Он чуть качнулся в мою сторону. Похоже, мне очень хотелось, чтобы он меня поцеловал. Похоже, он это понял.
Я с трудом шевельнула губами:
– Я вас беру на работу.
– Да. – Он произнес это тоном человека, привычного к тому, что на него большой спрос. – У вас там музыкальная система уже установлена?
– Пока нет.
– Могу установить, только тогда сам буду подбирать музыку.
– Запросто, – ответила я.
Отмычка
Когда за последним потенциальным секс‑работником закрылась дверь, я осталась тупо сидеть, вслушиваясь в гул вентиляционной системы. Тихий – видно, система дорогая. Парни оказались очень симпатичными. Избалованы, – наверное, много получили от жизни, но милы и основательны.
Тут в дверь осторожно постучали, и вошел сотрудник, отвечавший за аудиторию. Персонаж в добротном коричневом костюме, прислонившийся к кожаному дивану, мог быть как мужчиной, так и женщиной.
– Как прошло? – Голос, напевный тенор, запутал меня еще сильнее.
– Нормально, – каркнула я и подтолкнула к ней/нему почти пустую тарелку с хлебцами. – Простите, сыр закончился.
– Спасибо, я всяко не ем животного белка.
Я хотела добавить, что сыр – из последнего молока попавшей под машину коровы, но не стала.
– Аудитория вас устроила?
– Да.
– Вам еще понадобится доступ к базе данных наших ассистентов?
Я вспыхнула. Глаза наши встретились. Возможно, этому персонажу все известно.
– Нет, я закончила, – сказала я.
Смахнула крошки в мусорное ведро и похромала к машине – узкие туфли немилосердно жали.
Села за руль и в очередной раз осознала, что мне не с кем разделить эту жизнь. Вот теперь восемь дней в месяц я буду руководить домом свиданий, и никто не скажет мне вечером: «Ну, дорогая, и как прошел день?»
|
|
И как это я – а я никогда не верила, что людям нужно приносить все готовенькое, – ввязалась в торговлю сексом? Я посмотрела на простую, функциональную приборную панель своей машины – у каждого прибора свое назначение, красивый набалдашник на ручке переключения передач – и решила: я вовсе не торгую сексом, я продаю пятидесятиминутный отпуск от обыденной жизни, путешествие в мир, где все вам подконтрольно.
Нужно было съездить осмотреть домик изнутри, прикинуть, как там все будет.
Среди инструментов, доставшихся мне вместе с домом Набокова, отмычки не оказалось, пришлось заехать за ней в скобяную лавку. Я остановилась у двери рядом с каким‑то фургоном. Не было еще и пяти, но уже стемнело, хорошо, что из витрин лился свет. Туфли меня окончательно истерзали, и я, прихрамывая, допрыгала на цыпочках до багажника – посмотреть, нет ли там, на мое счастье, каких сапог или тапочек.
Когда я нагнулась к багажнику, из фургона долетел знакомый басовитый лай. Я испуганно подняла голову и увидела на фоне темного неба Матильдину башку.
– Матильда! Ты как туда попала? – воскликнула я. Матильда еще раз гавкнула. – Ко мне! – Я пыталась говорить властно. Она, видимо, удрала через боковую дверцу, которую я обычно не запирала. Вот как она добралась до лавки – это другой вопрос, разве что водитель фургона приметил ее на дороге и посадил в машину, наверное, чтобы поискать хозяина.
Матильда небось соскучилась целый день сидеть в одиночестве, вот и двинула искать меня, а скорее – Джона, своего бога.
– Ко мне!
Я открыла и откинула дверцу багажника. Maтильда дружелюбно гавкнула, но вылезать не стала.
|
|
Я рассмотрела в полумраке, что на ней цепь или поводок. Подумала: а может, владелец фургона просто решил ее похитить?
Чтобы забраться в фургон, юбку‑карандаш пришлось вздернуть чуть не до самой талии.
– Порядок, подруга, – сказала я. – Я здесь. – Присела с ней рядом, она облизала мне все лицо. – Да, я тоже рада тебя видеть.
Тут сзади что‑то лязгнуло, я обернулась и увидела, что возле фургона стоит мужик с топором. Он шваркнул что‑то на дно багажника, а теперь стоял с топором на плече.
– Где вы ее отыскали? – спросила я, пытаясь как можно незаметнее опустить юбку на положенное ей место.
– Местная порода, – сказал он. – Здесь вывели.
– Она что, бегала вдоль дороги? – поинтересовалась я, одновременно пытаясь отвязать Матильду.
– Что это вы делаете? – Голос его был спокойным, но отнюдь не дружелюбным.
– Забираю свою собаку.
– Это не ваша собака.
– Ну, не вполне моя, но я за нее отвечаю.
Я отстегнула цепь с одного конца. Положив руку Матильде на голову, двинулась в дальний конец фургона, чтобы отстегнуть с другого конца, но наткнулась на что‑то. Точнее, на кого‑то. Мужик стоял совсем близко, я упиралась в его грудь, как в стену. Для порядочного человека он слишком тихо и незаметно влез внутрь, и в руке у него по‑прежнему был топор.
– Она на моем попечении, пока ее хозяин не вернется, – объяснила я. – Видимо, выбралась из дому через боковую дверь.
Я попыталась его обойти, но он загородил мне дорогу. Не сдвинулся при этом с места, а просто вроде как сделался еще шире, не обойдешь.
|
|
– Сэр, – сказала я строго, – воровать чужих собак нехорошо.
Стоять на высоких каблуках на неровном днище фургона было куда как непросто, и при новой попытке обойти его я чуть не грохнулась.
– Леди. – Он обхватил меня за талию и поставил на ноги. – Это не ваша собака.
– Пустите меня. – Ситуация становилась все более сюрреалистической. – Я знаю, что это не моя собака, я вам уже все объяснила. Это собака моего бывшего мужа, но сейчас она на моем попечении. Это мастидог. Новая порода.
– Первый раз вижу человека, который не знает в лицо собственную собаку, – удивился мужик. Присел на корточки, отложил топор, ткнулся лицом в собачью морду. – Эй, Рекс! – сказал он негромко.
Пес лизнул его в лоб, положил лапу ему на колено. Матильда никогда со мной такого не делала.
– Это моя собака. Я взял Рекса щенком, два года тому назад. – Он почесал пса под подбородком. – А, вы та дама из мороженицы!
Я признала в нем столяра, которому полагалось лишить Пенитенс невинности.
– Да. – Я одернула юбку до конца.
– Тогда примите от местного жителя добрый совет, а то и два. Первый – научитесь узнавать свою собаку. А второй – никогда не залезайте в чужие фургоны без приглашения. У нас тут мой фургон – моя крепость, чужим ходу нет.
– Но я и правда ошиблась, – сказала я. – В большом городе я бы, наверное, просто обозвала вас придурком, зная, что никогда больше не увижу, но здесь‑то я запросто могу увидеть вас хоть завтра, вы придете чинить мне забор.
– Вам нужно починить забор? – Я чувствовала, что он улыбается.
Я сделала попытку вылезти из фургона, не разорвав юбку пополам и не задирая ее до ушей на глазах у хозяина Рекса, этого самовлюбленного козла с топором в руке.
– У меня нет забора, – ответила я, пытаясь вычислить, далеко ли до земли.
– Так, может, вам его поставить?
– Нет, спасибо, – решительно отказалась я.
– Тогда собака не сбежит, – заметил он.
– Моя собака никуда не сбежала, – ответила я. Неэлегантно плюхнулась на попу и съехала вниз по дверце багажника.
– Красиво, – похвалил он.
– Идиот, – тихо откликнулась я.
Зайдя в лавку, я приобрела небольшую отмычку, подходившую к моему изысканному туалету. Когда я вышла, ни Рекса, ни фургона, слава богу, уже не было. Я бросила отмычку в багажник и собиралась уже сесть за руль, но тут увидела под «дворником» листок бумаги.
Он был вырван из блокнота с логотипом «Строительной фирмы Холдера». На нем было написано: «Забор – не в укор; угостить Вас пивом? Погуляем вместе с собаками?» Внизу стояла подпись: «Грег Холдер, идиот».
Дом у озера
Настал понедельник, я надеялась, что услышу что‑нибудь от Марджи про «Малыша Рута», но она молчала. Это меня нервировало. Не знаю, нервничал ли Набоков, дожидаясь ответа от издателя. Может, он просто бросался с головой в следующую книгу. Я подумала: была ли у него абсолютная вера в смысл своего существования. Мне бы так. А может, и не было у него никакой веры, он считал, что должен трудиться изо всех сил, чтобы заслужить себе место под солнцем. Если этот роман написан им, от него он перешел прямо к «Лолите». Вполне объяснимо: он сделал еще более титаническую попытку заставить весь мир встать перед ним на задние лапы и обратить на него внимание, он написал книгу, вызвавшую всеобщее возмущение. А если он когда и колебался в вере, то находил утешение в Вере. Наверное, там, где существуют Набоковы, всегда появляются Веры; на всякого гения всегда найдется преданная и прекрасная помощница.
У меня есть только Марджи и еще, время от времени, эта псина.
Мы с Матильдой загрузились в мою развалюху. Развалюха провоняла псиной, так что я опустила стекла, хотя температура на улице была ниже нуля. Поехала к дому у озера – в багажнике лежала отмычка. Содрала фанеру с входной двери. Под ней обнаружилась красивая двустворчатая деревянная дверь, в сельско‑готическом стиле. Она растворилась со скрипом. Свет проникал внутрь лишь сквозь верхнюю часть окон, не закрытую фанерой. Деревянные полы из широких половиц были гладкими и пыльными. В каменную кладку возле камина были встроены сиденья. В углу стоял какой‑то предмет, похожий на церковную кафедру. За ним уходила вверх лестница.
Наверху обнаружилось пять отдельных спаленок, в каждой своя раковина. В двух туалетных комнатах стояли чугунные ванны на кривых ножках. На окнах висели обтрепанные муслиновые занавески с силуэтами оленей. На стенах – оленьи головы. На одной из опорных стоек лестницы красовалось чучело бобра. В шкафу обнаружились ветхие плетеные половики, завернутые в полиэтилен – чтобы мыши не погрызли. Матильда не отставала от меня, ей тоже нравилось делать все новые находки.
Ее нос привел нас обратно на первый этаж, в заднюю часть дома, где находилась кухня, оборудованная древней эмалированной плитой. Раковина была вытянутой прямоугольной щелью, на одном конце имелся ручной насос. За кухней располагалось заднее крыльцо, оно фактически нависало над озером. Солнце било в задний фасад дома, наполняя кухню отраженным от воды светом. Даже потолочные балки сияли.
Я сразу же влюбилась в это место, так, что екнуло в груди.
Я позвонила Бабуле Брюс и сказала, что готова снять ее домик и сделаю в нем ремонт. Она сказала: «Отлично, пришлите мне „небольшой чек“, а сейчас мне говорить недосуг, потому что в столовой подают закуску». В жизни не встречала столь легкого и доверчивого человека, как Бабуля Брюс. Может, она какая‑нибудь дзен‑гуру.
Онкведо понемногу начинал мне нравиться. Сама не знаю, как это получилось. Может, потому, что я познакомилась с Биллом. И выяснила, что он женат на Марджи. Может, это Матильдино влияние. Считается, что в обществе животных у человека вырабатывается больше эндорфинов.
По петлистой прибрежной дорожке я еще раз доехала до скобяной лавки и открыла там кредит – удостоверив, что являюсь домовладелицей, и сообщив свой адрес. Баснословная сумма – восемьсот долларов. Взяла напрокат самый мощный пылесос. Накупила грунтовки, красок, пленки застилать пол и малярной ленты. У меня еще оставались папины кисти. Папа очень о них заботился: вымачивал в растворителе и вытирал дочиста после каждого использования. Тем не менее на ручке одной из них остался мазок серой краски, которой было выкрашено крыльцо в доме моего детства.
Каждую весну мы вместе подкрашивали это крыльцо. Латали места, где краска облупилась. Мне давали кисть и баночку с краской. Отец показывал, как набирать на кисть побольше краски и «расстилать» ее. Когда я была с отцом, грань между игрой и работой стиралась, оставалось одно: мы вместе и делаем что‑то интересное.
Отец никогда не говорил, что любит меня, но я знала, что любит, – это было видно, когда он учил меня красить. Я и по сей день люблю красить. Я вспоминаю его большие, такие уверенные в себе руки. Кисти рук у меня такие же, а вот запястья тощие, женские. И движения у меня куда менее уверенные.
Выходя из магазина, я поймала себя на том, что повторила один из его жестов: бросок кистью, по ходу которого два пальца вытягиваются вперед. Я заметила, что бросила чек в корзину именно таким образом. Я остановилась, уставилась на свою руку. Не могла припомнить, всегда ли делала этот жест, просто не замечая, или у моей кисти была своя собственная память, которую сейчас пробудили мысли об отце и о покраске.
Приехав в дом у озера, я включила бодрую рабочую музыку группы «Оллабель». Отец научил меня: самое мешкотное в покраске – подготовка. Я надела старую студенческую футболку Джона, порешив, что ее он точно не хватится, и брюки, предшественники Брюк.
Поснимала оленьи головы со стен. Матильда их алчно обнюхала. Были там еще плашки с торчащими вверх оленьими копытами – на них полагалось вешать пальто и шляпы. Эти ножки, вздернутые не в ту сторону, бередили мне душу. Я попрятала их в шкаф.
Взятый напрокат профессиональный пылесос всосал всю паутину и всех дохлых мух. Я прикрыла пол пленкой, проклеила бумажной лентой оконные стекла вдоль рам. Обработала тускло‑зеленые стены пятновыводителем. Поверх были прибиты деревянные рейки, их я не тронула. Потолки тоже были из дерева. Работы оказалось непочатый край. Я‑то думала, что справлюсь за один день, но в результате у меня ушло целых три дня, причем домой я уезжала только вечером.
Приехав, мазала ноющие плечи «Бен‑Геем» и глотала тайленол. Спальни наверху я выкрасила в мягкий бежевый тон. Приглушенный, очень нежный. Никакого клейма «дом свиданий».
К полуночи третьего дня домик засиял. Я выбилась из сил, у меня все болело, меня распирала гордость. Я легла на пол и в семьдесят девятый раз прослушала песню «Оллабель» «Еще до нас».
Будь здесь мой отец, он бы еще работал. Он не бросал дела до тех пор, пока не закончит. Как правило, люди устраивают перерыв, когда им хочется или когда рабочий день закончен. А отец трудился, пока не сделает все.
Я попыталась вообразить его себе на небесах, в праздности. Хотелось бы мне верить, что он где‑то там, что он там счастлив. Но веры не было. И все же меня радовало, что ему больше не нужно работать. Он любил труд. Он много работал. Но его труд окончен.
Я заставила себя подняться с пола, глотнула диетической колы и продолжала красить. К четырем утра я переложила кисть в левую руку. А может, в правую, а мне только казалось, что это левая.
Посмотреть на готовую работу мне уже не хватило сил. Тени на стенах казались старыми оленями с ветвистыми рогами. Я засунула инструменты в багажник, собаку на заднее сиденье и поехала домой.
Был тихий час перед самым рассветом. Озеро скрывала тьма, еще более густая тьма лежала на холмах. Дом выстыл. Я включила обогреватель и залезла в горячую ванну. Там и заснула, проснулась, только когда остыла вода.
Съела идеальный завтрак – холодные толстые креветки в остром соусе, присыпанные лимонной цедрой, – и легла спать. Порой жизнь прекрасна.
«ИКЕА»
Теперь настал самый страшный момент, связанный с подготовкой «дома свиданий» к открытию: покупка мебели, а я это умею почти так же плохо, как быть женой. Мама вызвалась мне помочь. Ну ладно, она же не знает всей правды. Ей я сообщила: «Наконец‑то собралась обставить дом!» У нее появился предлог съездить за покупками в ближайшую к ее дому «ИКЕА» – экое счастье.
Матильду со всеми ее причиндалами я оставила у Марджи. Билл страшно обрадовался и пообещал водить ее на длинные прогулки. А еще одолжил мне свой личный фургон. У Билла имелся почтовый фургон 1999 года выпуска, списанный. Надписи на бортах он закрасил, но руль так и оставил справа. Я несколько раз прокатилась по соседним улицам, чтобы попривыкнуть. С деньгами у меня было так туго, что я страшно обрадовалась полному баку бензина.
В «ИКЕА» я тащилась целых четыре часа, твердо держась крайнего правого ряда – другие водители гудели мне, обгоняя. Добравшись, первым делом оформила карту с возобновляемым кредитом – она давала право на пятнадцатипроцентную скидку. С мамой мы встретились у стойки оформления кредитов. Я уж и забыла, что она – чистая иллюстрация из журнала для пожилых благородных дам. Она поцеловала меня почти в щеку, заявила, что половину заплатит сама, и потребовала, чтобы мы сперва поели, а то ей не сосредоточиться.
Мы заказали по порции фрикаделек с соусом, похожим по вкусу на виноградное повидло, – по семьдесят девять центов. Не так роскошно, как бистро «Мутард», но зато не нарушает маминой диеты Аткинса.
– Нужно придерживаться простой цветовой гаммы, классические цвета, белый и голубой, – заявила мама. – Лучше всего нежно‑голубой. Чтобы было чистенько и без претензий.
Она наколола на вилку крошечную фрикадельку, обтерла соус о край тарелки.
– А не будет похоже на студенческую общагу?
– Доверься мне, – сказала мама.
Я и доверилась. Слопала все семь фрикаделек вместе с соусом. Мы допили диетический «Лингон‑вассер» – бог его ведает, что это такое, какая‑то розовая шипучка – и рванули в отдел текстиля.
Мама загрузила в безразмерную тележку шесть комплектов постельного белья, триста нитей на дюйм.
– Прочнее, чем четыреста, – просветила она меня.
Ума не приложу, откуда она все это знает, я никогда не держала такой чепухи в голове. Потом мы купили семь ковриков и настенные панно. Мама выбрала по одной из работ всех молодых скандинавских дизайнеров, сделав исключение для последователя Эдварда Мунка[19]. Семь наборов голубых полотенец, к ним восемнадцать махровых салфеток, два хлопковых халата. У меня никогда за всю жизнь не было столько единообразных вещей.
Мы долго искали подходящие кровати. Мама настаивала, что по высоте они должны быть до середины бедра, я не стала спрашивать почему. Измерения она производила по собственным брюкам из габардина. Мы купили три кровати деревенского вида, а к ним – матрасы, очень похожие на «дуксиановские», мама сказала: «То же, но дешевле».
Когда мы подошли к кассе, маме очень кстати понадобилось в туалет. Она не слышала, как я попросила кассиршу утроить заказ на белье и удвоить число кроватей. Заплатила я маминой кредиткой и со своего нового счета в «ИКЕА».
Я стояла в зоне погрузки над целой горой покупок, тут мама и подплыла, беседуя по мобильнику с доктором Грумом. Меня и грузчика – мы запихивали в фургон триллионы тонн мебели – она проигнорировала. Смеялась над какой‑то репликой доктора, – видимо, ей эта реплика показалась умной. В ее голосе я услышала симпатичную девичью трель, от которой заскрежетала зубами. Дала себе слово, что еще десять раз подумаю, прежде чем вернуть ей долг за меблировку моего домика.
Наконец мама отсоединилась – разрумянившаяся, довольная. Доктор купил ей в качестве предсвадебного подарка большую лисью шубу, и теперь она кружилась в ней, будто актриса из фильма в стиле Одри Хэпберн.
Я поцеловала ее, поблагодарила и с облегчением с ней рассталась. Фургон был так набит, что одну стопку белья пришлось положить на колени.
Добравшись до дома у озера, я разгрузилась. Как и всегда в «ИКЕА», мебель лежала в разобранном виде в коробках, их я кое‑как сумела перетащить. Свалив все в гостиной – на это ушел весь остаток дня, и все мои едва успокоившиеся мышцы снова заныли, – я сразу поняла, куда что поставить. Только вот сил на это уже не было. Я потащилась домой, а по пути забрала Матильду.
На следующий день я явилась в домик со своей приятельницей‑мастидогиней и пузырьком аспирина.
Повесила оленьи головы обратно на стены, только повыше, под самым потолком. Вешалки из оленьих копыт остались в шкафу. Кафедра меня озадачила. Я обошла ее по кругу, разглядывая сверху и снизу. Решила пока не трогать, потом разберусь. Покончив с этим, поднялась наверх и прошла по всем спальням. Симпатичные и уютные. Коврики были неяркого пепельно‑голубого цвета. Я сняла старые драные занавески, окна обнажились. Я видела, как тает на ветках снег, а дальше лежит озеро. Общий эффект возбуждал чувственность, – мол, «мы тут ходим голышом, ну и что, мы же скандинавы». И еще: «Раздевайтесь и вы. И не бойтесь. Вы в хороших руках».
Мама обо всем подумала. Даже о всякой канцелярии для моего личного убежища, кухни. Я купила одностороннее зеркало, чтобы повесить в проходе – так мне будет видно, кто входит в вестибюль и кто из него выходит. А входить и выходить они просто обязаны. Потому что теперь я в долгах по самые уши.
Конец года
Был вечер, а кроме того, был сочельник – совершенно безыдейный день, если вы ничего не празднуете. Дети были у Джона, а мне на праздники досталась Матильда. Вот как нынче складывается моя жизнь – встречать Рождество без семьи, в обществе чужой собаки. А с детьми я встречу Пасху, День матери, День независимости и Хэллоуин. После развода мы поделили между собой все праздники.
Джон увез детей во Флориду – повидаться со своими родителями и поиграть в гольф. Я не люблю Флориду, не люблю гольф и не люблю семейного уклада его родителей, который основан на принципе «тюремщик и заключенный».
Они живут так близко к полю для гольфа, что детям, чтобы пойти поиграть во дворе, нужно на всякий случай надевать велосипедные шлемы.
После знакомства с Джоновым отцом я сильно зауважала своего мужа за совершенный им скачок в эволюции человеческого вида, за то, сколь далеко он продвинулся по сравнению с собственным папашей. Теперь, после того как Джон отобрал у меня детей, я стала усматривать между отцом и сыном больше сходства. Два этаких клона, только папаша стар, как Дед Мороз.
Мать Джона умерла от рака кожи, когда ему было девятнадцать. Ровно через полтора месяца Джонов папенька женился на своей дочерна загорелой ассистентке по имени Тамми. Она так на всю жизнь и осталась пигалицей, выскочившей за богатенького старика, – я, например, не встречала других шестидесятилетних женщин, которые носят бикини. Отец Джона держал на столе в своем кабинете бронзовое пресс‑папье – слепок левой груди Тамми.
Каждый вечер перед тем, как отправиться спать, Тамми запирала холодильник на замок, а ключ отдавала Джонову папе. Я выяснила это, когда попыталась раздобыть мороженое с карамелью, без которого не могла пережить ни одного полуночного часа, пока была беременна Сэмом.
Почти всю свою жизнь Джонова мачеха проводила в магазинах. Когда мы приехали к ним впервые, она взяла меня с собой и накупила мне платьев для беременных из ткани, похожей на обои, – из моих рук они отправились прямиком в магазин Армии спасения, даже не покинув оберточной бумаги.
Я не могу сказать, что его родители не были хорошими людьми, они были очень хорошими людьми. Просто у них имелся набор странных свойств: патологическая любовь к покупкам, привычка игнорировать всех, кто на них не похож, этакая установка: «Плевал я на эту Землю и ее обитателей». Когда они ездили в свадебное путешествие в Иеллоустоун[20], папаша недосмотрел за костром, на котором жарил барбекю, и случился пожар, уничтоживший четыре тысячи гектаров леса. Его молодая жена вырезала и сохранила все газетные заметки, посвященные этому пожару, с заголовками вроде «Возгорание по вине молодоженов» и «Пламенные чувства». Заметки были заламинированы, вставлены в рамки и развешены над искусственным камином, рядом с их общим портретом в свадебных нарядах. У Тамми на картине такой густой загар, что в белом платье она выглядит как клоун из минстрел‑шоу.
Я представила себе, как Тамми и стремящаяся подлизаться к ней Айрин устраивают долгий забег по гипермаркетам, а Джон с отцом коварно, молчаливо играют в гольф. Представила себе, как дети жуют рождественское печенье с искусственным подсластителем – Дарси лежит в горячей ванне в своем черном купальнике четвертого детского размерчика, а Сэм сидит в тени и читает рецепты в журнале «Диетическое питание» – и на обоих велосипедные шлемы.
Позвонила им.
– Дедушка жарит барбекю, – сообщил Сэм.
Дарси выхватила у него трубку:
– У дедушки мясо сгорело. Дым до самого неба. А что это у него за коричневые точечки на спине?
– Родинки, зая. Скажи дедушке, чтобы проверил, как там мясо, ладно?
– Он с ними родился?
– С чем?
– С родинками.
– Нет. Пожалуйста, скажи папе, чтобы проверил, как там мясо.
Дарси отбросила трубку, и я услышала плеск бегущей воды, наверное из шланга. Я ждала, но никто не подходил. Плеск становился все громче, потом связь пропала, – возможно, телефон утоп. Я подождала еще, но никто не перезвонил. Не было у меня никакой возможности узнать, что там происходит во Флориде с моими детьми. Я снова набрала номер, но никто не ответил.
Я почувствовала, что впадаю в панику. Прервала этот процесс Матильда, пустив слюни мне на ладонь. Я позвонила еще шесть раз, наконец Дарси сняла трубку.
– У тебя все в порядке, зая? – спросила я.
– Нет.
– Что случилось, Дарси?
С другого конца не доносилось ни звука, кроме ее дыхания. Потом она сказала, совсем тихо:
– Я по маме скучаю.
Я сказала, что тоже по ней скучаю, что скоро мы увидимся. Велела пойти отыскать Сэма, посидеть у него на коленях, попросить почитать ей сказку. Спросила, что Матильда любит есть больше всего.
– Сыр.
– Я сейчас приготовлю твоей собачке вкусный‑превкусный завтрак. Иди отыщи Сэма.
Сварила нам с собакой овсяную кашу с сыром и маслом. Когда мы позавтракали (она за четыре секунды, я за четыре минуты), я расчесала ей шерсть. Воспользовалась парными английскими щетками со свиной щетиной, которые прибыли в дом в одной из Даренных сумочек. Матильде, похоже, понравилось, что ее чешут, она задрала нос к потолку, прикрыла глаза и только что не улыбалась. Дети никогда так не млели, когда я их причесывала.
Заставила себя распечатать и перечитать рождественские письма и открытки: открытка от мамы и ее доктора, будущего жениха, из Бока‑Ратона; еще открытка, с изображением дома Хемингуэя, от Марджи и Билла – они тоже уехали на праздники во Флориду, в Ки‑Уэст; плюс ежегодный унылый урожай поздравлений от полузабытых однокашников. Единственным моим утешением в стылом доме была Матильда. Пока я горбилась над письменным столом, она привалилась к моим ногам. Именно так мастидоги выражают свое расположение. Правда, я не поняла, было ли то знаком привязанности, или она просто хотела спихнуть меня со стула.
Я решила, что собака хочет погулять, – хотя, скорее, просто сама жаждала сбежать от одиночества.
Снаружи, подо льдом, сковавшим ручей, бежала вода. Стоял холод, но не стужа, дыхание окружало лицо паром, на шарфе оседали кристаллики льда. В каждом окне светились наряженные елки. Матильда послушно топала со мной рядом, будто бы вышла прогуляться только затем, чтобы потратить лишние калории.
Было довольно поздно, даже «Апекс» уже закрылся. Мы прошагали по центру Онкведо, по главной улице, разглядывая витрины, где скромные товары были украшены мишурой и увешаны поздравлениями. Магазины распродали что могли и закрылись на праздники. Хорошо, что есть такой день, когда никто не бегает по магазинам, не одна только я.
Утром Рождества я, разумеется, думала о детях. Подарки я им купила так себе, уж что нашла на распродаже в унитарианской церкви: для Дарси – сумочку и к ней домашние туфли, сделанные из прихваток, для Сэма – «Лучшие рецепты восточного края», кулинарную книгу штата Мэн с отдельным разделом для каждого округа. Рецепты были самые невообразимые, что там только не вытворяли из сгущенного молока, картофеля, жира, пресных крекеров и мяса омаров. Был там и рецепт «Бедняцкого рагу», даже без сгущенного молока. Оставалось надеяться, что мне никогда не придется есть эту гадость.
Слазала на местный сайт в раздел «Отдам безвозмездно» в надежде отыскать там лодку. Сэм любил всякие средства передвижения, а еще он любил воду. Я отыскала насос, весло и три лодки с пометкой «нуждаются в ремонте», но ничего, что можно спустить на воду нашего озера.
На том же местном сайте я увидела объявление, которое, судя по всему, предназначалось мне. Поместил его мужчина, который в воскресенье вечером улыбнулся в «Апексе» незнакомой женщине, а она улыбнулась в ответ. «У Вас была полная тележка молочных продуктов. У меня был мотоциклетный шлем. Вы – дама средних лет, и Вы мне улыбнулись. У Вас славная улыбка, да и все остальное. Даже если это не Вы, но Вы ищете нового друга и разнообразия в жизни, напишите ответ. Я – тот самый симпатичный мужчина, о котором Вы думали по дороге домой».
Я вспомнила, что действительно видела в отделе сухих завтраков мужчину с мотоциклетным шлемом. Вспомнила, что он мне улыбнулся, пока я читала инструкцию на коробке с воздушным рисом. (В воздушном рнсе нет почти ничего, весь вкус – только от текстуры, да и того кот наплакал.) Я не могла сказать с уверенностью, меня ли он имеет в виду. У меня и правда славная улыбка, а вот славное остальное предполагает пышную грудь и длинные ноги в обтягивающих джинсах. Точно помню, на мне были Брюки и флисовая куртка. «Дама средних лет» меня возмутила. Нужно ли мне разнообразие в моей жизни? Ну уж нет, у меня теперь свой бизнес и дел невпроворот.
Я решила, что повешу рекламу дома свиданий в разделах «Только для мам» и «Девичник». Сформулировать объявление оказалось не так‑то просто. Остановилась я вот на чем: «Педикюр уже не радует? А не попробовать ли полный массаж, до конца? Мы прекратим только тогда, когда ты скажешь: „Хватит“». Пока писала, я чуть не подавилась мюсли.