Логофет неистовствовал, на губах у него появилась пена, как у пса бешеного; а я смотрел на Лествичника, единственного, кого слова логофета пощадили и которого даже выставили примером души честной и сильной; он смотрел блаженно, притворно невинно, полный доблести ложной! И все думали, что логофет и Лествичник голосовали за Философа, что душу свою только эти двое ему отдали, милость благоутробную свою; все так думали, ибо Лествичник сам это предложение сделал, и грехом, хулой бесчестной было даже помыслить, что он не голосовал «за», или логофет не голосовал «за», но только я знал, что Лествичник – пес поганый и лживый, с оком белым, ибо знал я, что и я голосовал за Философа, а моего голоса, третьего, не было; а не было его, потому что несчастный Лествичник голосовал против Философа, так же как и другие, и самым лицемерным из них оказался, ибо уста его высказали предложение, отринутое душой его, и потому что истиной было, что только я и логофет были настоящими друзьями Философа. И сидел он на месте почетном незаслуженно, на моем месте, мой голос он забрал, отнял у меня душу мою и своей провозгласил перед властью, перед троном; без стыда, без капли совести сидел и гордился. Я стал рабом Лествичника, он украл мой голос, а сам только притворно мирен был, а я знал, что в душе он бесится, ибо знал и он, что не голосовал утвердительно и что я – тот второй, кто, кроме логофета, отдал голос за Философа, и еще знал я, что ожидает меня ад серный в келье Лествичника, в чистилище души от всех доблестей: укоры жестокие, бой смертный.
Но логофет успокоился и решил сам: хрисовулом, царским указом против воли одиннадцати бедных и лицемерных из совета царского повелел рядом с ним сидеть и Философу и Лествичнику. Логофет спросил Лествичника:
– Могу ли я, о пречестный и благоутробный, спросить тебя: ты хочешь слева или справа от меня сидеть? Тебе отдаю первенство избрать себе место.
А тот притворно ответствовал:
– Пусть справа сидит мудрый Философ; пусть каждый займет подобающее ему место, а для меня, после наказания, время еще не подошло для почестей.
И тем самым убедил, пленил логофета своей ложной скромностью и смирением, мир наступил в нашем семействе, но предчувствия черные терзали мне душу, ибо никогда до того не видел такого: рука, правой бывшая, сама себя переместила на левую сторону тела. Ибо правая рука на левой стороне хуже, чем левая на своем месте: наоборот держит и наизнанку деяния учиняет.
А скоро случилось вот что: отец Стефан заболел некой странной болезнью и все Слова в семинарии и скриптории начал переписывать и сочинять наоборот! Писал справа налево и переворачивал слова: вместо «Бог» писал «Гоб» (а иногда писал и «Гроб», о бедные и блаженные!), вместо «сатана» писал «анатас» (а временами хулу бесчестную учинял и писал «Св. Анатас»!), вместо «Отец» – «Цето» (а иногда и дальше перевертывал: «Оцет», то есть «уксус»!). И душа его полна была уксусом едким – уксусом, которым угощали Спасителя на Кресте; а он угощал им Философа, но этого никто не видел, кроме меня; а когда к Лествичнику приближались, то дыхание его пахло кислым!
А когда сказали логофету о странной болезни Стефана Лествичника, тот думал три дня и три ночи и сказал:
– Слишком суров я был в решении отнять у него имя Буквоносца. И потому я дам ему случай отличиться: кто из них двоих разрешит загадку надписи из восточной комнаты, тот заслужит имя пресветлое – Буквоносец.
Тут начался мой конец, смерть моя духовная.
И вот как это было.
Когда логофет решил, о блаженные и нищие духом, с помощью благочестивого и мудрого Философа и на славу, честь и почести жадного Лествичника решить загадку таинственной и старинной надписи, он сначала позвал Философа и рассказал ему все, что нужно было знать, чтобы приступить к решению загадки. Ибо верил, что в миг, когда надпись прочтут, заклятие снимется и царство расцветет так, что не будет ему равных на лице земном.
Вы знаете кое‑что, о бедные, ибо я вам уже рассказывал историю о чудной восточной комнате, но всего вы не знаете, ибо нет знания, в котором вместится весь Бог, ни письмо, ни Слово полностью нам Его не откроет. Тот, кто все знает, не человек, а Бог; и потому от неумеренной жажды дознаться до всего Лествичник потерял Бога, и я с ним, ибо не воспротивился ему; и потому ноги наши споткнулись на ступеньках, ведущих к Нему, ибо до прихода Философа мы думали, что знаем все, а это было не так, ибо блажен тот, кто знает, что он ничего не знает, и тот, кто, преуспев в познании, понимает, что чем более он познает, тем больше непознанного его окружает.
И вот еще что было известно наверняка, настолько верно, насколько верным может быть слово, моими устами сказанное, мною рожденное.
В восточной комнате нашего храма, как я уже рассказывал, имелась надпись, которая, как считалось, содержала пророчество о царстве на тысячу лет вперед во времени, и считалось также, что надпись открывает причину проклятия, наложенного на царство и достославнейшие колена его, и что именно из‑за этого проклятия осаждали нас недуги и горести. Но я не сказал вам, что никто, даже и книги с историями древнейшими из библиотеки Юлиана Грамматика, не знал и не помнил, кто и когда устроил ту комнату так, как она была устроена; и вы увидите эту комнату и устройство ее потом, когда наступит для того время. Неизвестно было ни кто, ни когда, ни зачем принес Слово тайное, в книге записанное, и оставил там, и какой смысл таится в буквах, и какой смысл таится в этом деянии – принести Слово именно в наше царство, в нашу пречестную церковь, и именно в эту подземную комнату, повернутую к источнику света, и оставить посередине комнаты, и именно так, что ее сразу видно.
Говорили, но это были только слухи, которым ни в одной книге нельзя было найти ни достоверного подтверждения, ни заслуживающего доверия свидетельства, – так вот, говорили, что эта надпись имеет некоторое отношение к поэту и царю мудрому иудейскому Соломону, о котором даже Священное Писание говорит с уважением и почетом. Поэтому некоторые это Слово называли Книгой Соломоновой, но и это не имело верного подтверждения. Некоторые даже говорили, что надпись сделана рукой самого Соломона и что книгу эту нашел кто‑то из предков наших царей и привез сюда из уважения к царю Соломону.
Другие же говорили, что, вероятнее всего, надпись не оригинальная, сделана она не рукой Соломона, что это просто копия некоторой надписи, сделанная неким славным предком нашим, искусным в науке переписывания. И тогда возникали и другие вопросы, например: если это просто список, копия с оригинала, насколько верна эта копия? Это хорошо сформулировал Юлиан Грамматик: если зажжешь огонь, сказал он, и если нарисуешь картину этого огня, а потом нарисуешь копию с картины того огня, то будет ли и если да, то насколько будет дважды скопированная картина похожа на огонь, горящий в очаге? И разве краски огня постепенно не будут угасать и картина огня не будет и далее остывать, чем более будет умножаться число копий с копии?
Вот так говорили и пересказывали, но никто ничего не знал наверняка.
Третьи же, ласкатели пред царем и логофетом, люди, ползающие, как ящерицы, вокруг трона пресветлого, говорили, что Слово было привезено только потому, что в нем было написано следующее: если кому желателен мир на лице земли, он должен привезти это Слово и положить точно в центре земли, в центре всей Вселенной. Говорящие так утверждали, что центр мира – точка середины середин всего неба, звезд и созвездий, а точку эту еще славный и пречестный Архимед искал, но не нашел – находился именно в комнате восточной церкви нашей. И угодны были такие утверждения власти нашей, ибо уста ласкателей милозвучны, а уши властителей всегда к ним милослышащи, но правды в этом точно не было, скорее наоборот: все слабее умом становились поколения царские, все слабоумнее рождались наследники, и род угасал от колена к колену. Последнее такое событие произошло с дочерью логофета (о дочери царя и о странной смерти ее я вам все правдиво рассказал), которая родилась совершенно слабоумной, и логофет только Буквоносцу доверил воспитание и обучение ее, а тот воспринял это как большую честь.
Другие же говорили, что надпись, сделанная письмом неведомым, рода и народа неизвестного, сама всего лишь список с другой надписи, которая первоначально была частью Слова, «Пуп земли» именуемого, и что ее там сделали и из того пупа земли сюда привезли, и что он – причина всех наших злосчастий. Никто при всем при том не знал, что такое этот «Пуп земли», существует ли он, и если существует, то где находится, но все утверждали, что проклятое Слово первоначально, перед появлением в проклятой комнате, было написано в пупе земли премудрым царем иудейским Соломоном, от которого пошли все народы, ныне живущие на лице земли. Некоторые верили, что пуп земли есть то же самое, что и центр мира, но не знали, где его искать. Кроме того, если пуп земли есть то же, что и центр, середина мира, то находится ли истинная середина в том пупе земли или в храме нашем церковном? Ибо лишь одна середина является истинной, и нет ничего в этом мире с двумя серединами, но лишь с единой.
О благочестивые, блаженные, слабые духом! Что знаем мы о предках наших и как относимся к их делам? Да и сама надпись, сделанная неведомым письмом, даже если и хранила в себе тайну предков, и с тем их заповеди и пророчества, была мертвым Словом, ибо мы его не понимали. Это как иметь и не иметь, смотреть и не видеть, вспахать и не посеять. Или, мудрее и точнее сказать: надпись та была поле, вспаханное и засеянное нашими предками, а нами не сжатое и в запустении пребывающее. И сказал однажды Философ поучение чудесное и правдивое про событие поучительное об одном мудреце, звавшемся Хораполоном. Существовал когда‑то, в начале времен и в самом начале поколений, род человеческий, живший на берегу огромной и плавной реки. И род тот возвысился и дал из себя царей великих и тем самым в вечности остался; из той земли вывел Моисей племя Израиля. Было у тех людей письмо картинное, и картинками представляли они события, и письмо это возвещало о славе их неизмеримой на лице земли: бесчисленны были войска царей их, и благодать изливалась на колена народа того. Но потом Господь повернулся к народу тому спиной и оставил его без призору небесного, ибо развратился народ тот и отвратился от письма своего, которое Бог дал им: картинки письма своего писали все хуже и на скорую руку, переписывали и списки неподобные учиняли выгоды ради торговой, и буквы потеряли свой облик ради быстроты писания и уже не походили на то, что писалось ими. И видел Господь, что письмо, Им сотворенное, разрушается, и знал почему, ибо письмо разрушается, когда разрушаются души людей; ибо только о быстрой славе и богатствах, быстро наживаемых, думают, быстро мыслят, быстро и пишут и не находят сладости в составлении Слов и сочинений; ибо скорость есть признак ненасытности, а не умеренности! И только один человек из рода того остался в милости Божией, которого звали Хораполон, он так же, как и предки его, слова и буквы выписывал: медленно, мудро, с усладой духовной при писании. И сказал Господь ему: оставь всех остальных, бедных и ненасытных; Я истреблю их от лица земли, и не войдут они в сияние Мое, а другие роды благословлю и умножу; но тебе, за то, что ты не забыл учение прадедов твоих, дам долгие годы, чтобы дальше передал ты значение письма Моего, подаренного Мною, а ими презренного и оскверненного. Так изрек Господь, а Хораполон каждый знак записывал и переписывал стократ, ежедневно, чтобы помнили его еще тысячу лет; а в письме том были тысячи знаков, чтобы всякую сущность можно было бы выразить и чтобы богатым казался свет и душа человеческая; и жил тот человек, Хораполон что звался, еще тысячи лет и умолял приходящие поколения выучивать значение каждого знака из письменности, данной Богом, науку им передавал, чтобы не унести ее с собой в могилу, ибо Союз имел с Богом, а те над ним издевались, били старца и его высмеивали, ибо писали письмом быстрым и непоучительным, легким в учении, но зато и малосозерцательным, со слабой силой выражения души человеческой, письмом, что как зерцало мутное, потемневшее и нечистое, не могущее отобразить и познать Бога в себе. И когда прошло много лет, Господь взял Хораполона к Себе, на родину небесную, а род продолжил свою богохульную жизнь и был полностью истреблен с лица земли. Но всю их науку, все знание, которое было стократ больше нашего, все сочинения их, истории и книги, мы теперь не понимаем, ибо никто не хотел выслушать старого Хораполона. Ибо не поняли. И смотрим мы теперь на эти картинки и ничего не понимаем; смотрим как в замочные скважины, от которых ключа нет, а Хораполон просил нас взять у него ключи; мы смотрим и теперь сначала должны открыть то, что по Божьей милости не было закрыто, незапертую дверь должны отпереть. И ломаем мы задвижки и замки, от которых ключа у нас нет, и открываем, и находим значения ошибочные, и ничего не знаем! А если и знаем, некому подтвердить наше знание, поставить печать истинности Божьей на наши открытия. И находим лекарства, уже найденные; пишем законы праведные, уже написанные; ищем панацею от смерти, которую уже, может быть, нашли, но мы, по своей ненасытности и торопливости, не захотели ее взять.
Ибо основу всего, начало начал, источник света и жизни, пуп Вселенной – Бога – не узнали мы, потеряли, презрели.
Так и с надписью в комнате восточной.
Те же, кто верил, что Слово связано с царем иудейским Соломоном, разделились на две армии: некоторые эту надпись связывали с богоугодной, а некоторые – с развратной частью жизни пресветлого Соломона, ибо сказано о нем в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Соломон царствовал в мирные дни, потому что Бог успокоил его со всех сторон, дабы он построил дом во имя Его и приготовил святилище навеки. Как мудр был ты в юности твоей и, подобно реке, полон разума! Душа твоя покрыла землю, и ты наполнил ее загадочными притчами; имя твое пронеслось до отдаленных островов, и ты был любим за мир твой; за песни и изречения, за притчи и изъяснения тебе удивлялись страны. Во имя Господа Бога, наименованного Богом Израиля, ты собрал золото, как медь, и умножил серебро, как свинец. Но ты наклонил чресла твои к женщинам и поработился им телом твоим; ты положил пятно на славу твою и осквернил семя твое так, что навел гнев на детей твоих, – и они горько оплакивали твое безумие, – что власть разделилась надвое, и от Ефрема произошло непокорное царство. Но Господь не оставит Своей милости и не разрушит ни одного из дел Своих, не истребит потомков избранного Своего и не искоренит семени возлюбившего Его. И Он дал Иакову остаток, и Давиду – корень от него. И почил Соломон с отцами своими, и оставил по себе от семени своего безумие народу, скудного разумом Ровоама, который отвратил от себя народ, и Иеровоама, сына Наватова. И весьма умножились грехи их, так что они изгнаны были из земли своей; и посягали они на всякое зло, доколе не пришло на них мщение».
Вот что было известно, и все это как тайну величайшую, святейшую поведал логофет Философу. И сказал ему также, что страшится он только этого мщения в виде слабоумия, которое острым мечом висит над нашим родом, над царством нашим и обществом нашим, потому логофет и хотел знать, что кроется в таинственной надписи. И мучась, с трудом подбирая слова, в стыде и унижении рассказал логофет Философу о своей малоумной дочери, о своем стыде за грех, который не он совершил, но некий дальний предок его, а он за это расплачивается как за чужой долг, что в Божьей книге должников записан.
Те, кто видел эту надпись (а это были отец Грамматик и отец Мида, о котором я рассказывал ранее), уже были мертвы, а уста их были немы, запечатаны для этого мира. И не могли они рассказать, как выглядит и как устроена восточная комната. Но была соломинка надежды: пречестный отец Мида, оставивший список Слова, за малое время от выхода из комнаты до своего чудесного полночного превращения в буквы написал краткую и неясную записку о том, что видел. В этом сочинении его, которое мы называли «Предсмертные листки отца Миды» – всего‑навсего два листочка, – говорилось, что текст Слова имеет странную форму и что вся комната, в сущности, устроена весьма странно. Посреди комнаты ее неизвестный строитель или, может быть, тот, кто принес надпись, на полу изобразил огромного черного паука, сидящего точно посередине своей паутины; на спине же паука был белый крестик. Таким образом, искусный строитель комнаты начертал три вещи, одна в другой, три середины, находящиеся друг в друге: посередине комнаты была паучья сеть вроде солнца; посередине сети был паук, а посередине паука был крестик. Люди верили, что третья середина из трех середин означала центр света, то есть центр Вселенной, и говорили, что в этой комнате и находится идеальная середина всей Вселенной, точка, в которой пересекаются все миры Божьи, все стороны света.
По свидетельству отца Миды, записанному на его предсмертных листках, которые по приказанию логофета берегли как чистое золото в библиотеке семинарии, у отца Юлиана Грамматика, вместе с другими книгами, в этой точке, то есть в самом центре Вселенной, на золотой подставке, завершавшейся ровной золотой пластиной, лежала книга со странным текстом внутри нее. Выглядело это так, будто книга на спине несла огромного паука. Текст Слова, по последнему свидетельству отца Миды, был написан в виде клубка, так что нельзя было определить ни где его начало, ни где его конец; откуда ни начни его переписывать, с разным расположением букв получались и разные слова. А в середине этих нескольких строчек, которые нам оставил несчастный Мида, в центре текста‑клубка царила огромная красная буква, напоминающая нашу букву «Ж», нарисованная в виде паучихи с растопыренными лапами, тем и похожая на эту букву. Многие предполагали, что именно эта буква‑женщина обозначает начало текста и что от нее следует начинать расшифровывать надпись. Эта буква‑женщина выглядела, если верить рисунку в предсмертных листках Миды, вот так:
Еще одну мелочь важно сказать об этой таинственной книге‑комнате. А именно: предсмертное слово отца Миды, его предсмертные листки, перед тем как ему самому стать письмом, в язык претвориться, говорят, что потолок комнаты с правой стороны от книги завершался сферическим куполом, малой апсидой; в этом сферическом куполе, как маленькое небо, находилось нечто самое чудесное во всем мире: овальная фреска, на которой был изображен нечистый. Он был страшен, волосат, рогат, с глазами, горящими серным огнем ада, как раскаленный текучий песок, с остроконечным хвостом и жутким оскалом рта. И поскольку фреска написана была на сферической поверхности, то, где ни встанешь в той комнате, отовсюду одинаково на тебя смотрели его маленькие глазки со зрачками как у кошачьего племени. В предсмертных листках отца Миды было написано, слово в слово: «Куда бы я ни встал, он смотрел на меня, ибо был на полукруглом куполе, будто на небе, откуда все видно; смотрел на меня и будто хотел сказать: не скроешься, не убежишь, не спасешься от меня. Я чувствовал себя муравьем под небосводом, над которым стоит некто и смотрит, а этот некто не Он, не Господь Бог Вседержитель».
Никто из умных, мудрых и ученых не знал, какой смысл в этой фреске и имеет ли она отношение к книге и странному тексту в ней. Думали, что и фреска с дьяволом – дело рук славного переписчика ли, изографа ли, мозаичиста ли, неведомого, неизвестного, безымянного, и что он по только ему понятным причинам решил нарисовать эту картину соблазнительную справа от таинственной надписи, расположенной в центре света. Так вся комната походила на некое устройство, в котором у каждой части есть свои тайны, и все они связаны между собой неведомыми связями.
И вот это все, что было известно, ибо второй листок предсмертных сочинений отца Миды был почти не заполнен, а последнее предложение было не завершено. Оно гласило: «Когда этот дьявол смотрит на человека, у того кости трясутся, и хочется спрятаться от него в место невидимое, настолько невидимое, чтобы…» И на этом предсмертные листки обрываются, потому что сердце отца Миды перестало биться, упокоилась его храбрая душа, и его тело начало превращаться в Слово Божье. То самое, которое похоронили мы в гробу за храмом нашим.
Пока всё об этой комнате, о благоутробные, бедные и блаженные духом, ибо это все, что я сам знаю. А про ту, западную, ничего не было известно, ибо двери ее не отворялись с той ночи, когда отец Мида, за несколько часов до своего упокоения, перенес туда список этой надписи и запер ее на замок.
И вот логофет рассказал все это Философу, передал, как выглядит странная и заколдованная комната, и сказал, что более всего ему хотелось бы, чтобы Философ или Лествичник сумели прочитать тайную надпись. И также сказал, что, страха зловещего ради, сперва хотел бы отворить западную комнату со списком, сделанным отцом Мидой, хранящимся там уже тридцать четыре лета Господних.
Философ согласился и затем попросил позвать и Лествичника. Тот явился, вошел в покои, и Философ сказал ему:
– Отец Лествичник, мне нужна помощь твоя, ибо умнее ты всех нас двенадцати и ученее. Мое желание – вместе с тобой растолковать Слово удивительное, если на то есть Божья воля.
А Лествичник, готовый ко всему, как животное к схватке, сразу промолвил:
– Я еще не отслужил наказание свое от логофета, и душа моя не готова к подвигам, коих достойны только смиренные и великие, как ты. Один священник и мудрец сказал: «Хочешь ли воспользоваться первенством? Передай его тогда другому».
И было ясно, что рука, поданная Философом Лествичнику, останется пустой, а Лествичник ускользнул с притворством и двуличием: будто он великодушно уступает славу Философу и будто он ничего, кроме подвижничества, не знает и не хочет даже и слышать о славе земной, которой оделяют власть имущие. И добавил криводушно:
– Помощью моей можешь располагать, но слава и честь первопроходца пусть будет твоей; потому что ты первым войдешь в западную комнату. А если подвиг твой тебе не удастся, я войду и помогу тебе.
А я знал, что Лествичник одноглазый говорит такие угодные слова перед логофетом, чтобы одним ударом убить двух зайцев: первое, чтобы логофет смилостивился, увидев покорность и смирение души Лествичника, и благорасположен стал к нему в событиях наступающих, и второе, Лествичник хорошо знал, какое животное грозное в комнате находится, моей рукой туда впущенное через замочную скважину.
И затем логофет передал Философу ключ и сказал:
– Иди с Богом.
Философ же повернулся ко мне, посмотрел на меня, и я понял взгляд его; он хотел знать, с ним ли я, и я знал, что меня выберет он в спутники на подвиг, к которому он готовился. И так и вышло, ибо в следующую минуту он сказал:
– Нужен мне асикрит для этой работы и свидетель. Я хочу, чтобы им стал пречестный отец Илларион Сказитель.
Логофет наклонил голову в знак одобрения, и я знал, что легко вплестись в клубок с буквами, да нелегко выплестись. За одну руку держали меня одиннадцать святых разбойников с Лествичником во главе и хотели, чтобы я их был, а над другим плечом парил ангел – благая душа Философа, не пускающая меня идти по кривой дорожке, не дающая мне поставить на нее ногу.
Философ, Философ! Человек плотью, ангел душой!
Ты, Философ, как древо благородное, куст розовый, шипами обнесенный, двенадцатью шипами ядовитыми, ибо доблесть всегда окружена бедами и страданиями, ибо к ней пылают завистью и устранить и убить желают те, кто духом низок. Но я тебя обманул не по недостатку любви или от зависти, а, наоборот, от любви превеликой. От любви и из‑за любви я предал тебя, Философ, ангел душой, человек телом, а вы, бедные и блаженные духом, о том узнаете, увидите, услышите, когда придет время, ибо время еще не пришло.
Философ был как древо, древо, которое чем дольше растет, тем глубже пускает корни свои в землю, ибо, вырастая в высоту, смиряется, вниз стремится, а смиряясь все ниже – возвышается. Без глубоких корней смирения человек никогда не застрахован от опасности падения. Тот, кто мал, тот велик, и смирение его – высота его; чем больше смиряется, тем выше возносится. Путь смирения и послушания низок, но ведет он к высокому Отечеству; и каждый желающий до него дойти должен идти по этому пути, как Философ, слава ему вечная в вышних!
У меня корня не было, ибо Лествичник, крот полуслепой, одноглазый, корень мой вырвал, изъял из души моей все доблести ее. Но я умолчал кое о чем пред слухом вашим, о вы, грядущие, читающие и меня судящие, и теперь приспело время рассказать вам, о чем я умолчал, чтобы узнали вы, чтобы прозрели.
В тот день, когда сведали мы, что приедет Философ, отец Стефан Буквоносец, предощущая разоблачение лжи его, потребовал от меня совершить деяние бесчестное: украсть ключ у Юлиана Грамматика, войти к нему в библиотеку и забрать и принести Буквоносцу предсмертные листки отца его, Миды. Он хотел, чтобы я стал вором, грабителем, разбойником, потому что боялся, что Философа призвали к нам, чтобы растолковал он надпись из комнаты, и не хотел, чтобы листки отца его, от чьей плоти и от чьего семени он рожден был, попали в чужие руки и принесли другому славу. Лествичник считал, что сияющую славу отцов великих сыновья без заслуг должны наследовать, как наследуется золото и имущество. А это самое губительное для всех царств, ибо так царства пропадают, но не возвышаются.
Я спросил его, что мы потом будем делать, после того как листки украдем, и разве не боится он, что логофет и царь могут их у нас найти и головы нам отрубить. Но он стал мне проповедовать странное учение, науку о том, как скрывать и утаивать нечто украденное, и я увидел, что сердце его совсем в пороках погрязло, заросло, как нива, забытая от Господа и руки человеческой. Ибо если и отцово, значит, у отца украдено, раз сын крадет! Он сказал, что есть у него план, как сохранить листки в тайном месте – месте настолько тайном, настолько и видимом, ибо люди, совершающие такое, воры и убийцы, знают, что закон украденное всегда ищет подальше от глаз людских и от места, откуда его украли; потому лучше всего спрятать украденное на самом видном месте, ибо там никто не будет искать награбленное! И потом рассказал один случай: мол, давным‑давно некоторый бедняк, укравший драгоценности из царских палат, скрыл их не в своей бедной хижине, а под царским троном. Когда стражники обыскали его бедную хижину, то ничего не нашли и освободили бедняка. Но когда он, желая заполучить свою добычу, захотел ее забрать, дабы продать, то залез ночью в покои царские и начал копать под царским престолом, и тут стражники его и схватили. Бедняк, будучи и беден, и лукав бескрайне (ибо имя должно соответствовать тому, что оно означает), сказал: «Где нашли украденное, в моей хижине или под троном царским?» Стражники и судии ответствовали: «Под троном». – «Так почему же вы меня считаете вором?» Страже пришлось тогда его освободить, и судьи наказали его только за то, что он залез во дворец. Царь же оказался в трудном положении: как это объяснить, ведь бессмысленно красть у самого себя? Но у бедняка даже волос с головы не упал, потому что кража не состоялась.
Понятно, что я не сделал того, что от меня требовалось, потому что рассказ Буквоносца о том, как укрывать украденное, ужаснул сердце мое и душу мою замарал тем самым только, что я его слушал. И страх невиданный перед Буквоносцем объял душу мою, ибо видел я, что он способен ум свой недюжинный в сторону недобрую и низкую повернуть, способен и украсть, и убить ближнего своего. Я пошел к келье отца Юлиана Грамматика, постоял перед ней несколько минут и воротился в келью Буквоносца. Я лгал, но обмана в том не было, ибо лгал я по принуждению, под нажимом, чтобы спастись от него, от нечестивого: я сказал, что Грамматик не спит, а учиняет бдение и молитву усердную перед Богом и что ключ украсть невозможно. И я думал, что теперь свободен, но от него не избавился, а получил от Буквоносца приказ завтра, когда библиотеку в семинарии отопрут, войти туда и, когда Грамматик выйдет, черной краской, черной, как злоба его, залить листки предсмертные отца Миды.
На все был готов пойти Лествичник, тогда еще Буквоносец ложный, только чтобы отцова слава не уплыла в чужие руки. Ибо душа такая, злобная и себялюбивая, у него была: если он не мог насладиться чем‑то, то и другому не давал! Была бы у него власть над солнцем, непременно он загасил бы его в день, когда пришлось бы ему упокоиться, чтобы и остальных забрать с собою. Утопленником был Лествичник, и нужно ему было, чтобы с ним кто‑нибудь утонул, с ним вместе на дно пошел. И потому я его трусил – и вдвойне боялся, потому что и другого не сделал; чернила выкинул за семинарией, а ему сказал, что все сделал, как он приказал. И дня только ждал, когда обман мой откроется, когда увидит он листки Миды, не погибшие, в семинарии и когда удары его посыплются на мою спину.
На крест на спине моей. О котором я расскажу вам вскорости, когда время придет.
На следующий день Философ разбудил меня еще до рассвета, постучав в дверь моей кельи. Через несколько минут мы уже спускались в западную комнату в подземелье храма. Он впереди, со свечой в руке, путеводным огоньком, за которым я шел, больше ничего не видя. Меня душил страх, душа моя дрожала, ибо спуск сюда напоминал мне страшную историю с отцом Мидой, который превратился в язык, в письмена. И когда мы остановились перед тяжелой деревянной, окованной железными полосами дверью, Философ заметил, что я трушу, и сказал:
– У тебя колени подгибаются. Но не бойся; мы спускаемся и одновременно поднимаемся. В знании. Часто человеку кажется, что он сходит вниз, а на самом деле он восходит наверх, поднимается. Так и мы сейчас.