Он кончил, но все молчали. Соскучились, одобряли или от ярости молчали – нельзя было понять. Может быть, полминуты так прошло. Кто-то захлопал, хотя «рукоплескания» были запрещены. Вдруг поднялся остроглазый человек с простецким лицом, ввинтился в Юрия взором, поднял бледный палец и среди общего молчания явственно произнес:
– Чертова ты кукла – вот ты кто, да! И пусть черт с тобой играет, а я и видеть-то этого не хочу – жалко, тьфу!
Все произошло так быстро, что, когда оцепеневший Морсов опомнился и яростно зазвонил, человек с острыми глазами был уже далеко. Он протолкнулся между сидящими и сразу сгинул в толпе. Сектанты в кафтанах тоже поднялись с мест. Зала заволновалась, где-то хихикали, но звонок Морсова все покрыл.
Морсов был красен и сконфужен. Шептал Юрию какие-то извинения:
– В первый раз подобная выходка… Мы этого члена совсем не знаем… Трудно всех знать… Но, конечно…
– Да вы не беспокойтесь, пожалуйста, – остановил его Юрий. – Я нисколько не обижен.
Он действительно не был смущен. Длинный, представительный журналист Звягинцев, – демократ, несмотря на свой непобедимо барственный вид, – наклонился к Юрию с другой стороны:
– Я не метафизик, но решительно не понимаю, как можно так обращаться с метафизикой. И вы говорили таким нарочито примитивным языком, что прямо вызывали на фанатический протест…
Морсов кончил звонить.
– Два слова… – сказал худощавый господин из второго ряда, очень хорошо одетый, в высоких воротничках.
– Мы хотели сделать перерыв, – начал Морсов. – После перерыва мы все будем возражать господину Двоекурову. Но если ваше слово кратко…
Морсова, кажется, подкупили корректные воротнички. Понадеялся, что неловкость будет смазана.
|
|
– Очень кратко, – сказал тот и блеснул синими глазами на Юрия, который только теперь узнал говорившего. – Что же тут можно возразить? Г. Двоекуров говорил искренно, играл немножко в циническую наивность, но игра у него тоже искренняя. Я хочу только сказать, что все это не имеет никакого отношения ни к кому, кроме него самого. Он считает себя нормой и свое сознание – высшим человеческим сознанием, – но это невинное самообольщение. Невинное, так как никого серьезно не соблазнит рабское счастье г. Двоекурова. Свойство человека – искать сначала свободы, а потом уж счастья. Тут же мы встречаемся с полным отсутствием даже понимания свободы. Освобождая себя от всяких крайних исканий человеческого разума и чувства, г. Двоекуров должен признать случайность (он и признает ее), то есть произвол, но непременно признать навсегда, на вечные времена. Если быть последовательным, то бороться с таким произволом, с постоянными случайностями нельзя, не имеет смысла, а можно только лавировать между ними в напряженной заботе о своем удовольствии. Это лавированье, эту погоню я и называю самым унизительным из рабств. К тому же оно непрактично: в конце концов случай, превращенный тобою в вечный закон, тебя же должен погубить. Г. Двоекуров хочет смотреть на жизнь, как на игру в рулетку, и хочет выиграть. Желаю ему долго выигрывать. Но не следует забывать: в конечном-то счете всегда выигрывает банк. Впрочем, повторяю, все это не касается человечества, поскольку оно человечно и не смотрит на жизнь, как на рулетку; а есть ли основания утверждать, что норма для всякого из нас – сделаться игроком? Относительно же «последних вопросов» я должен присоединиться к тому оппоненту г. Двоекурова, который только что вышел… то есть, к его замечанию перед речью г. Двоекурова. Если и есть у многих из нас свои вопросы, свои ответы и своя правда, то нет еще слов для нее и нет места, где говорить о ней.
|
|
Морсов шумно поднялся со стула. – Господа, объявляю перерыв!
Поднялись все, начался грохот и гул. Морсов спешил в библиотеку. Он был красен и взволнован. В последней речи тоже было что-то не то. Она и публике не очень понравилась. Юрий (теперь это было видно) вызвал гораздо более симпатий; он так искренен; да и так красив. Но Морсову и от Юрия было не по себе. Он надеялся уладить что-нибудь во время перерыва; пусть во втором отделении говорят профессора, попросить Вячеславова, Звягинцева, даже Глухарева можно. Пусть говорят о метафизике, о христианстве вообще, о Достоевском вообще, Глухарев заведет о собственной религии, о махосадо-эготизме, ну да ничего, он немногословен и туманен. А потом Морсов скажет резюме…
В библиотеке Юрия сразу окружили, затеснили, заговорили. Он не мог даже понять, что от него хотят, выражают ли ему сочувствие или требуют пояснений. Вдруг, через головы двух распаренных, взволнованных девиц, он увидел, что ему делает знаки служитель.
Юрий ловко выскользнул из толпы.
– Вас там… в швейцарской… г. офицер спрашивают.
– Меня?
– Да-с. Студента Двоекурова.
Окольными коридорами Юрий сбежал в швейцарскую. Сразу почему-то пришел на ум Саша Левкович; стало беспокойно, хмуро, досадно.
|
|
Прислонившись к стенке, за зеркалом, стоял офицер. В пальто и в фуражке. Лицо у него было странное, темноватое, с отдутыми губами, так что Юрий на секунду его не узнал.
– Саша, это ты?
– Поезжай домой. На Васильевский. Я тоже… к тебе.
– Саша, да ты разденься, поднимись. Потом поедем, если хочешь.
– Нет, я уж входил… на минуту. Я от тебя. Поедем к тебе. На Васильевский.
Юрий сжал брови. Подумал. Очевидно, надо ехать. Левкович говорил глухо, ровно, глядел вниз и не двинулся. Надо ехать. Вся эта канитель с вечером Юрию, кстати, уже и надоела. Но вдруг он вспомнил:
– Я не могу, Саша, я должен сестру домой отвезти. Сестра Литта здесь.
– Видел в зале. С француженкой твоей рядом. Ты и ей француженку нанял?
Левкович открыл рот и визгливо захохотал, впрочем, сейчас же умолк. Юрий не понял решительно ничего; от неожиданного хохота ему стало противно.
– Отвези сейчас и приезжай. Я буду у тебя, на Васильевском. Ждать буду. Приезжай! – закончил Левкович опять визгливо и повелительно.
Дернулся вбок, неловко повернулся и пошел из швейцарской.
Юрий с нестерпимой досадой повел плечами. Однако надо действовать. Идти через всю толпу отыскивать Литту чрезвычайно не хотелось. В просторной швейцарской, затемненные горами разных пальто и накидок, одевались молча какие-то люди. Юрий быстро подошел к одному из них, тому самому, в высоких воротничках, который только что ему возражал.
– Послушайте, – сказал он вполголоса и равнодушно, как малознакомому. – Не будете ли вы так любезны… передать моей сестре, что мы уезжаем, что я жду ее внизу. Необходимо. – И прибавил совсем тихо:
– Как ты здесь? Смотри, не очень ли раскутился?
Господин в высоких воротничках ничего не ответил, но быстро, с шапкой в руках, пошел наверх, на лестницу.
Другой, уже совсем одетый, пробираясь мимо Юрия к двери, слегка засмеялся и, тоже совсем тихо, проговорил:
– Уж очень заботитесь… насчет чужих кутежей. А еще хвастали, что об одном себе заботу имеете.
Перед Юрием мелькнуло испитое лицо Якова и его зеленые зубы.
Было томительно. Литта не шла. Юрий поднялся на несколько ступенек и заглянул в полуотворенную дверь, где стоял гул и дым. Опять его заняло на минуту «вавилонское смешение», увидал барственного демократа Звягинцева, знакомую сухую курсистку, профессора с худыми щеками и между ними симпатичного батюшку, который очень серьезно и внимательно слушал какие-то объяснения Звягинцева. Поодаль Раевский, поэт, похожий на Апухтина, говорил так же серьезно с каким-то купцом, не менее толстым, чем он сам.
«Э, да ну их», – подумал озабоченный Юрий и опять пошел вниз.
На верхней площадке показалась Литта. Она торопливо прощалась с черноголовой дамой, которая в зале сидела около нее.
Юрий узнал Наташу. Сразу вспомнил странные слова Левковича о «француженке». И совсем рассердился.
«Нет, это черт знает, как они неосторожны! С ума, что ли, сошли! А если бы Саша сел рядом? Пришлось бы мне врать на все четыре стороны!»
– Ты хочешь ехать? – спросила Литта сухо.
Он не обратил внимания на странно-строгое выражение ее лица. Да, он спешит, он сейчас же должен отвезти ее домой.
На тротуаре нужно было ждать минуты две, пока звали графинину карету. Дождя не было, но хуже: острая, проклятая изморозь напитала белесоватую ночь, и ночь отяжелела, как мокрая перина.
Человек в длинноватом пальто прошел неторопливо мимо; затерся было в изморози, и вот опять идет назад. Юрий узнал острые глаза. Это тот, что чертовой куклой его обозвал. Чего он тут дежурит? На такого какого-нибудь не похож…
Уже садясь в карету, Юрий увидал выходившего Михаила. В ту же минуту к нему подскочил остроглазый и что-то сказал. Несколько мгновений Михаил стоял неподвижно, не отвечая. Высокие его воротнички белели, франтоватое пальто быть распахнуто. Остроглазый продолжал говорить, не повышая голоса. И вдруг они пошли вместе, сразу пропали за паутинным пологом изморози.
«С единомышленничком, что ли, моей чертовой кукле захотелось познакомиться? – подумал рассеянно Юрий. – Нет, а те-то как раскутились! Ну да шут с ними со всеми! Не до них!»
Юрию, действительно, было не до них. Беспокойная досада его грызла, желание скорее быть дома. Он думал о Левковиче, соображал, что удобнее с ним делать. Но сообразить трудно, пока не знает, в чем именно дело.
Литта молчала, как убитая. Юрий почти и забыл о ней. Цокали копыта по деревянной мостовой.
– Юрий!
– Что тебе? – полуудивленно откликнулся Юрий, точно разбуженный.
Голос Литты странно звучал из темноты, строгий, как у взрослой.
– Юрий, ты не должен был так говорить. Я тебя всегда любила, Юрий, и теперь люблю, но если ты в самом деле такой… то я тебе не сестра, вот и все!
– Да ну? – рассеянно усмехаясь, проговорил Юрий.
– Нечего смеяться, я серьезно. Я так рада была, что Михаил после тебя сказал, как это стыдно. И тот, первый, тоже верно. Грубо, я сознаюсь, но он правду, правду! Как же это можно, Господи! И при всех ты это!
– Да что ты, сестренка, с ума сошла? – искренно изумился Юрий. – Много ты понимаешь. Подумай-ка молча.
Но Литту уже нельзя было остановить. Она взволнованно и горячо продолжала свое, и с такой настойчивостью, что Юрий стал даже вслушиваться.
– Меня Наташа, вот кто меня поразил! – говорила Литта. – Вдруг согласна, что ты много верного! Ты! Уверяет, что тут есть своя мудрость. Как она могла!..
– Ты бы лучше не толкала людей на лишние глупости, – строго прервал ее брат. – Ведь это ты им дала повестки? Ты? А знаешь ли, что Саша Левкович был в зале? А если бы он услышал, как эта твоя Наташа по-русски жарит? Не понимаешь ничего, глупости и гадости делаешь, так уж молчала бы с проповедями. И те тоже хороши, связались с девчонкой! Ну да мне, извини за выражение, наплевать; только сделай милость, оставь меня сейчас в покое. У меня очень серьезное дело, и болтать сызнова о пустяках некогда.
Карета стала у графининого подъезда. В белой бесфонарной мгле Литтино лицо казалось старым от обиды, гнева и внезапного ужаса. Хотела было удержать Юрия, сказать еще что-то, самое необходимое, но не сказала, точно язык отнялся.
Пошла наверх по ковру, а Юрий уехал. Торопился, взял ту же графинину карету.
Глава двадцать первая
Случай с выстрелом
Лампу зажгли поспешно и небрежно; она горит скверно, воняет. У стола Левкович, как был, в фуражке и пальто, скрючившись, торопливо что-то пишет. Дописал, сложил, толкает в конверт, но так нелепо, что листок не входит. Скривив усы, Левкович комкает бумагу, гнет, но все-таки она не влезает в конверт.
– Ты не хотел меня дожидаться, Саша? – говорит Юрий в дверях. – Ты мне это писал? Еще рано. Всего одиннадцать в начале.
Левкович встал.
– Ага! Я думал, не придешь.
– Почему же? Да раздевайся. Поговорим.
– Поговорим? Раздевайся? Нет-с, мне не до говоренья. Кончено со мною. Да и с вами.
– Ты с ума, что ли, сошел? – прикрикнул Юрий, не сводя глаз с неподвижного лица приятеля. – В чем дело?
Левкович дернул рукой вперед и выстрелил. Невольно отпрыгнув влево, к двери, Юрий опрокинул стул и сам едва не упал. Белый клубок дыма посерел, распустился на всю комнату, лампа сделалась желтым пятном, бледно-лиловый четырехугольник окна затмился.
Левкович обернул длинный, офицерский револьвер к себе дулом и опять выстрелил. Юрий уже был около, успел схватить руку, но толкнуть как следует не успел. Выстрел был глуше, но опять – клуб белый, завеса дыма еще плотнее, и в дыму криво и тяжело валящийся офицер, боком на угол стола, потом ниже, на пол, задев этажерку.
– Саша, Саша… Саша!
Дым сл глаза, Юрий ощупью, наклонившись, искал, где лицо упавшего, где может быть рана.
В незапертую дверь уже вбегали, отрывисто кричали, спрашивали. Дым немного поднялся и пополз, качаясь, в коридор.
– Пожалуйста, доктора… Шишковского… тут на площадке, – заговорил Юрий. – Мой двоюродный брат ранил себя… нечаянно…
Левкович был жив. Он хрипел, странно дергался и что-то говорил; что – в хрипе нельзя было понять.
Когда минут через пять пришел доктор, толстый, рыжий и добродушный, Левковича уже положили на диван. Юрий сообразил, что рана должна быть в левом плече. Тут где-то дымилось, мундир пах гарью.
Терять время было нечего. Юрий согласился с доктором, что самое лучшее – перенести раненого в частную лечебницу наискосок, где ему будет подана нужная помощь всего скорее.
Через полчаса Юрий в скудно освещенной приемной лечебницы уже выслушивал слова другого доктора, хирурга из евреев, очень внимательного и точного. Пуля еще не извлечена, рана мучительная, но не смертельная, легкое едва ли задето. Больной почти все время в памяти, жалуется на свою неловкость (или неосторожность?), говорит о жене.
– Она могла бы его видеть? – спросил Юрий.
– Лучше не сейчас… Мы ему скажем что-нибудь…
– Как найдете нужным. Но она все равно приедет, ее надо же предупредить.
Еще почти час Юрий провозился дома со всякими формальностями скандала. Кажется, в неосторожность офицера мало поверили, но какое кому дело? Офицерский револьвер Юрий отдал приставу.
А полувсунутую в конверт записку он догадался спрятать сразу, еще в суете. В приемной успел пробежать ее и кое-как понял, в чем дело. Понял, по крайней мере, как нужно действовать.
Болела голова от дыма, от трескотни, тошнило от досады и от жалости к этому глупому, несчастному человеку. Завтра уж будет поздно помочь ему. Вот эта возня с дураками, от которой не всегда отвертишься, самое противное, что есть в жизни.
Юрий не останавливался на бесполезных рассуждениях о том, что было бы, если б Левкович случайно не промахнулся, когда стрелял в него. В этом идиотском состоянии естественно было промахнуться. Да и дело прошлое.
Уже в первом часу ночи Юрий позвонил в квартиру Левковичей.
Мура, в капоте, немного растрепанная, лежала на широком диване и грызла леденцы.
– Ах, Юруличка, – запела она, увидев Юрия, который остановился на пороге. – А я думала, кто это так поздно? Ну, я не удивляюсь, капризник! Саши нет, идите ко мне… Что вы? – прибавила она, вглядываясь в лицо гостя, и немного приподнялась.
В квартире было тихо. Юрий плотно запер дверь, подошел к Муре, цепко взял за руку повыше кисти и дернул так, что Мурочка сразу отлетела от дивана.
– Ты вот на что поднялась? Вот на что? Ах ты, дрянь, дура полоумная!
– Юрочка… Юрочка…
Он схватил ее за косы и таскал по ковру из стороны в сторону.
– И еще врать? Врать пакостно, себе и другим во вред… Нет, ты у меня эти штуки забудешь… забудешь…
Бил ее сосредоточенно, упорно, с серьезным лицом, как мужик «учит» жену. Она тряслась и тихо визжала, но не вырывалась.
– Юруля… миленький… Юрочка… клянусь тебе… Больно, Юра…
– Когда я тебя с Леонтинкой твоей развращал? Когда? Было это? Было? Не бросил я и Леонтинку, когда узнал, что вы за дряни обе, и барышня, и гувернантка? Тронул я тебя когда-нибудь пальцем, а? Для чего ты это наплела человеку, который только тем и виноват, что такую дрянь любит! Для чего? Отвечай!
Мура скорчилась на ковре, трепаная, запутанная в складках розового капота. Захлебываясь, всхлипывая и закрываясь руками, как виноватая баба, лепетала:
– Юрочка… Я нечаянно… Он меня не понимает… Я ему сказала, что не люблю его… И жить с ним не буду… А он…
– Что-о? – грозно закричал Юрий, опять схватил ее за руку и посадил на ковре. – Ты что сказала? Не будешь жить? Не любишь?
Ни малейшей злобы в нем не было. Была досада, но понемногу и она проходила, было смешно. Однако помнилось, что дело еще не кончено.
– Ты осмелилась сказать, что бросишь его? Кто тебе позволит? Да ты знаешь, что я с тобой за это сделаю? Знаешь?
По совести, Юрий сам не знал, что он может еще сделать, но это ничему не мешало.
– Я не буду, Юрочка… Я не буду… Прости меня… Я сама не помню, как это вышло. Юрик, не сердись!
Он шагал по комнате, сдвинув брови и сурово глядя, как она, все еще не смея подняться с ковра, следит за ним глазами.
– Ты, голубушка, помни… Я тебя везде достану… Если я еще хоть тень на Сашином лице увижу! И жить с ним будешь, и такой женой ему будешь, какую ему нужно. Любишь, не любишь – я знать этого не хочу, мне надо одно: чтобы у него и сомнений никогда не было, что любишь… Поняла?
– Да… Юрочка…
– Ну, иди сюда.
Он сел на низенький диван, приподнял Муру и посадил рядом. Она прижалась к нему и снова тихонько заплакала.
– Не реви, а слушай хорошенько. Ты петая дура, но не настолько все же глупа, чтоб не понять, когда я говорю с тобой серьезно. Я не шутки с тобой шучу, ты могла убедиться.
Она не отвечала, только вздохнула прерывисто, как дети после плача.
– Я Сашу сумею защитить, если ты опять за свою дурь примешься, – продолжал он. – И уж тебя тогда не пожалею, извини! Сама себя погубишь. К чему ты идиотски про меня еще наврала? Умеешь врать, когда не нужно.
Мура начала робко:
– Юрочка, право, я сама не знаю, как это случилось. Слово за слово… Я ему сказала, что и не любила его никогда, а так… Он назвал меня испорченной, лживой и что-то о тебе упомянул, что ты мной пренебрегаешь… Я рассердилась и говорю: ну уж какая есть, такой и буду… И чтобы ему назло – тут и сказалось у меня: не я себя такой сделала, спросите у вашего Юрия, что он со мной устраивал, когда мы тогда все в Царском жили, какие книги нам приносил, и гувернантку мою Леонтину спросите, он и с ней недурно поступил, кстати уж… Юрий, Юрочка, прости же, я ему скажу, что неправда, скажу, ей-Богу!
– Стоило, подумаешь, с тобой, дрянью, тогда церемониться! – проговорил Юрий сквозь зубы, опять оттолкнув Мурочку. – Да уж очень мне и Леонтинка стала противна после всех ее гадостей с тобой…
– Я виновата, виновата… Ты добрый, Юрочка, удивительный, я в тебя одного всегда…
Она испугалась и не кончила. Юрий брезгливо повел плечами.
– Ну, некогда теперь, я не за пустяками приехал… А подумала ли ты, что твои выкрутасы могут довести Сашу черт знает до чего? До такого скандала… Вдруг он застрелится? Что ты тогда? Ведь ты как червяк погибнешь…
Почему она должна погибнуть как червяк – было неизвестно. Но Юрий это сказал тоном, не допускающим сомнения, и у Мурочки внутри все даже похолодело.
– Нет… не надо… не говори…
– Ничего не говори. Соображала бы раньше. А теперь, матушка, учись: Саша уж в больнице лежит, у меня стрелялся, и если б я под руку не толкнул – может, наповал бы.
Мурочка охнула и хотела было истерически захохотать и заплакать, – но очень уж была напугана, да и наплакалась раньше.
– Пошла, одевайся, едем к нему. Он тебя спрашивал. Если не пустят – сиди все равно там до утра. А только что пустят – сейчас же объяснись с ним, как надо. Ничего, от радости хуже не будет. Да помни, ты меня не видала, от меня ничего не слыхала, тебе из больницы дали знать… что он «по неосторожности».
Мурочка была уже на ногах, слушала внимательно и кивала головой.
– Да, понимаю. Понимаю, ты не думай. Я сейчас буду готова. По неосторожности? Ну да… Я сама будто догадалась… Ах, Юрик, ах, Юрик…
Она убежала, поправляя по дороге волосы. Юрий не рассудил ей сказать, что Левкович стрелял сначала в него. Не хотелось, да и можно бы еще напортить. Мурочка, пожалуй, цену бы себе стала придавать или пожалела бы его, а это все лишнее: ей не для чего рассуждать, на нее нужен страх. Просто себе страх, и чтобы она из этого страха не выходила. Тогда она сумеет и хитрить с тактом.
В больницу он ее сам не повез. Посадил на извозчика, сказал адрес и сурово напомнил ей:
– Так не уезжать без свиданья! Ясно? Завтра я обо всем справлюсь.
Мура впопыхах, от испуга, от пережитых волнений, даже не спросила, какая рана, как все произошло. Но Юрий не тревожился: должно все обойтись хорошо.
Как он устал! Руки и ноги даже ломило. Спать, спать! Куда? На Васильевском, верно, беспорядок еще… К Лизочке лучше всего потихоньку, и запереться сейчас же, чтобы не прилезла.
Изморозь продолжалась, только вся побелела, и дома сквозь нее смотрели точно опухшие. Спать! Спать!
Глава двадцать вторая
Копыта по крыше
– Я с пятницы его не видала, понятия не имею, – говорила Наташа раздраженно, стоя на крыльце своей дачной хибарки. Куталась с головой в рыжеватый платок, потому что было холодно, как осенью, шел дождик.
Неожиданно приехали гости: опять Яков, Хеся да еще двое других, – Наташа их знала раньше, но давно не видала: молодой, высокий, сутулый, по названию Юс, и пожилой, низенький – Потап Потапыч.
– Так не видали, не знаете? – приставал Яков. – Очень странно. Странно и опрометчиво так исчезать, когда он нужен.
Наташа сердито поглядела на него.
– А это не опрометчиво приезжать ко мне целой толпой? К чему, спрашивается?
– Ну, извините, – басом сказал Юс. – Я и то сомневался, да все Яков. Говорил, такое у вас здесь кладбище, что и собаки только одни дохлые. А Шурина, мол, у вас добыть можно.
Михаила часто звали «Шурином».
– Уж приехали, так идите в комнату, – проговорила Наташа и повернулась. – Не на дожде же мокнуть. Я попрошу хозяйку самовар поставить.
Гости двинулись за ней.
– Вот это ладно, – бросил Яков, снимая и встряхивая длинный мокрый кожан. – Я точно знал, две бутылочки рыженького захватил. Здесь ведь глушь.
Низенькая, просторная горница была темновата, но чисто прибрана. Наташа брезгливо покосилась на бутылки коньяку в руках Якова и вышла поискать свою дьячиху.
Гости расселись у стола с розовой скатертью. Хеся поодаль, молчаливая.
– Да коли этого… того… коли он уроки какие-то в графинином доме все давал… так графинин этот внучек должен знать… Ходы-то близкие… – медленно произнес Юс.
Яков так и вскинулся.
– Что? что? Какие уроки? Кто говорил уроки? Хеся, вы говорили…
Хеся пожала плечами.
– При чем же тут я? Ничего я не знаю…
– Да, может, напутал, – сдался Юс. – Я человек приезжий. Я к тому, что Шурина-то очень нужно. Не сидеть же нам зря без него? Либо так, либо этак.
Наташа вернулась, села к столу у мутного оконца и, положив голову на руку, неласково глядела на гостей.
– Давненько я вас, Сестрица, не видал, – обратился к ней Потап Потапыч.
– Кашляете?
– Да, это уж всегда. А теперь еще простудился на сырости. Вот чаю хорошо.
– С архиерейскими сливочками! – развязно подхватил Яков. – У меня и штопор в кармане!
За чаем опять Потап Потапыч стал заговаривать с Наташей. Она отвечала отрывисто, потом вдруг сказала, обращаясь ко всем:
– Я ничего не знаю и желала бы и впредь ничего н$ знать. Михаил со мной ни о чем не говорит, я виделась с ним как сестра, больше ничего. Отсюда я думаю через неделю уехать.
Потап Потапыч удивленно вздохнул и закашлялся.
– Уехать? – хихикнул Яков.
– Да. Совсем.
– Ого, Сестрица, вот как! – удивленно протянул Юс. – Это что ж, официально? Это новость.
Яков вмешался.
– Смотря для кого. Наталья Филипповна давно нам давала понять, что у нее… другие задачи. Шурин знал.
– Нет, какие же «другие задачи»… – заговорила Наташа, сдерживаясь. – Просто я утомлена, измучена, ни на что не гожусь… Решительно ни на что. Мне хотелось бы пожить где-нибудь одной, собраться с мыслями, заняться чем-нибудь для себя…
Потап Потапыч опять вздохнул, а Яков опять засмеялся.
– Ну да, ну да, всем нам пора бы собраться с мыслями да начать каждому о себе заботиться! Эту новую проповедь благополучия всех и каждого мы тоже слышали! Да и без проповеди уж на то пошло! Занятий много есть: кто науку избирает, кто искусству хочет послужить… Вы что же, Наталья Филипповна, цветы по фарфору в вашем уединении будете рисовать?
– Яков! Вон! – вскрикнула Наташа, поднимаясь со стула. – Как вы смеете так со мной разговаривать?
Все разом вскочили. Юс замахал руками на Якова.
– Ну, ну, что это, в самом деле? Сестрица, да ведь так нельзя! Плюньте, господа!
Яков уже сам струсил, побледнел и бормотал что-то извинительное.
Наташа махнула рукой и села. Потап Потапыч, кашляя, заговорил примиряюще. Понемногу обошлось. Гости веселели. Не то что веселели, а становились говорливее, Яков развязнее, хотя к Наташе прямо уже не обращался.
– А что, Сестрица, вы Петю видали прошлым летом? – спросил Потап Потапыч.
– Да, видела. Случайно. Недолго.
– И я видал, уж под осень, – сказал Юс. – Что, Сестрица, у вас насчет стенок, ничего?
– Хозяйка глуха. А работника нету дома.
– Я видал, – повторил Юс. – Ничего себе, он ничего. Назад ему все равно ходу не было, да он, как понял, и сам не требовал. Поверить же ему поверили. Ясное дело.
– Ясное дело! – подхватил Потап Потапыч. – Я при первых вестях о нем разобрал, в чем штука, и хоть посейчас ничего подробно не слышал, а знаю. Лучше ему кончить и нельзя было, раз уж пришло это в голову, свернулся.
– Дикая мысль, – сказала Наташа, кутаясь в платок.
Она знала, что Петя был младший брат Потапа Потапыча, которого он чуть ли не воспитывал. Судьба Пети решилась этой осенью и была ужасна. Тем не менее и Потап Потапыч, и другие, и сама Наташа говорили о Пете спокойна, с привычной простотой и без большого интереса. Потап Потапыч с давнего времени не видал его, ну так сообщали подробности.
– Мысль не дикая, – промолвил Юс. – Понять можно. Сидели, засиделся немного, а тут его этой нашей катастрофой азефской сразу ошарашила И на воле-то скольких пришибло. Он так понял, что всему общему конец, и каждый за свой страх пусть действует. Фантазия разыгралась, сдержки соскочили. Коли оттуда мог один человек столько дел наделать, так и отсюда может. Тот хороших людей обманывал для подлых дел, а я, мол, буду подлецов обманывать для хороших дел.
– Нельзя же так! Невозможно же! – заволновалась все время молчаливая Хеся.
Потап Потапыч кивал головой с довольным видом.
– Ну да, да, я именно так его и понял. Человек был молодой, нервный. Не всем под силу. Вон Бабушка, тоже сидела, как узнала про Ивана Николаевича. Эта выслушала, помолчала, подумала – плюнула: тьфу! И только. Осталась, как была. А что, – прибавил он, обращаясь к Юсу, – Петя-то что же говорил?
– Вот это самое и говорил. Сознавал уж, что свернулся и что назад ходу все равно нет. Ничего. Рассказывал, как трудно было выдержать. Его два раза из тюрьмы в охранку требовали и назад отсылали. Потом уж, когда ушел да с воли опять письмо написал, – поддались, поверили. С воли пишет – ну, значит, действительно. Да и то…
– А что? – спросил Потап Потапыч.
– Нелегко было. На умницу одного здешнего наскочил. Уж он его и так, и этак. Петя все держится. Наконец тот взял его за плечи, толкнул к зеркалу, – большое зеркало у него в кабинете, – и шепчет: «Посмотри. Хорошо вы рассказываете, а глаза-то у вас лгут. Ну да ладно!» Бросил Петю и вышел за портьеру. Петя не будь дурак, – к портьере – и заглянул. А там – двое… и кто!
Юс наклонился и шепнул что-то на ухо Потап Потапычу.
– Да нет? – изумленно проговорил тот.
– Право. Иван Николаевич и… сам. Петя утверждал положительно.
Потап Потапыч вздохнул и улыбнулся.
– Что ж, все возможно. Ну и как же?
– Да, так же, приняли все-таки. Умница-то, однако, себе на уме. Не пошел тогда на Выборгскую, к Пете в гости, цел и остался.
В комнате все те же ненастные, неподвижные сумерки. Самовар погас. Одна бутылка была уже выпита, давно начали другую. Яков заговорил у чем-то с Юсом в сторонке, кажется, собирался уезжать. Хеся бесшумно вышла из уголка и подсела ближе к Потапу Потапычу и Наташе. Должно быть, разговор о Пете, которого она знала мало, навел ее на какие-то тревожные общие мысли. Высказать их она, однако, или не хотела, или не умела.
Чай, коньяк, Наташа, такая строгая и куда-то уходящая, вдруг посторонняя, да еще воспоминания о Пете разнежили Потапа Потапыча. Ему хотелось вести обыкновенный, неделовой разговор, вспоминать о своем, хотя бы о том же Пете, но, главное, рассказывать бесполезно, просто чтобы рассказывать. Дьячихина комнатка – дача, куда он приехал в гости к этой милой барышне, уже не «товарищу», не «сестрице», а просто славной чужой девушке. Когда Потап Потапыч бывал «в гостях»? Он и не помнит. Хорошо бы даже совсем о чем-нибудь другом поговорить, но хочется говорить о Пете, да и не знает он ничего такого «другого».
– В Петиной жизни странные случаи бывали, – начинает он. – Если б написать – сказали бы, что придумано. Вот когда в первый раз… знаете, с рабочим Гришей?