На площадях стояли Т‑34, армейские машины, крытые брезентом, повозки, кони. Крыши домов стыли под серебристо‑синеватым снегом. Уходили ввысь колонны Сукеннице. И с ясностью, никогда раньше не испытанной, я не просто увидел, но почувствовал сердцем, как невыразимо прекрасен этот город на Висле, каким близким и дорогим стал он за последние месяцы для всех нас…
С Павловым мы встретились на второй или третий день в Енджеюве – под Ченстоховой, где тогда располагался штаб 1‑го Украинского фронта.
«Павлову, срочно…» или просто: «Павлову…» – так начинались почти все наши радиограммы.
Сто пятьдесят шесть дней и ночей вели в эфире и мысленно разговор с человеком, который стоял теперь перед нами. Он явился на нашу квартиру, когда мы уже успели отдохнуть, но заботливую руку Бати (Батей полковника прозвала Груша, так оно и пошло) мы почувствовали значительно раньше.
Уютные комнаты, новое обмундирование, накрахмаленные, как в добрые довоенные времена, простыни, пайки, письма и приветы от родных – все это, словно по щучьему велению, мы получили уже в первые часы нашего пребывания в Енджеюве.
Примчался Гроза – мой верный помощник, как всегда, сияющий, полный самых радужных надежд:
– Поздравь, капитан, получил назначение в артдивизион.
А вечером пришел Павлов. И не один, а с адъютантом и каким‑то незнакомым офицером. Из бездонных карманов адъютантской шинели была торжественно извлечена фляга со спиртом:
– За встречу, за строгое соблюдение сухого закона при исполнении боевого спецзадания.
Мы выставили на стол свои запасы. Я представил Павлову пополнение «Голоса» – группу диверсантов‑разведчиков Евсея Близнякова.
– Ну, здоровеньки булы, козаки!
Широкоплечий, плотный, несколько грузноватый для своих лет, с глубоко запрятанной лукавой смешинкой в глазах, Павлов и впрямь походил на гоголевского Тараса Бульбу. Очевидно, он об этом знал и охотно входил в роль.
– А ну, сынки, повернитесь, – гремел на всю комнату Батя, обращаясь то ко мне, то к Алексею. – И вы, девчата, тоже. Посмотрю, чему научились, какого ума‑разума набрались.
Много теплых слов было сказано, много хороших песен спето в тот незабываемый для нас вечер. Павлов стал собираться. Его ждала ночная работа. Откуда‑то с с запада шли от наших боевых товарищей новые радиограммы: «Павлову, срочно…»
– Ну вот мы и дома, – тихо проговорила Ольга, когда гости ушли. – Вот мы и дома…
Вскоре назначения в разные части действующей армии получили Митя‑Цыган, Евсей Близняков, Семен Ростопшин, Заборонек, Саша‑Абдулла. Разыскали своих летчики Валентин Шипин и Анатолий Шишов. Они возвратились в бомбардировочную авиацию.
От всей группы осталось нас трое: Ольга, Анка и я.
Первые дни я был занят неизбежной канцелярщиной. Сто пятьдесят шесть дней в тылу врага с трудом вмещались в скупые строки отчета.
Группа собрала и передала в штаб свыше ста пятидесяти радиограмм о дислокации фашистских дивизий и воздушных эскадр, штабах и аэродромах, воинских перевозках по железным и шоссейным дорогам – примерно двадцать тысяч цифровых групп шифра.
В боевых операциях группа «Голос» уничтожила более ста гитлеровцев, пустила под откос несколько эшелонов, подорвала несколько мостов.
Как мне стало известно позже, командование дало такую оценку деятельности группы:
«Материалы группы «Голос», действовавшей в чрезвычайно трудных и сложных условиях, были исключительно точны и важны; все разведданные были подтверждены боями».
На этом можно было бы закончить наш рассказ об операции «Голос». Но считаю своим долгом дописать еще одну, очень нелегкую для меня страницу.
Перед тем как составить отчет о деятельности группы, я написал на имя Павлова рапорт, в котором впервые сообщил командованию о своем аресте и побеге, подробно изложил обстоятельства, при которых оказался в руках гитлеровцев.
Утром пришел к полковнику. Он искренне обрадовался мне, снова поздравил с успешным завершением труднейшей операции, сказал, что группа представлена командованием к правительственным наградам. Тут я и вручил ему рапорт. Он читал молча. Я видел, как с каждой строчкой каменеет лицо Бати.
– М‑да, заварили мы с тобой кашу. Почему не доложил сразу?
– Я думал о деле, знал, что после моего сообщения группа, в лучшем случае, будет отозвана или заменена. Новую группу готовить – нужны месяцы. Разве не так было с нами после истории со «Львовом»? А смена явок, налаживание связи! Сколько на это потребовалось бы времени? Как я мог пойти на такое, когда дорог был каждый день?!
– Никто в группе не знал о вашем аресте? – Павлов перешел на официальное «вы».
– Никто.
– Даже заместитель?
– И Алексей. Разве группа могла бы нормально работать, не доверяя командиру?
– Логично. А может быть, надеялись: победителей, дескать, не судят?
– Чего не было, того не было, товарищ полковник. Готов нести полную ответственность.
– А кто тебя сегодня потянул за язык?
– Совесть… Партийная совесть. Без зубов, а грызет. Я сразу после побега твердо решил: возвратимся – все расскажу.
– Учти, будут проверять товарищи из «смерша». И с орденом попрощайся. Надолго. Может, навсегда.
– Что ж, я и к этому готов. Не за ордена[24]воевали – за Родину. Теперь, когда задание выполнено – не боюсь ни проверок, ни суда. Наш секретарь обкома, мой крестный по подполью, так говорил: «Для меня прежде всего – дело и совесть коммуниста. Потом – я сам». Совесть моя перед партией чиста. И за Ольгу тоже ручаюсь головой.
Павлов встал:
– Рапорту дам ход. Но что бы ни случилось, знай – я в тебя верю. Чтобы ни случилось…
Мой рапорт Павлов передал генералу, а на второй день потребовал письменное объяснение, почему я не доложил сразу про свой арест по рации. Объяснить это на словах, так просто, по‑человечески, было нетрудно. А написать – куда сложнее. До сих пор в архиве Генерального штаба вместе с моим отчетом о деятельности группы «Голос» сохраняются два документа – рапорт, о котором уже шла речь, и объяснительная записка.
«Почему не доложил по рации? Командованию известно, что я не имел своего шифра, а пользовался шифрами радисток Груши и Комара. Понятно, что мое донесение об аресте стало бы известно одной из радисток, и, не исключено, всей группе. Это, безусловно, вызвало бы недоверие к командиру. После провала Комара положение еще больше осложнилось. Я считал, что мое сообщение приведет к замене группы, что, конечно, отрицательно отразилось бы на выполнении боевого задания. После 16 сентября я окончательно решил доложить обо всем только после выхода из тыла, что и сделал 30.1.1945 года (смотри рапорт «Голоса»)».
Мы с Ольгой оказались в резерве. Праздник кончился. Начались будни. Докладные, объяснительные, рапорты. С нами имел не одну беседу майор из «смерша» – человек внимательный и тактичный. Потом майор куда‑то выехал, и нашим «делом» занялся капитан – уже не такой внимательный и тактичный. Беседы все чаще стали напоминать допрос. Чрезмерное недоверие нередко больно ранило душу. Но и в самые горькие минуты мы надеялись: недоразумения рассеются. Ни на минуту не теряли веры: Родина разберется.
И ожидания наши не были напрасны.
В дни Берлинской операции я находился не на Главном направлении, а на Дрезденском. К этому времени и Груши уже не было с нами. В Дрезден вместе со штабом фронта из всей группы «Голос» попало нас двое: я да Ольга.
В Дрездене, на Эльбе, нас застала Победа.
Город дымился в развалинах. Накануне прихода наших войск американцы, руководствуясь отнюдь не союзническим долгом и целесообразностью, буквально перепахали бомбами древний Дрезден.
Мы шли по улице, запруженной войсками. Десантники в маскхалатах, не выпуская оружия из рук, спали на теплой броне Т‑34. Им не мешали ни праздничная пальба, ни песни, ни пляски под залихватские звуки сотен гармоник.
Ротный повар, как две капли воды похожий на нашего Абдуллу, щедро одаривал солдатской кашей немецких ребятишек, выстроившихся в длинную очередь.
Солнце светило вовсю.
– Как зовут тебя, капитан Михайлов? – неожиданно спросила Ольга.
– Березняк. Евгений Березняк. А тебя, Комар?
– Лиза… Елизавета Вологодская. Вот и познакомились, капитан. Где теперь наши?
Подошли к развалинам Цвингера – бывшей резиденции саксонских королей. Кто‑то установил репродуктор. Мы услышали Москву, ликующий голос Левитана: «Победа, дорогие соотечественники, Победа!»
…Свободного времени было много. Привел в порядок свои записи, сделанные сразу после выхода из вражеского тыла. Получилось что‑то вроде дневника.
Днем отправлялся на экскурсии, как сам называл прогулки по городу и окрестностям. Впрочем, им скоро пришел конец.
Как‑то меня и Ольгу вызвали в штаб. Нам вручили документы. Выдали продовольственные талоны на дорогу. И началась для нас мирная жизнь…
ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА СПУСТЯ
Все эти годы мне очень хотелось встретиться с Василием Степановичем – моим учителем по разведшколе, поблагодарить за все, что он для нас сделал.
После демобилизации я снова заведовал гороно во Львове, а затем возглавил управление школ Министерства просвещения УССР. Часто бывал в Москве. Наводил справки, звонил по домашнему телефону. И женский голос, не вдаваясь в подробности, неизменно отвечал: «Василий Степанович в длительной служебной командировке». Встретились мы только в феврале 1969 года. А нашел меня Василий Степанович еще раньше – сразу после появления в «Комсомольской правде» повести «Город не должен умереть». Поздравил. Завязалась переписка.
И вот мы сидим в уютном номере гостиницы «Юность». Василий Степанович в штатском. Уже несколько лет как расстался с делом, которому отдал почти всю свою «взрослую» жизнь. Персональный пенсионер. Сколько же мы не виделись? Почти четверть века.
– Рапорт помнишь? А ведь получился из тебя разведчик. Я сразу почувствовал – будет толк, особенно после истории с папиросной фабрикой. Помнишь?
…На коробке – дымящаяся папироса. То было наше первое серьезное задание в разведшколе. До этого мы отрабатывали прыжки с парашютом – дневные, ночные. Ночной прыжок требовал особой психологической собранности. Было и такое практическое занятие: хождение в ночное время по азимуту. В марте подмосковные леса коварны, обманчивы. Под хрустящей коркой снега глубокие проталины. А ты пробираешься по стрелке компаса в пункт Б через овраги, лес, старое кладбище. И надо так пройти, проползти, чтобы ни звука. «Снять» часового, «подложить» мину.
Так вот, об истории с папиросной фабрикой… Мне, человеку без имени, из «ниоткуда», предстояло раздобыть документы вопреки строгостям (Москва была на особом положении), чтобы легализироваться, устроившись на московской папиросной фабрике, и собрать разведданные, представляющие интерес.
Начало операции, оказалось блестящим, благодаря неисчислимым талантам моего напарника, однокашника по школе. Мы жили в одной комнате, сидели за одной партой, в походе ели из одного котелка. Мы действительно были неразлучны – я и Олег. Это был друг, о котором говорят: «Добрый друг лучше ста родственников». К тому же я не встречал в своей жизни человека более одаренного, яркого. В разведшколу он пришел после двух лет подполья. Был смел, отважен, хладнокровен, находчив, артистичен, быстр в решениях. Роста среднего, но даже бывалых наших учителей Олег поражал необыкновенной выносливостью.
Разговорчив, но без навязчивости, всегда с внутренним чувством меры, такта. Остроумен, языком владел, как рапирой, даст кличку человеку, как припечатает, но без пошлости, ехидства. И при всем этом – щедрая, размашистая, русская натура. Когда я смотрел на Олега, мне всегда вспоминались стихи Алексея Константиновича Толстого:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж с плеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир – так пир горой!
Он был полон жизни, мой друг Олег. Счастлив, когда бродил по родным лесам, пил березовый сок, эликсир жизни, как он его называл. Счастлив, когда чувствовал рядом крепкое плечо товарища, а еще больше, когда сам подставлял другу свое плечо.
Среди многих талантов у Олега был один довольно редко встречающийся – умение изготовлять печати, подобные тем, какими пользовались в немецких оккупационных учреждениях. Делал он это с таким завидным мастерством, что подпольщики, отправляясь на очередное задание, добивались именно Олежкиной печати. Помогла она и мне на папиросной фабрике. Я раздобыл бланк справки. Олег за полчаса вырезал печать. Согласно справке я, Глушков И. И., находился в госпитале по причине ранения. Справка освобождала меня от воинской службы «до полного выздоровления».
С этим «документом» явился в отдел кадров фабрики. Начальник, бритый дядя в наглухо застегнутом френче, справку прочитал три раза и со словами: «Люди нам во как нужны!», – принял на работу.
Я стал набивать папиросы – генеральские, как говорили тогда. На третий день был уже на «ты» с одной хорошей, но чересчур доверчивой дивчиной из фабричной конторы. Стал захаживать к ней после смены. К концу недели в моих руках оказались копии накладных. Вроде бы нехитрое дело: куда, в каком количестве отправляются папиросы. Но во время войны эти сведения оказались ценными. С фабрики я ушел на «фронт», не вызвав ничьих подозрений. Меня даже снабдили на дорогу первосортными папиросами.
Раскуривая с наслаждением мой гостинец, Василий Степанович разобрал по косточкам операцию, похвалил за находчивость, а Олега – за талант…
– Василий Степанович, как погиб Олег? После войны наводил справки, сказали, что не вернулся с задания.
Василий Степанович вздохнул:
– Какой парень был, какой разведчик! Нет, слабости не допустил, погиб геройски. Выбросили его группу в Чехословакии. Их заметили еще в воздухе. Пытались захватить живыми. Группа отстреливалась до последнего патрона. Все погибли. Н‑да, разведчику, кроме всего прочего, нужно еще и обыкновенное везение. Олегу не повезло.
Замолчал. Задумался. Почему‑то вспомнил:
– А на соседней площадке готовили Зою, Зою Космодемьянскую.
СНОВА НА ЗЕМЛЕ ДРУЗЕЙ
Я давно мечтал об этой поездке. Правда, в 1964 году мы почти всей группой (Елизавета Вологодская – Комар, Алексей Шаповалов – Гроза и автор этих строк) впервые после войны побывали в Кракове по приглашению Президиума Рады Народовой города Кракова и Общества польско‑советской дружбы.
Надолго запомнилась насыщенная волнующими, радостными событиями поездка. Выступления по радио, местному телевидению… Президиум Рады Народовой устроил в нашу честь прием. Имена членов группы «Голос» – это было для всех нас большой честью – навечно занесли в списки спасителей города. Рада Народова наградила членов группы «Голос» Золотым Знаком города Кракова. Годом раньше правительство народной Польши удостоило нас высшей военной награды – ордена «Виртути милитари».
Были и встречи с боевыми друзьями. Но уже тогда Юзеф Зайонц, Владислав Бохенек, Новаки, Герард Возница (Гардый), Тадеуш Грегорчик (Тадек) просили нас почаще и в неофициальной обстановке бывать на земле польской. Мои друзья несколько лет подряд приглашали меня с семьей «на лято»: «Гарантируем отличный отдых». Да и мне самому хотелось не спеша поездить, походить по памятным местам, маршрутами «Голоса».
В июле 1969 года я с женой Екатериной, 13‑летним сыном Виктором отправился в Польшу. На пограничной станции в польском городе Пшемышль нас встретил бывший партизанский командир Тадеуш Грегорчик.
– Поедем ко мне в Жарки, – как о давно решенном сказал мой друг.
В Жарках, куда добрались глубокой ночью, нас ждал сюрприз. Несмотря на позднее время дом Тадека гудел, как улей. С самого вечера на встречу пришли десятки людей: бывшие партизаны, товарищи по оружию.
Тут моей Екатерине довелось познакомиться с польской «гжечностью» – врожденной вежливостью, особым, рыцарским тактом. Один за другим подходили к ней гости Тадека, знакомились с неизменным «цалую рончки» седоусые и молодые, хлеборобы и гурники. Чуть склонив головы, они выполняли весь церемониал с грациозностью, галантностью королей и принцев из добрых сказок. И во всем этом не было ничего театрального. «Гжечность» – деликатность, уважение к человеку, в частности к женщине (в этом мы не раз могли убедиться в музеях, у театральных касс, в магазинах, кафе и на трамвайных остановках), – прекрасная национальная черта польского народа.
Думается, только в Польше слово «пан» звучит так человечно, что с ним обращаются и к рабочему, и к члену правительства. А что уже говорить о внимательности и чуткости по отношению к женщине! Не случайно именно в социалистической Польше, кроме 8 Марта, существует и пользуется большой популярностью День матери: сыновья и дочери чествуют своих матерей – живых и умерших. В этот день депутат сейма, министр, академик и директор большого завода, гурник и металлург, отложив все свои, пусть даже очень важные и срочные дела, мчатся на поездах и машинах в горное или лесное село, где родились, чтобы припасть к морщинистой руке матери, пахнущей парным молоком, землей и травами.
…В Жарках веселились до утра. Воспоминания. Тосты. И снова воспоминания.
– А помнишь, какая это была радость, когда «с того света» появилась Ольга Совецка?
– А как мы вместе штурмовали Бабью Гуру?
По голосу, по интонации, по знакомому жесту узнаю хлопаков Тадека: Збышека, Янека.
А вот… Золотая корона волос. И такая сияющая, гордая, совершенная красота. Ошеломленный, гляжу в чуть улыбающиеся, озорные до дерзости, чем‑то очень знакомые глаза. Ну, конечно, Геленка – связная Тадека. В октябре 1944 года ей было лет пятнадцать. Она замужем, имеет троих детей. Живет в Варшаве. Узнав о предстоящей встрече, бросила все дела и тоже приехала в Жарки.
Гелена первая запела, и все подхватили старую партизанскую песню.
«Однажды вечером, – рассказывала песня, – отправились мы в поле, чтобы сделать отличную работу: немцев разоружить и поляков вооружить, заслужить славу и честь».
Голос у Гелены теплый, грудной:
За партизаном дивчина плачет.
Не плачь, дивчина, не лей слез.
Может, еще увидимся,
Будем вместе – я и ты.
Не одна из присутствующих здесь женщин не дождалась своего милого с Подгале, с партизанских Бескид. И хоть песня заклинала «не лить слез», думается, не у меня одного щемило в груди и на сердце закипали слезы.
Чтобы как‑то унять нахлынувшую грусть, Тадек стал вспоминать веселые партизанские скороговорки:
Секера, мотыка, пилка, шклянка.
В ноцы налет – вдзень лапанка.
Секера, мотыка, пилка, нуж,
Пшеграв Гитлер войну юж[25].
Утром гости разошлись, а мы днем в лесу собирали грибы, бруснику, малину. Под вечер выехали в Краков.
И тут нас ждали. Товарищи из Рады Крайовой выделили для поездок «Волгу». Первые впечатления. Город заметно помолодел, раздался вширь, выросло много новых жилых районов. И что особенно радует: новостройки удивительно вписываются в ансамбль древнего города. То же самое мы потом наблюдали в Варшаве, с одним, впрочем, существенным отличием: Старое Място, многие другие архитектурные памятники Варшавы пришлось после войны полностью восстанавливать. А Краков удалось сохранить.
Уже в первый день мы часто встречали на улицах и площадях Кракова отряды харцеров. Оказалось, пионеры приезжают сюда со всех уголков страны. Современный Краков, в этом не трудно убедиться, все больше, воскрешая славу польских Афин, становится городом‑учителем, всем своим неповторимым обликом под звон древних колоколов и мелодию мариацкого горна (о нем сказ впереди) дает молодой Польше увлекательный урок истории.
Так дети (и это великолепно) приучаются к пониманию ценностей, создаваемых народом в течении столетий, учатся уважать труд многих поколений.
Но это, повторяю, были только первые, самые первые впечатления.
Наш постоянный гид Владислав Бохенек – «алхимик» Владек, загадочно улыбаясь, повез нас за пределы Кракова.
Началась наша поездка в памятную осень сорок четвертого.
Вскоре впереди показался современный индустриальный город. Стройные ряды жилых блоков. Светлые открытые балконы‑лоджии. Молодые парки. Лес труб, словно стволы гигантской зенитной батареи, устремленных в небо. Доменные печи. Сложное сплетение конструкций. И на бетонных стрелах огромные буквы: «Гута имени Ленина».
Гута чем‑то сродни нашей «Запорожстали».
Мы каждый раз останавливались то у одного, то у другого предприятия. Владислав с гордостью показывал сталелитейные заводы, ультрасовременные прокатные цехи, коксохимические и цементные заводы, мощную силовую электростанцию.
На старой моей карте – я захватил ее с собой – тут значилось поле. В сорок четвертом году гитлеровцы в этих местах спешно рыли траншеи, строили бункера. Центр дважды просил уточнить квадрат именно этого района. И Курт Пеккель снова и снова склонялся над схемой укрепрайона.
– Здесь и было поле, – подтвердил Владислав. – Отсюда в январе 1945 года войска Конева прорывались на Краков.
Я искал очень памятный для меня населенный пункт Могила. В этом селе из дома Сендеров пошли в эфир первые донесения радистки Комар. Сендеры всегда охотно принимали наших связных. В сорок пятом году и село Могила, и огромное заснеженное поле на несколько часов превратились в ожесточенное место битвы, в настоящую могилу для гитлеровцев.
Позже, когда сюда пришли первые строительные бригады, они то и дело натыкались на остовы танков, на ржавые каски, снаряды и патроны.
– Советский Союз, – рассказывал тем временем Бохенек, – как и в годы войны, снова пришел нам на помощь. Нову Гуту мы строили, опираясь на ваш опыт, вашу поддержку, с помощью ваших проектировщиков, инженеров. И знаете, кто дал имя Ленина Гуте? Вся Польша, весь народ.
Милый Владислав, коханый друже… Я знал его в годы войны, как Кубу, Владека и как непревзойденного мастера по изготовлению разных кенкарт, арбайтсвейзе, печатей фельдкомендатур и прочего. Накануне войны он был членом Коммунистического союза молодежи Польши. Когда группа «Голос» приступила к своим обязанностям, Куба, член областного штаба Армии Людовой, руководил подпольным комитетом ППР подокруга Величка. Через Грозу и Валерию мы получали от него документы, необходимые для легализации членов группы, ценнейшую информацию.
Много сделала для нашей группы и невеста Бохенека – Янина – Иоанна Пашкевич. По заданию Зайонца ей удалось устроиться на работу в конторе соляных копей. Оттуда легче было следить за перемещением воинских частей, эшелонов. И бланки, на которые ставил свои знаменитые печати Бохенек, тоже добывала Янина.
Пани Иоанна Пашкевич‑Бохенек, член ПОРП, доктор экономических наук. А муж ее стал за эти годы крупным инженером, химиком‑металлургом. Теперь работает в Комиссии государственного контроля. А в свое время много души, знаний, таланта отдал Новой Гуте.
Новая Гута – часть Кракова, причислена к нему административно. Но это самый настоящий социалистический город, кажется, единственный в Польше без костела, со своим центром, своими светлыми микрорайонами, стадионом, ресторанами, кафе. Мне он очень напомнил шестой поселок, новый жилой массив Запорожья.
Рыбна…
Мы оставили «Волгу» на деревенской площади, завернули направо. Этой дорогой я шел к Малику четверть века тому. Много воды утекло с тех пор. Многое изменилось и в Рыбне. Все же я решил никого не расспрашивать и радовался, как старым знакомым, приметам прошлого: дряхлой часовенке, дубу‑великану, все так же спокойно и величаво млеющему на солнце.
Еще издалека узнал я подворье Малика, хоть от старого дома осталась только часть. Узнал и хозяина дома. Станислав Малик сосредоточенно и с явным удовольствием тесал какое‑то бревно. Лицо его почти не изменилось. Такое же худощавое, энергичное, живое. Глаза спокойные, выжидающие. Только седины в волосах прибавилось. Мы вошли во двор, почему‑то по‑праздничному украшенный разноцветными флажками.
Малик шагнул нам навстречу, приветливо, хоть и не без недоумения, рассматривая неожиданных гостей.
Узнает – не узнает?
Нет, не узнал.
– День добрый, пан…
– День добрый, – с достоинством ответил Малик.
Хотел броситься к старику, обнять, но…
– Чи ма, пан, для спшедання сливки?
Станислав в ответ только покачал головой: дескать, приезжий пан шутит, какие могут быть сливы в июле? Но, видно, все вспомнил: сентябрьское утро сорок четвертого, года, наш пароль. И ответил, как отвечал тогда мне, Груше, Грозе:
– Я сливок не мам, мам ябки.
Мы трижды по‑солдатски расцеловались. На наши голоса из дому выбежал сын Малика – Генрик. Почти мой ровесник. В годы войны – правая рука отца. Это Генрик после нашего провала в Санке принес мне в лес Скомских одежду, продукты, курево.
– Что ж вы нас не предупредили? Знай, что приедет капитан Михайлов да еще с семьей, мы бы и свадьбу перенесли.
Так вот почему праздничные флажки, длинные столы под столетним орехом. Накануне здесь три дня подряд кипело веселье: Генрик выдавал замуж свою дочь. Наше невольное опоздание, впрочем, ничуть не помешало повторению пройденного.
За столом хозяин явочной квартиры группы «Голос» вспомнил такие детали нашей встречи, которые в моей памяти как‑то стерлись.
– Я, только увидел вас, сразу догадался, что к чему: мы с Ольгой Совецкой больше недели ждали капитана Михайлова. Но вида не подал.
…Малик – старый коммунист, антифашист. Он так и говорит: вступил в партию, когда Гитлер пришел к власти. Жду пароля. В нашем деле, сами знаете, поспешишь – беды не оберешься. Без выдержки нельзя.
Мы тепло попрощались с Маликами, пожелали молодым счастливого семейного плавания, спели «Сто лят» и «Чтоб в год по ребенку прибавлялось».
Магистраль словно ввинчивается в небо. Теперь мы снова едем дорогами войны…
Чернихув. Тут мы встретились с хозяйкой явочной квартиры 70‑летней Стахой Очкось. Она узнала меня. Мы сфотографировались у «студня» – колодца, где была подпольная «пожарная» квартира. В студне хранилось оружие, там не раз находили убежище польские и советские партизаны. По соседству Станислав Очкось, племянник Стахи, строит новый дом. Хозяева попросили меня вложить кирпич в лицевую стену. Кирпич подобрали белый, чтобы выделялся.
– Теперь у тебя, капитан Михайлов, – говорит пани Очкось, – пожизненное право на одну из комнат в этом доме.
Дороги войны…
В каждом селении, в каждом местечке, на площадях городов они отмечены обелисками, живыми цветами у могил советских и польских воинов. В братских могилах – поляки и русские, украинцы, казахи, грузины. Пожалуй, не найти такого народа в нашей стране, чьи сыновья и дочери не боролись бы за свободу Польши. За то, чтобы навсегда утвердилась на древней славянской земле новая народная власть.
Тысячи советских солдат остались здесь навеки. С барабанным боем маршируют мимо дорогих каждому поляку могил отряды харцеров. Сюда в праздники и в будни идут и молодые рабочие и ветераны войны. Но чаще других к могилам приходят матери. С веткой сирени, со светильником, свечой. Мы не раз встречали их у братских могил: простых деревенских женщин со скорбными, строгими лицами.
Все круче дорога… Козлувка, Тшебуня, Явоже. То тут, то там домики гуралей, напоминающие пастушьи шапки.
Куда девались курные избы, нищета и бедность гуралей – все, что так бросалось в глаза в сорок четвертом? Горные селения обновились, помолодели. Добротные рубленые дома, искусно разукрашенные резьбой, приветливо глядят на мир широкими, светлыми окнами.
Такой мы увидели и Завадку, сожженную, расстрелянную карателями в январе сорок пятого и воскресшую из пепла. Маленькую горную деревушку, удостоенную высшей награды республики – ордена Грюнвальда, знает теперь вся Польша.
В тот же день у нас была еще одна, пожалуй, самая волнующая за всю поездку, встреча.
Мы не смогли подъехать к домику на опушке леса в двух километрах от села Санка. По‑прежнему туда нет дороги. И немцы в тот злополучный день 16 сентября 1944 года не могли подъехать машиной к Врублям. Они подошли с трех сторон: от сел Санка, Рыбна и Морги.
Стефу и Рузю мы не застали дома. Они были в поле. Младшая дочь Рузи помчалась за мамой и теткой, и те, запыхавшись, смеясь и плача, прибежали домой. И снова объятия, поцелуи. Сестры предложили отметить встречу в лесу. На знакомой поляне, где меня когда‑то поджидал Юзеф Скомский, мы разожгли костер. Земняки, испеченные в золе, получились на славу – хрустящие, с золотистой корочкой, точь‑в‑точь как это делал наш Татусь – Михал Врубель.
Живут сейчас дочки Врубля неплохо. Польское правительство наградило Стефу и Рузю за помощь советским разведчикам Золотыми крестами партизанской славы, назначило персональную пенсию. Местные власти помогли Врублям провести свет к домику, радио. Внешне дом, приютивший Ольгу с ее рацией, а затем и группу «Голос», почти не изменился. Вот только несколько потемнели бревенчатые стены, срубленные руками Татуся.