– Сегодня последний день года, – заметил Трюггве, когда мама наливала ему кофе.
– Да, – ответила мама. – Старому году осталось всего десять часов.
– Что‑то принесет с собой новый год, – сказал Трюггве.
Странно, – думала Ева, – отчего это мама такая радостная? Осенью ей было так плохо, иной раз не то что не решаешься сидеть у нее на постели и придумывать смешные слова, а вообще стараешься держаться подальше, пока у нее это не пройдет. Радость мамы и Трюггве рождала в ее душе смутный страх, нарастало странное чувство, что Трюггве непонятным пока образом угрожает самому ее существованию.
Трюггве положил кусок марципанового торта себе на тарелку, но когда мама хотела передать блюдо дальше, Кирси покачала головой.
– У Кирси на все на свете аллергия, – объяснил Трюггве, – и с миндалем ей тоже ничего нельзя.
Еве стало жалко Кирси, которая даже не попробует такого вкусного торта. Но, поймав ее взгляд, она заметила, что гостья расстроилась ничуть не меньше, чем она сама, и вовсе не из‑за торта.
– Ой, как жалко! – сказала мама. – Я бы тогда еще что‑нибудь купила!
– Ничего, Кирси уже привыкла отказываться от угощений, – сказал Трюггве. – Она стойко соблюдает свою диету.
Они еще немного посидели, а потом мама предложила встать из‑за стола. Трюггве поблагодарил маму, и, сказав, что она просто мастерица варить кофе, подошел, и поцеловал у нее руку, и сам засмеялся, как будто сделал это ради шутки.
– Девочки, может быть, пойдут к Еве? – предложила мама.
– Пожалуй, им без нас веселее, – поддержал ее Трюггве.
– Иди займи Кирси, – сказала Еве мама.
Ева умоляюще взглянула на маму: уж она‑то могла бы понять, как тягостно оставаться наедине с Кирси, да еще, наверное, на много часов – кто знает, когда этот Трюггве соберется домой? Но мама сделала вид, что ничего не поняла, и пришлось подчиниться, потому что не спорить же при гостях. Ева кивнула Кирси и направилась в комнату, а та пошла за ней. Поначалу, не зная, о чем заговорить, они молча сидели, глядя друг на друга – глядеть они уже не стеснялись. В тишине было слышно только сопение Кирси, да из соседней комнаты доносились приглушенные голоса мамы и Трюггве. В конце концов молчание показалось Еве неловким. Она спросила Кирси по‑фински:
– Хочешь послушать мои записи?
– Не знаю, – ответила Кирси.
– А почему ты не говоришь по‑шведски, как Трюггве?
– Потому что мама говорит по‑фински.
– Ты что, живешь у мамы?
– Мама меня потом заберет. Пока что я живу у папы.
Ева вспомнила, как Ян объяснял ей, что если они с мамой разойдутся, то будет лучше для всех троих. Она сидела тогда у Яна на коленях, положив голову ему на плечо, а он говорил, что и для Евы так будет лучше, она сама потом это поймет. Ведь его малышка Ева не может быть счастлива, если ее родители несчастливы друг с другом и не расстаются только из‑за нее. Зато когда он уедет, дома станет гораздо спокойнее, а у Евы будет тогда целых два дома. Она ведь сможет приходить к нему когда вздумается, и всегда будет самой желанной гостьей. Но это он пошутил, насчет гостьи: она будет приходить к нему как к себе домой.
Но Ева что‑то не заметила, чтобы ей стало лучше. Может быть, как сказал Ян, она потом поймет. Пока что ей было непонятно, почему Ян и Пегги – это лучше, чем Ян и мама. Пегги считает, что лучше бы Евы вообще на свете не было. Пегги не в духе уже только из‑за того, что к ним приходишь. А иначе почему она всегда глядит мимо тебя и едва здоровается, а потом запирается на весь вечер в спальне. И хотя это очень здорово – остаться с Яном вдвоем на целый вечер, и хотя на Пегги ей наплевать, а все‑таки обидно, когда тебя ненавидят лишь за то, что ты пришла в гости.
– Почему оттуда ничего не слышно? – спросила Кирси.
– Что? – отозвалась Ева.
– Они только что разговаривали, а теперь я ничего не слышу.
– Может, они закрыли дверь?
– А зачем?
– Затем, что без нас им веселее.
Внезапно по бледному лицу Кирси разлился румянец.
– А вдруг они этим занимаются?
– Чем этим? – не поняла Ева.
– Ну этим, сама знаешь.
Ева почувствовала, как у нее тоже запылали щеки:
– Не могут же они заниматься этим в гостиной!
– А если они уже в комнате у твоей мамы?
– Знаешь что: сейчас я схожу принесу нам апельсинового соку, а заодно посмотрю, может, через кухонную дверь что‑нибудь видно.
В своих шерстяных носках Ева двигалась почти бесшумно. На лице у нее было безмятежное выражение на случай, если вдруг столкнется с мамой. Но все обошлось. Дверь, ведущая из кухни в гостиную, оказалась приоткрыта. Она осторожно достала из холодильника две бутылки соку, поставила их на стол и подкралась к двери. В щелку было видно, что мама и Трюггве сидят в гостиной. Дверь в переднюю они действительно закрыли, поэтому и не было ничего слышно. Они сидели на диване даже не обнявшись. Ева хотела сразу же уйти, но на мгновение задержалась и прислушалась.
– Я вышла замуж очень молодой, – донесся до нее мамин голос. – Когда мы с Яном познакомились, я жила еще с родителями, и они были оба против нашей свадьбы. Потому что Ян всегда был такой, как теперь.
– Кто не ошибается, – сказал Трюггве.
– Но не считаешь ли ты, что, однажды обманувшись, становишься крайне осторожной, – сказала мама. – Поверишь во что‑то новое, а оно потом окажется ничем не лучше прежнего.
– Что я всегда в тебе ценил больше всего, – сказал Трюггве, – так это твою вежливость. А знаешь, на что я обратил внимание еще тогда, много лет назад?
– Нет, – ответила мама. – На что же?
– На то, что у тебя красивые глаза. Как лесные звездочки – есть такой весенний цветок. Тебе и другие, наверное, об этом говорили.
– В первый раз слышу! – донесся из гостиной смущенно‑радостный мамин голос.
«Ерунда какая‑то, – подумала Ева, – даже слушать неинтересно». Взяв бутылки с соком и две соломинки, она на цыпочках проскользнула в свою комнату. Там она выдала одну бутылку Кирси и сообщила, что они сидят на диване и ничего страшного не предвидится.
Ева и Кирси медленно потягивали сок через соломинку.
– Сколько у вас комнат? – спросила Ева, не выпуская соломинку изо рта.
– Две, – печально ответила Кирси. – У вас квартира больше нашей.
– Да, пожалуй, – согласилась Ева.
– Но у вас не так уж много вещей, – продолжала Кирси.
– Часть вещей папа забрал, – сказала Ева. – Раньше тут на полу был ковер, синий с красным.
Был дождливый день, когда Ян и Пегги взяли машину и приехали за вещами. Мама ушла на работу, и Ева тоже была бы в школе, если бы не заболела. Поэтому Ян и Пегги очень удивились, застав ее дома. Ева лежала в постели с высокой температурой, под головой у нее было несколько подушек, потому что она захлебывалась кашлем. Голос у нее сел, и говорить она могла только шепотом. Ян сказал, что постарается как можно меньше ее тревожить, и что они все сделают очень быстро и тихо. Она слышала, как они ходили по квартире, как то и дело хлопала входная дверь. И каждый раз, стоило ей провалиться в горячечный сон, ее пробуждал стук открываемого шкафа или скрип выдвигаемых ящиков. Она не понимала, зачем они так тщательно все обшаривают – ведь Ян любил говорить, что ни одна вещь не стоит того, чтобы из‑за нее переживать. «Что значит вещь, – сказал он как‑то, – в сравнении с человеком!»
Тут в дверь заглянула Пегги и крикнула:
– Вот же он!
Ян, оттеснив Пегги, вошел в комнату.
– Спишь, малышка? – спросил он. – Я только возьму одну вещь, и все.
Тут он наклонился над ковром, синим с красным, и скатал его в трубку. Когда он уже выходил из комнаты с ковром на плечах, Ева вдруг вспомнила мамину просьбу. Она открыла рот, чтобы сказать, но у нее получился какой‑то нечленораздельный хрип.
– Ева что‑то просит, – заметила Пегги.
Ян обернулся:
– Что такое, родненькая?
– Ключи, – прошептала Ева. – Мама велела, чтобы ты отдал наши ключи. Они теперь не твои.
Ян выложил ключи из кармана на Евин письменный стол.
– Моя мама тоже все свои вещи забрала, – голос Кирси вдруг прервал ее воспоминания. – Только меня все никак не заберет.
Мама и Трюггве уже стояли в дверях комнаты. Улыбаясь, они говорили, как хорошо, что девочки подружились, и весной надо бы что‑нибудь устроить всем вчетвером. «Например, поехать куда‑нибудь на моей машине», – предложил Трюггве. «Или сходить на Боргбаккен», – добавила мама. Лицо Кирси выражало ту же тревогу, какую Ева ощущала в себе. Хотят ли они этим сказать лишь то, что сказали, или есть какой‑то еще, тайный, им одним понятный смысл, который ты узнаешь только потом, когда им это будет нужно? Ясно лишь одно: ты перед ними абсолютно беспомощен, и что бы они ни решили, твоего мнения никогда не спросят. А если и спросят, то только для виду, а сами все равно сделают по‑своему.
Когда Трюггве с Кирси ушли, Ева вспомнила, что она с самого их прихода начисто забыла о телефоне.
Вечером мама стала собираться к бабушке. Ева ходила за ней по пятам из спальни в ванную и обратно, и говорила, что одеваться не будет и вообще никуда не поедет. Потому что просто глупо встречать Новый год с теми же самыми людьми, с которыми только что встретили рождество, и вообще непонятно, почему бабушка не может обойтись без нее – там ведь будет еще мамин брат с сестрой и двоюродные братья и сестры. А если мама все‑таки заставит ее туда поехать, то она, Ева, конечно, поедет, только там от нее никто слова не дождется.
– Мне кажется, тебе будет тоскливо одной! – сказала мама.
– Но Ян ведь обещал, что мы будем вместе, – возразила Ева. – Он в любую минуту может позвонить.
– Во всяком случае, он до сих пор не позвонил. А бабушка очень обидится, если узнает, что тебе было некуда пойти, а к ней ты не приехала.
– Но мне же есть куда пойти – к Яну!
– Знаешь что, – сказала мама, надевая пальто, – сейчас начало восьмого. Если Ян не позвонит до девяти, то ясно, что сегодня уже ничего не состоится. Обещай мне, что тогда ты вызовешь такси и приедешь к бабушке!
Ева пообещала, зная, что спорить бесполезно, и в тот же миг почувствовала облегчение: словно ей поставили некий предел, за которым уже можно не ждать.
«Опять снег пошел», – подумали Ева, выглянув в окно после маминого ухода. В полумраке гостиной горело только два маленьких елочных огонька. Их тусклый свет озарял лишь некоторых ангелов, а остальные терялись в тени колючих веток. Но включать все лампочки не хотелось, и она сидела в темноте вместе с елочными ангелами. Ничего другого не оставалось, как только ждать, пока позвонит Ян или пока пробьет девять.
«Мама с бабушкой вечно о чем‑нибудь просят», – думала Ева. Как только им захочется чего‑нибудь устроить, тут же и она нужна – а то без нее неинтересно. Они засмеют ее, скажи она, что хочет побыть дома, и притворятся, что не понимают почему, они вообще, кажется, изо всех сил стараются сделать вид, что у нее больше нет никакого папы. Как часто бывало, что Ян звонил именно тогда, когда мама с бабушкой ее куда‑нибудь вытаскивали – всякий раз, не позвонив вовремя, он уверял ее, что звонил, но у них никто не отвечал.
Из‑за бабушки и всех прочих Ян не пришел в ноябре к ней на день рождения. Она так просила маму устроить праздник только для троих – для Яна, мамы и Евы. Но мама сказала, что если уж устраивать праздник, то нужно звать всех, – поэтому‑то все так и вышло. В конце концов Еве пришлось самой поехать к Яну за подарком. Он объяснил все так складно, как только он один и умел: он бы ни за что на свете не хотел, чтобы она грустила в свой день рождения, но Ева должна понять, как ему было бы там тяжело.
– Все они считают, что в этом разводе виноват я один, – говорил он. – А ведь ты знаешь, как ранит меня любая неприязнь. Ты же не такая, как они, малышка Ева, ты тоже очень впечатлительная!
«Все они уверены, что не должны делать ничего такого, что для них хоть чуть‑чуть трудно», – думала Ева, слушая, как тикают секунды на ее часиках. Ян не может видеть маминых родственников, а мама не может видеть Яна. Пегги не желает ничего слышать о маме, а мама не может не говорить плохого о Пегги. Только она одна должна мочь все. Ее‑то никто не спрашивает, хочет ли она видеть Пегги, которая ее терпеть не может, или маму Пегги – у той почему‑то получается, что всегда были Ян и Пегги, и никогда – мама, Ян и Ева. Она одна должна не бояться того, что так тяжко для всех остальных.
Ровно в девять Ева поднялась и пошла одеваться. Такси она заказывать не стала, решив, что пойдет пешком до самого бабушкиного дома. Она побредет сквозь снег, сквозь новогоднюю ночь, сквозь опустевший город долгим кружным путем. А там все забеспокоятся, что она не звонит и не берет трубку. Вот она выйдет наконец на Петерсгатан, а все уже столпились у двух высоких бабушкиных окон, высматривая ее. Она поднимется наверх и скажет маме: ты ведь не оставила денег на такси. И мама тогда примется корить себя: надо же, совсем никакой памяти не стало; но ты же знаешь, что всегда можешь сама взять столько, сколько нужно.
Последний раз вошла Ева в гостиную и выключила лампочки на елке, оставив ангелов в темноте одних. Потом она погасила свет в передней, и дверь за ней захлопнулась. Освобожденной, наконец, от ожидания, ей оставалось лишь одно: идти.
Ханну Мякеля
Первый день лета
Перевод с финского Т. Джафаровой
Утром, на восходе солнца, море спокойно дремало под белым одеялом тумана. Чувствовалась жара, она наступила как‑то сразу, он и не помнил, что лето бывает таким. «Значит, пришло все же, – думал Ветсикко, бегая трусцой вдоль берега, – целый год его дожидались».
Дома он сбросил пропотевшую одежду и долго стоял под душем. Хотел с вечера все заранее подготовить, а вместо того взял и отправился бегать. Такой уж у него принцип, – блюсти свое тело. Вошло в привычку, которая теперь сильнее его. Горячая вода навевала дремоту, и он, уже достаточно закаленный, пустил холодную воду. Под холодным душем долго не простоишь, Ветсикко окончательно проснулся.
Прошел час, солнце, напоминавшее скользящую вдоль неба шайбу, передвинулось и теперь било прямо в глаза. Значит, пора выходить из дому, оставив недочитанной газету, недослушанными – известия, недоеденными – бутерброды, термос с чаем и скомканное мокрое полотенце. Нужно еще достать что‑нибудь из одежды и надеть на себя. Так, кажется, становятся человеком, то бишь принимают человеческий облик.
Предстоит долгая поездка по пустым улицам, где на перекрестках глаза светофоров показывают дорогу вперед, к сердцу города. В автобусе, кроме него, одни пожилые дамы. Интересно, куда они едут? Сам он вроде знал, куда спешит. Йоуко, Йоуко, Йоукахайнен, скажи в чем же жизни смысл тайный? Еще год назад этот вопрос рассмешил бы его. Забавный вопрос. Вполне в его духе.
На работе никого не было, да и откуда бы им взяться. Лето, выходной день, и такая рань. Он поднялся по лестнице, ощущая боль в мышцах после утреннего бега, и в полной темноте прошел в свою комнату, в которую он и с закрытыми глазами нашел бы дорогу. Комната выходила на север, в ней было светло, когда было светло на улице: с неба что ли, свет падал? Большие окна глядели искренне и доверчиво, как и сам он когда‑то в молодости. Когда еще верил, надеялся и чего‑то ждал от жизни. А теперь вот он сидит за столом и разбирает какие‑то цифры, нацарапанные на бумаге, считает одними уголками губ и записывает в книгу, откуда поступил счет. Он работает. Это так называется.
А что бы он сейчас делал, если бы не работа? Читал книгу или женский журнал, бродил по городу, пил вино, спорил с друзьями, запускал в них чашкой или допытывался, как зовут самую красивую девушку?! Нет уж, хватит с него, пожалуй, достаточно всего этого было, и он устал, отныне и навсегда. Теперь у него планы поважнее: нужно определить собственную ценность, разложить все по полочкам, да еще сделать выводы на будущее. Вот, значит, какое у него сейчас главное дело. Он спокойно ощупал карманы, – так, лекарства на месте, знал, что они там, но проверка успокаивала, придавала уверенности.
Порознь – это лекарства, а вместе? Он не знал, слышал только. Странно – может, и с людьми так же? «Чрезвычайно стройный образ мыслей», – съязвил он в свой адрес, так пастор обычно кроит свои проповеди. Итак, жили‑были два лекарства, то есть два человека, мужчина и женщина, и каждый сам по себе был личностью, а вместе что? Взрывоопасность какая‑то! Вот и все.
Ветсикко снял телефонную трубку и начал набирать знакомые до дрожи цифры. Сейчас раннее утро, а никто не отвечает, слышно только, как телефон звонит в той дали. Звонит и звонит. Не отвечают. Он усмехнулся, теперь ему не отвечают. Там, вдалеке, в комнате, которую он отлично представляет себе, под сенью цветущих растений, вздрагивают, смотрят на захлебывающийся звоном телефон и не отвечают. На линии, сквозь гул, слышится неясный шепот, бормотанье, двое разговаривают. Слов не разобрать, сплошной шум, да это и не важно.
Ветсикко некоторое время с любопытством глядит на телефон, потом кладет трубку. Все это он уже проделывал и переживал не раз в свое время. Но сегодня – первый день лета, и кажется, что жизнь начинается снова и все гораздо проще. Свет пока неярок, но его много. Скоро, ближе к десяти, окончательно рассветет. Будет тепло, даже жарко. Вот приходит лето, тепло. Люди улыбаются, вспоминая прошлые годы. Они еще не вполне верят, что уже жарко. А потом скидывают рубашки и выставляют напоказ свои мяса в уличных кафе.
Он глядит в бумаги, на которых нацарапаны цифры. Какая все это чушь! Дебет, кредит! Современный человек не бывает без долгов, но с ними можно разделаться, это не беда. Ну и что! От этого не легче. Кого это радует, если даже ему теперь это безразлично. Подумав, он зачеркивает графу «прочие доходы», недостаточно убедительно. Из области надежд. Мечтаний. Деньги за работы, за которые он еще и не принимался. Это, к сожалению, не имеет никакого значения.
Ветсикко поднимает голову и с удивлением оглядывает комнату, в которой находится. Ему хочется пить, он выходит в коридор и приносит стакан теплой мутной воды. За неимением другой приходится пить такую. Он вытаскивает из кармана коробки с лекарствами и достает маленькие, как сухарные крошки, таблетки. Говорят, они успокаивают. Химия. Выходит, химия владеет душой человеческой. Эти действуют успокаивающе, а потом надо принять другие. Он допивает воду и смотрит в окно. Телефон на столе, красного цвета телефон, молчит.
Прямой номер знают только три человека в мире. Впрочем, наверное, знает справочная и еще кто‑нибудь из посторонних. Но никому сейчас до него нет дела, никому и в голову не приходит, что он сейчас на работе. Если бы даже и пришло, все равно им не о чем говорить. Он сидит на своем стуле вялый, полузакрыв глаза, и думает, что живет уже так долго. За плечами – годы, хотя кому‑то может показаться, что их мало. Но точному математическому подсчету – средний возраст человека. Начиная с этого момента он будет все быстрее двигаться к концу. Если, конечно, хватит терпения дожидаться. Ветсикко едва не заснул, голова клонилась на грудь, он с трудом силился вспомнить, что ему нужно было делать.
С улицы доносился далекий и монотонный, как церковная проповедь, шум машин. Ветсикко изо всех сил напрягался, чтобы не заснуть. Комната на мгновенье раздвоилась, потом все снова стало на свои места. За окном стремительно пронеслось что‑то ослепительно белое. Ветсикко вздрогнул, прежде чем сообразил, что это чайка, рассекающая воздух, точно нож бумагу. И чего это он вздрогнул? Испугался, видите ли, что кто‑то нападет на него.
Ему теперь, вроде, не положено ничего бояться, значит, в нем еще осталось что‑то, относящееся к разряду чувств. Ветсикко встал, походил немного и снова плюхнулся в кресло, откинувшись назад, как только позволяли пружины. Чувства! Что это такое? Химия? Электричество? Передача информации из одной клетки в другую? Наследственное, врожденное, приобретенное? Без них так же трудно прожить, как и с ними.
Маленькая комната, в которой раздавались его телефонные звонки, с самого начала была близкой, и понемногу он с нею сроднился. Слишком долго он смотрел на тот цветок – его рука все еще хранит аромат лепестков – и на ту женщину, что, любуясь и колдуя над цветком, поливала его и приподнималась на цыпочки, точно птица перед полетом. Все это она делала бессознательно и притом улыбаясь, просто оттого, что ей улыбалось. Трудно объяснить, это почему‑то переворачивало его душу и сами собой возникали слова.
Разные слова, их было сказано достаточно. В большинстве своем это были хорошие слова, которые сами складывались в предложения. Так возникло чувство, поселилось в нем, создало свой собственный язык и мир, с ощущением которого он прожил один лишь миг, как в палатке, в походе летом, когда не надо никуда спешить и поляны полны спелой земляники, аромат которой разносится далеко‑далеко, сливаясь с запахом скошенного сена. Воздух дрожит; черпая воздух, дрожат крылья бабочек: они живут лишь миг, не подозревая об этом.
Разве он умнее? Разве он предвидел, чем все это кончится? Времена года меняются, это‑то он знал, и в палатке, как в палатке, поздней осенью жить труднее. Не спасают ни теплый спальный мешок, ни походы за грибами, ни слова, какими бы они ни были ласковыми. Все это не поможет, и если не найти какой‑то другой источник вдохновения, душевное тепло начинает понемногу иссякать. Но не это пугало его. Это естественно, к этому можно привыкнуть, можно было бы начать строить маленький корабль, с которым хлопот хватило бы до конца дней, можно было бы прожить дни по заведенному людьми обычаю: замечать все, кроме того, что рядом, и тем самым исполнить свое назначение. Поднимая паруса, можно было бы забыть обо всем грустном и далеком, чего в мире гораздо больше, чем Ветсикко согласился бы себе признаться.
Произошла какая‑то ошибка. Какая? Одной из причин, возможно, было то, что Ветсикко уже успел построить два корабля, и мысль о третьем вначале, по правде говоря, пугала его. Получалось, что старые корабли слегка дали течь, новый проектировался, и палатка на то время была бы временным, но вполне приемлемым пристанищем. «Что бы он там ни говорил, а действия его всегда были направлены на это», – думал Ветсико. Так и создалось положение, которое называют противоречием между словом и делом. Он сознавал это, но признаться самому себе было трудно.
Теперь он больше не раздумывал бы, каково самое быстрое и практическое разрешение этого вопроса. Было только одно. Глядя на черные крыши города, равнодушно дремавшие перед его взором, Ветсикко твердил себе, что все могло бы сложиться лучше и счастливее, если б только он был в состоянии изменить тогда свою жизнь, отказаться от привычных тропинок и проспектов, погрузиться в новое, без долгих раздумий, очертя голову, как тогда, в молодости. Это был бы действительно отчаянный прыжок, но ничего, оправился же он после первого шока, смог бы и во второй раз.
Он знал это. У него уже был опыт. Что же заставляло его всякий раз возвращаться в знакомую конуру, как старого пса? А то, что он и был этим самым старым псом. Тот навсегда разучился играть, кто уже наигрался в домики, такая есть присказка. Ветсикко встал и сделал два осторожных шага. Голова кружилась, во рту был какой‑то непонятый привкус, то ли мыла, то ли лекарства, то ли водопроводного крана.
Ему говорили: трудные герои сейчас в моде, значит, с тобой все в порядке, о’кей. Все женщины, которые хотят быть в ногу со временем, ищут теперь трудных героев, это – престижно, признак высокого жизненного уровня. А он, как выяснилось, именно такой, ему не раз говорили об этом. В связи с этим всплеском моды трудностей и борений у него прибавилось.
Привкус металла во рту усилился, комната как‑то сузилась, изменилась в пропорциях. Вот оно, начинается, подействовало. Спокойствие. Теперь я могу быть спокойным. А что, если предсказание сбылось бы на самом деле? Он мог бы долго пребывать в этом состоянии, у него появились бы вполне дозволенные занятия: издеваться над теми, кто ему нравился. Влюбляться самому, влюблять их в себя, а потом внезапно менять «курс» в связи с переменой чувств и настроения. И в конце концов возвращаться в каждое из бывших пристанищ его чувств.
Это было правдой, он всегда возвращался. Проверить позиции. Старые и новые. А смог бы этот трудный, в духе моды, герой, обратить сейчас поражение в победу? Подумать только, все, что его мучило, довело до такого состояния, обратилось бы в полную противоположность, химические цепочки складывались так, чтобы грусть превратилась в радость, исчез бы стыд собственного бессилия, и он обрел спокойствие, мог бы спокойно быть самим собой, и не надо было бы этого стыдиться.
Ветсикко снова набирает тот же номер и звонит. Звонит долго, но снова никто не отвечает. И хотя солнце светит ярко, припекает, на какой‑то миг отраженный морской свет, свет лета, сгущается, на небе появляется белая дымка и заволакивает солнце. Откуда она и почему возникла именно в тот момент, никто не может ответить. Хотя научных объяснений сколько угодно. В таких случаях достаточно спросить: отчего, отчего тень появилась именно в тот момент?
Он снимает трубку и звонит теперь по разным другим номерам. Сначала в тот дом, в «конуру», куда он всегда возвращается после своих вояжей. Говорит односложно: «Да, конечно, нет». Хотя, если правду сказать, ничего важного у него нет, он просто привык звонить, это из той же области. «Нет, никакого дела, просто звоню с работы. Загляну как‑нибудь. Привык приходить, хотя бы иногда. Ха‑ха. Я – старый пес, трудный герой. Такие теперь в моде, не слышала? Читай газеты, чтобы поспеть за временем».
Теперь на очереди был второй дом. Надо долго ждать, прежде чем ответит слабый голос старушки, он знает это и всегда звонит долго. Ей нужно отставить костыли, опереться на край стола и поднять трубку. Он представил себе выражение ее лица, представил, как поднимается немощная рука, потому что надо, но больше думать о ней он сейчас просто не в состоянии: ни о чем, кроме себя. Он слушает разговор как бы со стороны и ненавидит свой голос и слова, которые срываются с губ. Они ничего не значат, их вполне можно заменить другими, так же как не выполнить обещание. Справедливость, несправедливость, правда, ложь – одного поля ягоды.
Ему предстоит еще один разговор. По голосу он догадывается, что юноша вполне в своей тарелке, отвечает торопливо, думая о другом. У молодых всегда спешка. Впереди – полжизни, сегодня вдобавок – первый день лета. Да и кто бы стал разговаривать, на его месте, тем более и говорить‑то не о чем, так, одни эмоции. Зимой – другое дело. «Привет, звони». Отбой. Все, больше, вроде, звонить некому.
Внезапно приходит настоящий страх. Кажется, лекарство подействовало – так вот в чем, оказывается, дело! Но страх – тоже чувство. Итак, любовь, ненависть, грусть, боль, тоска, раздражительность, скука, страдание и т. д. – химия, легко переходящая из одного в другое, миром и людьми управляют схемы. Он‑то думал, что уже рассчитался с чувствами, но нет. Отчего же теперь он испугался, так безумно боится?
Еще один, последний раз он пробует звонить в ту квартиру. Никто не отвечает на звонки, и он кладет трубку. Что ж, эта часть жизни теперь навсегда в прошлом. Палатка иссушена солнцем, истрепана ветром, солнце – во рту, в дыхании, в волосах, глазах. Опять этот взгляд. Прочь! Он полон решимости. Раз и навсегда. Только этой дорогой можно не увязнуть.
От таблетки клонит в сон. Стоит продолжить рассуждения, раз он так спокоен. Чего он, собственно, хотел от жизни? В детстве мечтал вырасти и стать инженером. Более нескладного человека, чем он, пожалуй, трудно найти. По крайней мере, среди своих знакомых он не встречал. Потом его желания переменились, некоторые из них он осуществил, большинство – нет.
Люди, как в лифте, входили и выходили. Он же всегда только ехал. И никогда никуда не приезжал. Наверное, и не хотел приехать.
Ветсикко тряхнул головой. О, Йоуко, Йоуко, Йоукохайнен, маленький мальчик, затерянный в большом холодном мире. Всякое лезет в голову.
Каждый раз он бывал счастливым лишь недолго.
Однажды в палатке, однажды на пароходе, много раз – в прохладных постелях. Они по большей части бывали прохладными, и это ему нравилось. Еще вспоминается берег моря, морской песок излучает аромат влажности, тонко и протяжно поет птица. У самых ног плещется море, огромное, сверкающее, движущееся и в то же время такое спокойное, непостижимое: он любил его, любил прозрачную светлую даль. В тот миг.
Во всяком случае, это чувство и теперь сохранилось в его памяти, как картина прошлого. Он не в состоянии был отделаться целиком от своих хороших ощущений.
Выходит, это и все, ради чего стоило жить до сих пор? Ветсикко задумался. Как‑то он был почти счастлив, вдыхая молочный аромат ребенка, запах его светлых волос. И еще один раз, в молодости, когда каноэ беззвучно скользило по темному ночному озеру, и он не думал о том, что будет после, а просто ощущал всю прелесть этого мгновенья. Другой раз, поднимаясь в гору, он видел безлюдное пространство, небо, много воздуха, вокруг больше никого, и это было прекрасно. Ландшафт лежал в полном спокойствии, точно бог. Наверно, это и был он. Но не тот бог, которого человек придумал для своих нужд. Такой может отыскаться снова, и не один, они сейчас в моде, как и трудные герои. Все больше людей теперь обращается к вере, это своеобразный уход от реальной жизни. Но он тут при чем?