Тут он, резко сменив тон, проорал что‑то насчет «гребаного аффидевита Голдсмита». Я поняла, что он одновременно разговаривает по другому телефону. Не переводя духа, он вернулся к беседе со мной:
– А вот самый интересный момент: они спрашивают, не хотите ли вы продать рукопись до получения официальных документов.
– А зачем?
– С нашей точки зрения, если это действительно подлинная рукопись Набокова, тем самым вы сможете избежать дорогостоящих судебных разбирательств – ведь ваше право на рукопись наверняка оспорят. Они согласны взять всю ответственность на себя. – Он явно был в курсе, что дорогостоящее судебное разбирательство мне не по карману. Мне не по карману даже самое что ни на есть дешевое судебное разбирательство. – А если выяснится, что рукопись не подлинная, тогда она и вовсе ничего не стоит и окажется, что мы упустили единственный случай использовать ее финансовый потенциал.
Он, похоже, знает больше синонимов к слову «заработать», чем я.
– А рукопись будет опубликована? – спросила я.
– Этот вопрос будет решаться без вашего участия. Суть дела в том, что определенную сумму вы можете заработать прямо сейчас. Если это так – советую согласиться. – Я расслышала, как он дает Максу инструкции по поводу Голдсмита. – Разумеется, можно сделать ставку на то, что рукопись подлинная и что ваши права на нее не будут оспорены, – в этом случае речь пойдет о действительно серьезных деньгах. Купите себе новые туфли. Да что там, купите дом!
В голосе слышалось неподдельное ликование. Он, похоже, забыл, что у меня уже есть дом.
– Подождите, Макс сейчас подойдет.
Дожидаясь, пока Макс снова возьмет трубку, я гадала – какие же деньги он имеет в виду. Если под «домом» понимается дом в том пригороде, где живет он сам, так это чертова пропасть денег. Деньги. Я размышляла о деньгах, вернее, пыталась – пыталась придать слову смысл. На деньги можно починить машину. Можно накупить одежды. Походить по тайским ресторанам в Таиланде. Деньги – в чем их смысл? Что они изменят в моей жизни? На что я буду их тратить без детей – на косметические процедуры? На перво‑издания книг, на тома, которые я никогда не раскрою, потому что стоит перевернуть страницу – и состояние книги уже нельзя считать «идеальным»? На частные уроки знаменитого шеф‑повара? На личного психоаналитика? Я не могла представить себя богатой и без детей, какой в этом смысл?
Когда Макс поднял трубку, я сказала:
– Я считаю, что она подлинная. Что Владимир Набоков написал эту вещь, а потом оставил здесь. – Похоже, Макс слушал. – Я не хочу ее продавать, я хочу дойти до конца. Я не хочу с ней расставаться.
Макс не высказал собственного мнения. Просто проинструктировал меня, как переслать рукопись надежным образом, а потом сказал, что на прочтение потребуется месяц. Мы договорились, когда я снова приеду в Нью‑Йорк – в первый рабочий день после того, как детей увезут из Онкведо.
Потом он объяснил, что у меня будет назначена встреча с представителями их отдела по связям со средствами массовой информации, чтобы определить мою «телегеничность». Я с усилием поняла, что он имеет в виду: как я буду выглядеть на экране. Блин горелый, опять покупать одежду. Умением подавать себя я владела почти так же плохо, как умением быть женой.
Последний приезд
Последний месяц был невероятно мучительным. Джон выдал мне «бонус» – лишний вечер с детьми перед их отъездом. При этом поставив условие, что я заберу Сэма после хоккейного матча. Я досыта напоила машину маслом и попыталась подкачать колеса Сэмовым велосипедным насосом. Ничего не вышло.
Ехать было далеко, и моей бедной развалюшке‑громыхалке пришлось выложиться по полной. Бензина она потребляла чуток, но периодически заставляла меня останавливаться и подпаивать ее маслом. Я изо всех сил старалась не опоздать к Сэму на матч.
Джон держал его на жесткой диете и заставлял заниматься физическими упражнениями, потому что переживал за его лишний вес. После моего ухода из дома мой пухлый малыш превратился в грузного подростка. Я все ждала, что Сэм вытянется и похудеет, но пока этого не произошло. Джон всегда был человеком действия, а теперь просто помешался на физических нагрузках. Последняя его тирада в мой адрес была посвящена избыточному весу нашего сына. Джон объявил, что Сэм «разжирел» и должен как можно больше двигаться.
– Пошел не в мою породу, – съязвил Джон.
Он приказал мне не кормить Сэма углеводами. Описал идеальный завтрак, который я должна давать Сэму с собой в школу: вареную индейку, а к ней – маринованный огурец либо морковку. Я с Джоном больше не разговаривала, но он этого не заметил.
От воспоминаний мне захотелось попросту переехать своего бывшего, и я вжала педаль газа в самый пол. У хоккейного стадиона мне встретился полицейский – он был занят тем, что штрафовал кого‑то другого. Черная квадратная спина в униформе сердито зыркнула в моем направлении, когда я проносилась мимо. Машину затрясло, пришлось сбросить скорость почти до законопослушных семидесяти пяти в час. Я размышляла, каким водителем был Набоков. Иногда он писал, сидя в машине. Это я видела на фотографиях, а вот умел ли он вообще водить машину, я не знала. А если умел – водил ли ее по правилам, соблюдал ли скоростной режим? Что‑то сомнительно.
На стадионе я рассчитывала влиться в компанию других мам, может, поболтать о наших детях. Я ни одной из них не признала. Игнорируя меня, они обсуждали тактику нападения «блиц», предложенную тренером.
На льду Сэм, игравший в защите, описывал плавные круги, приподнимая то один, то другой конек. Он почти не отличался от других мальчишек – на всех на них была массивная защита; впрочем, голубая фуфайка облегала его теснее, а коньки казались маловаты, чтобы удерживать его массу. Казалось, что он вслушивается в вальс Шуберта, звучащий у него под шлемом, – миролюбивый и спокойный, как бык Фердинанд[14].
Сидевшие вокруг меня мамаши знали всех игроков по именам. И только когда они злорадно заголосили – вопли явно были направлены в адрес мальчишек в голубых фуфайках, – я поняла, что допустила ошибку. Я уселась с мамашами игроков противной стороны. Прямо во вражеском стане.
Тут я увидела, что несколькими рядами ниже сидит знакомая мама одного из наших игроков – Джинна, бухгалтерша. Моя коллега. Я присела с ней рядом на холодную скамейку, мы улыбнулись друг дружке. Ее сын стоял на воротах и на данный момент пропустил семь шайб.
– Коленями работай, Рональд! – крикнула ему Джинна.
Команда соперников пронеслась мимо Сэма, выполнявшего неспешный пируэт, и шайба, миновав Рональдовы колени, влетела в ворота – счет стал восемь – ноль. Период завершился. Повесив головы, игроки Сэмовой команды покинули лед, Сэм тащил за собой вратаря Рональда.
Джинна повернулась ко мне и ехидным тоном, который попыталась выдать за любезный, осведомилась:
– Сэм первый год занимается?
Я сказала, что отойду ненадолго, и направилась к буфетной стойке. Купила черствый пончик – вчерашние пончики всегда черствые, – и, когда я его дожевала, куртка была сплошь усыпана крошками. Мне нужна хоть одна подруга, подумала я. Мама, с которой я могу посидеть рядом, – не болельщица, а мама, которая пришла сюда ради своего ребенка, которой все равно, кто забьет больше шайб, – мама вроде меня.
Начался следующий период, я вернулась на трибуну и встала в конце ряда. На другой стороне я увидела Джона, который орал на весь стадион: «Следи за шайбой, Сэм!» Рядом с Джоном стояла женщина, очень похожая на соцработницу. Но мой мозг почему‑то отказывался признавать, что это она, соцработница, Айрин. Между ними угнездилась Дарси, в меховой шляпке и с муфтой. Меня они не видели.
Когда любовь твоя терпит крах, очень трудно признаться себе в том, что сама во всем виновата. Что могла бы вести себя иначе, быть терпимее, добрее, упорнее; похудеть килограмма на три. Или на все пять.
Одно утешение: возможно, и Джону приходят в голову те же самые мысли. Только очень уж быстро он нашел себе новую подругу, и сразу видно – все у них просто лучше некуда, так что нетрудно понять: ничего он такого не думает.
Я вдруг почувствовала, что за этот час на стадионе постарела на целый год, а может, и на два. Как будто время здесь двигалось стремительнее, все больше приближая меня к смерти. Может, то было отчаяние, или острое ощущение неприкаянности, а может, мне просто было больно смотреть, как мой сын публично демонстрирует свою полную неспортивность. Ведь, судя по всему, я тут была единственной, кому было наплевать на спорт.
Чтобы взбодриться, я стала думать про свою агентшу – про ее счастливый брак, успешную карьеру, изумительный кабинет со всеми этими подушками в словах. Напомнила себе, что когда‑то, в большом городе, у меня были друзья и я умела дружить: дружбы наши основывались на общности интересов. Я попыталась вообразить себе хоть что‑то здесь, в Онкведо, что было бы интересно и мне, и другим: еда, книги, секс. Может, пойти на кулинарные курсы? Нет, я взбунтуюсь против рецептов. Вступить в книжный клуб? Кто‑то должен меня пригласить, а на это надежды мало. Кроме того, участнице книжного клуба полагается принимать у себя гостей. Принимать гостей я умела не лучше, чем ковать железо. Оставался секс. Точнее говоря, ничего не оставалось.
Игра скоро закончилась. Последний бросок сделал вратарь соперников. Шайба пролетела между пухлыми ногами Сэма, отскочила от Рональда – вышибалы шалых шайб – и влетела в ворота. Счет под конец был уже двузначным.
Пока Сэм переодевался, я пряталась в туалете, чтобы не встречаться с Джоном. Заставила себя думать о хорошем. Хорошо, что Сэм едет ко мне. Хорошо, что я не опоздала на игру, как это часто случалось раньше. Хорошо, что я испекла буханку его любимого хлеба с изюмом (спасибо электрической хлебопечке, уцелевшей с моей свадьбы), – дома накормлю его тостами с маслом, утешу, чтобы не переживал за этот дурацкий хоккей.
Я вымыла руки и поваландалась у раковины, читая название изготовителя на сантехнике. Похоже, вся сантехника была сделана в одном и том же городке в Иллинойсе. Я подумала, что этот городок должен быть немыслимо гигиеничным местом.
И все же я слишком рано вылезла из туалета: Сэм еще был в раздевалке, снимал свою громоздкую сбрую, а я сразу же наткнулась на Джона, по бокам от которого стояли Дарси и Айрин. Дарси грела руки в муфточке.
– А у нас теперь собака, – сообщила она, вытащила одну ладошку из муфты и погладила мех. – Лопает каждый день по два кило.
– Помесь мастифа и датского дога, – пояснил Джон. – Начальник Айрин их разводит.
Айрин улыбнулась мне своей хорошо поставленной соцработницкой улыбкой, подразумевающей следующее: «Если и ты себя любишь, ты тоже можешь завести собаку».
Сэм вышел из раздевалки, волоча за собой мешок с формой – здоровенный, как пакет для перевозки трупов. Я закинула мешок на плечо и одарила Айрин лучезарной ответной улыбкой:
– А как называется такая порода?
– Мой начальник сейчас регистрирует ее в реестре Американского клуба собаководов как «мастидога». У него уже есть свой сайт.
Я знала, что должна сказать нечто бодрое и восхищенное, вроде: «Как здорово, что ваш начальник – столь разносторонний социальный работник!» Но вместо этого я сказала: «Надеюсь, она не гадит в доме». Джон свирепо зыркнул на меня – как будто я всегда свожу светскую беседу к фекальной теме.
Нам хватило воспитания распрощаться. Мне хватило воспитания не стукнуть счастливую чету головами друг о дружку, как два кокосовых ореха. А потом я увезла детей – Сэма с его трупным мешком и Дарси в ее меховом наряде.
Пока мы ехали домой, я смотрела в зеркало заднего вида на своего чудного, крупного, мягкотелого сына. Кожа у него была молочно‑белой. Волосы – мягкими и почти бесцветными. Белесые ресницы делали его похожим на перепуганного зайчонка. Он сидел грустный, притихший. Я заметила, как он вытянул руки и помял обивку на потолке машины.
– Я играл ужасно, – признался он.
– Правда? А мне показалось, что катаешься ты очень хорошо, – сказала я дипломатично.
– Барб, ты ничего не понимаешь.
Это было правдой. Я ничего не понимала в том, как устроен его мир. В отличие от тех времен, когда мы жили вместе. Если бы я заранее знала, чего лишусь, я бы, может, и поныне терпеливо выслушивала наставления, как правильно загружать посудомоечную машину.
Я начала напевать колыбельную – ее заглушал звук мотора. В зеркале было видно, как его крупная белокурая голова откинулась на спинку сиденья. Я услышала, как он громко выдохнул. Когда он был совсем маленьким, он делал именно такой выдох перед тем, как уснуть.
Дарси сидела рядом с братом в детском кресле и что‑то шептала в одно из отверстий своей муфты. Дошептав, подняла ее к уху, будто бы слушая ответ.
Когда мы приехали, я достала из холодильника кусок сыра и принялась делать им тосты из хлеба с изюмом, ломоть за ломтем. Сэм ел, не поднимая головы, беззвучно и, похоже, угрюмо, – я к нему не приставала. Дарси ела только масло – то, которое не успевало растаять на тосте. А тост, как я понимаю, скармливала незримому сотрапезнику, сидевшему с ней рядом.
Я почистила им мандарины. Сэм ел в молчании. Зазвонил телефон, включился автоответчик. Мы оба уставились на машинку – в кухне зазвучал голос персонажа из прошлого. Он хотел обсудить с Сэмом игру, разобрать несколько эпизодов. Хотел знать, что я приготовила на ужин. Я убавила звук, превратив голос в пискливый шепоток. Сэм в первый раз поднял на меня глаза.
– Хочешь варенья к тостам? – спросила я.
– Нет, спасибо. – Сэм нахмурился. – В варенье много углеводов. Папа говорит, мне нельзя его есть.
Я отвернулась и принялась ставить тарелки в посудомойку. Ставила так, как мне хотелось.
– Смотри! – крикнул Сэм. Он высоко подбросил дольку мандарина и поймал ее ртом. Потом еще одну и еще, подставляя рот под падающие кусочки пищи с ловкостью дрессированного тюленя.
– Здорово, – похвалила я, довольная, что могу поощрить его интерес к физическим занятиям. – А где ты тренируешься?
– В школьной столовой по пятницам. Дежурные проводят персональные занятия.
Дарси захотелось поговорить о новой собаке.
– Она роет землю, – сообщила Дарси. – Вот так. – Дарси нагнулась вперед и принялась скрести руками пол, – И грязь летит во все стороны, вот так. Все так же стоя внаклонку, она швырнула назад муфточку.
– Папу это бесит, – объявил Сэм.
– А Айрин недовольна? – поинтересовалась я.
Дети уставились на меня в дружном недоумении – им явно не приходило в голову, что у Айрин может быть своя внутренняя жизнь.
Я решила сменить тему.
– Сладкое будете? – Я поставила на стол миску с замороженным виноградом. Толстокожие золотистые виноградины сорта «Нимрод», сладкого, винного вкуса.
– Они осенние, – сказала я. – Созрели тогда же, когда и тыквы.
– И сыр тоже созрел, – сообщила Дарси, отламывая кусочек чеддера, произведенного «Старым молочником». – И мыши в упоении.
Мы с Сэмом смотрели, как она грызет сыр передними зубами, подергивая носиком вверх и вниз.
Утро настало слишком рано, вслед за ночью, которую я провела без сна – кочевала из одной детской в другую, смотрела в их спящие лица, вслушивалась в дыхание.
Когда позвонили в дверь, Сэм вздернул плечи и сгорбился. Я открыла их отцу.
– Надо посмотреть, как там Матильда, – сказала Дарси брату. Придумать собаке имя Джон доверил ей. – Сколько она там еще ям вырыла.
Сэм рывком натянул куртку. Я поцеловала его в макушку, вдохнула, запоминая. В младенчестве от его головы слегка пахло тропиками – фрезией или очень зрелым манго. Дарси тоже пахла пьяняще, но не как цветок или плод, скорее, как ночной морской ветерок с какой‑то чуть ли не дымной нотой. От Сэма и сейчас пахло прелестно, но теперь, скорее, свежим сеном.
– Фургон приедет за вещами в девять утра, – сказал Джон. – Обе машины мы набили под завязку. К вечеру будем в Онеонте.
– А что с собакой? – поинтересовалась я.
Джон выдержал паузу.
– В собачьей гостинице мне отказали, она еще слишком мала. Ты правда не откажешься?..
Дети посмотрели на меня.
– Она здорово роет землю, – сказала Дарси.
– Возьмешь ее на ночь? – спросил Джон.
– Ну конечно, – ответила я – за всю свою жизнь я и часу не провела наедине с собакой.
Джон сказал, что привезет ее утром, со всем ее имуществом, а заберет на следующий день.
– Отлично, – ответила я.
Ужасно хотелось обнять мою малышку, но она, подобравшись, стояла рядом с отцом.
– Матильда – хорошая собака, – сказала Дарси. – У нее уши как шелк, а еще от нее хорошо пахнет, по‑собачьи, но хорошо.
– И еще она любит приносить палочку, – добавил Сэм.
Я смотрела, как они уходят по мощенной кирпичом дорожке. Дарси держала Сэма за рукав.
Я пошла к Дарси в комнату и сидела на полу среди всяких ее девчоночьих вещичек, пока стена из духов не сломила мой дух.
Собака
Ровно в семь утра в дверь позвонили. Я еще была в пижаме – древней, заношенной, из коричневой фланели, мама когда‑то прислала мне ее в колледж, надо думать заботясь о моей нравственности.
На пороге стоял Джон с огромной псиной. Детей с ним не было, – выходит, они остались в Онеонте. Я пыталась не рисовать себе картинку, как они сидят там, сгорбившись над мисочками с мюслями и обезжиренным молоком.
Джон втащил зверюгу в дом, грохнул на пол мешок собачьего корма и миску размером с ванночку для ног.
– Умом она не блещет, – сказал он, будто стараясь утешить меня тем, что его псина не даст мне фору в интеллекте. – Есть ей давай только корм, никаких кусочков со своего стола. С ней надо гулять два раза в день, – он всучил мне поводок, – не меньше чем по километру.
– А если я спущу ее с поводка, она удерет? – поинтересовалась я.
– Лучше не экспериментируй.
Я закрыла за ним дверь, мысленно пожелав ему убраться в какую‑нибудь калифорнийскую Петалуму, или в Дубай, или, если уж на то пошло, к черту. Я уже не могла припомнить, когда мы в последний раз занимались сексом, собственно, я вообще не могла этого припомнить. Чистый лист, защитная функция памяти. Какой же все‑таки молодец, мой мозг.
Я собиралась пойти на кухню и позавтракать, но чертова псина уселась мне на шлепанец, сплюснув плюсну до состояния утиной лапы.
– Псина, – сказала я твердо, – слезай.
Псина вздохнула и привалилась к моему бедру, едва не порвав мне своим весом связку в голеностопе.
Обездвиженная, я пыталась представить себе разные завтраки. Может, сегодня мой стиль – мелко нарезанные фрукты, йогурт и щепотка овсяных отрубей?
Вряд ли.
Псина наконец выпрямилась, освободив мою ногу от веса своей туши.
Я поджарила нам обеим по куску хлеба. Надела теплую куртку, варежки, пристегнула поводок к ошейнику. С помощью хлеба мне удалось поднять псину и выманить на улицу; там мы стали ждать Билла. Тучи нависали даже ниже обычного. Я уселась на уличный столик. Псина обнюхивала землю у меня под ногами, выискивая крошки.
Такой здоровенной собаки я еще не видела вблизи; она была белая с черными пятнами, похожая на клоуна‑переростка. Я положила руку ей на голову, подальше от слюнявой пасти. Она прикрыла обведенные розовым глазки. Я представила себе, как Дарси целует эту уродскую морду, а Сэм бросает этой зверюге палочки. Робко погладила пятнистую башку.
Вот, подумала я, что надлежит делать всем одиноким людям. Заводить домашних животных.
Меня это не соблазняло. И тем не менее короткая шерсть оказалась мягкой и теплой, вислые уши с выступающими венами были приятно‑шелковистыми на ощупь. Мои дети любят эту зверюгу – уже одно это обеспечивает ей место в моей жизни. Зверюга – предмет и носитель их любви.
Из низких туч начали падать хлопья снега – и тут подъехал Билл на своем фургоне. Из фургона вышла Марджи, в руке у нее был мешок с моей почтой. Она повернулась, помахала Биллу, послала ему воздушный поцелуй.
– Я вернусь пешком! – крикнула она.
– Доброе утро, Марджи, рада вас видеть.
– По субботам я иногда езжу с Биллом. Это не разрешается, но всем, по сути, наплевать.
На Марджи были высокие сапоги и аккуратно подобранный ансамбль, не слишком вычурный, не слишком пресный, сидело все идеально. Короткая дубленка, под ней рубашка, заправленная в брюки, – немногим американкам хватит смелости на такой образ.
Марджи закинула мешок с почтой на столик и пристроилась со мной рядом, перекрестив лодыжки длинных ног. Четырехпудовую псину она будто и не замечала, Марджи ведь любила кошек. Падал снег. Марджи окинула взглядом мой дворик.
– Тут хорошо играть, – заметила она с ноткой какой‑то тоски. – Вашим детям здесь нравится?
Я не смогла поднять на нее глаза.
– Их отец сегодня перебрался в Онеонту. Я теперь увижу их только через две недели.
– Как вы это можете терпеть?
– Никак не могу, – ответила я.
– Почему же вы не боретесь за своих детей? Чего‑то я тут не понимаю. Уйти от мужчины – одно, но потерять детей?..
Я не знала, что ей ответить. Я задавала себе тот же самый вопрос каждое утро с тех пор, как их потеряла, каждое утро и каждый вечер моей дурацкой жизни.
– Что вам нужно, чтобы их вернуть, деньги? Сколько?
– Мне с Джоном не тягаться. Он все делает по плану, – ответила я. – А потом, он знает в этом городе каждую собаку. И все его любят. Я проиграла дело в суде, у всех у них на глазах. Меня лишили родительских прав. И ничего я в своей жизни с тех пор не исправила. Если я сейчас снова попытаюсь с ним судиться, то опять проиграю.
– Но вы же их мать, господи прости!
Я уставилась на мерзлую траву.
– Я очень хочу их вернуть, – сказала я, обращаясь к сапогам Марджи.
Марджи встала:
– Ну так и верните. Составьте свой план и придерживайтесь его. Одной надеждой не проживешь.
Последние слова придавили меня, точно камнем. Она ошиблась, нет у меня никакой надежды.
– Найдите адвоката, найдите мошенника, найдите, черт возьми, куклу‑вуду. – Голос у нее был расстроенный. Я не могла понять – из‑за меня или из‑за чего‑то другого. Марджи пошла прочь и напоследок крикнула через плечо: – Они должны быть здесь, с вами, ловить снежинки, и все такое.
Глядя ей вслед, я думала про отца: он всегда знал, как поступить. Как он это делал, я так и не поняла, но он умел отпустить от себя все плохое. Четыре‑пять слов – и плохое будто бы улетучивалось. В умении отпускать плохое отец мог потягаться с любым дзен‑буддистом. А кончилось тем, что он отпустил от себя весь мир. Может, мир и вращается по той же орбите, что и при его жизни, а может, падает в бездну, не мне судить.
Я сидела на холодной столешнице и тосковала по папе. В тот момент утрата ощущалась острее, чем каждый раз перед сном или каждое утро, в момент пробуждения, когда приходится напоминать себе, что его больше нет.
Я знала, что ничего путного из этого не выйдет, и все же решила позвонить маме. Велела Матильде ждать, вынесла телефон в холодный дворик. Вместо того чтобы поздороваться, мамочка осведомилась с подозрением:
– Это кто?
Я объяснила, что это ее единственное дитя. Попыталась простить ей это неузнавание – я ведь так редко ей звоню, и потом, она забегалась перед свадьбой.
Я услышала, как звякнул таймер микроволновки и мама принялась что‑то жевать.
– Сосиска из индейки, – сообщила она. – Без хлеба, зато низкокалорийного кетчупа можно добавлять сколько хочешь.
Мама пожаловалась, что уже месяц сидит на диете Аткинса и не может без боли смотреть даже на крекеры.
– А какого размера у тебя свадебное платье, мам?
Мама прекрасно влезала в четвертый размер.
– Нулевка. Я решила, что начать лучше с этого, потому что в браке люди толстеют.
– В прежнем браке ты не растолстела, – напомнила я.
– Потому что жила с твоим отцом, а теперь он умер. – До меня донесся какой‑то звук, она то ли всхлипнула, то ли проглотила кусок сосиски.
Вот такой вот размытой логикой она пичкала меня всю жизнь. Я уже давно сообразила, что лучше и не пытаться понять, как оно там на самом деле.
Я сказала ей, что Джон увез детей в Онеонту.
– А на свадьбу они приедут?
Прекрасно зная, что мама предпочитает не замечать реальности, я все‑таки обалдела:
– Мама, мне теперь до детей два часа дороги. Мы даже живем в разных округах.
– Очень неприятно, милочка.
– Я вот все думаю: как бы на моем месте поступил отец? – сказала я. – Как бы папа поступил?
– Он бы их вернул. Твой отец никого не боялся. Он мог найти общий язык с любым человеком. Даже, например, с Усамой бин‑Ладеном. – Она произнесла это так, будто на свете есть другой бин‑Ладен, с которым проще договориться. – И никогда не терял времени попусту.
Последнее было сказано в упрек. Да и по делу. Мама убеждена, что я страшная лентяйка. Еще в детстве она ругала меня, когда я часами неподвижно сидела у окна, заучивая наизусть книги. О том, что мне полезно самоусовершенствоваться, она как‑то не думала, думала только о том, что надо прилагать побольше усилий, – например, научиться бить чечетку.
– Барб, тебе почти сорок лет. Твой отец умер. Твой отец не знал страха и умел найти выход из любой ситуации. Он бы что‑нибудь придумал. Он бы никогда не разрушил свою семью.
Тут она была права.
А толку? Я все равно не знала, что теперь делать.
Повесив трубку, я обнаружила, что веточкой нарисовала на заснеженной поверхности стола картинку. Три фигурки‑палочки, самая высокая – я, Дарси в треугольном платье, а Сэм смахивает на снеговика. Над головами я изобразила солнышко с лучами, как в школьные годы, а под ногами у нас нацарапала палубу лодки. Днище лодки плыло по сугробам.
И без помощи «Современной психологии» можно было с легкостью описать основные заботы моего подсознания. Сижу и, вместо того чтобы составить план, строю ковчег, дура набитая, – паршивую лодку, дрейфующую в арктических льдах без всякого компаса. Выглядело это жалко и глупо, и в кои‑то веки, вместо того чтобы крыситься на Джона, я здорово разозлилась на саму себя. Как я могла все это допустить? Да такой дурище стыдно даже прикидываться дочерью моего отца!
Вот только если этот роман Набокова и есть мой ковчег? Может, именно «Малыш Рут» – это мой выход: деньги, даже статус, способ выплыть из этого бреда с родительскими правами, навсегда уплыть из Онкведо.
Голубая дверь
Еще одна бесконечная поездка в автобусе была мне не под силу, так что, когда Джон забрал свою псину (я спряталась на кухне и сделала вид, что говорю по телефону – дабы не совершить ничего такого, из‑за чего снова окажусь в зале суда), я села в свой полудохлый рыдван и покатила в Нью‑Йорк. Оставила машину в Ньюарке и доехала на метро до Манхэттена. Вот в чем прелесть моей машины – бросай, где хочешь, никто не позарится. Неказистость делала ее практически незаметной.
После одинокой поездки в машине я обрадовалась вагону метро. Я сидела на жесткой скамейке, поезд шел по городу, вокруг были люди. Кто‑то читал, кто‑то размышлял, кто‑то целовался, а некоторые спали.
Разные тела, лица, наряды – как прекрасно вспомнить, сколь богатым разнообразием отличаемся мы, живущие на земле.
Все вокруг выглядели так, будто едут по делу, – и на сей раз то же можно было сказать и обо мне. Перед предстоящей встречей я принарядилась: начистила скрипучие туфли, попыталась уговорить волосы лежать как надо. Марджин свитер оказался слишком кусачим, зато я слизала с нее принцип: один цвет, разные фактуры – пушистый баклажан, гладкий баклажан, блестящий баклажан – собрано по клочкам из остатков моего гардероба. Какое это производило впечатление, «богема» или «чокнутая профессорша», я так и не поняла. Я привезла распечатку рукописи. Меня радовало, что я тут по делу, по настоящему делу, по важному делу. Я отыскала сокровище, и меня дожидаются люди, способные оценить его лучше других, понимающие его истинное значение.
Вестибюль кишел хорошо отлаженными одушевленными механизмами. Все они торопились на рабочие места, заряженные риталином, ксанаксом и двойным латте, медитацией, молитвой, секс‑йогой и тайским боксом, вооруженные протеиновыми батончиками. Все они были в черном. Мне выдали гостевую бирку и отправили на тридцать второй этаж.
Макс встретил меня возле самого лифта. Блейзер его снова был сильно велик (в смысле ему). Макс сообщил, что босс его в суде, но он, Макс, будет со мной во время встречи с представителями «Сотби» и экспертами по телегеничности.
В конференц‑зале пахло колбасной нарезкой. Четверо присутствовавших поднялись, чтобы поприветствовать меня, затем расселись вокруг стола: мужчина со лбом как у плавсредства и три дамы. Интересно, кто из них из «Сотби». Все они тужились улыбаться приветливо, будто мы старые друзья.
– Прежде всего мы покажем вам, чем занимаемся, – произнесла самая приземистая дама.
Я определила для себя, что она – эксперт по телегеничности. На большом плоском экране, закрепленном на стене, проиграли их рекламный ролик. Он состоял из фрагментов разных телевизионных ток‑шоу, в которых участвовали подготовленные ими люди – все они выглядели гладкими и безукоризненными. Играла громкая музыка. После просмотра все повернулись ко мне и кто‑то сказал: