Достижения устной истории (29.82 Kb) 2 глава

Большинство историков считают, что «приближаются к сути вещей», когда работают с письмами. Конечно, письма имеют то преимущество, что зачастую представляют собой непосредственный акт общения. Но это не избавляет их от проблемы искажений и не гарантирует, что все сказанное в письме — правда или хотя бы отражает подлинные чувства автора. На самом деле письма подвержены социальному влиянию того же свойства, что мы наблюдаем в ходе интервью, но в еще большей степени, поскольку адресаты писем, в отличие от интервьюеров, редко пытаются сохранить нейтральную позицию. И все же историки редко задумываются, в какой степени конкретное письмо было составлено с целью оправдать ожидания предполагаемого адресата, будь то политический противник или союзник, любовница или даже налоговый инспектор. А если так обстоит дело с письмами, то тем более это касается таких первоисточников, как донесения платных информантов или показания под присягой — заявления, сделанные в преддверии возможных судебных слушаний.

Еще одной часто используемой категорией источников являются опубликованные автобиографии. Здесь проблемы с достоверностью признаются гораздо чаще. Некоторые из них возникают и с устными биографическими интервью. По мнению А. Дж. П. Тэйлора, «письменные мемуары — это форма устной истории, созданная, чтобы вводить в заблуждение историков»; как источник они «бесполезны, за исключением атмосферы»[5]. Но они лишены некоторых преимуществ интервью, поскольку автора нельзя подвергнуть перекрестному опросу или попросить остановиться поподробнее на особенно интересных моментах. Опубликованная автобиография — это односторонний монолог, по форме, как правило, следующий законам литературного жанра, а по содержанию рассчитанный на вкусы читающей публики. Она лишена конфиденциальности. А если ее можно назвать интимной, то скорее в том смысле, какой вкладывается в это понятие при описании осознанной, основанной на самоконтроле игры актера на сцене или в кино. Трудно ее назвать и публичной исповедью — автобиография редко содержит нечто такое, что, по мнению автора, может его по-на-

[127]

стоящему дискредитировать. Там, где есть возможность сравнить конфиденциальное интервью с жизнеописанием, рассчитанным на публикацию, прослеживается четкая тенденция в последнем опускать некоторые наиболее интимные детали, забывать, к примеру, о неприятностях, которые доставляли непослушные соседские дети, что могло бы оказаться куда достовернее сладенькой «общей фразы» о том, что «в те времена дети больше уважали старших». И все же, просто потому, что они напечатаны, а не записаны на пленку, историки часто предпочитают ссылаться на опубликованные биографии, а не на интервью.

Многие из классических категорий источников, которыми пользуются специалисты по социальной истории, например данные переписей, регистрации рождений, браков, смертей, общественные расследования — вроде проводимых королевскими комиссиями — и социологические опросы, как, скажем, составленные Бутом и Раунтри, сами по себе основаны на современных интервью. Внушительные тома материалов королевских комиссий базируются на методе ненадежном, даже если забыть о закулисных манипуляциях со свидетелями какого-нибудь Фрэнсиса Плейса или Беатрисы Вебб. Использованные в этих материалах интервью проводились в особенно «запугивающей» форме — одинокий информант оказывался лицом к лицу со всем комитетом — точно так же, как вдове, пытающейся получить пособие, приходилось иметь дело с полным составом попечительского совета.

Большинство базовых данных социальной статистики также получены в результате общения с людьми, а следовательно, они редко представляют собой просто записи голых фактов. Работая над классическим трудом «Самоубийство», Эмиль Дюркгейм считал возможным относиться к «социальным фактам как к реальным вещам» — непреложной, абсолютной истине. Однако сегодня общеизвестно, что статистика самоубийств, данные которой он использует, зависит скорее от того, в какой степени самоубийство рассматривалось в обществе как нечто позорное и требующее сокрытия, чем от реального количества суицидов[6]. Аналогичным образом мы знаем — из других, ретроспективных интервью, — что в данных регистрации браков конца XIX- начала XX в. в огромной степени недооценивается количество браков среди младших возрастных категорий, на которые требовалось разрешение родителей. Те, кто не рассчитывал на согласие последних, Просто называли регистраторам неправильный возраст. Более поздние цифры показывают, что реальное число ранних браков вдвое превышало данные официальной регистрации. Примерно так же обстояло дело, когда в 1990-х гг. контингент участников Национального ис-

[128]

следования развития детей, наблюдения за которыми велись начиная с их рождения в 1958 г., был повторно проинтервьюирован в возрасте 33 лет. При анализе их воспоминаний обнаружилось вдвое больше случаев расставания или развода родителей в тот период, когда опрашиваемые были детьми, по сравнению с их прошлыми интервью, что явно указывает на то, как стыдились случившегося их родители в те годы[7].

Другие разделы статистики, как выясняется при ближайшем рассмотрении, столь же подвержены влиянию социальных представлений соответствующего времени. Статистические данные о продуктах питания, скажем о потреблении разных видов рыбы, искажались из-за необходимости продвигать на рынок новые рыбопродукты под старыми названиями: обычным делом была продажа, например, сомика и некоторых других пород под видом филе пикши. В данных о проценте квалифицированных рабочих от общей рабочей силы также обнаруживаются странные несоответствия, которые можно объяснить только различной социальной точкой зрения: в материалах переписей, основанных на заявлениях самого респондента, эти цифры остаются высокими и постепенно увеличиваются, а по сведениям, предоставленным работодателями, наблюдается их взрывной рост. Аналогичные проблемы возникают даже при регистрации материальных фактов, например жилищных условий. Определение «комнаты» при переписи, использовавшееся для выявления перенаселенности, являлось социальной категорией, что предопределяло исключение подсобных помещений и наличие капитальной перегородки, чтобы одну комнату засчитали как две. Но специалисты по социальной истории, возможно из-за того, что они лишь относительно недавно обратились к статистике, чересчур легко попадаются в дюркгеймовскую ловушку, принимая эти данные как «реальные вещи».

Это относится даже к исторической демографии. Уж здесь-то, казалось бы, историк может надеяться, что имеет дело с голыми фактами. Но возьмем таблицу с данными «окончательного размера семьи в зависимости от года вступления в брак» с 1860 по 1960 г., без лишних сомнений напечатанную Э. А. Ригли в его книге «Население и история». Она основана на различных подборках ретроспективных интервью с матерями; при этом предполагается, что те помнят точное количество своих детей, за исключением мертворожденных. Но при этом никак не учитывается количество рожденных детей, которые умерли в младенчестве или раннем детстве, а значит, таблица не показывает среднее число детей, которых действительно воспитали родители, т.е. «окончательный размер» семьи с точки зрения ее членов. Из-за высо-

[129]

кой детской смертности средняя численность семьи до 1900 г. была гораздо меньше, чем показано в таблице, и никогда не достигала расчетной цифры так называемого среднего окончательного размера семьи. Другими словами, «окончательный размер семьи» — это абстрактная выдумка демографа, а не социальный или исторический факт. Но историки и социологи со «статистическим» складом ума не обращают на это внимания. Они не осознают, что если отраженная в таблице тенденция и является бесспорной, то сами цифры — а они имеют критически важное значение для исследования численности населения — ни в коем случае. Это просто приблизительные оценки, к тому же в последнее время подвергшиеся существенной ревизии со стороны главы Службы регистрации актов гражданского состояния даже за период до 1914 г.

Одним словом, социальная статистика отражает абсолютно достоверные факты не больше, чем газетные репортажи, частные письма или опубликованные биографии. Как и материалы записей интервью, все они отражают, с индивидуальной или совокупной точки зрения, социальные представления о фактах; кроме того, все они подвержены социальному давлению породившей их среды. Эти источники дают нам социальный смыcл фактов, и именно его следует анализировать.

Точно такую же осторожность должен проявлять историк, нашедший в архиве некую подборку документов: юридических актов, соглашений, отчетов, трудовых книжек, писем и т.д. Все эти документы, несомненно, попали в руки историка не по воле случая. Как при самом их создании, так и при дальнейшем сохранении преследовались определенные социальные цели. Историки, относящиеся к ним как к невинным находкам вроде предметов, выброшенных волнами на берег, попросту занимаются самообманом. Здесь вновь необходимо прежде всего поразмыслить, каким образом создавался тот или иной источник. Так, например, в официальной информации, содержащейся в архивах школьных или окружных советов, нет упоминаний о том, что Женщины-учителя должны были увольняться после замужества вплоть до 1920-х гг., когда это стало элементом официальной политики; а в документах за более поздний период подобная практика фиксируется постоянно. Однако в индивидуальных жизнеописаниях задокументированы частые случаи требований об увольнении после замужества до 1914 г., как и назначения замужних женщин на учительские должности уже в период действия запрета. Точно так же в официальных докладах членов Комиссии по законодательству о бедных о ходе реализации Схемы миграции рабочей силы в 1830-х гг., как показывают альтернативные источники, существенно завышались цифры о количестве пе-

[130]

реселенных неимущих и содержались совершенно ложные утверждения о том, что все перемещенные лица нашли работу, — и все это с целью создать впечатление об успешном воплощении схемы[8].

Даже на совсем другом уровне такие, казалось бы, случайно возникшие социальные документы, как фотографии и фильмы, на самом деле являются результатом тщательной разработки. Вплоть до того, что, например, почти все звуковое сопровождение хроники времен Второй мировой войны — подделка. В том, что касается фотографий, в некоторых случаях можно обнаружить, как для «случайного» семейного снимка всех, кто был на фотографии, заставляли переодеваться в парадное платье. И, что не менее важно, социальные образы «респектабельной» или «счастливой» семьи предопределяют характер этих фотографий. Мало того, аналогичное решение принимается о том, какие снимки сохранить в альбоме. Собрания государственных архивов формируются в результате такой же «прополки». У процесса «вычеркивания» и перемешивания воспоминаний ради сегодняшних нужд, в африканской традиции определяемых как форма генеалогического «завоевания», есть свой эквивалент в виде систематической, пусть и не полностью осознанной, «переработки» архивных коллекций, практикуемой в западных странах. Остается лишь отвергнуть как глубоко неверное утверждение Ройдена Харрисона о том, что письменные архивные источники («категория источников, которую историки ценят выше всего») обладают особым превосходством над устными материалами, поскольку представляют собой «вид первоисточника, принимающий форму клочков бумаги, оставленных нам непреднамеренно, неосознанно; создававшихся втайне учреждениями или людьми в процессе их практической деятельности». Сколько бы он ни утверждал обратное, «предпочтение, отдаваемое записанному слову перед устным», — это действительно «проявление некоего суеверного предрассудка»[9].

Подлинное своеобразие устно-исторических источников связано с совсем другими причинами. Первая состоит в том, что они представлены в устной форме. Необходимо помнить, что традиционное интервью один на один — лишь одна из множества разнообразных устных форм. В своей книге «Рассказывая о нашем прошлом» (1993), основанной на опыте собственных полевых исследований в Западной Африке, Элизабет Тонкий показывает, насколько сильно на содержание и форму воспоминаний влияют социальный контекст их воспроизведения, особенно тип представления или жанр, а также ожидания аудитории. Обращаясь к нам с призывом столь же внимательно приглядываться ко всему разнообразию контекстов устного общения на Западе — от

[131]

историй, рассказываемых в пивной, и воспоминаний об усопшем на похоронах до научных дискуссий, — она указывает на особенно многообещающее новое направление устно-исторической работы.

Каков бы ни был ее первоначальный контекст, устная форма записи несет в себе как недостатки, так и преимущества. Чтобы ее прослушать, нужно больше времени, чем для чтения документа, а при необходимости процитировать запись в книге или статье ее нужно сначала расшифровать. С другой стороны, звукозапись представляет собой гораздо более надежное и точное свидетельство об общении с другим человеком, чем запись в письменной форме. В ней содержатся именно те слова, что были произнесены; а вместе с ними и социальные «ключики» — нюансы неуверенности, юмора, притворства и диалект рассказчика. Она передает все отличительные черты устного, а не письменного общения — человечность сопереживания или задиристость, его порой «непричесанный», незавершенный характер. Печатный текст, поскольку он всегда останется таким как есть, нельзя постоянно опровергать; потому-то и сжигаются книги. Но с рассказчиком можно немедленно поспорить; и, в отличие от письменного, устное свидетельство нельзя повторить слово в слово. Сама эта неоднозначность делает устный рассказ куда ближе к человеческой природе. Парадоксальным образом даже при «замораживании» речи на магнитофонной пленке — не говоря уже о передаче ее на бумаге — это качество частично утрачивается. И все же магнитофонная лента дает гораздо лучшую и более полную форму записи, чем нацарапанные заметки или заполненные графы в вопроснике, даже сделанные рукой самого честного интервьюера, и тем более чем официальный протокол заседания. Мы уже видели, как «обработка» официальных документов приобрела настолько общепринятый характер, что даже протоколы министров отражают не столько произошедшее на заседании, сколько то, «как хотел это представить бюрократический аппарат». То же самое происходит и на самой нижней ступеньке административной лестницы — на уровне приходского совета. Джордж Юарт Эванс впервые стал «скептически относиться к официальным документам», когда сам был членом местного совета. «Не то чтобы там были вопиющие неточности... Но с момента, когда запись заседания была таким образом сделана, в действие вступала селективная функция ума, выбрасывающая все, что не служило подкреплению главных принятых решений». В результате появлялся протокол «настолько обтекаемый, что казался записью совсем другого заседания»[10]. Аналогичным образом в заметках интервьюера просматривается тенденция, чтобы их содержание соответствовало гипотезе опроса, чтобы в вопроснике не оставалось

[132]

«белых пятен». А, к примеру, запись «обмена мнениями» между политиками очищается от «неудобных» пассажей и случайных оговорок. Уникальная же точность звукозаписи в качестве источника уже не требует столь подробных объяснений с тех пор, как Никсон «споткнулся» о такую запись во время Уотергейта, а затем принцесса Диана и Клинтон были «пойманы с поличным» при помощи записанных телефонных разговоров.

Ясно, что в этих случаях, поскольку первоначальное сообщение было устным, наиболее точным документом является звукозапись. И наоборот, когда сам оригинал является письменным сообщением, например в виде письма, то его письменный текст остается лучшей записью. Однако, как правило, это различие не столь очевидно, ведь для общения мы прибегаем к обеим формам. Иногда авторитетность той или иной формы определяется моментом «священнодействия»: судья оглашает решение, но смертный приговор подписывается; священник читает проповедь по книге, но международный договор вступает в силу после подписания. Но как быть с письмом, первоначально продиктованным секретарю, затем проверенным на слух, найденным историком в личных бумагах адресата и процитированным студентам на лекции по истории? Или с личными воспоминаниями человека, имевшими широкого читателя в недавней истории, записанными в ходе интервью, расшифрованными и возвращенными с письменными комментариями? Или с совершенно непонятной судебной практикой, когда доказательства отстаиваются с помощью устных свидетельских показаний и дебатов, а письменные документы зачитываются вслух; и в то же время, весьма непоследовательно, при том что сами заседания никогда не записываются на пленку и существуют в письменном изложении клерка, судьи серьезнее относятся к письменным, а не к устным свидетельствам, как будто последние представляют собой лишь риторическую драму, призванную оправдать истины, доверенные бумаге?[11] Несомненно, в каждом из этих случаев «цепочка» передачи информации включает как устные, так и письменные звенья; каждое из них может изменить или дискредитировать оригинал. И ни в одном из них нельзя уверенно сказать, какой документ является оригиналом.

Но в отношении некоторых исторических периодов эта уверенность возрастает. Так, даже после Реформации в Европе главным средством общения оставалась устная речь. Люди вообще воспринимали мир на слух — через человеческую речь, звуки, издаваемые животными, и через запахи не в меньшей степени, чем визуально. Для этой эпохи документ, как правило, является второстепенным источ-

[133]

ником. С распространением грамотности и все большей ролью писем, газет и книг преобладающим средством коммуникации стало написанное или печатное слово. А потому первостепенное значение приобретает документ на бумажном носителе; устное же слово становится второстепенной формой. Сегодня печатное слово, в свою очередь, вытесняется более мощными аудиовизуальными средствами коммуникации через телевидение и кино. Таким образом, визуально-вербальная форма уходит на второй план; а поскольку телефон, в общем, заменил письма, оригиналом в наиболее важных формах общения между людьми — невзирая на Интернет — вновь стала устная речь. Конечно, в рамках каждого из этих этапов имеются различия, связанные с классовой принадлежностью или субъектами коммуникации. Но главный вывод заключается в том, что оригинальный источник может быть иногда устным, иногда нет, и точно так же, после ряда превращений, может выступать в одной и той же или в разной форме; нельзя говорить об общем превосходстве устных или письменных источников — все зависит от контекста.

Однако устно-исторические источники отличаются еще и тем, что, как правило, дают ретроспективный обзор более длительного временного отрезка. И дело здесь не в их устном характере. Наоборот, магнитофон позволяет записывать высказывания людей во время или сразу после события, тогда как составление письменного текста почти всегда требует значительного промежутка времени. И большинство письменных источников — будь то газеты, судебные протоколы или интервью, взятые для королевских комиссий, — также имеют ретроспективный характер. Ни современные, ни исторические источники не являются прямым отражением материальных фактов или поведения людей. О фактах и событиях сообщается таким образом, что они приобретают социальный смысл. Можно предположить, что информация, полученная в результате интервью, относящихся к сравнительно недавним событиям или современной ситуации, находится где-то посередине между самим социальным поведением и социальными ожиданиями или Нормами данного периода. Но если интервью охватывают более далекое прошлое, появляется дополнительная возможность искажений, связанных с последующими переменами в области ценностей и норм, способных непроизвольно изменить восприятие. Со временем, можно ожидать, эта опасность только возрастет. Точно так же чем больше прошло времени, тем, очевидно, менее надежной и более избирательной становится сама память. К счастью, для понимания масштаба этих Проблем мы можем обратиться за помощью к литературе по социальной психологии памяти и геронтологии.

[134]

Общеизвестно, что процесс формирования памяти зависит от процесса восприятия[12]. Для того чтобы что-то запомнить, надо сначала это понять. Мы постигаем все в виде категорий, наблюдая, как информация собирается в единое целое, и это позволяет нам реконструировать ее в дальнейшем или хотя бы приблизительно воспроизвести то, что мы поняли. Как утверждал Ф. К. Бартлетт в своем новаторском труде «Вспоминая» (1932), только благодаря этому базовому процессу упорядочивания человеческий разум преодолел тиранию подчиненности хронологической памяти. Если мы не способны систематизировать наше восприятие, то будем помнить лишь последнее из того, что с нами случилось. Сразу после события нам действительно кажется, что мы помним о нем гораздо больше, чем потом. На очень короткое время наша память приближается к фотографической. Но это продолжается лишь считанные минуты. Тот факт, что первая фаза чрезвычайно коротка, имеет ключевое значение. Затем процесс отбора «организует» память и оставляет в ней долговременный след с помощью биохимического процесса, фиксирующего изменения в сигнальных связях между нервными клетками мозга. Биохимические исследования мозга позволили не только приступить к вычленению этих процессов, но и, что не менее важно, установить, что человеческая память не хранится в фиксированных ячейках, как в компьютере, а скорее представляет собой динамически активную систему, оперирующую на довольно крупных участках мозга. К сожалению, несмотря на быстрый прогресс в последние годы, наука мало что может сказать нам о процессах, с помощью которых происходит «вызов» памяти, а значит — не способна пока дать ответ на конкретные вопросы относительно процесса припоминания, волнующие обществоведов. Однако в микроструктуре мозга происходит изменение, несомненно, способное противостоять мощному подавлению умственной деятельности наподобие анестезии. Затем, когда материал «найден», происходит нечто вроде обратного процесса «узнавания» другой ситуации, и мозг извлекает материал и до определенной степени воспроизводит его[13].

Процесс «выбрасывания», сопровождающий отбор, также имеет продолжительность во времени. Это, очевидно, представляет собой проблему для устной истории. Но самое радикальное и интенсивное выбрасывание происходит на первоначальной стадии, и оно не минует ни одного свидетеля-современника. Это можно продемонстрировать на основе немногих существующих исследований процесса во времени. Давайте сначала проанализируем искусственный лабораторный эксперимент с картинками, поставленный Далленбахом в 1913 г. (см. ниже). Из-за своего искусственного характера он, как и боль-

[135]

шинство лабораторных тестов, не является важным показателем надежности социальной памяти. И все же удивительно, что количество ошибок после первых нескольких дней остается более или менее стабильным. Это позволяет предположить, что существует довольно типичная «кривая забывчивости».

Сопоставимые результаты позднее были получены норвежскими и американскими учеными, изучавшими модели воспитания детей: в ходе их исследований проводилось повторное интервьюирование матерей через временные промежутки до шести лет, и в результате выяснилось, что память менее всего надежна в воспроизведении прошлых взглядов человека, а лучше всего работает в отношении практических вопросов, например способов кормления (95% правильных ответов через три года). Уже через несколько месяцев сложившаяся в голове матери картина рождения ребенка и его раннего младенчества немного отличается от ее же первоначального описания этих событий. Но с увеличением временного отрезка до шести лет существенного роста неточностей в ее рассказе не происходит. Аналогичным образом в том, что касается преклонного возраста, теперь появилась возможность сравнить информацию, полученную специалистами по устной истории от одного и того же человека через промежутки длиной до двадцати лет, и, хотя акценты в этих рассказах расставляются по-разному, более характерным результатом можно считать высокую степень их соответствия друг другу[14]. Еще большее значение, однако, имеют результаты эксперимента, разработанного с целью проверки — в течение почти пятидесятилетнего периода — способности 392 выпускников американских средних школ вспомнить имена и лица тех, с кем они учились (а в выпуске было по девяносто и более учеников). Сначала им давали по восемь минут, чтобы они без посторонней помощи сами вспомнили имена всех однокашников. Потом их просили отобрать ряд имен из списка других, давая по восемь секунд на каж-

Эксперимент Далленбаха с картинками, 1913 г.

Источник: Ian Hunter, Memory, rev. edn. (London, 1964), 175.

[136]

дое имя; затем за то же время — отобрать их фотографии и, наконец, тоже с ограничением времени, подобрать к фотографиям соответствующие имена и наоборот. Результаты показаны в таблице.

Ясно, что по всем расчетам за первые девять месяцев утрачивается такой же объем воспоминаний, что и за последующие тридцать четыре года. Только после этого результаты тестов показывают сколько-нибудь резкое ухудшение памяти среднего человека; и даже это, возможно, связано с замедлением скорости работы мозга в ходе экспериментов, длящихся несколько секунд, а также с воздействием на средний результат «дегенеративных изменений», проявляющихся у некоторых людей старше семидесяти. Не менее важен и другой вывод: в отношении однокашников, которых испытуемые считали друзьями, никакого снижения точности воспоминаний не прослеживается даже через пятьдесят с лишним лет. Чем большую важность то или иное имя и лицо имеют для человека, тем больше вероятность того, что он его вспомнит; тогда как других «очень медленный процесс забывания» постепенно стирает из памяти.

Значит, процесс формирования памяти зависит не только от индивидуального восприятия, но и от интереса. Это наиболее вероятное объяснение часто проявляющейся в западных обществах тенденции, когда женщины лучше, чем мужчины, помнят события, связанные с семьей. Воспоминания становятся гораздо точнее, если они соответствуют социальным интересам или потребностям. Как выяснилось, неграмотные жители Свазиленда, о которых можно было предположить, что они обладают особенно хорошей памятью, поскольку не могут делать никаких записей, помнят свои сообщения, адресованные европейцам, не лучше, чем сами европейцы, но стоило попросить

Способность вспомнить имена и лица школьных товарищей (%)

Источник: Н. Р. Bahrick, P. O. Bahrick, and R. P. Wittlinger, «Fifty Years of Memory fоr Names and Faces», Journal of Experimental Psychology, 104/1 (Mar. 1975), 54-57.

[137]

их дать точное описание скота, проданного в прошлом году, и назвать вырученную за него цену, и они немедленно дали ответ, тогда как европеец, купивший этот скот и записавший цены на него в свою бухгалтерскую книгу, не смог этого сделать. Аналогичным образом, когда в 1960 г. 80-летнего валлийца попросили назвать имена тех, кто в 1900 г. арендовал 108 сельскохозяйственных наделов в его приходе, а затем сверили полученные ответы с приходским списком избирателей, оказалось, что он ошибся лишь в двух случаях. Надежность памяти частично зависит от того, интересует ли респондента заданный вопрос. Именно отсутствие какого-либо личного интереса ставит под сомнение результаты многих из первых лабораторных экспериментов с памятью, да и некоторых поставленных за пределами лабораторий. Например, Иан Хантер описывает опыт с тайной записью собрания Кембриджского общества психологов. Через две недели всех участников попросили записать все, что они помнят о происходившем на собрании. В среднем им удалось вспомнить меньше одного из десяти конкретных выступлений, да и из запомненного почти половина была приведена неточно. Люди включали в свой ответ высказывания с других собраний или вообще то, что слышали в других местах. Но этот эксперимент свидетельствует не столько об общей ненадежности памяти, сколько о том, что эта группа ученых, связывающих научный прогресс с письменными материалами, собиралась вместе в основном ради социальных «удовольствий»: поспорить, пообщаться, «себя показать»[15].