– Можно, я что‑нибудь приготовлю, Барб?
– Давай, а что именно?
– Суфле.
Дарси написала на маленькой грифельной доске: «П‑о‑п‑а». Не выдержав, хихикнула, но тут же напустила на себя прежнюю учительскую строгость.
– Прекратите шептаться, – сказала она. – Это невежливо.
Я посадила одну Барби на колени.
– Не трогать! – Дарси подошла совсем близко. Я сидела на полу, так что мы оказались лицом к лицу.
– А почему некоторые тетеньки мажут вот здесь черным? – Она дотронулась до моего века.
– Тушью для ресниц, – поправила я. – Считается, что это красиво.
– А в городе тоже так делают? – поинтересовалась Дарси.
– Да.
– Закрыть рты, – проговорила она строгим учительским голосом. – Сегодня будем резать ножницами. – Она указала на однорукую Барби. – Все по очереди, а кто не послушается – к директору.
Я спросила у Дарси, появились ли у нее в новой школе друзья.
– Все мальчишки дураки, – сообщила она мне. – А Сара наступила мне на ногу. – Дарси расплакалась. – А потом Труди тоже. – Слезы текли рекой. – Я их терпеть не могу. – Она отхватила ножницами часть прически однорукой Барби.
Я слышала, как Сэм взбивает белки на кухне.
– Учительница обращается со мной, как со служанкой. Я весь день клею ей всякие картинки. – Дарси шмыгнула носом. – И кормят там какими‑то какашками. – Она взглянула на меня. – Я так больше не хочу. – Прижалась ко мне, пачкая плечо соплями. – Я хочу тушь. – Коварный взгляд в мою сторону. – Когда ты купишь мне тушь, я буду держать ее в этом доме.
Я отдала ей тушь из своей косметички, и Дарси прямо на моих глазах спрятала ее в самое надежное место: в черный кошелечек на молнии, а тот – в свой расшитый пайетками ридикюль. Показала мне свои денежные запасы, которые хранила там же в трех разных кошельках: в одном – доллары (их у нее было два), в другом – монетки по одному центу, в другом – серебро (эти монеты она все без разбору называла «пятаками»).
На ужин мы ели суфле и фруктовый салат. Сэм записал оба рецепта, сделав пометки, каких ошибок следует избегать: «Не нарезать фрукты слишком крупно» и «Проверить, чтобы в белок не попало скорлупы».
За столом Дарси спросила, знаю ли я Иисуса.
– Нет, – ответила я, пытаясь понять, к чему она клонит.
– А Айрин знает.
Из фруктового салата она выбирала только бананы.
– Заткнись! – сказал Сэм. Бросил ложку на стол. – Перестань наконец выпендриваться!
Дарси, похоже, опешила. Я никогда не слышала, чтобы он так с ней говорил. Личико ее тут же замкнулось.
– Да ладно тебе, Сэм, она просто задала вопрос.
Сэм резко отодвинул стул и, громко топая, удалился.
Дарси отпихнула тарелку.
– Почему ты больше не хочешь с нами жить? – спросила она.
– Господи, доченька, неужели ты правда так думаешь? – Я раскрыла объятия, и она забралась мне на колени. Я поцеловала ее в волосы. Попыталась объяснить, что это не мое решение. Она мне не поверила. Дарси была убеждена, что взрослые всегда поступают так, как хотят, а значит, мама просто не хочет с ней жить. Я обняла ее и стала тихонько покачивать. – Мама тебя очень любит, – ворковала я. – Ты мамина радость.
Дарси склонилась мне на плечо, крепко прижавшись к шее.
Через некоторое время я отнесла ее в постель, опустила ее легонькое тельце на покрывало. Она позволила мне себя переодеть, но сама мне при этом не помогала, висела в моих руках, как очень уставший ребенок, – и не сводила с меня глаз. Я почистила ей зубы, откинула волосы с лица, заметила неровную щетинку у лба, где волосы начали отрастать.
– Я всегда буду твоей мамой, – сказала я и взбила ей подушку.
– А Сэм всегда будет моим братом?
– Конечно, даже когда вы станете большими.
– А дедушка где?
– Он ушел, Дарси. Но мы все очень многое о нем помним и сохраним эту память на всю жизнь.
Я натянула ей одеяло до подбородка, подоткнула у плеч.
– А он знал, что скоро умрет?
– Да. Он был к этому готов, Дарси. Он прожил долгую, счастливую жизнь.
– А дедушка успел бросить последний взгляд на этот прекрасный мир?
– Не сомневаюсь. – Я поцеловала ее в опущенные веки.
Вышла на цыпочках, отправилась искать Сэма. Из‑за дверей его спальни не доносилось ни звука. Я постучала, он не ответил. Возможно, слушал музыку через наушники и пропустил мой стук. Я постучала громче. Он чуть приоткрыл дверь и выглянул, не снимая наушников.
– Ну? – сказал он.
Я жестом попросила его снять наушники, он снял один.
– Дарси думает, что я бросила вас по своей воле. Ты ведь знаешь, что это не так?
– Я знаю, что ты делаешь все так, как тебе скажет папа.
Он сунул наушник обратно и захлопнул дверь.
В понедельник, по дороге в школу, мы почти все время молчали. Больше всего на свете я хотела, чтобы они поняли, как сильно я их люблю, как хочу жить с ними, – и вот поди ж ты, я подчиняюсь чужим приказам и возвращаю их в жизнь, где меня нет.
Неподалеку от школы нас обогнала машина дорожной полиции с включенной мигалкой. Дарси вскрикнула.
– Они не за Барб гонятся, балда, – проворчал Сэм.
Они позволили поцеловать их на прощанье у школьных дверей; я смотрела им вслед – они подчеркнуто не замечали друг дружку.
Я встала на гостевой парковке. Школа была украшена картонными сердечками – готовились к Дню святого Валентина. Нам с Джоном пришлось сесть по одну сторону стола, чтобы по другую поместились все пришедшие учителя. Он, понятное дело, выглядел безупречно. Я надела свой «аксессуар хорошей мамочки» – шарф, который когда‑то спасла из маминого комода. В кабинете собрались учительница рисования, школьный психолог и классные руководительницы Сэма и Дарси.
Начали разговор с Дарси. Вместо «валентинок», которые полагалось надписывать на уроках на прошлой неделе, она писала одноклассникам всякие гадости, причем с кучей ошибок. Учительница рисования показала мне ее шедевры – крупные разлинованные сердечки, на которых вроде как были написаны ругательства, но так безграмотно, что поди разбери.
Классная руководительница Дарси многозначительно сообщила, что девочка ходит в школу исключительно в черном и сером. Джон не стал это опровергать.
Учительница рисования хотела поговорить и про Сэма. Показала нам нарисованный Сэмом автопортрет. Круг с двумя глазами‑точками и пятачком. Из шеи торчал нож.
Учительница осведомилась, не оказывают ли на него дома давление.
Джон ответил отрицательно.
Я упомянула низкокалорийную диету.
Все сошлись во мнении, что раскармливать детей нельзя. Похоже, тут я проиграла. Джон самодовольно выдохнул – он знал, за кем осталась эта партия.
Школьная психологиня поинтересовалась вслух, есть ли у Сэма возможность дать выход своим чувствам. Джон изложил ей программу хоккейных тренировок.
Все сошлись во мнении, что спорт занимает важнейшее место в жизни любого мальчика. Похоже, на этом программа разговора с родителями была исчерпана, потому что все учителя встали. Пока Джон пожимал всем руки, я стащила оба артефакта: автопортрет и открытку с ругательствами. В кабинете стояла тарелка с мятным печеньем – остатки учительского чаепития. Выходя, я сунула два печенья в рот. То был единственный способ занять руки чем‑то, не противоречащим духу и букве закона.
Я ехала домой, постоянно уклоняясь от очумелых придурков, ломанувшихся за покупками ко Дню святого Валентина, и тут до меня дошло, что я так погрузилась в свои переживания из‑за утраты детей, что совершенно не думала о том, каково было им потерять меня. Дарси решила, что я их специально бросила, Сэм считал, что я делаю все так, как мне скажет папа. Хуже того, их союз распался, мои дети больше не стояли горой друг за дружку.
Я чувствовала, что полностью утратила власть над своей жизнью. Когда я познакомилась с Джоном, по крайней мере одна вещь была в моей власти – неотъемлемое право уйти. Я лишилась его, когда родила первого ребенка. Теперь у меня осталось лишь одно право – делать хорошую мину при плохой игре.
Дома я отыскала среди судебных бумаг список условий, необходимых для возвращения мне родительских прав. Открыла его. Он напоминал бизнес‑план по наведению порядка в жизни законченной раздолбайки: постоянное рабочее место, своевременные выплаты по ипотеке, разумный баланс на банковском счете, регулярное погашение кредитов, общественно полезная деятельность; друзья, хобби, чистота в доме. Неужели мне все это не по силам?
Постоянное место работы
Хотя слухи о доме свиданий потихоньку ползали по городу, болтливый Онкведо крепко хранил эту тайну. Женщины говорили на эту тему только с самыми надежными подругами. Слухи по большей части распространялись через салоны красоты: от клиентки к косметичке, от нее – к другой клиентке. Как правило, женщины являлись ко мне со свежей прической и маникюром, будто бы на свидание.
В четверг мне впервые за все время пришлось в рабочие часы подняться наверх. Начался день без приключений – Дженсон разжег камин, Сид поставил музыку – псевдоностальгические ремиксы в стиле лейбла «Мотаун». От этой музыки мне сделалось весело, хотя, полагаю, Сид тем самым только отдавал дань поколению своих родителей. Эвану нужно было написать реферат по развитию человеческого потенциала, и он на работу не вышел, но на диване сидели красавец Уэйн и очень спокойный огромный Тим. У Уэйна был первый рабочий день, но он, похоже, не испытывал никакого смущения – безмятежнее был разве что Тим, сидевший с неподвижностью мясной отбивной.
Мой день начался как обычно – сперва на кухню, просмотреть данные за предыдущий рабочий день. Парням полагалось записывать всю важную информацию, делали они это подробно и добросовестно. Полагаю, ни один из них ни разу не сдал домашнюю работу не вовремя. Они помечали кодовыми значками предпочтения каждой клиентки и оставляли листочки возле коробки с деньгами за кафедрой.
Сид помог мне разработать простую статистическую модель – она позволяла проводить сравнения и выстраивать закономерности. Я обратила внимание на одну вещь: лишь несколько клиенток пробовали всех парней по очереди, другие снова и снова выбирали одного и того же. По моим понятиям, тем самым они проявляли «верность». Это было приятно. Не знаю, в чем была подоплека – женщины не хотели обидеть своего избранника или боялись прослыть распутными, перепробовав слишком много партнеров («партнер» тут, пожалуй, не совсем удачное слово).
Одной из постоянных клиенток была Джинна, бухгалтерша из «Старого молочника». До сих пор мы разве что кивали друг дружке. Она приходила каждую неделю, и я всегда следила за тем, чтобы в ее комнате было несколько лишних простыней. Она выпадала из статистической закономерности – у нее не было устоявшихся предпочтений, она предпочитала новизну.
Все данные, выбивавшиеся из общей статистики, я заносила в отдельный блокнот. Я как раз писала, когда доктор Глэдис Бигз, старший преподаватель социологии и «спелая вишня», отправилась с Тимом наверх на «стандартный сеанс» (пятьдесят минут). Я могла и не проверять, с кем она ушла, – Тим всегда шагал тяжелее всех остальных. Он никогда ничего у меня не просил, собственно, и не говорил со мной, разве что односложно здоровался и прощался. Тем не менее клиентки у него не переводились. Он был здоровенный, как каланча; видимо, наших дам вдохновляли его размеры.
Они отсутствовали с четверть часа – а потом Тим вдруг с грохотом спустился по лестнице. Он не выглядел взволнованным – такого выражения лица просто не было в его ассортименте, – но был необут, с расстегнутым ремнем. Он ворвался в кухню, где я пыталась сгруппировать данные новым способом, чтобы составить прогнозы, и сообщил, что профессор Бигз отказывается пользоваться презервативом, а еще задрала ноги на стену и у него от этого «мурашки».
По мне поползли мурашки похлеще, потому что я‑то знала: это идеальная поза для зачатия. Я взбежала наверх и распахнула двери пятого номера. Ну да, вот и профессор Бигз в классической позе для удержания спермы. Я увидела те части ее тела, которых предпочла бы никогда не видеть.
– Прошу вас, встаньте, – сказала я, подчеркнуто глядя на плинтус. – Сюда сейчас явится ваша завкафедрой. (По счастью, я знала от своих сотрудников, что в данный момент обязанности завкафедрой социологии исполняет дама.) – Я прикрыла дверь и осталась снаружи ждать, пока она оденется.
– Доктор Бигз, – сказала я, – мы будем рады видеть вас снова, но у нас положено, для всеобщей безопасности, пользоваться презервативом.
Она что‑то проворчала, скатилась с лестницы, натянула куртку и выскочила вон. Я видела в окно верхнего этажа, как она рванула с места на своей «тойоте» – чтобы смыться, прежде чем покажется «тойота» ее начальницы.
Я немного постояла в верхнем коридоре, прислушиваясь. За дверями второго номера раздавались тихие стоны – а возможно, негромкий плач. Я скинула босоножки и пошла на цыпочках по коридору. За другой дверью довольно громко звучал женский голос, ему вторил тихий мужской бас. Слов я не разобрала, но они явно что‑то горячо обсуждали. Из самой крайней комнаты донеслось хихиканье, потом звук шлепка, снова хихиканье. Я застыла посреди коридора, гордясь собой. Дела шли.
Надела босоножки и вернулась в кухню‑кабинет за хлебом и маслом. Я уже давно сообразила, что для пользы дела во второй половине дня сотрудников нужно покормить. И настроение у них ровнее, и не будет столько разговоров о пицце и пиве.
Когда клиентки разъехались и все парни собрались в гостиной, я прочла им лекцию о том, как нужно отстаивать свои интересы и заниматься только безопасным сексом. Я много раз репетировала эту речь, чтобы в нужный момент произнести ее перед сыном и дочерью (причем, если можно, еще очень, очень нескоро!). Я видела, что парни все это слышали и раньше и едва поднимали глаза от еды.
Самодельного масла они еще никогда не пробовали. После четвертого ломтя хлеба Тим объявил, что оно «ничего».
Когда‑нибудь он, наверное, заведет детей, но я очень надеялась, что торопить его не станут.
Когда они уехали, я внесла в таблицу последние данные, разбила кочергой головешки и села у огня. Мне захотелось рассказать кому‑нибудь про свой рабочий день. Я позвонила Марджи.
– Барб, привет! – Голос ее звучал бодро.
– Как у тебя день прошел?
Если мне чего и не хватало в смысле семейной жизни, так вот этого вопроса. То есть не в смысле моей семейной жизни, а в смысле правильной семейной жизни.
– Неплохо. Продолжаю наживать капиталы на рынке любовных фантазий.
Я, собственно, занималась примерно тем же. Потрескивало пламя.
– А ты где? – спросила Марджи.
– Знаешь, именно об этом я и хотела тебе рассказать, если у тебя есть минутка.
– Ну конечно. Только я буду одновременно кормить котов. Они точно знают, когда на часах стукнет пять.
До меня долетел вой электрического консервного ножа.
– Я открыла свое дело, такой спа‑салон для женщин. – Я пошуровала кочергой в камине, угли разгорелись, потом угасли.
– В охотничьем домике? Я об этом слышала, но не знала, что это твоя затея.
– От кого слышала? Вернее, что слышала?
– Барб, мы живем в маленьком городке, тут всего три педикюрши. Женщины не держат хорошие новости при себе.
– Так ты слышала хорошие отзывы?
– Прекрасные отзывы. Эротичные отзывы. А мужчинам никто ничего не говорит.
– Очень хорошо.
– Хорошо? Ты что, сдурела? Скажут – так тебе каюк. Ты и правда думаешь, что тебе все это сойдет с рук?
Я слышала, как коты выпрашивают добавки.
Я попыталась объяснить Марджи, как додумалась до идеи дома свиданий, почему в Онкведо он необходим. Она прервала:
– Барб, я уж лучше не буду следить за всеми извивами твоей мысли. Главное – чтобы тебя не застукали. Пока женщины крепко держат языки за зубами, но сколько это продлится – не знаю. Разбейся в лепешку, но всем угождай. – Тут она, конечно, была права. – Ну и как идут дела?
– Отлично. Каждый вторник и четверг мы забиты под завязку. Почти все забронировано на месяц вперед, трудимся в полную силу.
– А что с накладными расходами?
– Невелики.
– И как оно на деле? Нет, не говори; ты же понятия не имеешь.
Уж Марджи‑то все знает.
– Стараюсь, чтобы все было профессионально.
Марджи фыркнула:
– Ты моя самая безбашенная подруга.
– А ты моя подруга‑всезнайка.
Я не стала уточнять, что она – моя единственная подруга. Полагаю, она и так это подозревала.
– Жизнь на этом не построишь, Барб. Продумай путь отступления.
Я затушила огонь и поехала домой.
Лимонад
В субботу, за много часов до предполагаемого визита Грега Холдера, я устроила в доме Набокова уборку. Включила пылесос, хотя думать об отсосах и засосах мне сейчас совсем не хотелось. Для меня уборка – хороший способ справиться с разгулявшимися нервами. Расставила вещи по местам. Скучное занятие, но все лучше, чем браниться с собакой. Тем более что собаку увезли.
Меня волновал предстоящий приезд Грега Холдера – и что будет потом. Я так и не поняла, зачем его поцеловала. Вспомнила, что на прежней работе как‑то прочла в журнале «Современная психология» (страница двадцать семь), что в некоторых женщинах может совершенно внезапно просыпаться тяга к разврату. История почти как с волками‑оборотнями: возникли подходящие условия – например, полнолуние – и оно ни с того ни с сего проявилось. Я размышляла об этом, собирая пылесосом с плинтусов невидимую пыль.
«Современная психология» приводила в пример некую женщину двадцати шести лет, которая впервые в жизни пошла на свидание. Они остановили машину неподалеку от маяка, и, попав в луч света, женщина внезапно вскочила своему спутнику на колени. Он перепугался, и второго свидания не было.
Я поцеловала Грега, хотя вовсе не собиралась этого делать. Как там обстояли дела с освещением, я не помню; помню, что он стоял совсем рядом, чуть приоткрыв рот, и моя мысль – если у меня вообще была какая‑то мысль – сводилась к тому, что вот так вот и нужно заканчивать свидания. И я закончила. Это, конечно, не то же самое, что расстегнуть ему молнию на штанах… и все же я сама себе поражалась.
Я бросила пылесосить и без того чистый дом и пошла примерять свитера. Нашла подходящий, голубой, пушистый, – я совсем о нем забыла, – а к нему, разумеется, джинсы. Эта комбинация отвечала по крайней мере одному правилу сексуального наряда – другие я просто не вспомнила: «сверху – мягко, снизу – жестко».
Потом я опустошила все мусорные корзины и сбрызнула их лисолом. Запах лисола побуждает людей вести себя аккуратно. Это я тоже помнила со старой работы. Едва учуяв его, люди начинают испытывать потребность убрать за собой. Противоположность ему – запах пачулей, который заставляет разбрасывать свои вещи где попало. Вот ведь как – делаю уборку, как все женщины из Онкведо; похоже, я постепенно превращаюсь в зачуханную местную жительницу.
В дверь позвонили, на пороге стоял Грег Холдер, неотразимо красивый, – можно подумать, он утром встал с постели в полной красоте, да таким на весь день и остался. Мне нужно было воздержаться от покушений на его молнию, поэтому я включила весь свет и пошла на кухню приготовить закуску – сыр, крекеры, лимонад – и поставить все это на медный поднос.
Пока я щелкала выключателями, проливала, роняла и пыталась взять себя в руки, он окликнул меня из гостиной:
– Ты что, читаешь «Зрелую любовь»?
Я вошла с подносом и обнаружила, что он держит в руке мой самодельный любовный роман для лиц пожилого возраста.
– Какие‑то эротические фантазии для недоумков, – заключил он. Увидел, что я остолбенела с подносом в руках. – Прости, – добавил он, сметая книги со стола, чтобы я могла поставить поднос. – Я хотел сказать, для людей с задержками умственного развития.
Повисла неловкая пауза – он изучал выражение моего зардевшегося лица.
– Ты это читаешь? – Он говорил медленно, будто обращался к этому, к человеку с задержкой развития.
– Нет, – сказала я без всякого выражения. – Я это написала.
Беседа прервалась очень, очень надолго.
– Тебе бы собрать свежих фактов, – сказал он наконец. – Когда ты в последний раз целовалась?
– Неделю назад. – Неужели он успел забыть? – С тобой.
– Это больше напоминало стрельбу из машины на полном ходу. – Он забрал у меня поднос и поставил на стол.
– Ты…
– Я знаю, ты мне говорила. Я идиот. – Он налил два стакана лимонаду. – Сама делала?
– Да.
– Сядь, пожалуйста. – Я села. Он отхлебнул. – Отличный лимонад. – Я таращилась на него. Он был совершенно в своей тарелке, а я внутренне напряглась, как металлическая вешалка. – Зачем торопить приятные события, верно?
Он посмотрел сквозь большое окно во всю стену во двор, спросил про растущий там боярышник. Я понятия не имела, что это боярышник, и тем более не могла себе представить, как он понял, что это боярышник, – ведь на этом боярышнике не было ни листика. Грег заговорил про разные породы дерева. Он недавно разжился стволом европейской ивы с частного кладбища попечителей Вайнделла – ее завалило ветром во время метели.
– В канун Нового года я распилил ее на куски. Этим и занимался, когда ты приехала. Теперь ее нужно выдержать лет десять.
– А потом? – Я хлебнула лимонаду. Он был отменно хорош. Я деревянной ложкой вдавливала тонко нарезанный лимон в кучку сахара, а когда получился сироп, добавила воды и льда. Кислинка с идеальной точностью уравновешивала сладость. Делать лимонад меня научила бабушка, а ее когда‑то учила ее кухарка.
– Сделаю большой обеденный стол или несколько письменных. – Он допил лимонад. – Прямо не успеваю делать конторки, за которыми можно писать стоя. Пришлось утроить цену. – Он поставил стакан на стол. – Так ты нашла рукопись в этом доме?
Я показала ему комнату Дарси. Грег провел большим пальцем по деревянным ящикам комода.
– Ладная работа, – заметил он.
Остановился на пороге моей спальни, заглянул туда, но не вошел. Я отступила в нерешительности и поскорее повела его смотреть Сэмово собрание поваренных книг – он выразил восхищение.
Я неловко остановилась у входной двери, плохо понимая, что делать дальше. Грег наклонился ко мне и дотронулся пальцем до моей нижней губы, потом чиркнул губами по моим. Губы были что надо, солоноватые и гладкие. Глаза у меня закрылись, как у опрокинутой на спину куклы. Я растворилась – как бы слюняво ни звучало это выражение. Ощутила жар внизу живота и всю эту шаблонную дребедень.
Я забыла, как целуются. Можно ли забыть, как целуются? Какой это бред – жить и не помнить, как целуются.
Я стояла с закрытыми глазами и открытым ртом, Грег тихо произнес что‑то – что именно, я не расслышала. Открыла глаза – он смотрел на меня. Черт, какой же красавец, и глаза добрые, да и умные к тому же.
– Следи внимательно, – сказал он. – Это для твоей книги.
Он заключил мою щеку в ладонь, провел большим пальцем по губам. Это было очень нежно и очень эротично, губы мои раскрылись. Он поцеловал меня – тихо, ласково, с дивной ненавязчивой готовностью. Да, подумала я, он совершенно прав. Жар и нежность – хотелось, чтобы все это продолжалось подольше, но он остановился.
– Спешить ни к чему, да? – Он держал в руке свою куртку. – Мне пора, но в следующий раз продолжим с этого места.
Он ушел, я осталась в полном смятении. Я ему нравлюсь? Не принял ли он меня за шлюху? Если да – есть к тому основания? Изменились ли правила игры с тех пор, как я ходила на свидания? Да и вообще, нравится ли он мне – такой уверенный в себе и невозможно красивый? И почему он так быстро ушел?
Будущая свадьба
Мама прислала мне по электронной почте свою фотографию в свадебном платье. Переждала минут пять и позвонила. Уже решено – свадьба будет в день рождения моего отца, через три месяца. Мне она это объяснила так:
– Барб, день, когда твой отец появился на свет, был счастливейшим днем моей жизни.
Я лишилась дара речи.
Мама заполнила образовавшуюся паузу сообщением, что на предстоящей церемонии у меня будет отличная возможность познакомиться с одним «симпатичным доктором». Я напомнила, что недолюбливаю докторов.
– Да что ты фордыбачишь? – возмутилась мама. – Раньше недолюбливала юристов, теперь докторов. На тебя не угодишь.
– Про юристов ты врешь, это была не я. А платье твое мне очень нравится.
Это ее заткнуло. Платье было красивое, серебристое, сетчатое. На фотографии мама выглядела миниатюрной русалкой в летах.
Мама позволила Дарси надеть на церемонию наряд в черно‑серебряной гамме – при условии, что серебряный будет преобладать (вся свадьба планировалась в арбузных и серебряных тонах). Предполагалось ушить папин фрак для Сэма. Он будет наряднее самого жениха, доктора Голда. Я решила, что на всех фотографиях буду стоять перед Сэмом, частично загораживая его талию.
Мама заявила, что собирается пригласить на свадьбу Джона – пусть приезжает вместе с подругой. Джон маме всегда нравился. Даже после суда она не сказала о нем ни одного дурного слова.
– С Айрин? – ужаснулась я.
Было слышно, как мама записывает.
– Она стройненькая?
Пришлось повысить голос, чтобы она услышала:
– Не вздумай их приглашать. Если ты их пригласишь, я не приеду.
– Успокойся, – сказала мама. – Ладно, не буду. Мне нужно обсудить с тобой проблему поважнее.
Она объяснила, в чем незадача. Ей хотелось пригласить вдову моего кузена, но у той, вот беда, нет спутника, так не могу я чем‑нибудь помочь. Как, я не согласна с тем, что это просто ужасно? И что написать в приглашении?
Нашу с Джоном свадьбу мама организовала без всех этих дурацких выкрутасов; впрочем, возможно, я просто была слишком брюхата или слишком печальна – и ничего не заметила.
За месяц до моей свадьбы, на похоронах моего кузена, пять его бывших подружек сидели друг напротив друга на скамейках в квакерской молельне и плакали. Были они одна другой красивее и безутешнее. Его первая любовь прибыла и убыла в лимузине, так и не подняв черной вуали.
Я сказала маме: приглашай вдову кузена, наверняка у вас найдется какой‑нибудь неприкаянный доктор. Мама стояла на своем: я должна попытаться найти для вдовы «симпатичного мужчину, спутника». Она сказала, что на свадьбе будет барная стойка. Видимо, по ее понятиям, симпатичного и обходительного мужчину мне следовало поискать в реабилитационном центре для алкоголиков.
– Ну а ты? – Она снова обратилась к своей любимой, пусть и постыдной теме: разведенная дочь. В смысле – я.
Я решила от нее отвязаться – не то мне и правда найдут какого‑нибудь медика, или алкоголика, или то и другое вместе.
– Я, наверное, приеду с приятелем. Он столяр. Мы пока не очень хорошо знакомы.
– А дети его видели?
– Нет.
– Тогда пусть все думают, что они дети Джона и Айрин, а ты как бы одиночка?
– Никакого Джона. Если хочешь увидеть на свадьбе свою дочь и своих внуков, не вздумай приглашать Джона и его поденщицу. И это мое последнее слово.
– Барбара, как тебе не стыдно повышать на меня голос?
Я глубоко вздохнула:
– Кстати, у меня есть подходящий диджей, правда, берет он недешево.
– Это нестрашно.
Для мамы «дорого» значит «качественно».
Я оставила у Сида на автоответчике сообщение – предложила ему поработать диджеем на свадьбе моей мамы. Сказала, чтобы сам назвал цену. Потом позвонила Руди – попросила сопроводить вдову моего кузена. В первую же фразу я ввернула слова «барная стойка».
Руди сказал, что, пожалуй, придет к маме на свадьбу.
Грега я решила пока не приглашать: чем больше я об этом думала, тем меньше мне нравилась эта затея.
Масло
Ни один день в доме свиданий не был похож на другой. Я заметила, что наш распорядок во многом зависел от школьного календаря. Настал четверг перед пасхальными каникулами (и я почти разуверилась, что кто‑либо опубликует «Малыша Рута»), Все лихорадочно собирались в дорогу – в гости к свекрам и тещам – или запекали громадные окорока на двадцать родственников. А между делом решили немножко порадовать себя любимых – и приехали к нам. В маникюрных салонах было практически пусто. Накануне я впервые за всю свою онкведонскую жизнь наведалась к педикюрше. В салоне, судя по всему, прекрасно знали, кто я такая, и обращались со мной как со знаменитостью – принесли чай и бесплатно сделали французский маникюр. В босоножках на высоком каблуке мои пальцы казались какими‑то незнакомцами.
Я положила горячий хлеб на решетку остывать, свежее масло поставила в холодильник. То был старый, горбатый, прожорливый холодильник, однако Бабуля Брюс относилась к нему с особой приязнью и подробно проинструктировала меня, как за ним ухаживать: в числе прочего раз в месяц его полагалось размораживать, не отковыривая лед вилкой.
Как правило, Дженсон приезжал пораньше и разводил огонь. Дни постепенно становились теплее, но время от времени разыгрывалась метель, и у камина было очень уютно. Новые посетительницы всегда первым делом хвалили камин, – можно подумать, они ожидали увидеть глянцевый винил или красный плюш. Дженсон, пользуясь моментом, подбрасывал в огонь полено – тем самым выкрадывал первый взгляд и часто бывал вознагражден походом наверх.