— Витька трезвонит! — усмехнулся Рощин, узнав по звонку сына.
На крыльце уже слышался топот ног, и под радостный лай коростелевского пуделя в дом ввалилась гурьба молодежи с громким хохотом, восклицаниями и с такими охапками свежего морозного воздуха, что и в гостиной сразу стало прохладней, живее и радостней.
— Эх, вы-ы! Что же вы не с нами, Володя?! И Аночка тоже!.. Ух, весело было! — воскликнул необычайно румяный и полнощекий Витя, в «ямщицком», отороченном серым барашком полушубке и заиндевелом башлыке, кинувшись к своему учителю и позабыв поздороваться с прочими.
— Виктор! Ви-иктор!!! — покачав головой, укоризненно протянул адвокат.
— Ах, да… Здравствуйте все! — наивно спохватился двенадцатилетний Витя. Он шаркнул валенком по паркету, оставляя сырой след, но тут же сообразил, что часть гостей осталась у него за спиной, и, круто повернувшись, он ещё раз отчеканил: — Здравствуйте все!
Все рассмеялись.
— Экономно и просто! — махнув рукой, снисходительно усмехнулся отец. — Хорошо, что мать не видала. Иди раздевайся живей.
Возбужденная морозом, катаньем и праздником, молодежь шумно заполнила комнату. Говорили все сразу, делясь впечатлениями от поездки, вспоминая какие-то случаи, повторяя чьи-то шутки и разражаясь дружным веселым смехом…
Брат Рощина, студент-юрист Федя, с особенной радостью обратился к Баграмову.
— Вот кого мы не ждали, доктор! Как я вам рад, как я рад! — говорил Федя. — Надолго вы к нам?
— Я бы и не заехал. Нужно было домой. А вот случился занос на дороге…
— Иван Петрович! — воскликнул Вася Фотин, тоже студент, технолог, подойдя к Баграмову. — Новости, доктор, какие! — сказал он вполголоса. — Обстановка, конечно, не та! Рассказал бы я вам кое-что про Питер…
— Найдем минутку, — так же негромко ответил Баграмов.
— Доктор, а где же Юля? Неужели вы без неё? — спросила Баграмова Фрида Кохман, курсистка Петербургского медицинского института.
Дочь знаменитого в городе портного, Фрида попала учиться в Петербург по протекции самого вице-губернатора, на которого старый Кохман шил уже несколько лет. Отец умолял ее помнить, что ей, еврейке, содействовал, такой «большой господин», а потому ей необходимо держаться «прилично», не попадая в студенческие истории. Но Фрида, учась теперь на втором курсе, уже два раза попала на замечание и едва удержалась в своем институте. В прошлое лето Фрида отбывала у Баграмова в земской больнице практику, сдружилась с Юлей Баграмовой и теперь была рада встретить Ивана Петровича.
У доктора разбежались глаза от такого множества окружавших его юных лиц.
— Вот так бал молодежи! — гудел Баграмов. — Да сколько же вас понаехало?! Разогнали вас, что ли, друзья, из университетов и с курсов?
— Пока ещё нет, но надеемся, доктор, что скоро, скоро разгонят всех, — сказал Вася.
Молодежь съехалась на каникулы: Федя и Аночка — из Москвы, Фрида и Вася — из Питера, медик Алеша Родзевич — из Казанского университета… Со всей этой «зеленью» доктор был хорошо знаком, пока они были еще гимназистами, и теперь за их свободными манерами, в звуках их окрепших голосов он узнавал их словно бы в новом качестве.
Молодые люди со своей стороны тоже как-то тянулись к Баграмову. Все они понимали, что Виктор Сергеевич Рощин — социал-демократ, как и доктор Баграмов. Но Виктор Сергеевич снисходил к ним, советовал почитать что-нибудь из теории. Доктор же держался товарищем, интересно рассказывая о подпольной работе, говорил о необходимости перейти наконец к настоящей боевой, революционной рабочей партии. Может быть, доктор был помоложе Виктора Сергеевича годами, может быть, у него был более открытый характер, но вся молодежь его чувствовала ближе, чем Рощина, и ближе, чем Лихарева, которого очень все уважали, но стеснялись из-за его почтенного возраста.
Рощин распахнул двери своего кабинета, приглашая желающих в его деловой и несколько строгий уют. И кабинет, как и гостиная, тоже мгновенно сделался тесным от шума и толчеи.
Оказалось, что с молодежью приехал, подхваченный по пути всею студенческой компанией, присяжный поверенный Александр Николаевич Родзевич, старейший из адвокатов города. Высокий, красивый, благообразный, с огромной шевелюрой седых волос и большой бородой, похожий одновременно на Маркса и на Бакунина, он был особенно хорош сейчас, посвежевший от морозного ветра и возбужденный поездкою с молодежью.
Не было ещё десяти часов вечера. До встречи Нового года оставалось довольно много времени, и предусмотрительная хозяйка тотчас же позвала всех приехавших с катания в комнату Вити и его семилетней сестренки, которая в этот вечер была уложена в спальне родителей. В детской же, куда пригласили молодежь, был накрыт стол для лёгкой закуски.
— Володя! А где же Володя?! — спохватился Федя Рощин, который хотя и был братом хозяину, все же по возрасту и по духу принадлежал к поколению «детей», и Володя был его младшим товарищем по гимназии.
— Твой Володя, конечно, со стариками занялся какой-нибудь философией, — насмешливо сказал Алеша Родзевич, у которого были свои причины для иронического отношения к Шевцову.
— А вот и Володя! Я его к нам притащил! И Аночку тоже! — торжествующе крикнул с порога Витя.
Он действительно «тащил» за собой одной рукой маленькую Аночку, а другой — высокого Володю Шевцова.
— Эх ты, Володька! Расстроил компанию, сам не приехал и Аночку тоже… — начал с упреком Федя. — Так здорово было…
— Мне нужно было успеть в одно место по делу. Что же касается Аночки — уж извините! Тут я ни при чем, В домашние обстоятельства Аночки я не вникал, — раздраженно огрызнулся Володя, отвечая Феде, но при этом взглянув на курчавого, краснощекого блондина Алешу Родзевича.
Давно заметив склонность Алеши к Аночке, чтобы «не стоять на пути» у него, Володя, как казалось ему самому, добросовестным образом избегал встреч с приятной ему Аночкой. Но почему-то в этот день вышло так, что после обеда Володя и Аночка встретились в библиотеке, и так уж само получилось, что целый час они разговаривали на улице, несмотря на подлинно новогодний мороз. Они встречались так и прежде и, разумеется, не сговаривались это скрывать, но опять-таки почему-то так выходило само собою, что о подобных встречах оба всегда молчали…
На месте хозяйки оказалась удивительно похожая на свою мать сестра Васи Фотина — Сима. Она была еще гимназисткой, как и Сережа, младший брат Алеши Родзевича, но оба они прижились в компании юных студентов и приняты были на равных началах.
— Витя, тебе с ветчиной? — спросила кругленькая Сима.
— Мне с сыром: я никого не ем! — выкрикнул Витя, которого после скарлатины и каких-то долгих осложнений мать растила вегетарианцем.
— Толстовство опасно распространяется в самом молодом поколении, — с шутливой серьезностью сказала красивая черноглазая Фрида.
— Если бы, Фридочка, их сиятельство старый граф имели влияние только в вопросах выбора между ветчиной и сыром, то беда была бы еще не так велика, — отозвался Володя Шевцов. — Но их сиятельство сочинили все эти штучки последовательно: в первых статьях — «никого не ем», во вторых — «никого не ненавижу» — даже врагов люблю, в третьих — «ни на кого не ропщу»… И если это новое христианство распространится, то Витте выбросит из бюджета империи содержание жандармов. Кому они будут нужны?!
— Беспокоишься, что жандармы останутся безработными? — засмеялся Федя.
— Володя, Володя! А разве уж так обязательно кого-нибудь ненавидеть? — спросила Сима, которая всех любила и, казалось, была создана для того, чтобы весь мир оделить бутербродами.
— Для растений — необязательно, а для человека в этом условие жизни, — вместо Володи резко ответила Фрида.
— Разве правда марксистов в ненависти? — спросила Сима.
— Смотря к кому! — пожала плечами Фрида.
— Симочка у нас простота, Фридуся, — сказал коренастый и грубоватый Вася. — Сколько ни старайся, до неё всё равно не дойдет.
— Васька дурак! — обиделась Сима на брата. — Вам, господин мизантроп, конечно, с кровавым ростбифом? — спросила она Володю, приготовляя бутерброд.
— С самым кр-ровавым! — патетически ответил Володя.
— Крови жажду, крови! — возбужденный общими разговорами, выкрикнул Витя Известную фразу из «Трагика поневоле», которого Коростелев недавно читал у них в доме.
— Господа! Мне случайно стало известно, — сказал Вася Фотин, — что Константин Константинович принес с собой новый рассказ. Надо его упросить почитать. Он ведь сам ни за что не предложит…
— Он принёс не для чтения вслух! — покраснев, заявила Сима. — И ты не имеешь права… Я про этот рассказ сказала тебе по-братски…
— Да ну тебя, Симка, с причудами! — отмахнулся Вася. — Я узнал про него без тебя: стал вешать шинель — в темноте уронил два чужих пальто. Упала бумага. Посмотрел на свету — «В сухих ковылях», рассказ Константина Коростелева. Я и сунул по принадлежности, в ближний справа карман. Вот и все. Если даже автор принес для прочтения тебе одной…
— А какое ты право имеешь читать бумаги, которые выпали из чужого кармана?! — напала Сима с неожиданным для всего ее мягонького существа непримиримым пылом.
— Да я же сказал тебе, что не читал!
— Если даже случайно ты обнаружил чужую тайну, то скромность и такт…
— Ну какая же тут, дурочка, тайна?! — перебил её Вася. — Константин не влюбленная гимназистка, которая по секрету пишет стишки и прячет их под подушку! А ты его хочешь сделать своей монополией.
— Дурак! Ненавижу тебя! — воскликнула Сима, обиженно выпятив полные губки.
— Серафима Викентьевна, а разве так уж обязательно кого-нибудь ненавидеть? — шутливо спросил Алеша Родзевич.
— Дураков ненавижу, бестактных и грубых людей! — горячо ответила девушка. — Кому ещё бутербродов? — вдруг перестав сердиться, спросила она окружающих.
Но оказалось, что все насытились и теперь потянулись в гостиную, где Коростелев демонстрировал горбушку несъедобного хлеба, который привез из голодающего уезда. Это было какое-то буро-зеленое рассыпчатоё вещество.
— Нет, госп…пода, вы поп…пробуйте этот минералогический конгломерат! — настаивал журналист. — Я вам расскажу, из чего он составлен: леб…беда, мякина, жирная, г…глина и д…десятая часть от…трубей… И при этом земство лишили права организовывать голодающим помощь… А вы г…говорите — интеллигенция!.. Где же она?! Что она делает?!..
Витя вошел в гостиную, стал за спиной Коростелева. Он один принял всерьез предложение журналиста.
— Мне можно попробовать, Константин Константинович? — спросил он, протянув руку к этому крестьянскому «хлебу».
— Витя, иди к себе! — строго сказала Анемаиса Адамовна. — Тебе здесь не место. Иди играй с Сашей. Тебя по зовут к столу.
Мальчик покорно вышел.
— А если, по-вашему, интеллигенция — класс, — продолжал журналист, — то это класс белоручек, трусливых эксплуататоров, которые питаются рабочими силами через желудок буржуев! Все эти декаденты Сомовы, все эти господа, которые вьются вокруг Морозовых, Мамонтовых, — всяческие артисты, поэты, певицы, которых буржуй называет «певичками» и которые с ним лакают ш-шампанское…
— Да вы — анархист, Константин Константинович! — воскликнул Горелов.
— А… может быть, может быть… не знаю… Но к этому «классу» принадлежать я решительно не желаю, — заявил журналист. — У меня есть приятель, с которым знакомы и вы, — Саламатин… Митрофан Саламатин — миллионщик, богач и, нас…сколько возможно в его положении, п…порядочный человек, весьма образованный. Конечно, он тоже инт…теллигент… Я с ним могу выпить водки и коньяку, но мы с ним кат…тегорически разного класса… Я его подбиваю купить нашу паршивую газетенку. Если мне провокация эта удастся, то наш поганый листок, вероятно, станет приличней в руках у такого издателя. Он будет тогда покупать мой труд, но мы с ним останемся разного класса…
— А к какому же классу, по-вашему, принадлежат поэты, писатели? — спросил Викентий Иванович Фотин.
— Позвольте, какие писатели и поэты? — громогласно вмешался доктор Баграмов. — Сейчас пошли в моду писатели-декаденты. Вы их читали, Викентий Иванович? Что они пишут? Либо весьма откровенный альков, либо какую-то надуманную галиматью — ангелов, экзотические цветы, которые пьют кровь из людей… Кровь-то людскую пьют не цветы, а, с позволения сказать, тоже — люди!!
— Вы, Иван Петрович, не поняли, — мягко пояснил доктор Зотов, похожий на широко известный портрет Надсона, — эти поэты так же, как вы, ненавидят пошлость и подлость окружающей жизни. Потому они и уходят в надуманный мир фантазии, в мир этой самой «галиматьи», как вы выражаетесь. Это — протест!
— Извините, Антон Александрович! — яростно взревел Баграмов. — По деревенской моей темноте я не понял! Простите великодушно! А если уж вы такой просвещенный, то объясните, пожалуйста, дальше. Я согласен с этими господами, что жизнь действительно подлая. Так почему же у них нет мужества разоблачить эту подлость?! Взглянуть ей в глаза и плюнуть в эти бесстыжие зенки реальности? Чего они испугались, чего они прячутся в Индию, в Вавилон, бегут в загробную жизнь! Или проще: боятся, что буржуй не станет им платить, если они напишут по правде всю грязь, которую он расплодил?! Так что же, и их считать интеллигенцией? Так сказать, быть одного с ними «класса», как вы выражаетесь?! Извините!..
— Иван Петрович, тут ваша ошибка, — усмехнулся Рощин. — Классовая принадлежность — это объективная вещь, а не выражение вашей симпатии. Люди разных воззрений могут принадлежать к одному классу. Пролетарий, который не осознал своих классовых интересов и верит в царя и бога, он все равно — пролетарий!
— Неужели и вы, Виктор Сергеевич, считаете интеллигенцию классом? — удивился Шевцов.
— Нет, я не считаю. Я просто Ивану Петровичу указал на его логический промах, — с усмешкой ответил Рощин.
— Нет, почему же ее не считать одним классом! — воскликнул Горелов. — Иван Петрович, вы — врач. Антон Александрович тоже врач. Вы, скажем, по-разному смотрите на поэзию, на декадентов. Но это вопрос вкуса. Так сказать, один любит арбуз, а другой — свиной хрящик… Но Оба, скажем, рабочие или оба врача принадлежат к одному классу…
— Пожалуйста, разберёмся и в этом! — воинственно грохотал Баграмов. — Тут вопросы не вкуса, Аркадий Гаврилович. Тут вопросы идеи, взглядов и совести, а они вытекают из бытия. Вы говорите — мы оба врачи. Но я лечу мужиков касторкой, клизмой да хиной, а господин доктор Зотов диетами пестует тех самых барынь, для которых его декаденты пишут стишки и картинки… И я совершенно согласен с Костей, что если мы с вами, Антон Александрович, пойдем на выборы губернского «предводителя интеллигенции», то не споёмся… Одним словом, мы с доктором Зотовым интеллигенты разного плана!
Молодежь единодушно захлопала Баграмову. Зотов возмущенно пожал плечами.
— Нисколько не претендую, коллега, быть с вами в тесном союзе взглядов и вкусов! — высокомерно ответил Зотов и покраснел. — Единственно, что я не терплю, как интеллигент, — это нетерпимости, а вы, Иван Петрович, ее яростный представитель.
Виктор Сергеевич любил, когда среди собравшихся гостей заводились философские и общественные споры. Он любил, когда спорила молодежь, внося в схватки весь темперамент юности. Но накал разногласий, до которого довел спор Баграмов, переходил приличия. Рощин почувствовал острую неприязнь к Баграмову, взгляды которого были ему, конечно, ближе, чем взгляды Зотова. Но зачем же все заострять почти до прямых оскорблений!
— Одним из важных признаков интеллигентности я считаю терпимость, и в этом я, право, согласен с Антоном Александровичем, — сказал Рощин.
— Александр Николаевич! А ваше мнение, ваше?! — настоятельно выкрикнула Фрида, обращаясь к Родзевичу, который только что в поездке на тройках очаровал молодежь шутками, остротами и каким-то особенно молодым задором жизнелюбия.
— Думаю, господа, что подлинная интеллигенция прежде всего сильна этической стороной. В противоположность чиновнику и буржую, интеллигенция нравственна и бескорыстна… И она является носительницей прогресса. Так я убежден, господа, — сказал Родзевич. — Конечно, рабочий класс передовой по своему положению в обществе. Но, господа, прогресс не могут нести сами люди, задавленные нуждой, нерадостные, усталые… Его несет интеллигенция. Она еще в моей молодости за прогресс погибала в тюрьмах…
— Вы — лаврист, Александр Николаевич! — воскликнул Баграмов.
— Старо, дорогой мой. Лавров — это молодость наша. Марксизм в свою очередь не отлучает от общества критической мысли. И я признаю учение Маркса. Но ведь самую-то теорию марксизма несет рабочему классу тоже интеллигенция, и она разъясняет ему истинный смысл его стихийной борьбы.
— Так это и будет пролетарская интеллигенция, рабочая интеллигенция! — снова с жаром воскликнул Баграмов. — И она не отдельный какой-то класс, который служит и нашим и вашим… А есть и другая интеллигенция, которая не подходит под ваши категории нравственности и бескорыстия! — Баграмов бросил сердитый взгляд на доктора Зотова.
Рощина снова забеспокоило нарастающее обострение.
— Господа! — вдруг спасла положение Анемаиса Адамовна. — Молодежь пришла веселиться и танцевать. Аркадий Гаврилович, возьмите, пожалуйста, на себя управление патефоном, — решительно приказала она, войдя в гостиную и вмиг угадав, что в создавшейся обстановке что-то волнует ее мужа.
— Ваше слово — закон! — готовно воскликнул Горелов. — Messieurs, engagez vos dames![8]— переходя на тон дирижера танцев, воскликнул он громогласно. — Вальс! — объявил он и застыл в приглашающем поклоне перед хозяйкой.
Мягкие звуки только что появившегося из-за границы патефона, который в «хороших домах» в последний год начал сменять быстро распространившийся граммофон, наполнили комнату. Вслед за Гореловым с Анемаисой Адамовной закружились Зотов и Аночка Лихарева, Рощин с Натальей Федотовной, Федя Рощин с красивой Фридой, Алеша Родзевич с кругленькой Симочкой.
Доктор Баграмов значительно переглянулся с Володей Шевцовым, и тот подошел к нему.
— Почта! — сказал Баграмов вролголоса.
— Здесь, с вами? — спросил Шевцов.
— Да ещё какая! — ответил Баграмов и пояснил: — Вышла «Искра». Пришел первый номер.
— Ого!
— В прихожей на полке — ты знаешь где — свёрток в газете, — тихо сказал доктор.
— Отлично. Найду.
К ним подошел Вася Фотин.
— Секрет? — спросил он, угадав по их взгляду, что разговор не простой.
— От тебя! — усмехнулся Шевцов. — Доктор тебе расскажет, а мне придется уйти.
— Да что ты?! Так всех и покинуть? — удивился Вася. — Какая такая, срочность?
— «Искра», «Искра»! — пояснил тихонько Баграмов. — Вышла первая «Искра».
— Встретимся завтра здесь — расскажу. А может, с собой принесу, — коротко обещал Шевцов.
Володе было жаль покинуть веселую компанию студенческой молодежи. Не так уж много времени оставалось теперь до конца каникул. Все они снова разъедутся, настанут гимназические будни, после уроков беготня по частным урокам для заработка… Так хотелось ещё со всеми наговориться, хоть издали надышаться воздухом их «вольной» студенческой жизни, которая рисовалась живой и открытой борьбой. Об этом так увлекательно рассказывали «петербуржцы» Вася и Фрида…
Но вот уже полгода, как Володя, хотя и носил еще гимназическую форму, был облечен серьезным и важным доверием: ему было поручено через квартиру Рощина принимать от Баграмова и передавать по назначению дальше нелегальную заграничную почту, которая почему-то попадала раньше на какой-то уральский завод, а потом уже через Баграмова — в город.
Приказ комитета требовал по возможности не задерживать ни на час у себя полученную нелегальщину. И, несмотря на все желание Володи побыть в среде друзей сверстников, — приходилось немедленно уходить…
— Володя, что же вы не танцуете?! — окликнула его Анемаиса Адамовна, проплывая в танце мимо отворенных дверей кабинета.
— Плохо танцую, Анемаиса Адамовна! — отозвался Шевцов.
Старшие Фотины, Лихарев и Родзевич жались в уголке гостиной, чтобы дать больший простор танцующим.
Горничная выглянула в дверь из прихожей, встретилась значительным взглядом с хозяйкой. Анемаиса Адамовна попросила извинения и оставила своего кавалера. Шевцов поспешил за ней.
— Я обещал встречать Новый год у своего крестного. Извините, Анемаиса Адамовна, там будет обида ужасная, если я не приду. Едва успею домчаться, — сказал он.
— Очень жаль, дорогой. Но вы появитесь завтра на детской елке? — спросила Рощина.
— Непременно. А сейчас разрешите мне по-английски исчезнуть, не беспокоя поклонами ваших гостей.
— Надеюсь, они не обидятся. Желаю вам в новом году окончить гимназию с золотой медалью и нагнать ваших друзей студентов, — сказала Рощина, подав ему руку для поцелуя.
— Спасибо. Золотая медаль мне, кажется, обеспечена. Желаю и вам счастья и радости, — ответил Володя.
Анемаиса Адамовна не совсем поверила, что Володя ушел потому, что обещал крестному, или потому, что предпочитал общество простых железнодорожных рабочих студенческой компании.
«Стесняется он своей гимназической курточки… Вырос! А все же не новую шить в восьмом классе… Взрослый юноша… Подарить бы костюм, так может обидеться!» — думала Анемаиса Адамовна, направляясь, чтобы проверить ревнивым взглядом хозяйки готовность новогоднего стола…
У Ивана Петровича Баграмова, помимо транспорта нелегальной почты, в доме Рощина была и еще забота.
Вдова, сестра кухарки, служившей у Рощиных много лет, жила в том селе, где доктор Баграмов работал в больнице. Когда ее старшего сына взяли в солдаты и угнали в Китай, доктор устроил вдову сиделкой к себе в больницу, а младшего ее сына, Сашу, сам подготовил во второй класс гимназии.
Саша стал жить по зимам в доме у Рощиных, в комнатенке тетки. Учился он хорошо и теперь уже был пятиклассником. Как вдруг под самое рождество Рощин письмом сообщил Баграмову об исключении Саши из гимназии.
Рощин писал невнятно только о том, что у Саши произошла неприятность на почве столкновения его с одноклассником, вице-губернаторским сыном, что в дело замешана нелегальщина.
Теперь Баграмову предстояло расспросить все подробно у Саши, а для хлопот о нем, вероятно, приехать после каникул в гимназии. Было похоже на то, что Рощин не очень жаждет вмешаться в Сашину судьбу. Доктор подозревал в этом влияние Анемаисы Адамовны, которая всячески оберегает Витю от «вредных» воздействий. Может быть, в исключении Саши ей уже померещились будущие собственные неприятности из-за Виктора…
Баграмов вышел вслед за Володей в прихожую, подал ему плотную пачку бумаги.
— Вы куда же, Володя?! — раздался в этот миг жалобный возглас Вити.
— Я обещался прийти к своему крестному, дяде Грише, — сказал Шевцов.
— А завтра на елку? — огорченно спросил Витя.
— На елку к тебе приду. До свиданья.
— А вы обещали сегодня помочь зажигать, — заикнулся Витя.
— Я помогу, — сказал доктор Баграмов, сам запирая дверь за Шевцовым. — А где же Саша? Я что-то не вижу его.
— Спрятался он к себе в комнату, — шепнул Витя таинственно.
— От кого? — в тон ему шепотом спросил доктор.
— От вас же… С катанья приехал, увидел вас и убежал.
— Идем к нему вместе, — позвал Баграмов, направляясь в комнатушку при кухне, которую занимала кухарка Рощиных с четырнадцатилетним племянником.
— Иван Петрович, ей-богу же Саша не виноват, вы его не ругайте… Вся гимназия знает, что правильно сделал. Папа вам написал обо всем… Вы письмо получили?
— Получил, не волнуйся, пожалуйста. Я его не хочу казнить, — сказал доктор.
— Я знаю, что не казнить. Его и ругать нельзя. Он по правде, по-честному, вся гимназия знает, ей-богу! Хотите, перекрещусь!.. Вот, честное слово, во всем виноват Трубачевский, скотина!
— Ух ты, адвокат! — ласково усмехнулся Баграмов. — Да я и не хочу сейчас разбираться. Ведь праздник! Значит, потом разберемся.
— Витенька, мама сказали — пора зажигать елку! — послышался голос горничной в коридоре.
Доктор толкнул дверь в комнатку возле кухни.
Угловатый подросток Саша выскочил из-за стола, за которым сидел с книгой.
— Крамольник и потрясатель основ, забастовщик, здравствуй! — воскликнул доктор. — Куда ты скрылся? Руки вверх! Мы тебя арестуем, и идем зажигать елку!
— Не пойду! — угрюмо ответил Саша.
— Прежде всего — здравствуй! И с наступающим новым столетием, Сашка! — сказал Баграмов. — Обещаю тебе, что никто твоих дел обсуждать не станет. Идем зажигать елку. Ишь как ты вырос за эти месяцы! До самой высокой свечки достанешь.
— А Саша и прикреплял самые верхние свечки! — сообщил Витя.
— Кто прикрепил, тому их и зажигать. Идите, а то не успеете до приглашения гостей к столу! — поощрил Баграмов.
Направив мальчиков зажигать елку, он вышел в гостиную. В дверях кабинета, глядя на танцующих, стояли Рощин, Горелов, Коростелев и Вася. Разговор между ними шел о беспорядках в Киевском университете — студенты потребовали отставки реакционера профессора.
— Я убежден, что глупейшие меры наших правителей всколыхнут молодежь всей России, — уверенно говорил Рощин. — Разве можно окриком полицейского убить молодое кипение мысли! Мало того — и рабочие на поддержку студентов поднимутся.
— Вот видите! Видите! — воскликнул Фотин-отец, сидевший в углу гостиной, он поднялся с кресла и подошел к этой мужской группе. — Вот вам к тому же спору об интеллигенции! Студенчество — молодая интеллигенция, и она возбуждает движение всей страны. Ведь так получается?
— Heт, папа, так, да не так! — воскликнул Вася. — Это вопрос о рабочем классе, это рабочий готов поддержать всякий протест против гнета.
— Позвольте вам доложить, я рабочего знаю не понаслышке. Если желаете, раньше я с ними вместе работал, а теперь по-чиновничьи дело имею с рабочим классом и уверяю вас, что рабочий еще далек от сознания своих интересов. Далек! Он сам ничего не может. Да, просто не может от голода, от усталости… Вот так, как сказал уважаемый Александр Николаевич, — поклонился Фотин в сторону Родзевича. — Замучен рабочий! Если ему не укажет пути интеллигенция, то он никуда не двинется… А вы вот считаете — класс, рабочие — класс, помещики — класс… фабриканты тоже, а интеллигенция — приживалка?.. Смеш-но-с!..
К мужчинам подошла Фрида.
— Что же вы не танцуете, господа? — спросила она.
— А вот интересно, Фрида Борисовна, как вы расцениваете интеллигенцию? — спросил ее вдруг Горелов.
— Наше девичье дело — думать совсем о другом, — лукаво отвечала она.
— О чем же? — спросил Горелов.
— Господи! О замужестве! — засмеялась Фрида. — Люди сегодня гадают, а вы опять затеваете диспут! Виктор — Сергеевич, идемте же танцевать! — нетерпеливо поощрила она.
— Вы заскучали от наших споров? — спросил Рощин, уже приготовившись к вальсу с Фридой.
— Споры с Гореловым вряд ли полезны, — ответила Фрида вполголоса.
— Прошу всех к столу, господа. Пора! — пригласила Анемаиса Адамовна. — Доктор, позовите погромче, — попросила она.
— Господа! — заглушая музыку и разговоры, взревел Баграмов. — По беспроволочному телеграфу Попова нам только что сообщили, что Новый век вступил в соседнюю губернию и приближается к нам со скоростью вращения планеты. Осталось двадцать минут, — доктор поднял и всем показал часы. — Встреча Нового, века произойдет в соседней комнате за столом, куда он и прибудет в назначенный срок. Прошу кавалеров приглашать своих дам к столу!
Двери в столовую распахнулись. Сверкнула огнями зажженная елка, заблистал на столе хрусталь, Федя грянул бравурный туш на рояле.
Среди шумного оживления никто не слыхал, что у подъезда остановились запряженные парой сани, и только Витя выскочил на звонок отпереть.
И пока хозяйка настойчиво приглашала занимать места за столом, а гости слегка замялись, мысленно прикидывая выбор соседства, раздались один за другим два выстрела и дождь конфетти посыпался всем на плечи и прически. Рядом с Витей в дверях, с такой же, как у Вити, разряженной «бомбой» в руке, стоял коренастый, бритый, причесанный на косой пробор, светловолосый, румяный крепыш во фраке с белою хризантемою в петлице. Он так же, как Витя, радостно и непосредственно хохотал над произведенным ими эффектом.
— Мое почтение просвещенному обществу! С наступающим Новым веком, месье, медам! Леди я джентльмены! Мой нижайший поклон прекрасной хозяйке! — выпалил он с порога и, подойдя к Анемаисе Адамовне, с непринужденной ловкостью склонился к ее руке.
— Господа, кто не знаком, рекомендую Митрофана Прокофьича Саламатина, — сказала расцветшая от удовольствия хозяйка.
— Капиталистического повесу, опору отечества, миллионщика-буржуя, — подхватил Костя, обрадованный прибытием своего многократного собутыльника.
— Костя! Грубо! — упрекнул Саламатин. — Ведь можно сказать: «Вольного романтического коммерсанта!»
Митрофан Прокофьевич Саламатин, похожий бритым лицом на артиста, за столом оказался между Натальей Федотовной Зотовой и Симочкой Фотиной.
— Разрешите презентовать, — обратился он к Зотовой, подавая ей украшенную котильонную звездочку. — Это будет орденом деда-мороза! И вам, — обратился он к Симочке, достав из жилетного кармана вторую такую же хрупкую нарядную игрушку.
— А где же сам дед-мороз? Это вы? — спросила Сима, покраснев от собственной смелости.
— Я хотел бы быть дедом-морозом и сделать своей специальностью украшение жизни, — шутя, ответил Саламатин.
— Д…для чего уже открыл иг…грушечный маг…газинна Успенской улице… «Ук…крашение жизни! П…па-а сходной цене украшение жизни!» — дразнил Саламатина Костя, подражая крику разносчика.