На баррикады! На баррикады!
Сгоняй из дальних, из ближних мест…
Замкни облавой, сгруди, как стадо,
Кто удирает – тому арест.
Строжайший отдан приказ народу,
Такой, чтоб пикнуть никто не смел.
Все за лопаты! Все за свободу!
А кто упрется – тому расстрел.
И все: старуха, дитя, рабочий –
Чтоб пели Интер-национал.
Чтоб пели, роя, а кто не хочет
И роет молча – того в канал!
Нет революций краснее нашей:
На фронт – иль к стенке, одно из двух.
…Поддай им сзаду! Клади им взашей,
Вгоняй поленом мятежный дух!
На баррикады! На баррикады!
Вперед, за «Правду», за вольный труд!
Колом, веревкой, в штыки, в приклады…
Не понимают? Небось поймут!
25 октября 1919
СПБ
Ночь
…Не рассветает, не рассветает…
На брюхе плоском она ползет.
И всё длиннеет, всё распухает…
Не рассветает! Не рассветет.
Декабрь 1919
СПБ
Песня без слов
Как ясен знак проклятый
Над этими безумными!
Но только в час расплаты
Не будем слишком шумными.
Не надо к мести зовов
И криков ликования:
Веревку уготовав –
Повесим их в молчании.
Декабрь 1919
СПБ
Там и здесь
Там и здесь
Там – я люблю иль ненавижу, –
Но понимаю всех равно:
  И лгущих,
  И обманутых,
  И петлю вьющих,
  И петлей стянутых…
А здесь – я никого не вижу.
Мне все равны. И всё равно.
Январь 1920
Бобруйск
Видение (Этюд на «Анте»)
На Смольном новенькие банты
из алых заграничных лент.
Закутили красноармейские франты,
близится великий момент.
Жадно комиссарские аманты
мечтают о журнале мод.
Улыбаются спекулянты,
до ушей разевая рот.
|
|
Эр-Эс-Эф-ка – из адаманта,
победил пролетарский гнев!
Взбодрились оба гиганта,
Ульянов и Бронштейн Лев.
Завели крепостные куранты
(кто услышит ночной расстрел?),
разработали все пуанты
европейских революционных дел.
В цене упали бриллианты,
появился швейцарский сыр…
...............
Что случилось? А это Антанта
с большевиками заключает мир.
Январь 1920
Минск
Оттуда?
Д. П. С.
Она никогда не знала,
как я любил ее,
как эта любовь пронзала
всё бытие мое.
Любил ее бедное платье,
волос ее каждую прядь…
Но если б и мог сказать я –
она б не могла понять.
И были слова далеки…
И так – до последнего дня,
когда в мой путь одинокий
она проводила меня…
Ни жалоб во мне, ни укора…
Мне каждая мелочь близка,
над каждой я плачу,
которой касалась ее рука…
Не знала – и не узнает,
как я любил ее,
каким острием пронзает
любовь – бытие мое.
И, может быть, лишь оттуда, –
если она уж там, –
поймет любви моей чудо
она по этим слезам…
Май 1920
Варшава
Глаза из тьмы
О эти сны! О эти пробуждения!
  Опять не то ль,
Что было в дни позорного пленения,
  Не та ли боль?
Не та, не та! Стремит еще стремительней
  Лавина дней,
И боль еще тупее и мучительней,
  Еще стыдней.
Мелькают дни под серыми покровами,
  А ночь длинна.
И вся струится длительными зовами
  Из тьмы, – со дна.
Глаза из тьмы, глаза навеки милые,
  Неслышный стон…
Как мышь ночная, злая, острокрылая,
|
|
  Мой каждый сон.
Кому страдание нести бесслезное
  Моих ночей?
Таит ответ молчание угрозное,
  Но чей? Но чей?
Август 1920
Варшава
Родное
Т. И. М.
Есть целомудрие страданья
И целомудрие любви.
Пускай грешны мои молчанья –
Я этот грех ношу в крови.
Не назову родное имя,
Любовь безмолвная свята.
И чем тоска неутолимей,
Тем молчаливее уста.
Декабрь 1920
Париж
Ключ
    Струись,
    Струись,
Холодный ключ осенний.
    Молись,
    Молись,
И веруй неизменней.
    Молись,
    Молись,
Молитвой неугодной.
    Струись,
    Струись,
Осенний ключ холодный.
Сентябрь 1921
Висбаден
Будет
И. И. Манухину
Ничто не сбывается.
   А я верю.
Везде разрушение,
   А я надеюсь.
Все обманывают,
   А я люблю.
Кругом несчастие,
   Но радость будет.
   Близкая радость,
   Нездешняя – здесь.
Приложение
Валерий Брюсов. З. Н. Гиппиус*
I
Деятельность З. Н. Гиппиус распадается на три периода: первый, когда ее миросозерцание исчерпывалось чистым эстетизмом, второй, когда ее живо заинтересовали вопросы религиозные, и третий, когда к этому присоединился столь же живой интерес к вопросам общественным. Эти периоды определенно сказываются в прозе Гиппиус, в ее рассказах и статьях; гораздо менее – в ее стихах. Поэзия Гиппиус развивалась как бы по своим особым путям, подчиняясь иным законам, нежели сознательное мировоззрение автора.
|
|
Литературную деятельность Гиппиус начинала в том кружке символистов, который в 90-х годах группировался вокруг «Северного вестника» (Д. Мережковский, Н. Минский, А. Волынский, Ф. Сологуб). Здесь господствовали идеи Бодлера, Рескина, Ницше, Метерлинка и других «властителей дум» того времени. Их влиянием насыщены и первые стихи Гиппиус. Написанные с большим мастерством, без всяких крикливых новшеств, но своеобразные и по ритмам, и по языку, они сразу останавливали внимание глубиной идейного содержания. Среди этих первых стихотворений, – кстати сказать, появлявшихся в печати очень редко – не было «описаний для описания», повторения общих мест и пересказа общих тем, что так обычно у начинающих поэтов. Каждое стихотворение давало что-то новое, чего в русской поэзии еще не было, подступало к теме с неожиданной стороны, и каждое заключало в себе определенную, продуманную мысль. Вместе с тем в этих стихах уже ясно сказывалось исключительное умение Гиппиус писать афористически, замыкать свою мысль в краткие, выразительные, легко запоминающиеся формулы.
Эти формулы по своему содержанию были столь необычны для русской литературы, что критика сразу зачислила Гиппиус в ряды оригинальничающих декадентов и каких-то отщепенцев, хотя, в сущности, она лишь повторяла в стихах мысли ряда значительнейших писателей Запада, еще остававшихся в те дни у нас (по выражению Д. Мережковского) «великими незнакомцами». Так, например, признание:
Из всех чудес земли тебя, о снег прекрасный,
  Тебя люблю… За что люблю – не ведаю… –
конечно, отголосок ныне всем известного «стихотворения в прозе» Бодлера об облаках (L'Etranger). Формула, особенно приводившая в негодование критиков того времени:
Но люблю я себя, как Бога, –
Любовь мою душу спасет… –
явно создалась под влиянием проповеди эгоизма Ницше и др. Не менее известное в те дни:
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете… –
повторяет в сжатой формуле обычные жалобы первых французских символистов, возобновивших мистическую тоску романтиков по несказанному.
Проклятия скучной реальной жизни («Моя душа во власти страха – И горькой радости земной. – Напрасно я бегу от праха…», «Жизни мне дал унижение…», прославление мира фантазии («Я – раб моих таинственных, необычайных снов»), поиски утешения в бесстрастии («Ни счастия, ни радости – не надо»), вера в какую-то неведомую правду, которая суждена избранным («Но я верю – дух наш высок»), наконец, искание новой красоты во Зле («О, мудрый соблазнитель, – Злой Дух, ужели ты – Непонятый учитель – Великой красоты?») – вот основные темы первых стихов Гиппиус. Их преобладающее настроение – тоска, томление, жажда одиночества, сознание разобщенности с людьми («Окно мое высоко над землею»); чаще всего после слов «утом-ленье», «усталость», «унынье», «смерть» повторяются слова «неведомый», «таинственный», «неразгаданный», «невоплощенный». Если поэт и называет свою душу «безумной и мятежной» («безумный» – любимое слово Фета), то в конце концов не видит для нее иного исхода, как научиться «безмолвно умирать».
Может быть, высшего напряжения это настроение достигает в стихотворении «Лета» (позднее озаглавленном «Там»):
Я в лодке Харона, с гребцом безучастным.
Как олово густы тяжелые воды.
Туманная сырость над Стиксом безгласным.
Из темного камня небесные своды.
...............
Но лодка скользит не быстрей и не тише.
Упырь меня тронул крылом своим влажным,
Бездумно слежу я за стаей послушной,
И все мне здесь кажется странно-неважным,
И сердце, как там, на земле – равнодушно.
Я помню, конца мы искали порою,
И ждали и верили смертной надежде…
Но смерть оказалась такой же пустою,
И так же мне скучно, как было и прежде.
Те же настроения господствуют и в двух первых книгах рассказов Гиппиус: «Новые люди» (1896 г.) и «Зеркала» (1898 г.). Первая из них была посвящена А. Л. Волынскому, как «ступени к новой красоте». Основная мысль книги: неправ ость только рационального отношения к миру и к жизни. Людям, рассуждающим здраво, во всех рассказах противопоставлены те, которые живут исключительно эмоциями, какими-то смутными влечениями души. Общепринятой морали, общепринятым истинам противополагается сомнение во всем, искание новых путей жизни. Любимые герои Гиппиус в этой книге – лица, чуждые школьному образованию или даже не совсем нормальные, иногда, с обычной точки зрения, как бы «слабоумные». В этом, конечно, сказалось влияние «Идиота» Достоевского и того афоризма Эдгара По, в котором он предлагает «обходить невниманием все жизнеописания добрых и великих и в то же время тщательно рассматривать малейшие повествования о злосчастных, умерших в тюрьме, в сумасшедшем доме или на виселице». Это было также одной из причин, почему Гиппиус охотно останавливалась на образах людей «простых», любовно рисуя, например, типы прислуг.
«Всегда только непонятное и необъяснимое имело силу давать ему радость», – говорит Гиппиус об одном из своих героев. В другом рассказе героиня его признается: «Я никого не люблю. Я сад люблю, я цветы люблю и музыку». Еще в одном рассказе те же слова повторяет Затенин, «который любил красоту во всех ее проявлениях»: «Я никого не люблю, и не люблю никого, потому что всех жалею». Манечка, которую «все за блаженненькую считали» и которая в 15 лет никак не могла выучиться писать, возражает своей няньке: «Это по книжкам? Там, няня, не про то. Там все вздор». Людмила, которая любила одно: совсем чистое голубое небо, – произносит такие афоризмы: «А разве нужно всегда говорить только правду? Ложь так же необходима, как правда». И т. д. и т. д.
Те же мысли, те же идеи, только несколько углубленные и обостренные, развиваются и во второй книге рассказов «Зеркала». Типы действующих лиц остаются приблизительно те же, и они ведут между собою разговоры на те же темы. «Истинная красота – гармонична, – говорит один. – Красота, как я ее понимаю, есть предтеча правды». «В том-то и ужас, – возражает другой, – что красота может быть и не гармонична. Я чувствую глубокий разлад мира, я хочу понять и победить его».
II
В самом начале 900-х годов возникло, не без непосредственного влияния Гиппиус, то движение в русском обществе, которое теснейшим образом связано с именем Д. Мережковского. Сущность этого движения состояла в призыве к религиозному возрождению и в проповеди неохристианства, христианства «апокалиптического», верующего во Христа грядущего, как историческое – веровало во Христа пришедшего, и Имеющего задачей утвердить равносвятость Святой Плоти и Святого Духа. В связи с этим движением стояли религиозно-философские собрания в Петербурге и издание журнала «Новый путь» – два дела, в которых Гиппиус принимала видное участие.
Для поэзии Гиппиус этот период (годы 1900–1906) – самая темная полоса. Начиная, приблизительно, со стихов:
В начале было Слово. Ждите Слова.
  Откроется Оно… –
поэт в обширном цикле стихотворений пытается выразить свои новые убеждения, т. е. ищет поэтического воплощения для отвлеченной мысли: путь, который никогда не бывает успешным в искусстве. Перед нами целый ряд попыток написать «молитву» в стихах, одна неудачней другой («Нескорбному учителю», «Христу», «Господь, Отец», «За Дьявола Тебя молю, Господь» и др.). Перед нами такой же ряд чисто рассудочных характеристик христианина, подлинного и заблуждающегося, т. е. придерживающегося нового понимания христианства или понимания исторического («Христианин», «Другой христианин», «Я», «Предсмертная исповедь христианина» и др.). Стихи Гиппиус становятся изложением отвлеченных идей в размерах и с рифмой, удручая читателя своим бесцветным прозаизмом. Даже искусство афоризма изменяет поэту, так как нет никакого своеобразия в таких, например, его формулах: «Путь наш единый, – Любовь!», «Грех – маломыслие и малоделание», «Великий грех желать возврата – Неясной веры детских дней» и т. п. По-видимому, христианство оставалось для Гиппиус отвлеченным представлением, не было ею воспринято творчески, и мы вправе ее религиозные стихи просто исключить из ее поэзии.
Но в те же годы написано Гиппиус несколько стихотворений, показывающих, что дарование ее, в существе своем, продолжало расти и развиваться. Стихотворения эти не только не стоят в связи с ее отвлеченным мировоззрением, но порою как бы противоречат ему. Таково, напр., прекрасное, сжатое стихотворение «До дна», воскрешающее «декадентское» учение о том, что по всем путям должно идти «до предела»:
Тебя приветствую, мое поражение,
Тебя и победу люблю равно;
На дне моей гордости лежит смирение,
И радость и боль – всегда одно.
Над водами, стихнувшими в безмятежности
Вечера ясного, – все бродит туман;
В последней жестокости есть бездонность нежности
И в Божией правде – Божий обман.
Люблю отчаянье мое безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна.
Таково и стихотворение «Сосны» («Желанья все безмернее»), в котором эти «сосны» прямо говорят поэту:
Твоя душа без нежности,
А сердце – как игла, –
а он, поэт, тщетно пытается возразить им:
Не слушаю, не слушаю…
Любви хочу и веры я…
В стихотворении «Дождичек» тонко нарисованная картина дождя, выраженного в самых звуках стихов, заканчивается признанием:
Помню, было слово: крылья…
Или брежу? Все равно!
В стихотворении «Все дождик да дождик…», по своей певучести и по строгому выбору слов принадлежащем к лучшим стихам Гиппиус, опять повторяется славословие миру грезы, противополагаемому миру реальностей, и поэт опять признается: «Жизнь моя – сны».
В рассказах Гиппиус, написанных в те же годы и собранных в двух книгах – «Третья книга» (1902 г.) и «Алый меч» (1906 г.), таких исключений почти нет. Все рассказы написаны на определенную тему, стремятся доказать определенную мысль. Самые названия – и второго сборника «Алый меч», и отдельных рассказов: «Святая плоть», «Тварь», «Небесные слова», «Святая кровь» (драма) – показывают их чисто рассудочное происхождение. Все действующие лица – только олицетворения определенных идей; это – не живые люди, которых автор наблюдал или воссоздал в своем воображении, но отвлеченные схемы, придуманные для того, чтобы из их поступков или из их рассуждений вывести ту или другую мысль. Надуманность, отсутствие непосредственных наблюдений над психологией живых людей, даже прямое пренебрежение к этой психологии – все, что чувствовалось уже в первых рассказах Гиппиус, в двух ее следующих сборниках окончательно разрушает иллюзию художественности. Отдельные меткие замечания, верные штрихи в описаниях, несколько хорошо задуманных ситуаций, конечно, не искупают основной художественной неправды всего замысла. Эти рассказы Гиппиус читаются с трудом и прежде всего – скучны.
Зато ее герои очень много рассуждают, и особенно часто на темы о религии. «Если б та вера возвратилась, что в детстве!» – восклицает один из них. «Новая религия родится из новосознанного Евангелия», – поучает другой. «Я верю в то, во что следует верить», – говорит один англичанин. «В раздвоении великая глубина, когда раздвоение ведет к желанию единства», – пишет Мария Т. Еще другие обсуждают вопрос, переросли ли люди религию или еще не доросли до нее, начинается ли религия до науки или только за наукой, почему Христос сказал: «будьте мудры, как змеи», взяв образ искусителя, который соблазнил женщину якобы яблоком мудрости, и т. д. и т. д. И все эти длинные разговоры на отвлеченные темы, по большей части, не имеют никакого значения для развития действия в рассказе.
III
Около 1904–1905 года стихи Гиппиус отмечают некоторый перелом в ее самопонимании. Его можно начинать уже со стихотворения, первые строки которого говорят нам:
Я ждал полета и бытия.
Но мертвый ястреб – душа моя.
Поэт как бы осознает наконец существо своей души, ее глубокую раздвоенность. Признаваясь, что он «земле и небу равно далек», он делает и другое, горестное признание: «Я знаю, солнце – меня сожжет». Из поэзии Гиппиус исчезают попытки сложить молитву, исчезают отвлеченные рассуждения о Боге, о религии; но зато в стихи опять вливаются живые чувства, вся непосредственность восприятия мира. Поэт с прежней смелостью говорит уже не о том, что ему хотелось бы найти в своей душе, но о том, что действительно его душу наполняет, разве только прибавляя в конце своей поэтической исповеди:
Помяни мое паденье
На суде твоем, Господь!
Пусть сознательное отношение к своему творчеству заставляет Гиппиус заключать иные свои стихи в кавычки (как бы приписывая их кому-то другому) или ставить над иными, как заглавие, слово «Шутка», – непобедимая правдивость все же остается в тех признаниях поэта, где он говорит, например: «Не слушайте меня, не стоит: бедные – Слова я говорю: я – лгу!» – или где землю, этот «пустынный шар в пустой пустыне», он называет «раздумьем Дьявола» и восклицает: «Ни лжи, ни истины не надо… Забвение! Забвение!»
Эти позднейшие стихи Гиппиус (1905–1913 гг.) принадлежат к лучшему, что ею создано в поэзии. В них нет излишней «программности» ее первых стихов, они гораздо более жизненны, красочны и вместе с тем облечены в форму безукоризненную. Почти все эти стихотворения очень коротки, но в немногих обдуманных и внимательно взвешенных словах поэт умеет нарисовать целые картины, передать всю сложность глубоких переживаний. В этих стихах полно выражается своеобразная личность поэта, то «я», которое отличает его от всех других и на которое Гиппиус только намекала раньше своими словами: «Твоя душа без нежности, – А сердце как игла». Как самоопределение, быть может, примечательнее всего стихотворение «Водоскат», посвященное А. А. Блоку:
Душа моя угрюмая, угроэная,
  Живет в оковах слов.
Я – черная вода, пенно-морозная,
  Меж льдистых берегов,
Ты с бедной человеческою нежностью
  Не подходи ко мне.
Душа мечтает с вещей безудержностью
  О снеговом огне.
И если в мглистости души, в иглистости
  Не видишь своего, –
То от тебя ее кипящей льдистости
  Не нужно ничего.
«Кипящая льдистость» – лучшее определение пафоса поэзии Гиппиус. Это – тот «волкан на полюсе, Янек», описанный Эдгаром По, «что огнем кипит подо льдом». «Бедной человеческой нежности» нет в поэзии Гиппиус, ее стихи, на первый взгляд, кажутся холодными и, пожалуй, однообразными, как белое ледяное поле, но в их глубине, действительно, есть «снеговой огонь». Как отважным путешественникам к полюсу, читателям должно преодолеть холод этой поэзии, чтобы перед ними заблистали наконец удивительные северные сияния. Надо глубоко вчитаться в стихи Гиппиус, чтобы вполне открылась соблазнительная прелесть таких, например, стихов:
Встань же, мой месяц серебряно-красный,
  Выйди, двурогая, – Милый мой – Милая… –
или проникновенность обдуманных строк в стихотворении «Тварь»:
Приходишь ты, рожденная
Лишь волею моей.
..........
Шатаясь, отодвинешься, –
Чуть ослабею я…
И молча опрокинешься
Во мглу небытия.
Гиппиус права, говоря своему читателю: «Если ты не любишь снег, – Если в снеге нет огня, – Ты не любишь и меня». Для того же, кто снег «любит», кто знает, что огонь в снеге есть, ее позднейшие стихи открывают мир души, глубокой и сложной, одной из тех, что не часто расцветают на земле.
Годы 1904–1905 отразились на творчестве Гиппиус и в другом отношении: они обратили ее внимание на вопросы общественные. В ее поэзии это сказалось сравнительно слабо: едва ли не двумя только, – впрочем, прекрасными – стихотворениями «Петербург» и «14 декабря», начинающими и заканчивающими «Вторую книгу» ее стихов (1910 г., первый сборник стихов издан в 1904 г.). Напротив, в прозе Гиппиус, в ее повестях с этого времени вопросы общественные решительно занимают первое место. В своих новых рассказах и романах Гиппиус всего охотнее останавливается на типах революционеров, ее герои ведут длинные беседы на общественные темы, и автор стремится обосновать ту мысль, что в России истинная революция возможна лишь в связи с революцией религиозной.
За последние годы литературная деятельность Гиппиус вообще значительно расширяется. Кроме драмы «Маков цвет», изображающей переживания группы русских в Париже и в России в 1905–1906 гг., написанной совместно с Д. Мережковским и Д. Философовым (1908 г.), Гиппиус издает за это время еще два сборника рассказов: «Черное по белому» (1908 г.) и «Лунные муравьи» (1912 г.), «Вторую книгу» стихов и книгу критических статей «Литературный дневник» (1908 г.), составившуюся из критических заметок, помещавшихся в течение ряда лет в «Мире искусства», «Новом пути», «Весах», «Русской мысли» и др. изданиях. Так же совместно с Д. Мережковским и Д. Философовым Гиппиус участвует в составлении (на французском языке) книги «Le Tsar et la Revolution» (1908 г.). Наконец, в самые последние годы Гиппиус предпринимает работу над обширной трилогией, изображающей в форме романов судьбы русской революции; из этой трилогии пока напечатаны две части: «Чертова кукла» (1911 г.) и «Роман-царевич» (1912 г.).
Эти новые опыты в повествовательном роде не многое изменяют в образе Гиппиус-романиста. По-прежнему надуманные, чуждые свежести вдохновения, новые рассказы и романы Гиппиус не показывают настоящего знания жизни. Герои Гиппиус опять говорят интересные слова, опять попадают в довольно сложные коллизии, но не живут перед читателем. Это – не более как искусно сработанные марионетки, явно приводимые в движение рукою автора, а не силою своих внутренних психологических переживаний. Впрочем, несмотря на значительные размеры романов Гиппиус, она в своих позднейших повествованиях становится гораздо экономнее в распределении материала. В ее новых рассказах уже нет растянутости первых. Многие картины, нарисованные несколькими резкими чертами, выступают отчетливо. Некоторые характеры очерчены рельефно, иногда не без тонкого юмора. Но надо признать, что основная задача, которую Гиппиус поставила себе в своей трилогии, – изобразить все русское общество нашего времени, разные его слои, включив в изображение и портреты многих известных общественных деятелей, – автору окончательно не удалась.
В своих критических статьях Гиппиус показала себя критиком тонким и вдумчивым, но крайне резким и не всегда беспристрастным.
IV
По языку, по стилю, по манере письма еще резче отличается Гиппиус-прозаик от Гиппиус-поэта.
Проза Гиппиус зачастую написана небрежно; автор довольствуется грамматической правильностью речи, берет первые «попадающие под перо» слова. Автор не останавливается перед такими выражениями, как «Шатрова ела жалость к ней» или «это был самый зловредный мужик». Только местами, всего чаще в описаниях природы, Гиппиус начинает любовно выискивать выражения точные и образные, заботиться об энергии и звучности речи, и тогда оказывается, что у Гиппиус и в прозе есть свой стиль, есть умение говорить сжато, сильно, красиво. Отдельные, преимущественно описательные, отрывки в рассказах Гиппиус являются образцами истинно художественной прозы. К сожалению, они тонут в рядах чисто повествовательных страниц, не имеющих другой задачи, кроме той, чтобы сообщить читателю, что именно случилось с данными лицами. В позднейших повестях Гиппиус заметно стремление к намеренной простоте языка, но оно нередко приводит к неряшливости слога, как стремление к краткости – к излишней лаконичности и отрывочности речи. Критические статьи Гиппиус написаны в особенной манере интимного разговора. Иногда это приводит к большей остроте выражений.
Совершенно не похож на это поэтический язык Гиппиус, язык ее стихов. Его главное достоинства – исключительная сжатость, умение многое сказать очень немногими словами. Гиппиус находит эпитеты вполне естественные и вместе с тем вполне новые, которые каждому слову придают свежесть и неожиданность. Ей удается обновить такие избитые рифмы, как «любовь – кровь» («Крик»), или влить новую жизнь в такое «истасканное» поэтами слово, как «мгла», прибавив к нему эпитет «безрадужная» («Стекло»). Особенно чувствуется это в описаниях природы, в которых Гиппиус достигает иногда чисто тютчевской прозорливости. Таково, например, описание «Весеннего ветра»:
В нем встречных струй борьба и пляска,
И разрезающе-остра
Его неистовая ласка.
Его бездумная игра.
Не менее выразительна картина «Августа»:
Пуста пустыня дождевая…
И, обескрылев в мокрой мгле,
Тяжелый дым ползет, не тая…
..........
Дневная ночь, ночные дни…
Но примеры такой же энергии речи можно найти у Гиппиус и в других стихотворениях, чуждых непосредственного описания (например, «К ней»):
И шаг твой дымный я ловлю,
Слежу глухие приближенья…
Я холод риз твоих люблю,
Но трепещу прикосновенья.
Рифмы стихов Гиппиус крайне разнообразны, хотя (как и их размеры) кажутся с первого взгляда обычными. Чтобы показать, какой музыкальности достигают стихи Гиппиус, довольно привести одну строфу:
Вешнего вечера трепет тревожный –
  С тонкого тополя веточка нежная.
Вихря порыв горячо-осторожный –
  Синей бездонности гладь безбережная…
В замечательном стихотворении «Перебои» Гиппиус начинает стихом с пятисложным окончанием, полно передающим то ощущение, о котором говорится в стихах:
Если сердце вдруг останавливается…
С удивительным мастерством владеет Гиппиус «свободным стихом», ритм которого зависит исключительно от чуткости художника. Образцом такого стиха навсегда остается, например, одно из первых стихотворений Гиппиус: «Окно мое высоко над землею…» Очень тонки также перемены размера в одном из позднейших стихотворений: «Он – ей». Рифмы Гиппиус большею частью просты, но в их простоте есть своя изысканность. Не ослепляя глаз неожиданностью, они всегда естественно занимают свое место и потому никогда не производят впечатления ненужности или бедности. Но не пренебрегает Гиппиус и созвучиями совершенно новыми, если они органически входят в стих, и уже в самые последние годы деятельности она дала несколько опытов новой рифмовки стихов (согласуй начала, а не концы строк).
Однако главным образом певучесть стиха Гиппиус основана на искусном подборе звуков слов. Этот метод, широко развитый поэтами Рима, хорошо знакомый классикам нашей поэзии – Пушкину, Тютчеву, Баратынскому, одно время (50 – 80-е годы) был как бы забыт у нас. Гиппиус воскресила его с особенной настойчивостью, но с большой осторожностью. Тонкий вкус не позволял ей таких излишеств, как юношеские стихи Бальмонта «Чуждый чарам черный челн». Но в отдельных стихах она достигает истинной «звукописи», выражая искусным сочетанием гласных и согласных больше, чем могут сказать только слова. В своих ранних стихах Гиппиус иногда еще шла к своей цели слишком прямолинейно; таковы, например, ее, все же очень удачные, сочетания:
Темны, теплы тихие стены…
Шелестят, шевелятся, дышат…
В позднейших – она становится настоящим виртуозом слова до такой степени, что в иных стихотворениях решительно каждая буква имеет свое звуковое значение, дополняет общую мелодию ритма. Таковы строфы «Весеннего ветра», одного из лучших стихотворений Гиппиус:
Неудержимый, властный, влажный,
Весельем белым окрылен,
Слепой, безвольный – и отважный.
Он вестник смены, сын Времен.
...............
И оседает онемелый,
Усталый, талый, старый лед.
Люби весенний ветер белый,
Его игру, его полет…
Если мы отметим в первых стихах игру на согласных «вл-вл-в» и «л»; в четвертом стихе – на «с» и «м»; далее – аллитерацию «стал-тал-стар» и опять «в-в», – мы еще далеко не исчерпаем всего звукового содержания этого отрывка. Столь же замечательна строфа из стихотворения «Боль»:
Красным углем тьму черчу,
Колким жалом плоть лижу,
Туго, туго жгут кручу,
Гну, ломаю и вяжу.
В ней с предельным мастерством расположены буквы «к», «у», «ч», «ж», «л» и «г», образуя сложный звуковой узор.
Как сильный, самостоятельный поэт, сумевший рассказать нам свою душу, как выдающийся мастер стиха, Гиппиус должна навсегда остаться в истории нашей литературы. Вместе с Каролиной Павловой и Миррой Лохвицкой Гиппиус принадлежит к числу немногих женщин-поэтов, которыми мы можем гордиться. Критические статьи Гиппиус, бесспорно, имели свое значение для своего времени. Что же касается ее повестей и рассказов, то они могут быть важны лишь постольку, поскольку по ним можно полнее понять ее стихи: прозу Гиппиус, может быть, будут перечитывать потому, что нам дорого все, что написал любимый нами поэт.
Комментарии
Чертова кукла*
Русская мысль. 1911. № 1–3. Отд. изд. – М: Московское книгоиздательство, 1911. «Чертова кукла» – первая часть задуманной трилогии (вторая – «Роман-царевич», третья – «Очарование истины» – осталась незавершенной и неизданной). О «Чертовой кукле» рецензии напечатали: «Современный мир» (1911. № 4. В. Л. Львов-Рогачевский. Поворотное время), «Современник» (1911. К° 5. В. Чернов. Литературные впечатления), «Вестник Европы» (1911. № 6. С. А. Адрианов. Критические наброски), «Русское богатство» (1911. № 7. А. М. Редько. О Чертовой кукле – мертвой красоте), «Киевская почта» (1911. № 825. Н. Никольский), Е. А. Колтоновская. Наследники Санина (в кн.: Критические этюды. СПб., 1912).
Сорбонна – распространенное с XVII в. второе название Парижского университета, находящегося в Латинском квартале столицы Франции.
…сходством с Апухтиным. – Поэт Алексей Николаевич Апухтин (1840–1893), как и персонаж романа Раевский, отличался избыточной «обломовской» полнотой. Гиппиус, отмечая у своего героя «элегантность, непомерную толщину и французские словечки», наделила его некоторыми чертами поэта и художника Максимилиана Александровича Волошина (1877–1932).
Блез Паскаль (1623–1662) – французский математик, физик, христианский философ и писатель. Автор знаменитой книги философской эссеистики «Мысли» (опубл. в 1669 г.).
…по поводу «Приговора» Достоевского – См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876. Октябрь. IV. В этом очерке опубликовано «рассуждение одного самоубийцы от скуки, разумеется матерьялиста».
…на Васильевском поселю? – Имеется в виду Васильевский остров в дельте Невы, исторический район С.-Петербурга.
Третьеводни – позавчера.
Вячеславов – предположительно Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949) – поэт, драматург, философ-классик, критик, теоретик символизма.
Перовская Софья Львовна (1853–1881) –, террористка из группы «Народная воля», участвовавшая в убийстве Александра II. Казнена.
Фигнер Вера Николаевна (1852–1942) – террористка из «Народной воли», участница покушений на Александра II. Приговорена к вечной каторге, однако через 20 лет освобождена. С 1906 г. в эмиграции. Автор мемуаров «Запечатленный труд» (т. 1–2, 1964).
Троице-Сергиева лавра – знаменитая русская обитель, основанная ок. 1335 г. в Подмосковье Сергием Радонежским. Крупный центр русской культуры.
Лаун-теннис (англ. lawn. – газон) – принятое в международном спорте название тенниса.
«Блажен, кто смолоду был молод…» – Из «Евгения Онегина» А, С. Пушкина.
Роман-царевич*
Русская мысль. 1912. № 9 – 12. Отд. изд. – М.: Московское книгоиздательство, 1913. Рецензии о «Романе-царевиче» опубликовали газета «Биржевые ведомости» (1913. № 13630. А. Измайлов) и журнал «Русское богатство» (1913. № 9).
…называл гоголевской Улинькой… – Ульяна – персонаж из второй части «Мертвых душ» Н. В. Гоголя.
Лабаз – помещение для торговли зерном, мукой.
Федя, Федор Яковлевич, Федька Растекай – образ, в котором узнается Григорий Ефимович Распутин (наст. фам. Новых, 1864 или 1865, по др. данным 1872–1916), крестьянин, получивший известность «прорицаниями» и «исцелениями». Завоевал доверие семьи Николая II тем, что помог больному гемофилией наследнику престола царевичу Алексею. Убит заговорщиками. О Распутине Гиппиус рассказывает в очерке «Маленький Анин домик» (см. т. 6 в нашем изд).
Панагия (греч. пресвятая, эпитет, относящийся к Богородице) – в православии небольшая иконка с изображением Пресвятой Девы Марии. Панагия, являющаяся знаком архиерейского достоинства, носится епископами на груди.
Клобук – головной убор монашествующих (у православных он цилиндрической формы).
…знаменитый «Катехизис» декабриста Муравьева для солдат? – В одном из документов Архива III Отделения читаем: «.. Муравьев-Апостол построив возмущенные им роты на площади г. Василькова, призвал священника и после совершенного им молебна заставил его прочесть пред солдатами составленный им, Муравьевым-Апостолом, с Бестужевым-Рюминым возмутительный катехизис, преисполненный оскорбительными выражениями против верховной власти» (цит. по изд: Декабристы. Биографический справочник. М., 1988. С. 352). Декабрист Сергей Иванович Муравьев-Апостол (1795–1826) – подполковник, участник Отечественной войны 1812 г., один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия, руководитель восстания Черниговского полка 29 декабря 1825 г. Казнен. Свой декабристский «Катехизис» (который не был окончен и потому не распространялся), а также Конституцию писал и Никита Михайлович Муравьев (1795–1843), осужденный на 20 лет каторжных работ.