Литта остановилась.
– Послушайте, Габриэль. Вы ошибаетесь. Вы обо мне, должно быть, неверно думаете. Я ничего не знаю. Со Смен-цевым почти не говорила. Что значит «наш», не «наш» – я даже не понимаю.
– Вот как! – протянула Габриэль. – А я думала, Роман Иванович с вами откровеннее. Впрочем, он еще приедет.
Вдруг вскрикнула, перебив себя:
– Смотрите, сколько незабудок! Вон внизу, у ручья. Привыкнуть не могу к этой прелести. Сейчас нарву.
И она кинулась под горку. Литта не пошла за девушкой и ждать ее не стала. Двинулась медленно вперед, потом повернула в лес, по глухой тропинке.
Как скучно. Господи, как скучно и тошно. Чужая она всем – и всему: березам, лугу, незабудкам… Или оттого так кажется, что смутно на душе, неизвестность впереди, непонятность около, а она – одна?
Глава одиннадцатая
Любовь – зла
Никогда еще никто не видел Катерину Павловну в таком состоянии.
Литте даже показалось, что она похудела с утра. За обедом молчала, на себя непохожая, и будто сдерживаться старалась ради бонны и детей. Но когда подали пирожное, она вдруг из-за пустяка раскричалась на горничную, потом на бонну, закрыла лицо платком и убежала.
«Что-то случилось», – подумала изумленная Литта.
Вавочка даже удивилась, маленькая, и протянула:
– Мама… Мама капризничает… Ай-яй-яй!
И покачала головой, как фрейлейн качает, когда раскапризничается сама Вавочка.
– У мамы головка болит, я знаю, – сумрачно сказал Витя. – Надо теперь только не шуметь.
Кое-как дообедали. Бонна, сжимая губы многозначительно, увела детей, а Литта сейчас же отправилась наверх. Постучала в дверь спальни:
– Тетя Катя. Можно?
Спальня – громадная комната с круглым окном. Она же будуар Катерины Павловны, а за тяжелой занавесью стоят две белые супружеские кровати, отделенные друг от друга ночным столиком.
|
|
На одной из этих кроватей лежала Катерина Павловна, лицом в подушку, виден был только тяжелый черный узел волос.
– Катичка, милая, – взволнованно заговорила Литта, подходя. – Я так не могу. Случилось что-нибудь? Или ты нездорова? Скажи мне.
Катя обернулась, охватила Литту обеими руками, неловко прижав к себе, и зарыдала с новой силой.
Наконец успокоилась и, сев на постели, проговорила:
– Разве можно? Да я не знаю… Да я голову потеряла. Меня как обухом…
– Что? Что?
– Пришла ко мне и объясняет, что они с Алексеем любят друг друга… Какой-то там не той, а этакой любовью, ну, да шут их знает, все равно. Любят друг друга! Никому, говорит, до этого, конечно, нет дела, но вам я сочла нужным сказать, так как вы находитесь в известных отношениях с Алексеем, а я живу у вас в доме. Я надеюсь, говорит…
Тут Катя не досказала и залилась новыми слезами.
– Да кто это? Кто говорил? – повторяла ошеломленная Литта.
– Господи! Лиля, ну кому еще, рыжая, рыжая! Литта онемела и почувствовала себя оглупевшей. Вот тебе раз. Вот тебе и Габриэль. То-то она в лесу бегала и о влюблениях разговаривала. Но все-таки как же это?
Катя между тем перестала плакать и, радуясь, что есть с кем говорить, заспешила:
– Нет, подумай только. Вот ты поражена, а каково мне было? Я совершенно потерялась.
– Постой, а он-то? Что же Алексей-то говорит?
– Что же он, когда я его не видала? Его не было. Она утла, а я как громом пораженная… Сижу, не знаю, сколько времени прошло… Потом под окном голоса, выглянула, – они вдвоем на таратайке, и уехали… Как еще я к обеду сошла. Не понимаю.
|
|
Литта, бледная, задумалась. Обняла Катю. Тихо проговорила:
– Пустое, мне кажется. Она чудная, фантазерка. Подожди огорчаться, ведь мы еще ничего не знаем. Бог весть, про какую любовь она плела…
Катя не совсем утешилась, но вытерла глаза и заговорила о том, как она всегда счастлива была с Алексеем, какой он хороший, как любит ее и детей, а что характер у него иногда сумрачный – так он сам говорил, ему нужна именно такая жена, бодрая, веселая, именно она, Катя… Мало ли он видал народу, у них в доме молодежь, и ни-ни! Не ухаживал даже ни за кем. Не такой он человек…
– Постой, – перебила ее Литта. – А когда она тебе это сегодня сказала… ты что же? Неужели перед ней заплакала?
– Ничуть. Я сначала окаменела. А после что-то сказала, уже не помню, кажется «хорошо» или «вот как», пустое что-то. А после, она уж выходила, я вслед сказала о разводе, что если Алексей захочет развод, то я готова… Только она, должно быть, не слышала, я тихо сказала.
– Ну, и прекрасно, какие разводы! Право, мне кажется, все это сон какой-то.
– Просто проклятие, а не сон. Надо же Сменцеву, подкинул нам эту неизвестную особу – сам исчез. Какая бесцеремонность!
Тетя Катя встала с постели и теперь ходила по комнате большими шагами.
Литте вспомнилось вдруг, как Сменцев желал Алексею Хованскому для излечения от хандры влюбиться. Вряд ли думал, что пожелание это так скоро исполнится. Впрочем, тут совсем что-то не то. Чепуха какая-то.
– Я с ним всю ночь сегодня буду говорить, – решила Катя. – Пусть прямо скажет. Все равно.
|
|
– Только спокойнее будь, Катя. Право, лучше. Не серди его напрасно.
– А завтра утром я к тебе приду и все расскажу. Длить этого нельзя.
До темноты сидела Литта у Катерины Павловны. Уложила ее и, сойдя вниз, сказала, что барыня не так здорова, чай пить не будет, да и ей, Литте, чаю не надо: она тоже уходит в свою комнату. Пусть приготовят для барина и для барышни.
Ей подали письмо. Случайно работник привез со станции.
«От кого бы это?» – думала Литта, поднимаясь по лестнице.
Почерк длинный, острый и такой черный, ровным нажимом. Письмо, к удивлению, оказалось от Сменцева. Очень короткое. Роман Иванович надеется, что она здорова, что он застанет ее на Стройке, куда скоро вернется. У него есть интересные для нее новости. Просит передать почтение всем, а Габриэли, которая, по всей вероятности, еще у них, его покорнейшую просьбу отправиться в Петербург не позже и не раньше двадцать пятого числа.
Вот и все.
Но у Литты губы побелели от злобы. С какой стати ей – это письмо? И, главное, передача приказаний Габриэли – через нее.
В какое он положение ее ставит? А тут еще эта история… Положительно невыносимо.
Разорвать письмо и ни слова никому. Пусть как хотят. О, если б убежать, уехать завтра же и со Сменцевым этим не встречаться больше…
Но уехать некуда. И Катю бедную ей жаль. Ничего она не понимает; и Литта, правда, мало понимает, но как же оставить одну?
А не лучше ли, если эта Габриэль уедет? Ведь двадцать пятое завтра… Стиснуть зубы, спрятать в карман все свои самолюбия, наплевать внутренне на всякие – «что вообразит Габриэль», пойти сейчас вниз (Литта слышит, они вернулись, пьют чай на террасе, говорят) – и объявить «приказ» Сменцева. И кончено. Она послушается. Фантазии – фантазиями, а послушается.
Да, так и сделать. Не стоит дольше рассуждать.
Письмо в кармане, опять Литта идет по надоевшей круглой лестнице. У порога на террасу останавливается дух перевести. Уж очень ей противно.
На столе самовар; свечи в круглых стеклянных колпаках освещают снизу ближайшую зелень, и она кажется тяжелой, серой, чугунной.
Говорят; громко, – дружески, кажется. Говорит Габриэль. О чем-то возвышенном; нельзя понять, не то о философии, не то о какой-то «народной правде»… Литта, впрочем, не вслушивается…
– А, Лилиточка! – весело крикнул Хованский. – Так вы не спите? Что, у вас голова болела?
– И теперь болит. Очень. Я на минутку сошла. У меня дело… Вот Габриэль… Федоровна… – продолжала она с усилием, – я сейчас только получила письмо от Романа Ивановича. Он просит меня передать вам… его покорнейшую просьбу отправиться в Петербург… не раньше и не позже двадцать пятого. Этими словами он пишет. Габриэль удивленно вскинула глазами.
– Вам он пишет? Просит приехать? А сам что же?
– Я ничего не знаю, – сдерживаясь, проговорила Литта. – Вот я передала.
Повернулась, чтобы выйти. Но Габриэль вскрикнула взволнованно:
– Я удивляюсь! Почему же он мне прямо не написал? И разве почта была?
Литте захотелось бросить ей проклятое письмо в лицо и убежать; но усилием воли она вдруг совершенно успокоилась, даже улыбнулась.
– Кузьма привез мне письмо со станции. Оно со мной. Хотите взглянуть сами? Я передаю точно. А если Роман Иванович не адресовал письмо вам, то, вероятно, имел на то основания.
Габриэль опомнилась. Сделала серьезное лицо.
– Да, да, я понимаю. Конечно, имел основания. Зачем же мне письмо? Надо ехать – ну и поедем. Когда у нас двадцать пятое?
Хованский, с удивлением смотревший на эту сцену, сказал:
– Мне самому нужно к двадцать седьмому в Петербург. Я бы вас проводил…
– Нет, нет, я поеду, как сказано. Там увидим.
– Спокойной ночи, – поспешно перебила ее Литта. – Простите, ужасная мигрень…
И она ушла.
Думала, что долго не уснет, – но спала крепко, сладко, радостно, забыв все, что мучило.
Утром ее разбудила поцелуями тетя Катя.
– Милая, здравствуй. Знаешь, он меня разговорил. Совсем в другом свете представил…
Лицо, однако, у нее было не веселое, а какое-то недоумевающее:
– Он засмеялся и говорит, что это я виновата, а никакого трагизма нет. Что я, должно быть, сама чем-нибудь вызвала эту Габриэль на объяснение, а к тому же она фантазерка и все слова у нее со своим собственным смыслом. Говорит еще, что действительно любит Габриэль… но так, как если бы это была наша большая дочка… Ты понимаешь?
– Д-да. Понимаю, – протянула Литта, которая, однако, ничего не понимала.
– Ну, вот. Еще говорил, что и я ее должна любить, и что мы с ним много ей можем помочь. Она такая увлекающаяся, хотя и умная, у нее очень интересные идеи, но необходимо, чтобы около нее был трезвый человек, иначе она себя погубит. Ты знаешь, она сегодня уезжает. Получила какое-то известие от Сменцева.
– Да, знаю. Трезвый человек… Ведь она со Сменцевым… ведь с ним у нее какие-то дела. – Я то же говорила Алексею. Про Сменцева-то. Да Сменцев будто и сам неизвестно какой, да и не любит ее вовсе. Алексей сказал, что она сама по себе ценность. Что нельзя ее покидать.
Литта вскочила и с притворной веселостью обняла бедную Катю.
– Катюша! Видишь, все и объяснилось. Конечно, всякий человек ценность. И это очень хорошо, если Габриэль полюбила Алексея, полюбит тебя. Она так одинока.
Катя еще недоверчиво, но уже улыбалась.
– Так ты это поняла? Веришь?
– Ну, как же! Напрасно только сцены было делать Алексею. Он к этому не привык.
Катя повеселела.
«Какой все это вздор! – думала между тем Литта. – Друг друга обманывают, сами себя обманывают, – не разберешь. И я Катю обманываю… Ну, должно быть, так надо».
С мутной головой сошла она вниз.
Габриэль уехала к вечеру. С ней все были приветливы. Катя робко и неловко старалась тоже проявлять ласковость.
Алексей Алексеевич сам отвез ее на станцию.
Глава двенадцатая
Брат
Никогда Сменцев не был рабом своих собственных планов и расчетов, – в подробностях, конечно. Планы у него были гибки и лишены механичности. Требовал точности, механичности исполнения – от других; но без этого нельзя: исполняющий должен быть послушен.
Так, Роман Иванович вместо недели пробыл в Петербурге больше трех. Сделал там, кроме намеченных, еще несколько дел. О. Варсиса решил пока в Пчелиное не посылать. А спешно вызвал из Пчелиного друга своего, Флорентия Власовича, съехался с ним на станции и привез на Стройку.
Это случилось на другой день после отъезда Габриэли.
Не прошло недели, как Флорентий Власович сделался на Стройке общим любимцем. Витя от него не отставал, притом держал себя с ним весьма независимо; тетя Катя звала его, как Сменцев, Флоризелем; Хованский, который ездил на два дня в Петербург, вернулся превеселый, – шутил и смеялся с Флоризелем, точно мальчик.
Но удивительнее всего было отношение Литты: недо-умелая злоба и мрачность, с которыми она ждала Романа Ивановича, отошли от души при первом взгляде на Фло-ризеля, и сам Роман Иванович показался ей светлее, проще. Совсем не страшный. Это она в одиночестве и тоске все себе навообразила, точно маленькая девочка.
А Флоризель… Какое родное в нем, близкое, детское, братское. Тонкий мальчик он, прозрачные волосы мягко завиваются, глядят открыто светло-карие глаза, а на подбородке, как у самой Литты, милая ямочка, только глубже и резче.
В лесу часто гуляют они вдвоем с Литтой или Витю прихватят с собой; Роман Иванович держится в сторонке; много сидит у себя, что-то пишет.
Рада Литта бегать по лесу. Ей легко, весело. Флоризель вырезывает палки, разводит костры на лесных полянках; как-то захватили картошку в корзиночке, пекли. Грибов много, и молоденькие: чуть видны во мху, надо откапывать.
У Флоризеля чистый, нежный тенор; поет над озером старые какие-то романсы, и очень хорошо выходит. А раз вечером запел вдруг «Да исправится молитва моя», и тоже хорошо вышло.
– Откуда вы знаете, Флоризель, церковное пение? – спрашивает Литта, задумчиво вглядываясь в сумеречную тихую печаль озерного простора.
Флоризель старательно, перочинным ножиком дорезывает какую-то дудочку и встряхивает головой, потому что кудри лезут на глаза.
– Да разве я знаю? Я не знаю, а так… По слуху. А после я вам баптистский псалом спою. Интересно. Однообразно только.
– Флоризель, отчего вы мне такой родной? – продолжает Литта, не глядя на него. – Вы на моего брата похожи… Нет, впрочем, нет… на друга моего одного… Не лицом, – лицом скорее на брата…
– Эх, клапанов не успел прорезать… Темно. А увидите, хорошая будет дудка. Я вас, Юлитта Николаевна, сразу полюбил, вы простая. У вас, верно, горе какое-нибудь есть, беспокойство?
Литта вздохнула и помолчала.
– Много, Флоризель, много чего есть. А я все одна.
– Ну, чего, вы очень не думайте. Вы простая. В Бога ведь верите?
– Верю…
– В Христа?
– Да, Флоризель. Как вы хорошо, прямо, спросили. Я верю… А вот он… он не верит. То есть нет, верит, только не знает, верит ли… И в этом его мука.
– Его? Чья? Вы про кого говорите?
– Про него… Про того, кого я люблю. Ах, мне все кажется, что так давно мы дружны, что давно я вам все рассказала…
– Нет, понимаю. Вы, верно, о Ржевском говорите. Я слышал. Я скоро его увижу, верно. Очень хочу.
Литта не удивилась и не расспрашивала ничего. Так было все просто, печально и хорошо – в сумерках.
– А я было подумал сначала – вы о Романе Ивановиче заговорили, – сказал Флоризель, улыбаясь.
– О Романе Ивановиче? Нет… Бог с ним. Вы его любите, Флоризель?
– Ну, еще бы. Мы же вместе, в одном деле.
– В каком? – неожиданно для себя спросила Литта.
– А в Божьем и в мужичьем. Как не быть в этом деле? Люди кругом – я про всех говорю – бедные и глупые. Не знают, как жить, не знают, что делать. Думают, что не верят, а если и верят, так неправильно, и вера им жить мешает. Надо работать с ними.
Сырой туман давно длинными, качающимися столбами подымался над осокой. У Литты вздрогнули плечи.
– Флоризель, мне холодно, пойдемте домой. И пойдемте наверх, в мою комнату. Расскажите мне дальше и подробно не вообще, а все, как есть. Я знать хочу. Мне надо знать, то ли это, о чем я… мы думали… Не то? Надо мне.
– Хорошо, – сказал Флоризель и встал. – Пойдемте, пожалуй. Только о чем рассказывать? И не мастер я. Мне же Роман Иванович говорил, что вы все знаете…
– Почему говорил?
– Как почему? Да Бог с вами, Юлитта Николаевна. Да разве тут все в словах дело? Оно само понимается. Вот гляжу я на вас, вижу, что вы такая простая, а лицо у вас печальное, беспокойное… Гляжу и чувствую, что вы вся тут же, с нами, и должны все знать… Холодно. Давайте, побежим по аллее к дому. Наперегонки. Живо согреемся.
И они побежали. Длинноногий Флоризель был проворнее, но близорукость приучила его к осторожности, теперь же под деревьями стояла плотная ночная чернота, – и потому Литта не отставала от спутника. Деревья гуще, темнота чернее, едва видится впереди серое пятно просвета.
– Ох, устала… Не могу… Кто это?
Она в темноте набежала на кого-то, почувствовала чьи-то сильные руки на плечах.
– Ну и бегаете же вы! – сказал невидный Роман Иванович, смеясь. – Едва успел руки протянуть. Вы бы упали.
Флоризель в это время уже наткнулся на скамейку.
– Вот и я едва не свалился, – заявил он, хохоча. – А зато ведь согрелись, правда, Литта?
Они все пошли к дому, тихо. Литта действительно согрелась, ей было весело. И Роман Иванович, которого она не видела, казался ей таким близким.
– Роман Иванович, послушайте. А куда девалась Габриэль? Она больше не приедет?
– На что она вам? – шутливо спросил Сменцев. Флоризель подхватил:
– Это рыженькая? О, у нее широкие задачи. Во-первых, на основании историческом создать новую субстанциональную философию…
Говоря эту чепуху, Флоризель пресмешно передразнил «рыженькую», и голос ее и тон. Литта засмеялась:
– Ну, Флоризель! Как вам не стыдно? Роман Иванович тоже смеется, а сам же водворил ее в мирный дом… Мало ли что могло случиться. Какие трагедии…
Роман Иванович действительно смеялся. Потом сказал спокойно:
– Да, я знаю. Чего не знаю – догадываюсь. Литта умолкла. Замедлила шаги.
– Мне сам Алексей обо всем поведал, – продолжал Сменцев. – Два дня рассказывал. Помните, я ему советовал влюбиться? Это, конечно, не совсем то, чего я ему желал, объект неподходящий. Однако посмотрите, возник, бодр, пасьянса даже не раскладывает.
Литта услышала в голосе Романа Ивановича улыбку, вспомнила ее, неприятную, чуть-чуть вбок, – и ей стало опять холодно.
– К чему тут насмешки? – сказала она с сердцем. – Вы бы подумали о Кате… Да и я ничего не понимаю. Начало какой-то гадкой чепухи.
Но Роман Иванович не хотел ссориться.
– Право, я не смеюсь. Я согласен, что чепуха, то есть вещь обычная, заплетенная всякими искусственностями. Алексею я советовал большую осторожность, убеждал, что вовсе Габриэль его не любит, знаю ведь я ее. Но подите вы. Он клянется, что и сам в нее не влюблен, а что-то между ними такое… этакое. – Да вы не беспокойтесь, – прервал он себя, – пока это никакими трагедиями и не грозит. А дальше увидим.
Литта пожала плечами.
– Я и не беспокоюсь. К слову пришлось. Флорентий Власович, где вы?
На площадке около дома было немножко светлее. Флоризель неприметно исчез.
– Он, верно, ко мне пошел, – сказала Литта – Я его звала в свою комнату.
Сменцев остановился, помолчал, как будто колеблясь и соображая, потом произнес очень серьезно:
– Юлитта Николаевна, а я хотел попросить вас к себе на полчаса. Мне надо сказать вам нечто весьма важное.
Она молчала.
– Если Флорентий ждет вас, мы можем пройти и к вам. Это все равно. Вы к нему дружески относитесь, а у меня от него нет секретов.
Литта еще помолчала.
– Ну, хорошо. Пойдемте.
Глава тринадцатая
Предложение
Флоризель часто заходил в белую, просторную Литтину комнату. Случалось, они тут разбирали травы, цветы, грибы. Он ей исправил как-то лампу, которая все коптила. Теперь он, дожидаясь, заботливо эту лампу зажег. Лампа горела хоть куда, преярко.
– Садитесь, гостем будете, – сказала Литта Роману Ивановичу с преувеличенной веселостью. – Флоризель не гость, он у меня часто даже на оттоманке валяется.
Она опустилась в кресло у окна. Сменцев сел против нее, около письменного стола.
– Что вы, Литта, когда я валяюсь? – запротестовал Флоризель с оттоманки. – Я просто люблю сидеть вот так, низко. Разве я валялся?
– Ну, хорошо, хорошо, – а если б и валялись? Беды нет. Роман Иванович, вы мне что-то хотели сказать.
Опять неприятен был он ей, смугло-бледный под светом лампы, с черными, точно вырисованными бровями, с неуловимой усмешкой вбок. И какие приготовления! Противная торжественность. Литта уже решила как можно скорее оборвать разговор.
Флоризель в эту минуту поднял глаза и спросил просто:
– О Ржевском ты хочешь, Роман? Еще не говорил с ней?
– И о Ржевском, да… Но пока вот что, Юлитта Николаевна. Я был у Сергея. И был у графини.
– Что Сергей? – перебила Литта. – Он живет все там же? Мне надо написать ему… Да пусть лучше так, через две недели поеду, увижу…
– То-то что не увидите. Он отлично устроился, на шесть месяцев за границу уехал. Ведь он мастером, так как-то от завода себе исхлопотал отпуск вроде командировки… не вникал я. Словом, они увидятся там с Дидимом. Старик нынче не приедет.
Литта онемела. Не приедет! И Сергея нет. Он один еще был, последний. Хотела с ним посоветоваться… А Сменцев продолжал:
– Мне самому это неприятно. Я на Сергея кое в чем рассчитывал. За границей повидаюсь, да он мне здесь бы нужен… Вам просил передать…
– Что? Что?
– Он какое-то письмо получил. Я просил дать его мне для вас, но он уничтожил. Просто, вас ждут в начале сентября и ждут из Парижа, хоть на два дня, туда… Я адреса не знаю… В Пиренеи…
– Боже мой! – вскрикнула Литта. – Да неужели нельзя как-нибудь устроиться с письмами? Ведь я же не могу так сидеть, ничего не зная. Мне теперь особенно нужна определенность.
Она вскочила с места в волнении и прошлась по комнате.
– Конечно, можно устроить, – сказал успокоительно Флоризель. – Эта всегда можно устроить.
Роман Иванович вступился.
– Еще бы. Но, вероятно, ваши друзья так убеждены, что вы через несколько недель будете за границей, что и не заботятся сейчас о письмах.
Литта вспомнила: сама была против всяких писем на это краткое время. Так условились.
– Между тем, – продолжал Сменцев ровным тоном, – я должен откровенно вас предупредить… Насколько я понял, – графиня думает, что вы эту зиму проведете в Петербурге…
– Что такое? Я? Зачем вы говорили с бабушкой обо мне?
– К слову пришлось… Я раза три был в Царском. Мы ведь с графиней в очень хороших отношениях. Есть и дела кое-какие.
Литта в неистовом волнении остановилась перед Смен-цевым.
– Роман Иванович… Мне все это очень жаль… То есть что вы тут запутаны. Но раз уж так вышло, и вам более или менее известно… Я сама думала, что она меня не пустит… сама, сама. Вы в хороших отношениях… Не можете ли вы устроить… попросить ее… уговорить?..
– Что вы, Юлитта Николаевна? Точно вы графиню не знаете. И как объяснить мое отношение?..
– Да, да… я сама не понимаю, что говорю… Флоризелю очень стало ее жалко.
– Милая, сестричка (иногда звал ее так), да не горюйте раньше времени. Ведь обойдется. Ну, надо вам за границу, Роман чего-нибудь придумает. Придумаешь, Роман? А письмо я свезу, я ведь скоро поеду и как раз к этому Ржевскому.
Он подошел к ней, взял за руку и нежно стал гладить эту холодную, дрожащую ручку.
– Не бойтесь, Роман уж придумает, что надо…
Тихая, детская ласка и ясные глаза Флоризеля немного успокоили девушку. Слов его она почти не слыхала.
– К чаю звонят внизу, Катерина Павловна опять сердиться будет, что никого нет. Роман, ты идешь? И вы идите, сестричка. Успокойтесь немного и сойдите. Хорошо?
Он все еще держал ее руку.
– О Ржевском мы лучше потом поговорим. И о том, что вы меня просили нынче, я, пожалуй, расскажу вам после, как сумею. Ржевский – ведь он хороший, мы все вместе будем в одной работе. Правда, как вы думаете? И старика этого, вашего друга, Дидима, я тоже хочу повидать. Не знаю его, а что-то он мне нравится…
Литта вздохнула, глубоко, точно ребенок после плача. Чуть-чуть улыбнулась. Роман Иванович тоже стоял около нее, серьезный, без усмешки.
– Право, я не знал, что вы так огорчитесь. Ну, авось, придумаем…
Она подняла глаза. Нет, он добрый. И умный. Отчего она ему так не доверяет? Сергей же с ним. И Флорентий. Насколько она могла понять, хочет он того же, чего хотят Дидусь и Михаил, делает то, что они бы хотели делать… Откуда неприязнь к этому сдержанному, твердому человеку? Никого нет около нее. А одна она не справится, вот просто с обстоятельствами личной своей жизни не справиться ей.
Флоризель поцеловал руку Литты и ушел.
– Что ж, – сказала Литта тихонько и опять вздохнула. – Пойдемте и мы. Еще подумаю. Мне стыдно, это все мои дела глупые, вы ими занимаетесь. Не пускают барышню к тайному жениху, – как важно! Ну и не пускают. Пойдемте же вниз.
Она было усмехнулась, но Сменцев глядел на нее очень серьезно и не двигался с места.
– Юлитта Николаевна, – произнес он наконец, не спуская с нее глаз. Эти глаза, черные, без блеска, опять немного испугали ее. – Послушайте. Мне пришла в голову одна мысль…
– Правда? Какая?
– Хотя мы и мало говорили, я понимаю положение ваших дел. Когда окончательно выяснится, что вы… в плену и на продолжительное время, то… я знаю средство помочь. Оно очень действительное.
– Говорите. Скорее.
– Сейчас? Но посмотрим, может, все еще устроится…
– Нет, сейчас, сейчас.
– Хорошо. Если средство будет не нужно или вам не подойдет, разговор останется между нами… Да?
– Я обещаю.
– Вам есть время обдумать мое предложение. Потому что это действительно предложение. Надо выйти за меня замуж.
Ей показалось, что она не расслышала.
– Что? Как?
– Я могу жениться на вас.
Вспомнилось, как во сне: буря, сухой шум берез, переливчатый рокот грома, ветер, ветер… и в ветре тот же голос, те же, но с ветром улетающие, неясные слова… «жениться на вас»… Конечно, ей тогда послышалось. И теперь тоже.
– Вы удивляетесь? – мягко сказал Роман Иванович. – Что же тут удивительного.
– Нет. Я не понимаю. Как вы могли? Я люблю Михаила Ржевского, я его невеста… Вы знаете. Как вы могли?
Сменцев улыбался.
– Неужели вы никогда не читали, что это была очень распространенная вещь в прежнее время? Девушки, которые хотели ехать учиться, хотели свободы и не могли уйти от семьи… Они…
– Да, да, знаю, помню… Так это вы мне предлагаете? Я поняла. Мне надо ценить, такая жертва с вашей стороны. Но ужасно, ужасно. И никогда…
– Вы думаете никогда графиня не согласится? Я не думаю. Напротив… А что же тут ужасного? Вы будете свободны… Или вы рассчитываете обвенчаться теперь с Ржевским?
– Нет… – сказала Литта и отвернулась. – О, я ничего не знаю! Прошу вас, оставьте меня теперь одну. Оставьте же меня!
Сменцев хотел еще что-то сказать, сделал шаг к ней… Но ничего не сказал, повернулся и быстро вышел.
Глава четырнадцатая
Хутор пчелиный
Как-то, скуки ради, поплелся дьякон отец Хрисанф за реку, на хутор, в непогожий сентябрьский вечер.
Очень уж тоска взяла, думал Флорентия повидать, узнать что-нибудь.
Флорентия не застал, а к изумлению своему, восхищению и некоторому ужасу увидел самого Романа Ивановича.
– Батюшка! Да как же вы?.. Да когда ж прибыли-то? – воскликнул он, разводя руками и проворно сдергивая намокшую шляпу.
В маленьком зальце флигеля, где жил Флорентий, на некрашеном столе горела свеча в высоком шандале. Большой, светло вычищенный самовар бурлил и фыркал, пуская пар в потолок. Самовар и какую-то затейливую закуску только что принес хуторской работник Миша, румяный и коренастый, вечно улыбающийся парень. Миша – на все руки. Он и Флорентию Власычу во флигеле служит, он и при доме, при школе, сторожем. На весь на Пчелиный он один. Хуторской дом хоть не велик, а его под школу хорошо приспособили: перегородки повыломали, помещение вышло порядочное. А в боковой комнате библиотека.
Сменцев сидел у стола, собирался чай пить. При виде отца Хрисанфа чуть-чуть нахмурился.
– Не ждали, верно?
Дьякон, конфузясь мокрого подола своего и грязных сапог, неловко усаживался на деревянном стуле.
– Да как сказать, Роман Иваныч? Ждем-то вас – ждем постоянно. А только не знаешь, когда, где вы. К Флорентию Власычу я этак часто вечерком… Не слыхать ли чего? И Флорентий Власыч отлучался; недели с три всего дома… Да он сейчас где же?
– Не знаю, я ведь прямо со станции. Не видал еще его. Придет.
Дьякон съежил костлявые плечи. Светлая, светлее лица, острая бородка уныло торчала вперед; все лицо у него было унылое, но упрямое.
– Непогодь! – сказал он, вздохнув. – Чего бы, Господи Иисусе, не поздно, а так и льет, который день. Убрались-то давно, это положим…
– Чайку, отец дьякон?
– Ежели соизволите, я бы выпил… Сменцев достал ему из шкапика стакан, налил.
– Так уж рад я вашему прибытию, Роман Иванович, так уж рад… – начал дьякон, поперхнулся, погладил плоские, длинные волосы, как мокрая солома висевшие вдоль щек, и умолк.
– Я бы за вами завтра на село спосылал, увидались бы. А что, дело какое есть ко мне спешное?
– Да собственно спешного такого что же… Нет, я вообще. Дело, Роман Иваныч, – прибавил он, оживляясь, – всегда у нас одно. А вы, так сказать, своим присутствием…
Опять не кончил, замялся. От неожиданности встречи или от чего другого, но еще не успел разойтись.
Сменцев подождал, помолчал.
– Ну что, как у вас? – спросил совсем серьезно.
– Понемножку. Слава Богу. Что ж, сами знаете, летнее было время. Занятия правильные не шли. Флорентий Власыч в отлучке. Так все.