Его мучило похмелье. Ведь и в прошлую ночь вернулся где‑то около трех. И это в середине недели!
А Пирье что‑то все округляется. Располнела, что ли, а может, уже на сносях?
Ничего не говорят, не рассказывают.
Мысль о ребенке, который родится в этой нищете, вновь пробудила страх Анни. Руки затряслись, глаза увлажнились.
Где же взять денег на топливо?
Лииса кричала, глядя в зеркало и поправляя волосы:
– Выходит, я единственная в этой лачуге, кто зарабатывает? Можете не рассчитывать, я вас кормить не собираюсь.
– Да тебя никто и не просит, – вспылил зять, а Лииса тотчас огрызнулась, еще больше повысив голос. Пирье, складывая покупки матери в шкаф, остановила их:
– Не орите! Взгляните на маму, она чуть не плачет!
Пирье ничего не сказала на то, что Анни бросила покупки, не убрав их на место.
Лииса была готова, взглянула на часы. Она собралась в город, на вечернее дежурство. Слава богу, – подумала Анни, – что не будет этой горластой, когда Вилле вернется с работы.
После ухода Лиисы Пирье, насупившись, тихо сказала, что пока еще рано расстраиваться. Поставила молоко греться и вполголоса буркнула, что будет печь хлеб. Понюхала дрожжи и покрошила их в молоко.
– Ты салаку купила, я почищу и пожарю. Иди поспи немного.
– Может, и мне прилечь? – спросил Оску. Кажется, пытается острить, помириться хочет, – подумала Анни. Сама она не в силах была лезть наверх в спальню. И зачем было так нескладно строить? Руки ее тряслись, а ноги, казалось, совсем онемели.
Пирье крикнула мужу: – Займись дровами, что отец купил на стройке Юли‑Ахола. Недолго их сложить перед сараем.
– Ладно, ладно, голова чертовски болит. Погоди чуток, допью только кофе.
Анни пошла в гостиную и прилегла на диване. До этих пор у нее оставались хоть какие‑то силы. На стуле лежало сложенное одеяло, она взяла его и попыталась натянуть так, чтобы закрыть и лицо. Под ватным одеялом сразу же стало уютно. Она старалась ни о чем не думать, но перед глазами неотступно стояла раздавшаяся талия Пирье. Почему она молчит? Кого она боится, мать или отца?
|
|
Они же не осуждают дочь, хоть та и вышла за этого Оску. Вилле, правда, что‑то сказал… тогда, в самом начале. А после – ни слова. Оску может чувствовать себя как дома. Слабовольный, ленивый мужик, которому вечно не везет. А Пирье, толковая девушка, все твердит о любви. И где только она находит такие слова? Из песен небось. Говорит, будто любит этого Оску. О господи, боже!
Сон совсем прошел. Анни с трудом повернулась на другой бок. Спросила себя: как же мы справимся? Нас пятеро и ребенок. А Лииса нам не поможет, бессердечная она.
Пирье и Оску должны были получить однокомнатную квартиру в сельском многоэтажном доме, но Оску остался без работы. Когда это случилось? Кажется, целая вечность прошла – второй год уже. Фирма, в которой работал Оску, трещала по швам уже тогда, когда молодые начали ходить на танцы, и Пирье «втрескалась». «Трещала по швам», как люди говорили, и «втрескаться» – в этих словах было что‑то общее, их даже произносили с одинаковым выражением лица. Почему только Пирье этого не замечала?
Потому, что любила.
А как та фирма называлась? Элвер, Элвекс…
Тут они жили на верхнем этаже. Вилле подчас вроде бы ворчал слегка. Особенно когда зять увлекался пивом и дома работал спустя рукава, безо всякой охоты. Он не мог найти даже временную работу. Только летом иной раз удавалось подработать на стройках чернорабочим.
|
|
Анни задремала, и ей приснилось, что она стоит на дороге в лесу, и кругом темно, хоть глаз выколи. Непонятно, осень или зима? Во всяком случае, не холодно. Мать ведет ее, взяв за руку, но она не слушается, капризничает, пытается вырвать руку. Она не хочет идти, она устала. Мать унимает ее, бранит. И вдруг мать исчезает. Анни остается одна на лесной дороге, кругом только ели да над головой звезды, которые кажутся ей страшными.
Она проснулась, лицо ее упиралось в спинку дивана. Перед глазами проплыла вся ее трудная, нескладная жизнь: в чем‑то ошиблась, просчиталась, в чем‑то не повезло. Нервы у нее никуда не годились. Когда на нее смотрели, чего‑то ждали от нее, она от волнения не могла вымолвить ни слова. Так было по крайней мере в школе. Стоило учителю что‑нибудь спросить, она начинала плакать и ей хотелось скрыться. Едва успевала она добежать до двери, как учитель хватал ее за руку и тащил обратно к парте. Анни сидела и плакала, другие смеялись.
В чем причина?
Да никакой причины. Просто Анни всегда была такая.
Она снова задремала. Это было продолжение того плохого сна, а может и другого. Будто она, взрослая Анни, стоит на знакомой дороге, на той самой сельской дороге, по которой она ходила каждый день. Опять темно, ничего не видно, и она не знает, где она. Вещи свои она растеряла в темноте и не поймет, где их искать. Она ползет на четвереньках, нащупывает обочину дороги, чтобы выяснить, куда она попала. Она зовет Вилле, зовет тихим невнятным голосом, которого почти не слышно, пытается крикнуть громко, изо всех сил, но ничего не получается. Вилле, Вилле, Вилле… Вилле оказался тут, рядом, стало уже совсем светло, Анни пытается встать на ноги, но ей это не удается: сильно болит нога… Вилле, помоги же… Да разве он поможет, стоит себе и попрек наготове. Чего ты тут валяешься? Что, разучилась ходить как люди? Сил нет! Стонет Анни, и опять темно и откуда‑то из темноты доносится голос Вилле: мне стыдно, что ты… Он говорит тихо, осуждающе. Вилле никогда не повысит голоса.
|
|
Тут Анни опять проснулась. Она сбросила ватное одеяло, которое теперь казалось таким душным, тяжелым. Затем резко поднялась и села на край дивана. Прислушалась, что там на кухне. Во всяком случае, салакой не пахло. Значит, Пирье еще не жарила ее, хоть и обещала. Вилле придет, а есть нечего. Анни проспала и ничего не приготовила.
Она не в силах была встать, хотя и знала, что ее ожидает: придет Вилле, а на столе пусто. Она подумала о дочерях, о том, что не сумела их воспитать. Хорошо, что хоть сына у нее не было. Анни и с дочерьми‑то не справлялась. Не знала, что им сказать, когда не слушались. Всю жизнь они поступали по‑своему. Чуть что, отворачивались и грубили. Она сама виновата. Не было у нее ни уменья, ни сил создать в доме уют, чтобы всем было хорошо. И Лииса пошла работать в город, ведь дома не было ни ковра, ни мягкой мебели. Когда же купили диванный гарнитур, Лиисе он совсем не понравился.
А Пирье вышла за этого никчемного Оску и погубила свою жизнь. И снова мать виновата, не поняла этой болтовни про любовь. Да и как ей было понять: сама‑то никогда не любила. Вышла за Вилле потому, что он этого хотел, да и все считали, что так надо. Дома этого ждали, родственники говорили об этом заранее, и все боялись только, что Вилле раздумает и не женится на ней. Они на все лады нахваливали ее перед Вилле, а между собой судачили, мол, чудо, если удастся девке отхватить такого мужика.
А стала бы жизнь иной, полюби она другого и выйди за него замуж?
Да что там, то же самое. А может, еще и хуже. Вилле – муж хороший. На сердце становилось теплее, когда она думала о его доброте. Вилле, правда, поостыл к ней, с тех пор как она до времени состарилась и уже не справлялась со всем хозяйством. И в постели у них не было того, что должно быть. Чего только теперь не говорят о женщинах и не требуют от них. Когда она прислушивалась к разговорам дочерей, ей казалось, что они живут в другом мире. По счастью, Вилле не требовал от нее всего этого, всех этих глупостей. Однако в чем‑то он, тем не менее, разочаровался. И все‑таки он хороший. Вилле не дал им положить ее в больницу, когда старый Анттонен был согласен оформить бумаги и отправить ее в сумасшедший дом. «Она и дома поправится», – сказал тогда Вилле и отвез ее на такси домой. Они жили в то время на старой квартире, в другом конце села. Это произошло после того, как у нее был выкидыш и она долго лежала в постели, заливаясь слезами.
Теперь Вилле, небось, жалеет, что помешал упрятать ее до конца жизни в больницу. Избавился бы от нее. Она только в тягость ему, останься он без работы.
Ей хотелось кричать, долго и как можно громче. Но этого нельзя делать. Нельзя было кричать.
Вилле отправится на поиски работы в другое место, Лииса переберется в город, чтобы не содержать мать, а Пирье и Оску поселятся у родителей Оску. Там их возьмут, там нужна даровая сила.
И Анни останется одна в этом доме, денег взять неоткуда. Назначат ей жалкую народную пенсию или что‑нибудь вроде. Интересно, можно ли перевести центральное отопление с солярки на дрова? В лесу Майре она сможет собирать хворост. Поселится на кухне, другие комнаты будут холодными. Будет у нее большое картофельное поле, возьмет у Майре семена, отработает за это… Может, еще завести поросенка?
Станет жить как старая Ида в своей избушке. Воевать с голодной смертью, одна, одна, одна своими силами. Жила ведь так Ида.
Она снова улеглась на диван, опять натянула на себя одеяло, обернула им ноги со всех сторон. Заснула, и ей уже ничего не приснилось. Проснувшись, она услышала скрип наружной двери. Немного позже – голос Вилле. Встала, нащупала ногами туфли и пошла на кухню.
Едва показалась она в дверях, Пирье крикнула ей: – Все Сойлины разговоры – брехня. С завода никого не увольняют!
Вилле сидел у стола и снимал сапоги, с усмешкой посмотрел на Анни, которая стояла в дверях, держась за сердце.
– Никак, мать решила, что меня увольняют?
Анни села напротив Вилле. Стол был аккуратно накрыт. Вдохнув стоявший на кухне густой запах, она поняла, что Пирье приготовила запеканку с салакой. Но ей было трудно избавиться от мысли, что она могла бы остаться в доме одна, все бы уехали, а у нее был бы поросенок и картофельное поле больше теперешнего… А где тогда брать молоко для поросенка? Ведь Ида держала двух коров…
– Все так говорили, – пыталась она объяснить Вилле хриплым дрожащим голосом.
– Болтают бабы. Сочиняют всякое, пугают только. Сойли не в духе, у нее давно уже нет мужика.
– Брось, отец. Сойли не хуже других, – донесся голос Пирье, которая хлопотала у плиты. Дверца духовки была приоткрыта. Оттуда шел пар, и доносился запах салаки. Запеканка с салакой выглядела поджаристой и аппетитной. Пирье ловко переложила ее на доску и поставила на стол.
– Конечно, Сойли не хуже, я ничего не говорю. И трудно ведь бабе содержать нескольких мужиков. Неужто ты, Анни, впрямь решила, что я стану безработным? Да мне бы просто повезло, если бы завод повесил замок на дверь – тут‑то я и развернулся бы втихаря, глядишь, под старость еще бы и разбогател.
– И попался бы, – сказала Анни. Ей стало радостно и приятно: Вилле назвал ее Анни.
Пирье тем временем рассказывала, как она готовила салаку, какие пряности использовала, что для вкуса добавила, и травки разные положила, попробуйте же…
– Хоть бы только не испортила хорошую запеканку своими травками, – сказал Вилле и наклонился попробовать дочкину стряпню. – А пахнет как бабушкина микстура от кашля.
– Какие вы мужчины несовременные.
Глаза Анни следили за Пирье. Такая приятная, краснощекая. Движения быстрые, уверенные. Голова у нее соображает, не рассеянная. Точно знает, что хочет. И снов не видит.
Заметил ли Вилле, что талия у Пирье раздалась?
Они ели. Вилле ворчал, а Пирье отвечала. Вдруг вспомнила про Оску – надо же, совсем про мужа забыла! – побежала к окну и крикнула: – Оску! Кушать!
Звук топора умолк, Оску что‑то пробубнил в ответ.
Только тут, в этот момент, Анни вспомнила про бега. Значит, она сможет пойти на бега. Ей удалось сэкономить из денег на хозяйство две десятки, она сыграет в тотализатор, они с Майре будут гулять по краю поля среди незнакомого люда, поедят горячих колбасок, поговорят с каким‑нибудь старичком, и тот угостит их пивом в баре. И Анни будет совсем другим человеком, не то что теперешняя Анни Хяркенен. Ей будет весело, она выиграет, потом они встанут перед канатом, вытянув шею, будут смотреть на жокеев, которые вдали медленно огибают дорожку на той стороне, и, по мере приближения к трибунам, бег лошадей становится все быстрее и быстрее, а топот копыт напоминает проливной дождь с грозой… И опять ее лошадь придет первой, и опять…
Кертту‑Каарина Суосальми
Милая госпожа
Перевод с финского Т. Викстрем
Начальник станции знал, что эта женщина лжет. Он знал это уже полтора года. Напрасно утверждать, будто его сестра, всевидящая и всезнающая, открыла ему на это глаза. Когда женщина пришла к нему арендовать подвальные склады, те самые, что пустовали уже десять лет, – разве он мог тогда предположить плохое?
Но потом, спустя три месяца, когда загремели тележки и началась загрузка складов, в его голове зашевелились странные предчувствия, ему стало удивительно, – и что́ они только завозят туда в подвал? Вот и сейчас он стоял у окна конторы и видел. Нет, он не смотрел специально, он стоял просто так, глядел на людей, которые с поклажей пересекали площадь, поднимались по ступеням и входили в зал ожидания.
Грузовая машина приблизилась к восточному фасаду вокзала, въехала на маленький дворик, который вообще‑то принадлежал вокзальному ресторану. Машина дала задний ход, борт опустили, в кузове было полно коричневых картонных коробок, их стали снимать на землю и таскать в подвал. Удивительным было и то, что коробки разгружали тут, ближе было бы заносить их со стороны главного фасада, так было бы проще. Потом люди заметили это неудобство, сходили за тележкой, стали укладывать коробки на тележку – и пошло!
Водитель грузовика издали казался знакомым человеком. А тот, кто толкал тележку, был помощником госпожи. Начальник станции не нашел более подходящего слова, чтобы определить род его занятий. Госпожа называла его «мой sofööri»[4], и он действительно водил «шевроле», когда хозяйка уезжала куда‑нибудь далеко. У госпожи был также «фиат». «Малютка фиу», аккуратная красная машинка, которую госпожа охотно водила сама.
Но люди говорили про sofööri совсем другое. Однажды за завтраком сестра начальника станции принялась рассказывать про госпожу и sofööri, про то, как они вместе бывают за границей и ведут себя там неприлично, живут как супружеская пара. Начальник станции возмутился. Положил на тарелку нож с вилкой, поднялся и ушел в свою комнату. Сегодня была приготовлена фаршированная щука – его любимое блюдо, а он едва прикоснулся к еде и потому сердился еще больше.
– Иди кушать, – уговаривала его сестра, появившись на пороге. – Я больше ничего не скажу про нее.
– Наговорят всякого, и только потому, что она развелась. Не могу понять, разве человек становится хуже, если у него не сложилась семейная жизнь. Возьмите хотя бы меня, – и начальник станции указал на себя рукой. – Я не женат, и ты знаешь, что про меня болтают – почему не женится? Почему не найдет себе жену? Ну что во мне особенного из‑за того, что я холостой? Ну что, скажи? Уж ты‑то должна меня знать.
– Все я знаю, – миролюбиво ответила сестра. – Знаю и то, что на тебя было бы много охотниц, да ты сам не захотел никого. Ты слишком требовательный. Твоя избранница должна была быть по крайней мере принцессой. И чтобы она готовить умела чуть не лучше всех на свете, и ухаживать за садом, и разбираться в литературе, и плавать на яхте, и бог знает что. Меня даже иной раз подмывало спросить, а сам‑то ты что можешь им предложить. Что в тебе‑то такого удивительного? Да нет, ты не сердись, ты хороший человек, очень хороший, деловой, пожалуй даже слишком деловой, добросовестный чиновник, это прекрасное качество. В железнодорожном управлении про тебя говорят только хорошее, на твоей станции царит образцовый порядок. Но женщина ждет от мужчины чего‑то иного.
– Чего же? – и начальник станции посмотрел на сестру с легкой усмешкой на губах. Сестра была вдовой, она успела прожить в браке десять месяцев, как муж умер.
– Нежности. – Сестра посмотрела брату прямо в глаза. – Близости. Внимания. Не поверхностного внимания, а такого, которое идет от сердца.
– И таким был Антон? – Начальник станции чистил щуку, кончиком ножа осторожно вытаскивал мелкие кости и складывал их на край тарелки: в душе он сознавал, что вопрос был бестактным.
– Именно таким. – Сестра пристально посмотрела на него через стол. – Ты думаешь, это не так. Что десять месяцев слишком малый срок, чтобы узнать человека, но мне этого хватило. И ни один мужчина на свете не мог бы быть для женщины лучшим мужем, чем был Антон для меня. – Сестра покраснела, словно говорила о сугубо интимных вещах, но ведь когда‑то она должна была это сказать. – В обществе знакомых женщин ты словно деревянный; когда ты кланяешься, я слышу, как скрипят твои кости. Когда ты танцуешь с ними…
– Я не танцую с женщинами.
– Нет, конечно. Но когда ты оказываешься перед неприятной неизбежностью пригласить женщину на танец, то ты держишь свою руку вот так, – и сестра протянула над столом руку как можно дальше, – и эта несчастная, которой суждено с тобой танцевать, вертится где‑то там, у кончиков твоих пальцев, в метре от тебя. Я не удивляюсь, что ты остался одиноким.
– Но я хочу быть одиноким. Мне они безразличны. Вернее сказать, я безразличен к тем женщинам, которых встречал.
– А теперь ты слишком стар.
– Это понятие не поддается измерению. У каждого из нас свои биологические ритмы. И моего ритма ты знать не можешь.
– Зато я знаю, сколько лот ты отработал. Я езжу за тобой со станции на станцию и знаю, что тебе пятьдесят три. У тебя еще ость возможность стать инспектором на железной дороге, к этому ты и стремишься, и я думаю – твоя добросовестность будет отмечена.
– Ну хватит! – оборвал сестру начальник станции. – Мы ведь говорили с тобой про людскую молву. Меня не волнует, что говорят обо мне, я сказал только к примеру. Если человек хоть чем‑то отличается от других, его сразу начинают осуждать… И если тот мужчина служит у хозяйки шофером, разве не естественно, что она пользуется его услугами.
– Да, почему бы ей не пользоваться?
Начальник станции вспомнил, каким тоном это было сказано; издевка сестры была такой тонкой, едва уловимой, что было бы глупо отвечать на это. Ему вспомнился весь их разговор, он взглянул на конторские часы, – половина десятого! Разве это время для завоза товара? Какая фирма работает сейчас? Весна была светлая, нежный розовый сумрак окрасил верхушки привокзальных деревьев, на которых еще не распустились почки. Начальник станции отворил окно, воздух был прохладный, но в этой прохладе уже ощущалось дыхание весны. Вокзальный двор, газоны были недавно политы, к запаху зеленеющей травы примешивался запах мокрого песка. «Так бывает после дождя», – подумал начальник станции и глубоко вздохнул.
А во дворе продолжало громыхать железное колесо тачки. Когда тачка по пологому спуску съезжала в подвал, шум напоминал раскаты отдаленной грозы. Слышно было, как коробки укладывают в штабеля. «Что это за товар? Что они привезли на склады в такой поздний час? Ведь у ресторана есть свой подвал, свои сухие склады. Я не хочу думать ничего плохого. Никого не хочу подозревать. Но я не могу ничего с собой поделать, я подозреваю. И не только подозреваю, я знаю точно». Потому что машина уехала, а пока он стоял у окна, машина появилась снова – и все повторилось.
Ладони у начальника станции стали влажными, он вытер их носовым платком, подумал и принялся корить себя. Стыдно подозревать человека, о делах и помыслах которого у тебя нет точных сведений. Только эта аренда подвалов и товар, который возили туда машину за машиной… И начальник станции подумал о госпоже, хозяйке ресторана. Такая женщина! С хорошими манерами, серьезная, набожная, правда чуть полноватая, но у нее изящные, маленькие руки, красивые ноги. Я не такой уж дурак, чтобы не заметить всего этого.
И начальнику станции вспомнилась мягкая обходительность госпожи, когда его не раз приглашали на кофе в ее кабинет, а иногда и в квартиру в восточном крыле здания. «Настоящий кофе, пирожные, бутерброды с лососиной! И снова вопросы. Зачем она поила его кофе? Откуда у нее всегда был натуральный кофе? Или я в глазах госпожи занимаю такое особое положение, что именно мне следует подавать натуральный кофе, а другим суррогат?»
Лоб у начальника станции покрылся капельками пота: как все это понимать? Эти приглашения на кофе могли означать лишь одно: госпожа увлечена им, – нет, не то слово, – она считает его своим другом, он ей нравится. Начальник станции видел свое отражение в оконном стекле, не очень четко, в основном очертания, нос, лоб, щеки – белеющие пятна, но он и так прекрасно знал свое лицо. Лицо мужчины в его возрасте. Довольно хорошо сохранившееся, потому что он много двигался, летом ходил под парусом, бывал на море, морской ветер, – да, именно он разглаживал морщины, – ветер, свобода, беззаботная жизнь.
У госпожи было много знакомых, особенно в последнее время – они приходили и уходили бесконечной чередой. Большинство из них – а вообще‑то почти все – были пассажирами: «хорошие старые друзья», – повторяла ему госпожа с обворожительной улыбкой на лице, и начальник станции помнил, какие имена мелькали в их разговоре: министры, депутаты парламента, государственные чиновники высокого ранга, в их числе генеральный директор государственных железных дорог.
Начальник станции тихо застонал. Почему он вздрогнул при этом воспоминании? Женщина, госпожа с таким избранным кругом знакомых: известные в стране люди, судьи, руководители нации, депутаты, стражи закона, у которых должен быть чистый фасад. Возможно ли, чтобы в таких сферах, среди близких всех этих деятелей творились противозаконные дела? Нет, нет! Наверно, невозможно.
Начальник станции повернулся, прошелся по комнате, снова обратился к окну, его тянуло туда как магнитом, – sofööri катил тачку; он чуть не сказал «сутенёр», – да что же это, он совсем перестал владеть своими мыслями! А этот человек продолжал толкать тачку. «Шевроле» подогнали теперь к дому, машина была забита грузом, через заднее стекло виднелись коробки и пакеты.
Диспетчер подошел к двери, изумился при виде начальника станции, – ведь он уже давно должен быть дома.
– Извините, я не знал. Хотел пройти тут прямиком к киоску.
Начальник станции был так поглощен своими мыслями, что не сразу понял, о чем говорит диспетчер. – И что это они там возят на тачке? – вырвалось у него само собой.
– Кто возит? – диспетчер подошел к окну, стал рядом с начальником станции и посмотрел в ту сторону, куда глядел начальник станции.
– Да нет, ничего. Я тут задумался, – начальник станции махнул рукой и, отвернувшись, шагнул к двери.
– Поздненько груз поступает, – сказал диспетчер, – похоже, там сам хозяин с тачкой.
– Какой хозяин? – перебил начальник станции.
Диспетчер смущенно усмехнулся. – Мы с ребятами так его называем между собой.
– Но не со мной! – раздраженно бросил начальник станции.
Он стремительно вышел в вестибюль, снял с вешалки пальто, накинул его на плечи широким округлым движением. «Не со мной», – пробормотал он, вышел в дверь, затворил ее за собой плотно, будто подчеркнул: «Надеюсь, вы слышали и поняли, что́ я хотел этим сказать, захлопнув дверь». Ну а что я говорю? Что я делаю?
Начальник станции спустился по лестнице, открыл нижнюю дверь, сделал несколько шагов по серым гранитным ступеням, прошел вдоль здания вокзала. Собираясь свернуть за угол, он встретился лицом к лицу с шофером. Шофер оставил тачку с другой стороны возле дверей зала ожидания и дверей ресторана. Закуривая сигарету, медленным шагом он направлялся мимо вокзала к киоску. Он был весь в поту, шоферская кепка сдвинута на затылок, вьющиеся волосы прилипли к мокрому лбу.
– Начальнику станции добрый день!
В тоне мужчины – хотя и вежливом – был тот приятельский оттенок, которого не позволяли себе служащие станции. Что это? Равенство? Превосходство? Начальник станции поднес руку к козырьку форменной фуражки, лично он предпочитал быть официальным и соблюдать границы. Его представляли раньше шоферу, это произошло в кабинете госпожи, как раз во время одного из визитов, когда они вместе пили кофе. Имени шофера он не запомнил, но слышал потом от писаря канцелярии, что его зовут Ловенталь; «фон, – добавил писарь, – фон Ловенталь». Начальник станции смотрел на красноватое широкое лицо мужчины. «Простоват для дворянского рода», – подумал он. Ловенталь прихрамывал на одну ногу, она у него не сгибалась в колене. И об этом тоже существовала своя история.
Она дошла до ушей начальника станции из разговоров сестры за завтраком. Он, по обыкновению, попытался остановить словесный поток, но напрасно.
– Этот человек не служил в армии, – начала сестра. – Задумывался ли ты когда‑нибудь над этим, тебя это не удивляло? Мужчина в таком возрасте, и не на фронте.
– Он же хромает, – проговорил начальник станции, – из‑за ноги освобожден от армии.
– Неужели ты не знаешь, почему он хромает? – спросила сестра.
– Какого дьявола я должен знать, кто и почему хромает, – нервно ответил начальник станции, встал из‑за стола, подошел к шкафу, достал бутылочку с самарином[5], налил в стакан воды и проглотил таблетку. – Вечно ты заводишь за столом эти свои разговоры.
– Да, но я слышала из надежного источника, что ногу ему сделали такой, – сестра произнесла это почти шепотом, чтобы прислуга в кухне не услыхала.
– Сделали? – Начальник станции поставил стакан на стол и сел. – Как это сделали?
– Засунули что‑то в колено, в коленную чашечку, понимаешь, чтобы не сгибалось, вот он и избежал фронта, – сестра чистила картошку, сваренную в мундире, сложила очистки на край тарелки, ребром вилки раскрошила картошку на куски, протянула руку, взялась за соусник, как ни в чем не бывало полила картошку соусом. И принялась есть.
– Неужели ты не понимаешь, какие вещи говоришь? – ужаснулся начальник станции.
А сестра сидела и спокойно ела, хотя только что изрекла кошмарный поклеп. Значит, ей не ясно, какое страшное обвинение прозвучало только что. Или женщины так устроены? Не потому ли они выдерживают больше, чем мужчины, может, у них и вправду эмоций как у крокодила?
– Я говорю то, что слышала, – сказала сестра. – И если подумать, то не удивилась. Ты помнишь, два года назад, когда госпожа развелась со своим плюгавеньким офицером, тогда этот человек еще не хромал.
– Но ведь это доказывает, что дело не в ноге, ведь он уже тогда мог угодить на фронт. Он не хромал, значит, хромота не связана с тем, чтобы избежать фронта.
– Он состоял тогда на такой должности, что был нужен в народном снабжении, а потом его оттуда сняли. Теперь веришь?
– Нет.
При словах «народное снабжение» начальник станции внутренне содрогнулся, эти слова были так близки тем делам, которые он подозревал и которых боялся. Этих слов он прямо‑таки терпеть не мог, совсем как в детстве, когда слушал сказки о горных троллях. Он боялся троллей, эти существа всегда виделись ему живыми, когда он стоял у книжной полки в зале. Ну вот, теперь все мысли перепутались.
– Ты просто увязла по горло в наших городских сплетнях, – сказал он.
Сестра ела. Молча подала ему хлеб, подвинула тарелку с сыром. Начальник станции брал все, что предлагалось, машинально жевал, избегая разговора, чтобы не вызвать сестру на новые разоблачения.
– Если хочешь знать конец этой истории… – продолжила она.
– Не хочу. – Начальник станции постучал по столу ручкой ножа. – Поверь мне, не хочу.
– Ну ты прямо как Каспер, – засмеялась сестра, поставила на стол тарелки и отдала их прислуге, вызванной звонком, подала десертные тарелки для киселя и придвинула чашу с киселем к тарелке начальника станции. – Разве ты не помнишь того Каспера из нашего детства, который ничему не желал учиться?
– Это разные вещи. Я не хочу слушать сплетни.
– Но как же ты не понимаешь! Из них складывается информация. Из них я узнаю про все дела в нашем городе.
– Тоже мне дела! Как это скверно.
– Не скажи. Если бы я начала избирательно делить все слухи – это возьму, а это отброшу, то я не знала бы ничего.
Начальник станции вздохнул.
– Колено‑то, говорят, начало поправляться после операции, сделанной доктором, и sofööri стал опять вроде как пригоден к военной службе, и тогда ему снова что‑то зашили в колено, понимаешь? Разве это не ужасно? Одни умирают на фронте, а этот ходит с негнущимся коленом и наслаждается… наслаждается, я говорю, иного слова про его жизнь я не нахожу.
Рассказы сестры пронеслись в мыслях начальника станции, когда теперь шофер остановился перед ним, словно собираясь продолжить разговор, начальник станции хотел пройти мимо, но решил, что будет невежливо просто так взять и обойти стоящего перед тобой человека.
– Прекрасный вечер. – Начальник станции оперся о трость с серебряным набалдашником, поднял голову – почки на больших кленах готовы были вот‑вот раскрыться.
– Да, хорошо. – Мужчина курил. Взгляд его проследовал за взглядом начальника станции. – Красивые деревья здесь в саду перед вашей квартирой.
– Это истинное счастье, что есть такой двор. В наши времена не успеваешь и отпуск взять, так хоть сядешь в беседку и представляешь, что ты на отдыхе.