся таблички. Дергаю Вильо за руку.
– Здрасьте!
– Здравствуйте, здравствуйте.
– Мы пришли узнать… А нет ли у вас какой‑нибудь работы?
– Работы… для таких клопов… – говорит он. У него во рту гвоздь. Борода шевелится и подрагивает.
– Да. Чтобы бесплатно попасть на представление.
– Ох‑ох‑ох! Нет у меня такой работы. И даже обещать не имею права.
Он качает головой и вколачивает гвозди – руки у него большие, с выступающими венами. Мы отходим подальше. У Вильо оттопыривается нижняя губа.
Но я уже смотрю на следующий вагончик. На краю площадки женщина склонилась над тазом с бельем. Из него подымается пар. Все сегодня стирают. Крошечный прыщавый ребенок теребит женщину за платье. «А‑а‑а!» Чего он плачет? Я нахожу на земле соску и облизываю ее. «А‑а‑а!» Сую соску ему в рот, и малыш перестает орать.
– Здрасьте. Мы пришли узнать, нет ли у вас какой‑нибудь работы.
– Ничего другого у нас и нет, – отвечает женщина.
Объясняю ей суть дела. Но она качает головой. Такой работы нет. И не предвидится.
– Пойдите спросите там, – говорит женщина, указывая рукой вперед.
На ступеньках вагончика сидит мужчина.
Тот, в черной рубашке, со сморщенным лицом. Тот, что рассыпает желтые опилки, звездный песок, звездный порошок, вызывая на душе холод и одиночество.
Он небольшого роста. Почему же я боюсь его, хотя он такой маленький и щупленький? Он сидит на ступеньках и ковыряет в зубах спичкой. У него изо рта вылетают мельчайшие щепочки. Он берет новую спичку, кусает ее и выплевывает огрызки на землю. Его глаза следят за нами, хотя он и не смотрит в нашу сторону.
– Здрасьте… Мы пришли узнать, нет ли у вас работы.
– Ах, работы!
Он отламывает ядовитый кончик спички, раскусывает ее пополам и ковыряется в каком‑то заднем зубе. Прочистив его основательно, он выбрасывает спичку. Мужчина смеется. Я не знаю, почему он смеется.
– Ах, работы! Хорошо, найдется для вас работенка, – говорит он.
Он велит нам следовать за ним. Я беру Вильо за руку. Работа! Нам дадут работу!
Мужчина в черной рубашке ведет нас через кусты на склон. Там натянута бельевая веревка. Она привязана к двум кольям. На ней колышутся белые простыни.
– Стойте здесь, – распоряжается мужчина, – и держите колья, чтобы ветер не сорвал белье моей старухи.
– А мы потом попадем в цирк? – спрашиваю я.
– Точно попадем? – пищит Вильо.
– Да, да, – отвечает мужчина и начинает спускаться с холма.
– А как долго нам здесь стоять? – кричу я ему вслед.
– Пока белье не высохнет.
Из шелестящего кустарника раздается его приглушенный смех. Черная рубашка мелькает раз, другой, потом макушка. Он пропадает из виду.
Дует ветер. Мы вцепляемся обеими руками в колья. Вильо стоит на одном конце веревки, я на другом. Палки дрожат. Мы изо всех сил удерживаем их от падения. Ветер рвет веревку и хлопает простынями.
– Подумай только, Вильо, мы попадем в цирк!
– И увидим огненного человека.
– Глотателя огня. Он глотает огонь.
– А жар достает ему до живота?
– Наверное.
– Но ведь живот может сгореть.
– Не сгорит, там есть какая‑то перегородка. Какая‑нибудь огнеупорная пленка.
– Какая пленка?
– Ну такая… Из жести. Жестянка, а в ней вода.
Холодно. Ветер бушует и вертит все вокруг. Темные тучи клубятся за церковными шпилями. Интересно, где те кленовые листья, что мы вчера собрали? Сколько нам придется стоять? Тело покрылось мурашками. А ветер становится все сильнее и холоднее. Приходится еще крепче держаться за колья. Если мы будем плохо держать, ветер повалит их. И тогда придет человек в черной рубашке, рассердится на нас, и мы не попадем в цирк.
– Ирья…
– Что?
– Сколько нам еще стоять?
– Пока простыни не высохнут.
– А когда они высохнут?
– Не знаю.
Порывы ветра приносят с собой мельчайшую изморось. Наши рубашки намокают. Руки мерзнут. Ветер с воем пронизывает тело. Он чуть не поднимает нас и пытается вырвать колья и простыни. Мы удерживаем их, сжав зубы.
– Ирья… Мне холодно!
– Мы должны выдержать. Подумай только, Вильо, глотатель огня…
Я жду и жду, что придет мужчина в черной рубашке и отпустит нас. Но его не видно. Щупаю простыни. Они еще совсем сырые.
– Ирья… Я больше не могу.
– Вильо, давай потерпим еще немножко и тогда попадем в цирк.
Братишка не отвечает. Его посиневшие губы едва шевелятся на ветру, развеваются волосы, развевается рубашка. Что я буду с ним делать, если он сейчас заплачет?
Неожиданно налетает страшный порыв ветра, резкий и беспощадный как объятия хищника. Он воет, бушует, ревет. Он хотел бы поднять нас и унести с собой. Мы цепляемся за колья, сгибаемся, качаемся, и я громко кричу Вильо:
– Крепко держи! Не отпускай!
Еще мгновение – и штормовой ветер одерживает над нами победу, отрывает от земли и уносит с собой. Мы поднимаемся в воздух, взлетаем вместе с кольями и простынями высоко в небо. Мы летим над деревьями и кустами, над домами, колодцами и флагштоками, над рекой и мостками, над маленьким двором нашего дома на скалистом склоне.
А мама как раз идет по двору. У нее в руках ведро с золой, которой она будет посыпать корни ягодных кустов.
Она слышит наш крик, поднимает лицо к небу и видит нас. Мы несемся высоко в воздухе. Простыни развеваются и раздуваются как облака.
Мы не знаем, куда нас несет ветер. И даже мама не знает. Мы только видим, что она стоит во дворе с ведром в руках. Не известно, увидим ли мы ее опять.
– Дети, дети! – кричит мама. Мы еще различаем ее испуганное лицо.
– Мама, мама! – отвечаем мы и улетаем, подхваченные ветром. И скоро пропадаем из виду. И только простыни развеваются на горизонте, как носовые платочки.
Вильо плачет. А мне нельзя. Если имеешь дело с младшим братом и вдруг начнешь плакать, то все может пойти кувырком.
– Перестань, Вильо, не плачь. Потерпим еще и попадем в цирк.
– Пойдем домой, – ревет братишка. У него стучат зубы, а по щекам бегут слезы.
– Давай крикнем, – говорю я.
– Чего крикнем?
– Позовем этого в черной рубашке.
– А как его зовут?
– Не знаю.
– Дядя в черной рубашке‑е‑е! Дядя в черной рубашке‑е‑е!
Но никто не отзывается. Мы кричим громче.
– Дядя в черной рубашке‑е‑е‑е! Дядя в черной рубашке‑е‑е‑е! Ээээээээ!
Уже наступили сумерки. Ветер начинает стихать. Я трогаю белье. Оно все еще влажное. Но не мокрое. Уверяю братишку, что скоро мы сможем уйти. Но Вильо не отвечает, он весь дрожит.
Вдруг на площадке зажигаются огни. Включаются динамики, и начинает греметь музыка. Мы слышим негра:
– Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!
– Представление начинается! – кричу я.
Мы смотрим друг на друга. Одновременно отпускаем руки. Даже не оборачиваясь, бросаемся вниз по склону, перепрыгиваем через канаву и только у подножия холма осмеливаемся оглянуться на белье. Простыни колышутся в сумерках за рябинами.
Мы направляемся прямо к входу. Идем мимо кассы и билетера, стоящего у ворот. Но тот хватает меня за рукав.
– Стой! Куда это вы лезете без билета?
– Нам не нужны билеты. У нас есть разрешение.
– Чье разрешение?
– Мужчины в черной рубашке.
– Какого еще мужчины в черной рубашке?
– Циркача в черной рубашке.
Я чувствую, как у меня внутри поднимается что‑то тяжелое и хриплое. Это вой. Он душит меня, но не выходит наружу.
– Вы не пройдете внутрь без билета.
– Но нам обещали!
– Мы держали белье, чтобы оно не упало.
– Нам обещали!
– Убирайтесь, не мешайте людям проходить.
– Нам обещали!
Он не верит нам. И не хочет верить. И не знает, где находится человек в черной рубашке. Мне хочется визжать, прыгать, кричать, но я не смею, потому что кругом люди. Я высматриваю черную рубашку. Если бы я сейчас увидела этого дядьку, то подошла бы к нему и стала бить кулаками по его черной груди и кричать, что есть мочи:
– Предатель! Предатель! Предатель!
Мы разыскиваем его, но тщетно. Он, наверное, уже в шапито. Все входят в цирк, даже Сиско Лавела, у которой нарыв на ноге. Только Вильо и я остаемся снаружи. А представление начинается. Мы его не увидим!
Мы с братишкой садимся на кучу досок за вагончиками. Мы оба плачем, так сильно плачем, что чуть не разрывается грудь. Я всхлипываю, уткнувшись в Вильо, а он в меня. И в мире нет ничего горше нашего горя.
– Ну… Что это вас так сильно расстроило?
Только тут мы замечаем деда с бородой. Он стоит у вагончика и курит папиросу с мундштуком.
– Мы держали белье на веревке…
Я рассказываю ему обо всем с самого начала. Вильо перестает реветь и начинает икать. Дедушка смотрит на нас, поглаживая бороду скрюченными пальцами.
– Вот оно что, – говорит он. – Так‑так. Знаю я этого мерзавца.
Он гасит папиросу и убирает мундштук в карман.
– Идите за мной.
Вместе со стариком мы идем к билетеру. Тот злобно смотрит исподлобья. Уж он‑то нас не пропустит.
– Я проведу этих клопов, – говорит дедушка.
– Проведешь? Зачем? Под чью ответственность?
– Под свою собственную, – отвечает дед.
– Ах, под свою! Не выйдет. Нечего важничать на старости лет. И выгнать могут.
И он становится на пути, широко расставив ноги.
– Отойди немного, – говорит бородач и тянет нас за собой мимо билетера.
– Ты еще пожалеешь, – угрожает тот. – Я этого так не оставлю, это точно!
Но дедушка не обращает внимания на его крик. Он приводит нас в шатер, который заполняют люди, шум, вздохи, смех. Горит ослепительный свет. Мы садимся на заднюю скамью, а бородач куда‑то исчезает, так что я даже не успеваю поблагодарить его.
На арене мужчина катается на одноколесном велосипеде. У него на голове палка, а на ней чашка и блюдце. Он едет и пьет горячий кофе из чашки. Вильо толкает меня. Мы облегченно вздыхаем и хлопаем так, что болят руки. После велосипедиста появляется клоун и пытается сделать то же самое, но у него, конечно, ничего не получается. Он обливается кофе, а чашка со звоном падает на пол. Мы смеемся, смеемся до полного изнеможения, до слез. Я сжимаю руку братишке. Она горячая как огонь.
Мы смотрим на них на всех: женщину‑силача, льва и глотателя огня. Сердце чуть не остановилось при виде этого человека. Я внимательно всматриваюсь – настоящий это огонь или нет. Настоящий. Мы хлопаем в ладоши и топаем ногами. Клоун чиркает спичкой и пытается проглотить ее. У него из заднего кармана торчит велосипедный насос. С головы сваливается шляпа и цепляется за него. Клоун ищет ее, но нигде не может найти.
– Шляпа сзади! Шляпа за спиной! – кричит Вильо.
Уже поздно, когда мы идем домой. Братик еле тащит ноги, то и дело останавливается. На вершине холма он вдруг садится на край канавы и ложится в траву.
– Я устал… не могу больше идти, – шепчет он.
– Надо.
– Не могу я…
Тогда мне пришлось взять Вильо на закорки. К счастью, дорога идет под гору. Внизу виднеется наш дом. Братишка обмяк и висит как мешок. Я, задыхаясь, несу его до самых ступенек. Мама выходит навстречу. Она в ужасе.
– Где вы были? Что с Вильо?
Она сразу же загоняет нас в постель. У брата нет сил раздеться. Мама снимает с него одежду и сует под мышку градусник. Я уже засыпаю, когда она приходит и вынимает градусник.
– Боже мой, – говорит она. – Боже мой!
Я слышу, как она разговаривает с папой на кухне. Значит, он лежит на кухонной кушетке, с прикрытыми глазами. Мама возвращается в комнату и прикладывает мокрое полотенце ко лбу братика.
Мне страшно. Я боюсь, что Вильо умрет. Я думаю о нем и о его легких. А вдруг это я во всем виновата?
Мама не спит у постели Вильо. Он говорит во сне. Он бормочет совершенные глупости. Мне хочется плакать, когда он говорит.
– Не отпускай! – кричит он. – Не отпускай!
А потом о каком‑то огне.
– Горячо, горячо! Нельзя… Огонь попадет в горло…
Ему снова холодно.
– Дядя в черной рубашке‑е‑е! Дядя в черной рубашке‑е‑е! – зовет он тоненьким голоском.
Я не сплю, мама не спит, луна не спит. Луна смотрит на меня в окно и все понимает. Только она знает, что я чувствую. Я гуляю по лунному полю и ищу желтую мазь, лунное масло, холодный лунный крем. Если помазать им лоб, то станет легче, жар пройдет. Я ищу лунный крем для Вильо, собираю горстями желтую пасту. Но посреди поля стоит мужчина в черной рубашке и смотрит на меня. Не хочу его видеть! Не хочу видеть его сморщенного лица! Я поднимаюсь облаком высоко в небо. Меня окружает космос, его глубины плывут мимо в своих бледных звездных кружевах. Я лечу и лечу. Ветер овевает шершавую поверхность земного шара. Издали, из‑за звезд на меня смотрит луна. Круглая луна. Печальная луна.
Ужин
Перевод с финского Г. Прониной
Лейла забеременела не ко времени. Лучших времен, правда, и не ожидалось. Недавно в оформительской уволили одну прямо из декретного, да в магазине двоих женщин постарше. Так что ради места стоило бы прямиком отправиться в больницу. Но Лейле за тридцать, уже кое‑что позади: несколько выкидышей, бездетный брак и однажды – бесхитростная попытка оставить этот мир. Поэтому она решилась заглушить голос рассудка и стать матерью.
Будущий отец – «вечный» студент, который вместо учебы все больше отирался в разнорабочих то у Раке, то в Алко, то на кладбище в Хиеталахти, – пришел от этого в столь сильное замешательство, что запил. Связь, и без того не очень прочная, грозила оборваться совсем. Пожалуй, теперь это было своего рода экономическое соглашение: квартиру сняла когда‑то Лейла, он же пока еще кое‑что зарабатывал. Дочь родилась в августе: маленькая, с заячьей губой, она кричала ночи напролет. От ее высокого, струной звенящего голоса дребезжали оконные стекла.
Осень была ясная, солнечная. Облитые ярким медным светом стояли в Хиеталахти у причала пароходы; пламенели клены. Скупое тепло уходящего лета прозрачным легким покрывалом окутывало спящих на траве пьянчуг. Отец девочки, Исмо, целыми днями валяется с граблями между двух могильных плит, раздумывает о своей горькой участи. Глаза слипаются, но спать нельзя. Где‑то под высокими деревьями сторожит, стрекочет дятлом тетка, наблюдающая за работой. Спать, смертельно хочется спать. Реют в просветах между деревьев облака, терпко пахнут на могилах цветы в узких вазочках. Заслышав голоса и шаги, Исмо садится на корточки, принимается скрести граблями могилы. Всякий раз одни и те же – Ольги Марии Кейхо и Сакари Хоффрена, их покой уже никто, кроме него, не нарушит. Дорожки усыпаны листьями, Исмо сгребает их рассеянно, в полусне. Становится все холоднее.
Вечером домой идти неохота. Детское белье развешано повсюду, – в душевой, на сиденьях и спинках стульев, – тридцать один квадратный метр до отказа заполнен ребенком, его потребностями, а для Исмо, кажется, и места нет. Лейла трет в дымящейся паром пластмассовой ванночке марлевые подгузники, попутно отпуская ехидные замечания. Орет вечно голодный ребенок. С кормлением нелады, да и откуда молоку взяться: отчаянная мамаша купила детскую коляску и теперь сидит на одной картошке.
И вот в такое время, в конце октября, нежданное приглашение. Зазвонил, может в последний раз перед отключением, телефон, Исмо лениво подошел, чтобы ответить, и вдруг приосанился, застыл неподвижно.
– Большое спасибо! Ну конечно. Спасибо! Да, да, – твердил он в трубку, – очень признательны.
Из кухни высунулась Лейла, уставилась на него.
– Званый ужин, пригласили на лосятину. Закуска и выпивка! – возбужденно выпалил Исмо и от избытка чувств двинул в воздухе кулаком.
Лейла отказывалась верить. Неужели ей хоть что‑нибудь может достаться даром? А тем более лосятина. Отец ее, человек с заостренными, как у белки, волосатыми ушами и упорством мелкого предпринимателя, с годами выколотил из нее все пустые надежды.
– Лосятина? С чего это?
Исмо начал объяснять, что у него есть двоюродные братья – Эркки, Тапани и Венецианский Валлу..
– Что еще за Венецианский Валлу?
– Его так называют, потому что мыс, на котором он живет, постепенно опускается и угрожает со временем совсем уйти под воду. Мужик он деревенский, вдовый, частенько со своими односельчанами ходит на лося. Это он привез лосятину, здоровенный кусок; и дед приехал с ним на той же машине. Вся затея как раз дедова – старику захотелось проведать в Хельсинки внуков. Как, мол, они там живут‑поживают.
Лейла горько усмехнулась при этих словах. А Исмо стал пространно расписывать успехи Эркки и Тапани. Тапани – владелец фирмы по торговле недвижимостью, на пустяки не разменивается – миллионами ворочает. А Эркки – вице‑судья; тоже ведь из простых, а какую карьеру сделал, и бог знает как далеко еще пойдет. Вот уж кто всюду сумеет сорвать куш! Он заполняет налоговые декларации разным предпринимателям, а те ему каждый раз в подарок – оборудование для кухни или еще что‑нибудь; господи помилуй, чего только у него нет, одних катеров сколько…
– Тебе‑то что? Завидно? – ввернула Лейла. – Значит, это он нас приглашает?
Исмо кивнул. Подумать только – жаркое из лося, лосятина! Неужели Лейла и вправду никогда не пробовала? Нежное мясо, удивительно нежное, – никак не мог успокоиться Исмо.
К вечеру он, однако, притих. Мысленно проклинал свою болтливость. И зачем сказал? Пошел бы один, втихомолку. А теперь невенчанную жену и безымянное дитя придется представлять родне, тут нужна изворотливость. И потом, это все равно что признать себя отцом ребенка, а ведь еще неизвестно, его ли это девочка. Поди разберись в этой женщине, если она ничего не требует, не плачет, а вроде как наблюдает со стороны: собирается он становиться отцом ее ребенка или нет? Может, Исмо просто нужен ей как козел отпущения, как узаконенный кормилец, а истинного виновника давно и след простыл?
– С ребенком туда неудобно, – проворчал Исмо. – Как ты его там будешь кормить, при посторонних?
– Так и буду, как все. Не могу же я титьки дома оставить, – сказала Лейла, ложась на кровать.
Теперь уж никуда не денешься. Или взять да пойти одному? Но это будет означать полный разрыв, а он все же не хотел терять Лейлу. Жила в нем какая‑то смутная надежда, что придут лучшие времена, и будет что‑то вроде счастья, и наступит мгновение, когда Лейла, такая жизнерадостная и угрюмая, мягкая и угловатая одновременно, разорвет наконец оболочку замкнутости и раскроет свою странную душу, которую пока так упорно скрывает.
…Лейла хлопотала между кухней и душевой. В парадной юбке, расставленной в швах, с завитыми волосами, она была бы очень хороша, если бы не ее вечные ехидные речи.
– Будут спрашивать имя, так зовут ее Тююне, – сказала Лейла.
– Тююне? Старушечье какое‑то имя…
– Ну уж!
– Старушечье, точно.
– Выходит, так. Ты же у нас образованный, студент… – съязвила Лейла.
Насмехается над его прерванной учебой. И как не надоест, ведь знает прекрасно, что для учебы нужны деньги…
Когда Лейла проходила близко, в нос ударил резкий запах – видно, оттирала скипидаром пятно на юбке. Ровными треугольниками она сложила подгузники, надела на девочку жесткое кружевное платье, причесала. В окне, в узкой полоске между домов, покачивался нос парохода. Ветер гнал стада туч. Начинался дождь.
На лестнице встретилась соседка со своим подслеповатым псом. Соседка остановилась и впервые заговорила с ними:
– Можете туда не ходить, – сказала она, – его уже увезли.
– Кого это? – удивился Исмо.
– Этого мальчика.
– Какого мальчика?
– Который с балкона кинулся.
Пес натянул поводок, они двинулись дальше. Громыхнула на всю лестницу дверь. Лейла вдруг побледнела.
– Бедный парень, бедный парень, – повторяла она.
– Кто это? Разве ты его знаешь?
– Да, представь себе, знаю, – ответила Лейла. – Все‑таки достукались. Пьянство, драки, – ну что это за семья? Ад кромешный, а не семья!
Пожав плечами, Исмо стал спускать вниз коляску. Следом, закусив губы, шла Лейла. Видно, изо всех сил старалась не расплакаться. Вот и опять ничего толком не рассказала, не объяснила…
Они первый раз везли ребенка на трамвае. Намаялись. На улице – проливной дождь, в вагоне битком. Исмо готов был уже отступиться, но Лейла все же умудрилась протиснуться в двери и каким‑то своим особым способом расчистила место среди мокрых спин. У Исмо сводило желудок, казалось, не хватает воздуха – он весь день почти ничего не ел. Но как подумал об ужине, как представил себе нежную, ароматную лосятину – повеселел и неожиданно для самого себя вдруг ущипнул в толпе Лейлу.
– Нас ждет жаркое, – шепнул он.
В ответ Лейла улыбнулась удивительно доброй улыбкой, сказала:
– Вот бы с собой немножко взять…
Они ехали сперва на трамвае, потом на автобусе, долго плутали под дождем и наконец в тупике на берегу моря нашли дом Эркки. Из решетчатых чугунных ворот выскочил мальчишка в полном индейском снаряжении. Пластмассовое копье ткнулось Лейле в юбку.
– Четвертый убитый! Четвертый убитый! – заорал мальчишка и убежал.
Лейла недоверчиво огляделась. Дом стоял на пологом склоне, у самого берега, крыльцо освещали желтые декоративные фонари. Живая изгородь огибала двор и небольшой сад, там кое‑где еще виднелись яркие листья и прихваченные ночными заморозками сморщенные яблоки.
– Классное местечко, верно? – сказал Исмо.
Лейла не ответила. Она видела себя в этом дворе: вот она катает детскую коляску или сидит на качелях в тихом свете солнца. Между деревьев она бы натянула веревки, повесила белье, все лето ходила бы босая, а дочка бегала бы свободно по траве. И каждое мгновение рядом открывалось бы такое близкое море, темное, всепонимающее, уносило с собой частицу безмерной людской скорби.
Исмо встал посреди двора и принялся разглядывать автомашины.
– Вот эта – машина Валлу, – показал он на «пикап». – А эта, ты только посмотри, какая громадина, – целый корабль!
– Цвет дурацкий, – сказала Лейла.
Исмо сердила ее язвительность. Ничего‑то ей не нравится. Найдется ли в мире что‑нибудь такое, о чем бы Лейла сказала: «хорошо» или «чудесно». Она бранит все, кроме разве ребенка, – ребенок для нее гораздо важнее Исмо и принадлежит ей одной.
Дверь открыла Анн‑Лис. От красоты ее веяло холодом; золотой треугольник броши скреплял завязанный бантом ворот платья. Поздоровалась за руку с Лейлой, заглянула в коляску, вежливо улыбнулась.
– Какая маленькая! Подумать только, какая крошка! – говорила она, протягивая гостям вешалки для пальто. Попросила, если не трудно, снять обувь.
Лейла осталась в чулках, глянула на ноги Исмо. А, пусть. Его носки, его и позор. Но все же…
– Ну и рвань! – прошипела Лейла.
В круглом зеркале передней мелькнуло его лицо. Тонкий нос, худые бледные щеки над светлой, редкой бородкой. В глазах беспокойный блеск.
Раскрыв объятия, к ним спешил Эркки.
– Мы уж думали, вы на полпути в кабак завернули, – пошутил он.
Игриво усмехаясь, он взял Лейлу за руку, оценивая ее взглядом. Она ответила ему тем же.
Коренастый, небольшого роста, вице‑судья оказался веселым, общительным человеком.
– Так вот, значит, какую симпатичную рыбку выудил мой братец! – балагурил он. – Как же это вы создали семью, не спросив разрешения у меня, юриста?
Напряженно улыбаясь, Лейла под руку с Эркки вошла в гостиную. Все там изысканно одеты, держатся уверенно. Ссутулившийся в высоком кожаном кресле дед и тот был в черном костюме, белой рубашке и при галстуке. В руке он держал стакан с кефиром. У остальных налито вино.
Исмо встревожился. Как, неужели Эркки не припас настоящей выпивки? Неужели из‑за деда придется тянуть одно только вино? Но тут из‑за спинки дивана высунулась лысая голова Валлу, и Исмо почувствовал знакомый запах: Валлу все‑таки прихватил своей, настоящей, «венецианской»…
Лейла незаметно осмотрелась: сервант, паркетный пол, камин, ножки стульев в виде львиных лап… Другой двоюродный брат Исмо, Тапани, пожал ей руку так энергично и крепко, будто знакомился с новым богатым клиентом. Она с трудом запомнила, как зовут его жену. Туйя, как бы не забыть: Туйя, Туйя. Очень привлекательная женщина. Она‑то разуваться не стала, преспокойно осталась в туфлях на шпильках.
Дед поставил стакан на стол и принялся разглядывать Лейлу. Ей стало не по себе. Она вдруг будто съежилась, завяла – жалкая содержанка, которой и показать нечего, кроме своего греха.
– Так это жена Исмо? – спросил дед.
Лейла только молча улыбнулась. Дед попросил показать ему ребенка. Лейла положила на костлявые стариковские колени спящую девочку. Та тихо лежала с закрытыми глазами. Вдруг старик шевельнулся, и соска выпала изо рта девочки, закатилась под стул.
– Да у нее, никак, заячья губа? – сказал дед и поглядел на Лейлу так, будто его обманули.
Лейла ничего не ответила. Она взяла ребенка, положила в коляску. Горячо, бешено колотилась во всем теле кровь. Лейла стала поправлять одеяло, оно жгло пальцы, в голове шумело.
К ней склонился Валлу. Его могучая грудь почти касалась волос Лейлы.
– Вот возьмите ваш болтик, – весело сказал он ласковым голосом и протянул соску, глядя Лейле в глаза.
Лейла перевезла девочку в другую комнату, та все еще спала, набираясь сил перед ночным концертом. Зато сейчас у Лейлы отдых, перерыв. И пускай старик говорит что угодно, пускай Исмо дурит и куролесит, но сегодня она вдоволь наестся лосятины и выпьет чуточку красного вина, и ничто не может лишить ее этого долгожданного удовольствия.
Она вернулась в гостиную. Исмо, устроившись рядом с Туйей, делал вид, что не замечает Лейлу. С чего бы это? Лейла села у окна, чтобы смотреть на море, но виден был только двор.
Говорили о каком‑то прибрежном участке и о доме. Дом, рассказывал Тапани, из светлого кирпича и с утепленными окнами – особенное стекло в тройных рамах. Потягивая вино, Лейла оглядывала комнату.
– Но цену запрашивают бешеную, – сказал Эркки. – И это же страшно далеко.
– Дедушкин остров и то ближе, – сказала Анн‑Лис.
– Тем не менее покупатель уже нашелся. Я бы в такую даль, на север, ни за что бы не поехала. Мошкаре на съедение, – охала Туйя.
– Я бы тоже. Лучшего места, чем дедушкин остров, не найти, – сказала Анн‑Лис. – Как там чудесно! Весь западный берег – сплошной песчаный пляж.
– Да, берега там предостаточно, – соглашался дед.
– А для детей это просто идеальное место, – продолжала Анн‑Лис. – Метров двадцать спокойно бредешь по мелководью. Прошлым летом Мики хотел там остаться насовсем.
– Да, да, все так, верно, – сипел дед.
Прибежал мальчишка в индейском наряде, потребовал мороженого и варенья, непременно того самого, в котором вишни.
– Но, Мики, ты разве уже поздоровался? – укоризненно сказала Анн‑Лис.
– Да они же все убитые, – ответил тот.
– Ох уж эти дети… – смутилась Анн‑Лис, и все добродушно заулыбались.
Исмо с Валлу улизнули на улицу, Лейле в окно было видно, как они возятся за машиной Валлу. Тени их в тусклом свете фонарей то и дело сталкивались. Потом, отирая рот, из‑за машины вышел Исмо. Закурив, они направились к дому – над песчаной дорожкой закачались два мерцающих огонька.
«Ну началось», – подумала Лейла. Вот так всегда. Сперва Исмо ходит угрюмый, потом какой‑то ошалелый и, наконец, весь обмякнет. Где ему тогда поднять коляску, хорошо, если ноги сможет волочить.
В длинном коридоре Лейла наткнулась на Валлу.
– Постой, – подмигнул он ей. – Этого… средства для головы и тебе хватит. Сразу поправишься!
– Для головы, значит, – засмеялась Лейла.
Валлу проводил ее глазами. В гостиной теперь обсуждали, как содержать в порядке газон, и какой декоративный кустарник лучше. Анн‑Лис хвалила японский барбарис: у него такие острые шипы – всех зевак отпугнут. Его можно посадить на склоне со стороны торца. Нет, нет, там уже растет барбарис и кизил, места больше нет, – возражал Эркки.
– Для газона лучше всего гусиная травка, за ней почти не надо ухаживать, – сказала Туйя.
Лейла вспомнила вид из окна своей комнаты: две каменные стены и между ними узенькая полоска моря. Стены – бог с ними, но зато полоска моря, этот живой стебелек океана ей дороже любого сада. Когда‑то со вскрытыми венами она лежала на ковре, и взгляд ее, как за последнюю соломинку, зацепился за этот дерзкий морской стебелек: он дышал и сверкал, притягивал к себе, завораживая своим движением, и вдруг ей не захотелось с ним расставаться.
Дерзкий стебелек… Росток гордости…
Хмель ударил в голову. В пустом желудке урчало. Почудилось, что из кухни доносится пьянящий аромат жареного мяса.
Дед принюхался, потом, поперхнувшись, отпил из стакана. Оказывается, и он уже пьет не кефир.
– Так это Валлу убил лося? – вдруг спросил дед.
– Да, Валлу.
– Как это получилось? Расскажи! – попросила Туйя.
– Да как? Шел, шел и набрел на лося. – Валлу отер лысину.
– Но ведь в этом есть что‑то такое… ужасное, – вздрогнула Туйя.
– Если есть лицензия, то ничего ужасного.
– Вы что, оказались нос к носу? – засмеялся Эркки.
– Ну, не совсем. Хотя и так бывает. Обычно сохатый – особенно если старый – как учует человека, так даст кругаля и – прямым ходом на загонщиков. Тут он и затоптать может.
– Какой кошмар! – сказала Туйя. – У тебя тоже так было?
– Нет, сейчас я стоял в засаде на краю поля… Рядом еще один парень. Ну, стоим, ждем, и вдруг прямо на поле как сиганет из кустов лосиха. Вот‑вот подлетит на выстрел, у меня аж пальцы жжет. Только смотрю – следом за ней лосенок. Ну, перевел дух, делать нечего.
– Почему? Разве в лосих нельзя стрелять?
– Если она с теленком, нельзя.
– Откуда же знать? Может, не заметил? – перебил Исмо.
– Заметишь, никуда не денешься.
– А если притвориться, что не видел? – вмешалась в разговор Лейла.
– Ну, это уж дело совести. Кто‑то, может, и уложит ради гонора. Только если я кого на этом застукаю – в нашей компании ему делать нечего. Выдворю.
– Ты недосказал, чем все кончилось. Давай дальше, – попросила Туйя. – Потом‑то что?