– Разве не замечательно?
Кто‑то другой выразил согласие, прежде чем я успела открыть рот.
Я не хотела разглашать, что отродясь не смотрела этих шоу и понятия не имею, что это за люди. Да хотя бы и имела – это же не повод бежать в магазин за телевизором. Музыка била по ушам; от нее и от колбасного запаха меня замутило.
Последовала пауза – они выстроились в ряд, глядя мне в лицо. Одна из дам, первая по росту в этом ряду, попросила:
– Расскажите, как вы нашли эту книгу.
Я начала с Даренной коллекции сумочек. Заметила, что они отвлекаются, пытаются припомнить, есть ли и у их детей такие странные интересы. А может, пытаются припомнить, есть ли вообще у них дети – или нянька увезла их к себе в Тибет.
Лоб‑плавсредство сделал из ладоней рамочку и взглянул на меня сквозь нее, как сквозь объектив фотоаппарата.
– Телевизор, да? – обратился он к коллегам.
Рослая дама – не исключено, что именно она была представительницей «Сотби», – медленно проговорила, обращаясь ко мне:
– Можете вспомнить, что вы почувствовали, когда нашли ее?
Я принялась рассказывать, как в тот первый день прочла рукопись, стоя на коленях, как поразило меня набоковское письмо.
– Отлично, – оборвала меня дама. – Восхитительный сюжет!
Она потянулась к рабочей сумке и вытащила оттуда стопку карточек, обернутую мягкой бумагой.
– В лучшем случае это может стать библиотечным экспонатом, возможно, попасть в раздел «Литературные загадки» или «Неавторизованные произведения». Мы установили доподлинно, что текст на этих карточках не написан рукой Владимира Набокова.
Имя она произнесла так, будто пыталась прочистить горло.
За ней слово взял Лоб‑плавсредство:
– В этом наши мнения совпадают. – Он с улыбкой оглядел стол, будто то была редкостная и благоприятная ситуация. – Но мы готовы выдать вам официальное подтверждение, что рукопись обнаружена в доме, где Набоков когда‑то жил. – Он глянул на меня, сияя, будто только что испек пирог. – Но из самого факта ее нахождения можно сделать прекрасный сюжет. Отлично подойдет для реалити‑шоу: у жительницы маленького городка мелькнул шанс прославиться. Образ, с которым массовому зрителю легко идентифицироваться. Этакая история про лотерейный выигрыш, только наоборот.
– Суть истории не во мне, а в рукописи, – запротестовала я.
– Вы подумайте как следует, – предложил Лоб. – Пятнадцать минут славы вам будут обеспечены.
Все они встали. Представительница «Сотби» вручила мне рукопись в обертке. Я аккуратно опустила ее в свою деловую сумку. Приземистая дама чмокнула меня в щеку, а мужчина пожал мне руку с такой теплотой, что я почувствовала, как жар поднимается к груди.
– Невероятно рад знакомству, – проговорил он. – Макс, покажите мисс Барретт, как выбраться из этого лабиринта.
Я подумала мельком, действительно ли его зовут Макс, или фирма потребовала, чтобы он взял себе односложный псевдоним.
Пока Макс вел меня по коридорам и вез на двух лифтах обратно в вестибюль, пальцы мои нащупали визитку. Судя по всему, всучил мне ее Лоб‑плавсредство. На плотной кремовой бумаге было отпечатано: «Нэнси Коэн, консультант по имиджу». Ну, теперь все ясно: провалилась я в смысле телегеничности.
Макс за всю встречу не сказал ни слова. Теперь мы стояли в вестибюле под большим корпоративным филодендроном.
– Я в университете читал «Лолиту», – сказал он. – Он был настоящим извращенцем. Далеко опередил свое время.
Голос его был исполнен восхищения.
– А если они ошиблись? – Я засунула визитку между щепками, которыми была прикрыта земля под филодендроном.
– Последнее слово всегда за экспертами. Если они не скажут: «Это подлинник», ничего вы не добьетесь. – Он повел плечами в недрах огромного блейзера. – А мне понравился этот «Малыш Рут». Настоящая чернуха. Хотя там и не хватает самой важной сцены.
Он повернулся и хотел уйти.
– Макс! – позвала я, прежде чем он скрылся в специальном лифте для помощников и курьеров. Он подкатил ко мне, будто двигаясь вспять по рельсам, – На этой улице находится знаменитый дом свиданий. Вы знаете, где именно?
Макс и глазом не моргнул:
– Восьмой подъезд оттуда, по той стороне.
– Спасибо. А можно еще один вопрос?
– Конечно.
– Что такое «дом свиданий»?
– Бордель. В обеденный перерыв там всегда аншлаг. Дневная случка.
Он развернулся и растаял вдали.
Я вновь очутилась на улицах города, которому была совершенно не нужна. Итак, они решили, что я подделка, что я лезу из кожи вон, чтобы прославиться. Вот ведь бред, если мне что и не нужно, так это слава.
Ну а Набоков? Ведь теперь никто не узнает, сколько сил он вложил в эту книгу и какая она замечательная.
Я решила хоть ненадолго утешиться круассаном с шоколадом – таковой обнаружился в угловом магазинчике, скорее всего, испекли его на фабрике, добавив в тесто всякой дряни, чтобы подольше не черствел, – низко же я пала со времен «Сеси‑селя» и тамошнего пекаря Пьера.
А что дальше? В ближайшем будущем меня ждал скверный круассан, потом до самого горизонта простиралась полная пустота. Залезть в свою развалюху, вернуться к себе в глубинку, где я почти никого не знаю, а меня почти никто не любит – разве что за вычетом Марджи. Что теперь – пойти к ней, сесть на пол и повыть, что детей у меня отобрали, рукопись никому не нужна, а платить по ипотеке нужно со дня на день?
Нет.
Близился полдень. Я прислонилась к стене какого‑то здания, содрала обертку. Откусила. Круассан не был черствым – но лишь потому, что никогда не был свежим. Мимо меня по тротуару несся людской поток – все спешили поесть, причем гораздо вкуснее. На другой стороне располагалось неприметное здание из бурого кирпича, это как раз восьмой подъезд от офиса.
Никакого швейцара, только панель домофона. Оконные рамы – из голубоватой стали, в цвет входным дверям, выкрашенным в нежный голубой тон яйца зарянки. Изысканно и утонченно, особенно для дома свиданий.
Кожаный ремешок деловой сумки врезался в плечо. Сумка была модная, от «Дунни и Берка». Джон подарил мне ее, когда я была беременна Дарси. Стоила сумочка четыреста долларов. Он хотел, чтобы я выглядела деловой женщиной. Сама по себе сумка была тяжелой до идиотизма, но придавала мне такой вид, будто я иду по важному делу.
Жуя отвратительный croissant au chocolat[15], я наблюдала за голубой дверью дома свиданий. Сбалансированностью нежной фактуры теста и горчинки шоколада в этом круассане и не пахло – единообразная приторная вязкость. Я его все равно съела.
Пока я стояла, к дверям подошел мужчина – при нем была сумка той же модели, что и у меня. Сумка сочеталась по цвету с туфлями, в каталоге этот цвет назывался «медово‑горчичным». Мужчина выглядел довольным. За пять часов, которые я провела в этом городе, я впервые увидела искренне довольного человека.
Он, похоже, хотел, чтобы его как следует отшлепали. Что‑то было такое в его походке: хотя он и шел нормально, а не задом наперед, весь вид говорил: «Вот моя попа, прошу любить и жаловать».
В моем нынешнем городке его бы, пожалуй, отшлепали и за просто так, но в большом городе думают не об этом, а о контрактах и о недвижимости. Прямо на моих глазах мужчина нажал кнопки на домофоне, голубая дверь зажужжала, и коричневое здание поглотило его вместе с медово‑горчичными туфлями и всем остальным.
В двенадцать десять давешняя дама из «Сотби» помедлила у голубых дверей, поправляя «лодочку» из натуральной кожи. Когда она наклонилась вперед, сумка ее качнулась и врезала ей по голове. Это тоже была сумка от «Дунни и Берка», только в цвете «обсидиан». Вместительные дорогие сумки, тяжелые, даже если в них ничего не лежит, заполняли всю улицу. Восточную Сорок восьмую улицу стоило бы переименовать в «Проспект Дунни и Берка». Дама выпрямилась, одной рукой потирая лоб, и рванула обратно в «Сотби» – отравить жизнь кому‑нибудь еще; отчаливая, она успешно разминулась с еще двумя пижонистыми завсегдатаями, которые совершали перед дверью сложный ритуал «только после вас». Похоже, ни тому ни другому не хотелось входить вторым в дом с дурной репутацией.
Когда часы показали тринадцать пятьдесят девять, я успела насчитать тридцать шесть мужчин, в основном в костюмах или плащах от «Бэрберри». Выходили они по большей части довольные, умиротворенные – шагали обратно на работу или на встречи с другими важными людьми. Полагаю, имелась еще и задняя дверь, потому что ни одна женщина не вошла в здание и не вышла из него.
Круассан я давно дожевала, но потом облизала пальцы, подобрала с обертки все пресные крошки и разве что не сжевала саму обертку. Страсть. Смысл существования.
Схема
Я ехала к себе в глубинку между темных, холодных холмов, разбегавшихся прочь от Нью‑Йорка, и мне казалось, что сама жизнь остается позади. Позади остаются страсть и смысл существования, подлинная связь с подлинным Набоковым. Моя находка оказалась пустышкой, стопкой никому не нужных карточек.
Я мысленно вытянула одну карточку из этой стопки. Иногда он так спешил, что даже не ставил точек над «i». В погоне за славой. Это один из признаков страсти, стремления. Нет времени на условности, на обыденность. Это, наверное, обязательная черта гения.
Я остановилась, открыла капот и, дрожа от холода в городской одежде, долила масла из канистры, которую держала в багажнике. Подумала о своем кузене, человеке страстном. Он всеми силами избегал обыденности. Когда мы с ним вместе путешествовали на машине, куда бы мы ни направлялись, мы рано или поздно оказывались у воды. Стоило кузену заскучать за рулем, как он сворачивал влево. Совершенно неосознанно, просто брал – и менял направление. При этом обычно сбивался с пути, но находил место, где можно искупаться. Иногда, например, какой‑нибудь причал, собственность очередного толстосума, и тогда кузен говорил: «Вода никому не принадлежит».
Он жил стремлением и страстями. Так спешил попасть в следующее место, что не успевал надеть носки, ходил в резиновых шлепанцах или сандалиях, даже по снегу, и в легкой куртке нараспашку. Его согревал его мозг. Он успел поухаживать за всеми моими подругами‑блондинками. Они все ему нравились. Включая актрису (и крысу) – он находил ее «необычной».
Я подъехала к дому и довольно долго сидела, глядя на входную дверь. Меня окружала глухая, безмолвная онкведонская ночь, и я не могла заставить себя войти в дом, в котором нет моих детей. Мельком подумала про стылый гараж – можно ли там, несмотря на сквозняки, покончить с собой, отравившись угарным газом. «Молчать, – приказала я своим мыслям, – молчать и думать». Кроме того, бензин был почти на нуле.
Войдя в дом, я отложила в сторонку «Дунни и Берка» и скинула туфли. Подогрела молока. Развернула рукопись и села перечитывать еще раз. В «Малыше Руте» было много страсти – в персонажах, одержимых своими желаниями, да и в самих словах. Причем в словах не было никакой грубости, одна душераздирающая красота, то вопль, то веселье, а еще – яростная самобытность, то были слова, принадлежащие только этому автору и его читателю. Предложение за предложением, спринтерский побег от обыденности.
Разве Набоков не мог этого написать? Хотя с какой стати? А может, Вере с Владимиром было одиноко в этом доме, они ведь уехали из Европы, лишились всех друзей, писателей и художников. Может быть, именно поэтому Набоков и обратился к образу Малыша Рута – обратился мыслями к Америке, а может быть, к славе. Одинокие люди много думают о знаменитостях (это я тоже почерпнула из «Современной психологии»), хотя я о них совсем не думала; я думала об умерших.
Если бы только сохранились какие‑то свидетельства того, что он написал этот роман в этом доме. Вот только знаменитые писатели не описывают в дневниках повседневность: «Вера сварила яйцо именно так, как я люблю, загрузил посуду в моечную машину – что угодно, лишь бы не возвращаться к „Малышу“». Или в ее дневнике: «Сегодня поджарила хлеб с сыром, а Володя вымыл уборную. Спрятала последний роман, чтобы он его не уничтожил. Эта книга о бейсболе чрезвычайно мучительна для моего мужа».
Пошли они, эти телевизионщики с их убогими представлениями о том, что интересно обыкновенным людям. Пошли они, эти дураки неверующие из «Сотби». С чего это они решили, что больше всех знают? Я злилась на них за то, что путь мой никуда не привел.
В середине жизни случаются такие вот тупиковые дни. В двадцать всегда кажется: я продвигаюсь вперед, а потом – как вот сейчас – начинает казаться, что фиг.
Отправилась в постель. Лежала в одиночестве, водя руками по телу, пытаясь представить, что бы ощутил мой любовник: тут кость, тут складка кожи, тут прощупывается мышца или сухожилие, тут мягкое тесто. Я лежала и думала, как это странно – стареть. Стоило телу обрести мудрость и глубину восприятия – и оно уже никому не нужно.
Утром я позвонила Марджи. Макс ей уже, видимо, все доложил, потому что она была со мной чрезвычайно ласкова.
– Надежд было мало, Барб.
Интересно, почему все, кроме меня, знали об этом с самого начала?
– Вы согласны попробовать продать «Малыша Рута» издателям просто как обычный роман? – спросила я.
Марджи сказала, что, если я на этом что‑то и заработаю, вряд ли это в корне изменит мою жизнь.
Мы обе знали, что имеется в виду под «изменит мою жизнь».
– А недописанный фрагмент? – спросила я.
– Вы же умеете писать; сядьте и допишите.
Я не врубилась, с какой стати Марджи перекидывает мостик от эпистол в стиле «Благодарим за ваше письмо касательно процента жира в…» к имитации Набокова, поэтому промолчала.
– Вы интересуетесь спортом?
Вот это еще одна моя черта, о которой я предпочитаю не распространяться. Я уважаю людей, которые интересуются спортом. Как уважаю людей, которые любят домашних животных. А вот понять их никак не могу. Раскрывать эти темные стороны моей натуры не стоило, но лгать Марджи я тоже не хотела.
– Вообще‑то, нет, – ответила я.
– Тогда вам нужно познакомиться с Руди. Это мой старый друг, он работает тренером в Вайнделле. Подготовил блестящую гребную команду. Он любого заинтересует спортом. Я попрошу, чтобы он вам позвонил. Речь не идет о свидании, хотя кто знает. Оденьтесь поинтереснее, очень вас прошу.
– Спасибо, – откликнулась я, но Марджи уже повесила трубку.
Мне стоило бы подумать о встречах с новыми людьми и о красивой одежде, но вместо этого я снова вернулась мыслями к тем, по кому буду тосковать вечно.
В последние дни жизни моего кузена, когда он еще мог переносить мое общество, я сидела у его кровати в дорогой клинике и говорила обо всем, о чем он хотел говорить. Он сказал: «Я жалею, что у меня нет детей, похоже, я упустил в жизни самое лучшее». Он спросил, собираюсь ли я выходить за Джона. Я ответила, что не знаю (а еще я тогда не знала, что беременна Сэмом), и кузен спросил: «Скучно с ним, да?» Умирающие могут говорить такие вещи, им ведь нечего терять.
Потом он сказал, чтобы я забрала все шерстяные носки, которые связала для него мать. Они грудами лежали на подоконниках в его палате, рядом с книгами. Серо‑коричневые, из самой мягкой и тонкой пряжи.
– Забери их отсюда, – сказал он. – Можно подумать, мне еще нужны тряпки.
На том мы и расстались.
Через неделю мне сообщили по телефону о его смерти. Я доехала до причала, где была пришвартована его яхта, села на палубе, мачта позвякивала над головой. Слабая зыбь на воде не смогла меня успокоить, но под легкую бортовую качку проще всего было плакать. Я достала из‑под японской жаровни запасной ключ, залезла в каюту и вытащила оттуда все его книги в мягких обложках. Были там английские, были и на других языках. Я закрыла каюту, спрятала ключ на место. Забрала книги и никому об этом не сказала. Мне было не тягаться с кузеном остротой ума и ненасытной тягой к жизни, но, может, времени на чтение у меня будет больше, чем у него.
Я тряхнула головой, чтобы вернуться в настоящее. Подошла к полке и сняла с нее «Бледное пламя» из библиотеки кузена. Может, удастся составить какую‑нибудь подсказку, общую схему набоковского письма. Кроме того, я понимала: чтобы писать о бейсболе, надо зримо представить, как устроена игра, – для этого я собрала восьмерых Сэмовых пластмассовых человечков и расставила их по столу. Восьмерых было мало, так что в питчеры я определила Барби. Она была голой, как и большая часть Барби в нашем доме, да к тому же еще и однорукой. Наверняка бывают питчеры‑левши – я начала составлять список вопросов, которые задам Руди, знатоку спорта, если он мне когда‑нибудь позвонит.
Я гадала, как Марджи представила меня Руди – как потенциальную подружку? Я уже лет десять не ходила на свидания. Придется придумать, что надеть и о чем говорить. Но это потом, пока телефон молчит как убитый.
Дожидаясь телефонного звонка, я особенно остро чувствовала свое одиночество. Я напомнила себе, что в одиночестве легче писать. Перечитала начало романа, выпила чуть не литр чая, съела четыре куска поджаренного хлеба, а между делом составляла схему.
Из «Бледного пламени» шиш составишь какую схему, там по большей части стихи, так что я решила попытать счастья с «Адой».
Получилось у меня вот что: имя существительное, имя собственное, потом придуманное слово. Надежно прикрытая порнография – глагол, у которого имеется как минимум одно непристойное значение помимо того, в котором он использован в тексте, нечто жуткое и нечто прекрасное в непосредственном соседстве. В результате получается образ, от которого перехватывает дыхание, короткий ролик из фильма ужасов.
Толку от этого было мало – так о спорте не пишут. Читать Набокова – все равно что есть паштет из гусиной печени без всякой булки, закусывая шоколадным трюфелем. Я поменяла тактику: прикинься самым умным человеком на свете, который знает все существующие в словаре слова. А теперь расскажи самой себе анекдот. На спортивную тему.
Я переставила руку Барби на другой бок. От этого вид у нее сделался еще экзотичнее. Заставила пластмассовых человечков побегать по базам. После стремительного прохода (надеюсь, выполненного правильно) один из них вернулся в «дом». Я наваляла две страницы какой‑то жути, напичканной спортивными терминами. Марджи еще раньше сказала, что фрагмент должен быть страниц на шесть и чтобы дух захватывало, но после двух мои познания в бейсболе иссякли, да и поджаренный хлеб кончился.
Я легла на пол и подумала: случались ли у Набокова моменты отчаяния? Случалось ли ему подъесть весь хлеб, какой был в доме? Вряд ли. В «Бледном пламени» на тридцать шестой странице есть описание «потертого домишки», который они снимали – как они смотрят в окно на пургу. Наверное, имелся в виду именно этот дом: с пола мне было видно, как падает снег.
Я почти чувствовала, каково ему было здесь: ничего не извлечешь из деревянных стен, еще меньше – из больших окон, выходящих на склон холма, уж совсем ничего – из неизменно серого неба. Я представляла, как раздражало его то, что жизнь забросила его в это убогое жилище в сонном городке, где приходится отдавать все силы работе – обучению богатых молодых американцев.
Задребезжал телефон, я поднялась с пола. Звонил Руди. Судя по голосу, он добрался пункта эдак до пятнадцатого из списка дел на сегодня, а ведь еще и полдень‑то не миновал. Мы договорились вечером встретиться в баре и посмотреть по телевизору бейсбольный матч.
– Этот матч войдет в историю, – заявил Руди, но я думала о том, что стану пить. Пиво – это для мужчин, я решила, что закажу кока‑колу. Он решит, что, раз я пью кока‑колу, тратиться на меня не придется. И разумеется, будет не прав.
– Будь готова, я за тобой заеду, – сказал Руди и повесил трубку.
Черт, теперь разбираться с одеждой. Ну, разумеется, Брюки, а к ним – светло‑зеленую шерстяную «двойку». Мужчины его возраста любят зеленый цвет, это я запомнила еще с прошлой работы.
Отыскала розовую губную помаду в ярко‑розовом ридикюле воришки Дарси. Уворовала ее обратно.
Вечером попрошу Руди объяснить, в чем соль бейсбола, вернее, даже его суть – если у нас дойдет до такой степени откровенности.
У Набокова‑то не было таких помощников.
Если Руди растолкует мне суть бейсбола, а я сумею воплотить ее в слова, появится надежда, что найденный мною роман увидит свет.
Расправляя на столе зеленую «двойку», я почувствовала эту надежду. Чувство было непривычное, но приятное.
До свидания я успела еще раз перечитать весь роман. Красивая вещь. Да, пропуск представлял собой проблему, так как был пропущен один из важнейших спортивных эпизодов, но Набоков, или кто там это написал, умел зажечь воображение читателя. Этой книге должно найтись место в мире. А у меня есть агент, Марджи, которая знает абсолютно всех и до всех может дотянуться (частично потому, что у ее мужа такая подходящая работа). А вот теперь появится Руди – и поможет мне наполнить действия этих человечков в спортивной форме смыслом. Руди обещал приехать за мной в половине шестого на своей «мазде‑миате» (с чего он решил, что меня интересует марка его машины?). Вопреки всему, мне казалось, что все получится.
Одеваясь, я сказала себе, что должна внимательно слушать Руди, даже делать заметки. Сунула пластмассовых человечков в сумку – вдруг понадобятся, чтобы показывать мне расстановку игроков на поле. Барби осталась дома.
Счастливый час
В половине шестого Руди прогудел в автомобильный гудок у моего почтового ящика. Протянул руку и распахнул передо мной пассажирскую дверцу. Я так и не поняла, какого он роста и, вообще, что у него за тело. Кажется, на нем были черные кожаные штаны. Я хотела было его понюхать, но побоялась, что он плохо обо мне подумает. Строго сказала своему носу: куш.
Пока мы ехали в бар, мне было сообщено множество сведений о «мазде‑миате», которые тут же выветрились у меня из головы.
Бармен в «Ханрахане» (там как раз был «счастливый час») приветствовал Руди по имени. Мы выбрали столик поближе к телевизору. Кожа у Руди была теплого тона – сразу видно, вся жизнь на свежем воздухе. Волосы с проседью. Я пыталась на него не таращиться, но вдруг сообразила, что уже очень давно не видела вблизи взрослого человека. Он выглядел таким… ну… зрелым.
Напитки приносили по два сразу. Так был устроен в «Ханрахане» «счастливый час»: две порции по цене одной, но обе приносят разом. Я распереживалась: сколько двойных порций кока‑колы в меня влезет?
Руди, похоже, чувствовал себя очень непринужденно в своих кожаных штанах. Я сразу поняла: ему решительно наплевать, сколько он съест чипсов и произведет ли на меня впечатление. Перед самым началом игры он спросил, что я люблю делать больше всего.
– Читать, – ответила я.
Похоже, он надеялся на что‑нибудь поспортивнее.
– Следи за игрой, – сказал он и указал на огромный телеэкран, – можно подумать, сама я бы его не заметила. Мне было куда интереснее смотреть на его лицо. Он так сосредоточился, что я сразу поняла: для него происходящее на экране совершенно осмысленно.
Руди стал комментировать: что происходит на поле, как называется какой игрок.
– Бейсбол – как кино, – сказал он. – У каждого персонажа есть прошлое и будущее, и он что‑то проделывает на публике. – Я записывала его слова на коктейльных салфетках. На миг мне показалось, что я все поняла. – В настоящей жизни, как известно, не бывает ни побед, ни поражений, все просто идет как идет. А на поле все по‑честному. Все совершенно ясно. – Он взглянул на меня. – Ты не следишь за мячом.
Истинная правда. Я пыталась разглядеть, разговаривают ли друг с другом игроки на скамейке запасных. Гадала, на самом ли деле у них такая мускулатура, или у них под футболками надета защита, из‑за которой бедра выглядят квадратными. Руди многозначительно постукивал по столу, указывая мне, на что смотреть и почему. Я слышала, как скрипят при движении его кожаные штаны. Слова, которые потом могут пригодиться, я записывала на коктейльных салфетках.
После седьмого иннинга объявили перерыв. Руди спросил, чем я занимаюсь. Я ответила, что сотрудничаю со «Старым молочником». Мне показалось, что это звучит достойно, – мол, днем я хожу на работу. Я ждала, что он задаст еще какой‑нибудь вопрос про мою работу, но, похоже, на этом мой черед кончился.
Руди наклонился ко мне и заговорил.
– Я люблю свою работу, – сказал он. Было понятно, что даже и не под воздействием «Маргарит» он полностью уверен в себе. – Зимой я руковожу общефизической подготовкой спортсменов‑гребцов. Весной мы выходим на воду, в феврале разбиваем лед, чтобы было где тренироваться. Холод повышает выносливость.
Руди изложил мне свою теорию относительно работы: у любого человека, любящего свое дело, есть два особых свойства, которые необходимы именно для этого дела. Его, Руди, свойства – вдохновлять людей на полную самоотдачу и превращать жизнь в игру на победу или поражение.
Хотя Руди и не спросил, но я тоже нашла себе работу в той самой области, где можно применять два моих особых свойства: любовь к молочным продуктам и умение быть вежливой с людьми, которых я никогда не увижу в лицо.
После матча Руди отвез меня домой. Может быть, шесть «Маргарит» возымели свое действие, но машину он вел крайне сосредоточенно. Осторожно подъехал к моему дому и остановился. Я уже очень давно ни с кем не целовалась. Если бы он меня поцеловал, думаю, я ответила бы ему тем же, хотя бы ради эксперимента. Я задала себе прямой вопрос: нравится ли мне Руди? Мне бы испытать сексуальное возбуждение от близости его волосатого предплечья, но вместо этого перед глазами стоял образ коровы, которую заклали ради пошива его скрипучих штанов.
– Можем встретиться еще, – предложил он. – Ты пока ни черта не смыслишь в бейсболе.
– Можем, – согласилась я.
Он протянул руку, открыл мою дверцу. А потом Руди слегка погладил мне локоть, будто престарелой тетушке.
Час спустя я все еще ощущала прикосновение Руди к моему локтю. В этом прикосновении сквозило какое‑то обещание, однако оно ни к чему не вело. Осталось у меня на коже, будто вымысел. Помните ту девочку из Далласа, которой президент Кеннеди пожал руку, – и она не моет ее по сей день? Как это, наверное, повлияло на всю ее жизнь. Например, карьера медсестры для нее точно была закрыта. Да и на свидания ходить трудновато.
Мне не хватало чужих касаний. Но я запретила себе думать об этом.
Я повесила в шкаф свою «двойку», сняла Брюки и залезла в широченную футболку. Села на стул перед компьютером из «Старого молочника», завернулась в одеяло. Из набитой сумочки извлекла коктейльные салфетки, а вслед за ними – розовую помаду и команду пластмассовых игроков. Старательно манипулируя словами Руди – теми, которые запомнила или распознала в своих бессвязных записках, – я принялась переписывать свою безобразную бейсбольную сцену.
От сидения перед пустым экраном мне хотелось сдохнуть или выбежать из комнаты, так что я принялась что‑то царапать на бумаге. Нарисовала бейсбольную биту. Я знала: я должна проникнуться духом этой сцены, или ничего не получится. Попыталась представить, каково Малышу Руту было выходить на поле с полной верой в себя. Почему его вообще занесло в бейсболисты? Может, потому что только это у него и получалось? Или потому, что там он мог побеждать и купаться в лучах славы? Или ему просто до умопомрачения нравилась эта игра?
Я не могла вспомнить, чтобы хоть раз в жизни испытывала физическое блаженство такого рода. Да, мне нравилось кормить грудью моих детей, но это не то же самое, что выиграть кубок мира. Я нарисовала женскую грудь. Подмывало позвонить Руди и попросить еще помощи. Руди понимает в мужчинах, в спорте, в победах. Вот только он уже видит десятый сон.
Мысленно обозрела то немногое, что знала о Малыше Руте помимо набоковского текста – из биографии, которую прочла, не садясь, в библиотеке. Я знала, что он любил женщин, а они его. Был вспыльчив, любил выпить. У отца его был собственный бар. Малыш Рут загремел в исправительную школу, после того как спер у папаши сколько‑то денег. Там и обнаружили его исключительный спортивный талант. Позднее он женился на женщине, которая умела держать его в руках. Убеждала его вместо крепких напитков пить пиво. Тут я изобразила пивную кружку. Выписывала ему чеки на пятьдесят долларов, а остальными деньгами распоряжалась сама. Покупала ему хорошие костюмы. Ездила с командой на соревнования и, когда ему в номер звонили женщины, снимала трубку.
Я подумала: а вдруг Дарси выйдет замуж за какую знаменитость? Не дай бог. Она не из породы покорных жен. Я нарисовала подвенечную вуаль. Попыталась выгнать из головы все ненужные мысли.
Притащила каталожных карточек и попыталась писать на них от руки, как это когда‑то делал Набоков. Оказалось – сколько карточки ни перемешивай, смысла не больше, чем в изначально предполагаемом порядке. Взмолилась, чтобы Набоков, или кто это там был, воскрес и дописал эту свою незаконченную штуку. Ну почему именно я?
Заполнять пробелы в тексте выдающегося писателя – задача почти неподъемная. Можно было бы попробовать сымитировать его другие произведения, но ни в одном из них я не нашла необходимого мне напряженного действия. На первый взгляд, динамичнее других выглядел «Пнин». Я открыла его наугад, прочла несколько предложений. Были они длинными, заковыристыми, совершенно непригодными для подражания. Мне бы что попроще. Потом одна фраза будто сама прыгнула мне в глаза: «„Малость душновато“, – сказал волосаторукий служитель, начиная протирать ветровое стекло».