— Внимание, господа, внимание! Приготовьте бокалы! — гулким голосом возгласил доктор, срывая проволоку с серебряной головки шампанского.
Федя Рощин и Аркадий Гаврилович Горелов в разных концах стола с поспешностью делали то же. Взгляды собравшихся перебегали со стрелки стенных часов на медленно движущиеся пробки шампанского, а Виктор Сергеевич, поигрывая голосом, произносил:
— Итак, господа, мы вступаем в новый век человечества, в столетие подлинно демократического космополитизма, когда упадут рубежи государств и свободные народы братски протянут руки друг другу… С наступающим Новым годом, с Новым веком!
Приветственные восклицания, заглушая бой часов, сплетались и сталкивались в общем шуме, усиленном отчаянным, восторженно-тревожным лаем коростелевского пуделя.
Витя Рощин в эту минуту появился под елкой в белом костюмчике, в красном фригийском колпаке, с огромным мечом у пояса и с букетом роз. На груди его красовалось римскими цифрами «XX».
— Слушайте, слушайте! — призвал всех ко вниманию Виктор Сергеевич.
— Все оглянулись на хорошенького, будто с картинки, мальчишку.
Я меч поднять пока еще не в силах,
Но верь мне, угнетенный человек,
Что кровь моя вскипает в юных жилах,
И грозным будет ваш Двадцатый век! —
с детским пафосом прочитал Витя.
— Шампанского новому молодому веку! Шампанского грозному ребенку! — весело выкрикнул Саламатин. Он выскочил из-за стола и подошел к Вите с бокалом.
Со страхом на тебя гляжу я,
Наш юный век, младой нахал!
От трепещущего буржуя
Прими сей радостный бокал! —
ловко сымпровизировал Саламатин, подавая шампанское Вите.
— Не «трепещущий», а «трепещущий», — серьезно поправил Витя, под общий хохот и аплодисменты.
|
|
— Буржуйский экспромт экспорчен! — язвительно заключил Костя.
— Константировал Константин! — дурачась подхватил Федя Рощин.
Все оживленно и пустозвонски болтали.
Душою компании быстро стал Саламатин. Он привлекал общее внимание и своим действительно незаурядным богатством, которое делало его одним из виднейших людей города, а также своей образованностью, находчивой живостью, воспитанностью иприятной, несколько нарочито артистической внешностью мужественного тридцатилетнего денди… Глядя на него, Анемаиса Адамовна удовлетворенно думала, что он с охотой был бы принят в доме губернатора и у прокурора, ему были бы рады в доме управляющего банком и среди «отцов города». Но, избрав их, интеллигентское общество, он словно отмежевался от местных бюрократов, как и от денежных воротил, мукомолов, фуражных лабазников, шорных и скобяных торговцев. И он был ее, Анемаисы Адамовны, собственным гостем. Это она, познакомившись с ним через Горелова на концерте, пригласила его бывать в доме, а при рассылке приглашений на встречу Нового года настояла, чтобы Виктор Сергеевич послал и ему пригласительное письмо.
Объездивший страны Европы, после Москвы учившийся в Лейпциге, слушавший лекции по экономике в Англии, он умел рассказать остроумно об иноземных порядках. Он сам, наконец, был достаточно «лево» настроен, чтобы не внести диссонанса в рощинскую атмосферу.
В этом году Саламатин возвратился из Скандинавских стран, где совершал какие-то торговые сделки и изучал лесоводство и сплав леса по горным рекам. По приезде оттуда он, между прочих дел, открыл магазин игрушек и развлечений, где несколько дней сам весело торговал, показывая пример вновь нанятым двум хорошеньким барышням-продавщицам, чем привлек толпу покупателей.
|
|
— Чудак! Забавляется! — говорили в городе.
В те же дни он неожиданно выступил перед городской управой с предложением устроить в городе электростанцию…
О Саламатине преувеличенно говорили как о смелом предпринимателе нового типа, несущем цивилизацию передового Запада в преддверие русской Азии.
Ворчание старозаветных купцов, которые называли Саламатина «стрикулистом» и уверяли, что кости его отца потеряют в могиле покой от его несолидных проделок, только возбуждало к нему сочувствие «просвещенного» обывателя.
В рощинском доме этот веселый малый сразу стяжал симпатии своим эксцентрическим появлением и смешным экспромтом по поводу стишка, произнесенного Витей.
Наталья Федотовна Зотова в разговоре отметила, что Вите к лицу его белый костюмчик балетного принца.
— Да, да, очень идет, прелестно! — согласилась польщенная Анемаиса Адамовна.
— А пожалуй, ко всем остальным «украшениям жизни» стоит прибавить устройство маскарадов, — выпалил возбужденный обстановкой гимназист Сережа Родзевич. — Почему бы на праздник не устраивать маскарады? Митрофан Прокофьич! Вы видели карнавал за границей? — громко спросил он.
— Заезжал из любопытства в Рим специально во дни карнавала, — оживленно откликнулся Саламатин. — Весь город на улицах. От толпы ни пройти, ни проехать — схватят, закружат, затянут к себе в хоровод, заставят петь песни, плясать под скрипку, зацелуют, затащат куда-нибудь в кабаре…
|
|
— Доктор, вы тоже ведь были в Париже на карнавале? — спросил Федя Рощин Баграмова, желая «сбить спесь с буржуя», который уж слишком стал центром внимания.
— Французы — народ веселый, — ответил Баграмов. — Карнавал — это праздник улицы, радостный, весь под хмельком, но не пьяный. Улицы полны танцующих, полны песен. И, представьте себе, — казаки и жандармы отсутствуют! Вряд ли у нас такое возможно… Разве на ярмарке…
— Русский народ по природе не мрачнее, пожалуй, французов! — возразил Саламатин.
— Браво, браво! Давайте устроим на масленице маскарад! — увлеченно воскликнула Наталья Федотовна, обращаясь к Саламатину, который, как ей в эту минуту казалось, мог сделать все, что ему захотелось бы.
— Ваше желание — закон для вашего рыцаря! — с шутливым пафосом поклонился ей Саламатин. — Да здравствует маскарад!..
— В маскараде люди удовлетворяют желание сыграть роль, стать на время не тем, что они в самом деле, — с глубокомысленным видом почти продекламировал Зотов. — В маскараде и танце заложены подсознательные начала театрального действа…
— П…послушай, буржуй! А поч…чему бы тебе не устроить театр? — выкрикнул через стол Костя. — К…каких-нибудь пятьдесят — сто тысяч целк…ковых, и тебя возблагодарят поколения! Гамлеты и Офелии, Отелло и Яго, Хлестаковы и Сквозники-Дмухановские склонятся перед тобой… Я уже не г…говорю о прелестных дамах нашего города!
— Мой старый друг Константин Константинович более чем остроумен! — шутливо отозвался Саламатин. — Пол сотни тысяч моих, остальные — твои, и дело в шляпе — строим театр!..
— З…за…а театр и меценатствующих буржуев мой новогодний тост! — откликнулся Коростелев.
— За новый театр! За украшение жизни! — выкрикнули с пафосом Наталья Федотовна и хозяйка.
— Что касается украшения нашей ж…жизни, то мне она представляется в этом свете как г…гигантская выгребная яма, украшенная гирляндами роз. Украшать эту яму обойдется дешевле, чем на ее месте устроить ба-ассейн для купанья, — с обычным своим сарказмом продолжал журналист.
— Оригинальные эстетические концепции моего друга, как и всегда, сверкают алмазами таланта и, так сказать, антивдохновения, — огрызнулся Саламатин.
— Патологический случай здорового пессимизма! — откликнулся доктор Баграмов. — К сожалению, действительность мало нас вдохновляет на украшения. Украшать нищету — это значит прятать ее в мишуре.
Но Костя был уже склонен спорить со всеми.
— А я утверждаю, Иван Петрович, что я — оптимист! Театр для меня н…не сусальное «украшение жизни», а одно из орудий, для ее коренной перестройки.
— Сделайте Константина Константиновича директором театра — и он за кулисами устроит доходнейшую фабрику для изготовления бомб, — обратился Горелов к Саламатину.
— Для этого было бы удобнее администрировать пиротехнической мастерской, — отозвался Вася Фотин. — Но» кстати сказать, Константин Константинович противник равашолевских методов. Он, сколько я знаю, бомбы не признает.
— Серьезные санитарные мероприятия никогда не ограничиваются охотой с бомбами на каждую вошь и клопа в отдельности! — поддержал его Костя.
— Господа, господа! Пощадите! Несут пломбир! — обратилась к мужчинам Анемаиса Адамовна. — Костя, нельзя ли без этих ужасных… животных!..
— Пломбир есть десерт, охлаждающий страсти, распаленные Бахусом, — произнес Горелов. — Подчиняюсь хозяйке! Вашу ручку, мадам! — почтительно обратился он к Анемаисе Адамовне, пользуясь случаем для еще одного поцелуя ее изящной, душистой руки.
— Так как же, Митрофан Прокофьевич, с театром! — мило жеманясь, спрашивала Наталья Федотовна.
— На паях с Константином Константиновичем! — отшутился Саламатин.
— Буржуй не верит в д…доходность этого предприятия, потому и старается увильнуть! — откликнулся Коростелев.
— И совершенно напрасно не верите, Митрофан Прокофьевич! Театр даст бесспорный доход! — воскликнул Зотов. — Даже любительские благотворительные спектакли…
— Дорогой Антон Александрович, напрасны надежды! — перебил Саламатин. — Зритель, зритель у нас не созрел. Не созрел, чтобы зрить театральные зрелища, — скаламбурил он. — Интеллигенции мало-с! А простой народ, так сказать — пролетарий, всегда предпочтет театру кабак… Я убежден, что театр-в нашем городе действительно не окупит себя.
— А вы рядом устройте сад для народных гуляний, — подсказала Фрида.
— Карусели, качели и балаган с учеными медведями! — иронически продолжил Баграмов.
— Лотерею аллегри с коровою во главе и небольшой трактир с отдельными кабинетами, — подхватил Федя. — Тогда будут доходы и от чиновников и от купечества…
— Я п…полагаю, что доходней всего будет вместо т…театра отк. крыть торговые бани с номерами… С…своеобразную вариацию мас-скарада, к тому же бесспорное «ук…крашение жизни»! — заключил Костя. — Предлагаю тост за доходные торговые бани высшего класса в новом, двадцатом столетии…
— Нет, скажите серьезно, господин Саламатин, откуда у вас убеждение, что рабочие не пойдут в театр? Именно потому и идут в казенку, что нет театра, а там, где он есть, он им недоступен, — гудел Баграмов с азартом.
— Танцевать, господа, танцевать! — уже приглашал Зотов.
Анемаиса Адамовна позабыла все свои огорчения. Вечер действительно удался, и ей, слегка захмелевшей, казалось все таким интересным, веселым, что она сегодня совсем не мечтала о «новом счастье», которого как-то особенно значительно пожелал ей Горелов. «Нет, пусть будет старое счастье», — подумала она про себя. Когда вышли из-за стола, она с удовольствием пела романсы, поочередно с Натальей Федотовной, радостно слушала свой чистый голос и совсем не замечала в рояле дребезжащего «ля». Когда все танцевали, она даже забыла про валенки доктора…
Саламатин так и остался центром ее внимания. Он танцевал превосходно, с неизменной удачей острил, а в беседах с мужчинами не уступал испытанным адвокатам-говорунам, эрудитам.
Разговаривали о больших политических перспективах. Саламатин тотчас же сообщил, что английская печать за последний месяц считает неизбежной войной между Японией и Россией.
— Из «осведомленных кругов» они сообщают, что драка в Китае обходится нам по два миллиона рублей в неделю, — сказал Саламатин, — наш золотой запас, которым хвалился Витте, давно растаял. А новый договор между Англией и Германией нас может вовлечь в авантюру похуже…
— Немецкие банки в серьезной тревоге, — подтвердил и Горелов. — Немцы пишут, что не могут подставить свои капиталы на Дальнем Востоке под удар войны. Соглашение с Англией они объясняют защитой своих интересов от нас и японцев.
— А наши промышленные дела, между тем, приходят в упадок. Капиталы текут за границу, — сказал Саламатин.
— И много твоих утекло? — язвительно спросил журналист.
— Пока держу дома, — ответил тот. — Однако я не настолько привержен дальневосточной политике… Если будет угроза… Нет, я не хочу разоряться ради наживы дальневосточных подрядчиков, фабрикантов и кучки чиновников!..
— Господа, довольно политики. Вы забыли дам, господа! Аркадий Гаврилович, музыки! — капризно произнесла Анемаиса Адамовна.
— Мадам, я — ваш раб! — воскликнул Горелов и ринулся к замолчавшему патефону.
В это время под окнами загремели веселые бубенцы подъезжавших упряжек. Послышались выкрики ямщиков.
— Господа, господа! К нам кто-то приехал! — подойдя к окну и стараясь разглядеть, что творится на улице, громко сообщил Рощин.
— Что такое?! Кто бы мог быть?! Удивительно! — произнесла Анемаиса Адамовна.
— Три тройки! Но почему-то никто не выходит, — сообщил Виктор Сергеевич.
Гости столпились у окна, силясь увидеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла.
— Новогодняя мистика! Поезд таинственных невидимок на тройках! — сказал доктор Зотов.
— Господа! Маленький новогодний сюрприз. Это я заказал тройки, — немного смущенно признался Саламатин. — Не сочтите за навязчивость и не примите в обиду. Я думал, что следует разнообразить веселье. — Он посмотрел на часы. — Еще нет и двух, и я предлагаю немного проехаться по морозцу…
Саламатин обвел взглядом собравшихся, силясь прочесть по лицам, какое произведет впечатление его необычная и нежданная выходка. Когда он ее задумал, она казалась ему удачной и смелой, но теперь он вдруг понял, что это было самоуверенно и нескромно и, будучи сделано без разрешения хозяев, ставит их в неловкое положение. Конечно, можно и отпустить эти тройки… Но ему было жаль.
— Господа! Разрешите вас пригласить сейчас же и всей компанией ехать ко мне для осмотра места постройки будущего театра, — вдруг найдясь, предложил Саламатин. — Я думаю, все немного устали от танцев.
Он не собирался до этого строить театр, но у него было затеяно угостить всю компанию необычайным зрелищем. Как же допустить, чтобы замысел не удался! Своео&ычный характер Саламатина не мог этого вынести, хотя он и понял свою бестактность. Он был скорее готов тут же всем обещать и даже действительно осуществить постройку театра. Причуда? Но здесь говорят о театре, здесь жаждут его? Что же… Пусть будет театр! — решил он под хмельком, почти как творец мира…
— Как мило! Как неожиданно мило! — воскликнула Рощина.
— Неужели уже задумано место?! — удивилась Наталья Федотовна.
— А где? Далеко ли? — спросил Горелов, который, как поверенный Саламатина, отлично знал, что разговор о театре — новогодний экспромт миллионера.
— У меня в саду. Там все подготовлено ко встрече гостей по поводу закладки театра. Сейчас только, половина второго. Умоляю вас, едемте. Никто не будет жалеть! Ведь на то новогодняя ночь! — уговаривал Саламатин, обрадованный поддержкой дам.
— И водка стоит?! Митрофанушка! Дай я тебя расцелую! Ты гений! — воскликнул Коростелев, которому надоело у Рощиных.
— Лошади у крыльца, места хватит на всех. Собирайтесь без промедления — и едем! — еще настойчивей уговаривал всех Саламатин.
Рощины оказались в затруднении.
— Право, едемте, господа! — предложил доктор Зотов. — Виктор Сергеевич, Анемаиса Адамовна!
— Серафима Викентьевна, уговаривайте родителей. Анна Федотовна! — просил Саламатин барышень.
Несколько минут еще шли перекоры и уговоры, но всем уж было ясно, что большинство на поездку согласно.
— Все же прорвался Тит Титыч из-под кембриджских лекций! — проворчал Лихарев, прощаясь с Баграмовым, который остался у Рощиных, ссылаясь на то, что ему по утру надо ехать на поезд.
Вася Фотин пошел провожать домой Фриду. Саламатин предложил довезти их на тройке. Анемаиса Адамовна остановила его, сказав значительно:
— Нет уж, вы им позвольте пройтись. Молодежи всегда приятней ночная прогулка.
Горелов, Коростелев, супруги Рощины, Зотовы, Фотины с дочерью и Родзевич с двумя сыновьями шумно уселись в сани.
Прощаясь со своими гостями, которые отказались ехать, Рощины испытывали неловкость. Вася с Фридой, конечно, от этого ничего не теряли и были рады остаться наедине. Доктор Баграмов — тот в самом деле хочет выспаться перед дорогой. А вот Лихарев — этот может обидеться… Но Саламатин все же очарователен и блестящ. Может быть, в этой выходке он и не очень тактичен и дерзок, как будто заранее понимал, что ему не откажут. Но ведь дело не в том, что богач! Нет, он право же просто мил! — думала Анемаиса Адамовна.
На трех санях, с веселым погромыхиванием бубенцов и бодрящим скрипом полозьев, промчались они по ночным улицам города и, обогнув несколько кварталов, остановились перед освещенным особняком Саламатина. Им отпер швейцар.
— Прошу дорогих гостей не спешить раздеваться, а следовать дальше за мной… ничего, ничего, в галошах и ботиках, кто в чем обут, — поощрил хозяин. — Всё готово, Петруша? — спросил он вполголоса молодого человека во фраке, вышедшего навстречу.
— Готово, Митрофан Прокофьич. Давно ожидаем-с! — с поклоном ответил тот.
Через просторные комнаты хозяин, вывел, гостей на балкон, выходящий в сад, где перед домом в снегу высилась украшенная игрушками и сверкающая «золотым дождем», при свете разноцветных фонариков, десятисаженная несрубленная ель. Под елью в стеклянном домике бегала в колесе белка. В другом подобном домике, больших размеров, жалась семейка «трусиков», а почти, рядом, возле другого дерева, гремя цепью, поднялся на задние лапы и приветствовал вошедших невнятным мычанием молодой медведь, который вызвал бурный протест коростелевского пуделя. Тот лаял и прятался между ног у Коростелева.
— Познакомьтесь, господа, мой приемный сынок Михаил Митрофаныч, — сказал Саламатин, обняв одной рукой медвежонка, другой же засунул ему в пасть какой-то гостинец. — Прошу всех сюда! — позвал он гостей. Оставив мишку, пошел он вперед по аллее и распахнул перед гостями дверь просторной восьмиугольной застекленной беседки, в которой стояли столы с закуской и питьем. — Господа, по стаканчику грога с морозца! Налей, Петруша.
И пока расторопный Петруша обносил всех стаканами и разливал горячий, дымящийся грог, заснеженный сад заиграл зелеными, фиолетовыми и красными отсветами, со всех сторон вспыхнули плошки с бенгальскими огнями. А на просторной поляне перед беседкой, разбрасывая цветные искры, завертелось огненное колесо.
Раздались восхищенные восклицания гостей.
Бац-бац-бац!.. — загремели выстрелы, и из купы молоденьких елок взлетели одна за другой ракеты и римская свечка, а с балкона дома загрохотал торжественным маршем граммофон. Ошарашенный всем этим, обалделый пудель снова отчаянно взлаял, и слышно было, как по городу его лай подхватили сотни собак.
Анемаиса Адамовна и Наталья Федотовна зажали в ужасе уши. Коростелеву пришлось отправить Мальчика в дом, под арест.
— Господа! На месте вот этой беседки, где вы находитесь, будет построен театр для публики! — провозгласил охмелевший хозяин. — Мы с Костей торжественно вам обещаем не щадить капиталов и сил для его скорейшего открытия. Вульгарно считать закладкой первый камень. Будем считать моментом закладки первый фейерверк!
— Тост за театр! — шумел Костя.
Прозвенело «ура», и под звон бокалов ударили выстрелы ракет, цветные огни которых рассыпались в новогоднем небе…
Гремела музыка. Было морозно, но от выпитого вина все разогрелись, горячий грог еще, всех подогрел. Никто не жалел, что поехал в этот праздничный зимний сад, никого не раздражала музыка граммофонных пластинок. И хозяин казался всем милым и остроумным, отнюдь не Тит Титычем. Все смеялись, шутили…
— Г…господа! Но дороге сюда Мит…трофан Прокофьич дал окончательное согласие п…приобрести печатное предп…приятие — нашу газету… За будущего издателя, господа! Возглашаю тост за будущего издателя! — бушевал Коростелев, суетливо наполняя бокалы. — Господа, подумай те только — Саламатин будет нас просвещать электричеством, газетой, те…те…театром! Наз…зовеем его Митрофан Па-апросветитель… З…за просветителя тост!
— А ты провокашка, Костя! — весело, без обиды сказал Саламатин.
— П…почему провокашка?! Нет, погоди-и! Нет, пого-ди-и! — задирался сильно нетрезвый Коростелев. — Ты мне дал согласие? Дал? Обещал?!
— Мы слышали, слышали — обещал! — воскликнула Наталья Федотовна. — Правда, Тосик? — обратилась она к мужу.
— Могу показать под присягой, — подтвердил доктор Зотов.
— Митрофан Прокофьевич, имейте в виду — устное обещание, данное в нетрезвом состоянии, юридически недействительно! — шутливо сказал Горелов.
— Значит, все — и театр и газета — всего лишь новогодняя шутка?! — разочарованно воскликнула Наталья Федотовна. — Вы над нами смеетесь, Митрофан Прокофьевич?
— Никогда, Наталья Федотовна, не позволю себе такого бесстыдного, коварства! Господин мой поверенный против газеты. Но Константин Константинович уговорил меня на газету, а вы — на постройку театра. А Аркадий Гаврилович не получал полномочий отменять мои обещания! — серьезно и громко сказал Саламатин, с неожиданной злостью взглянув на Горелова, и актерское лицо его вдруг стало жестоким и неприятным.
— Я же шучу, — поспешил уверить Горелов. — Шучу, Митрофан Прокофьич!
— Я тоже шучу, Аркадий Гаврилович, не примите в обиду, — насмешливо ответил Саламатин, заметив явное смятение Горелова. — А вот, господа, за что я еще с удовольствием подниму бокал — это за согласие Виктора Сергеевича стать редактором новой газеты, хотя он еще и не обещал… — Саламатин улыбнулся и стал снова очарователен.
— Избави бог, что вы, что вы! — с деланным испугом воскликнул Рощин. — Чую, это Костина несуразная выходка! Если уж пить еще, то выпьем за дам, за прелестных женщин и за радость людскую в наступающем новом году!
— За прелестных женщин! — выкрикнул совсем уже хмельной Коростелев.
Над морозным садом опять с разных сторон загорелись цветные огни, озаряя снег красными, синими и зелеными отсветами.
— Салазки, салазки! — воскликнул Коростелев. — Садитесь, Симочка, я повезу вас, как сивка-бурка!
Сима смутилась:
— Что вы, Константин Константинович! Я — толстушка.
— Садись, садись, — поощрил фабричный инспектор дочку.
И Коростелев побежал по дорожке, увозя Симочку.
— Господа, да здесь же отличная горка в саду! — вдруг вспомнил хозяин. — Идемте кататься на санках!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Извозчик! — позвал Володя под фонарем возле дома Рощиных.
Бойко взмахнув кнутом, от угла подкатил; скрипя санками по морозному снегу, извозчик. С деланной осанистостью, изображая лихача, он откинулся на облучке, будто не в силах сдержать бег застоявшегося коня, хотя и покрытая инеем мелкорослая лошаденка, и захудалые санки, и драная полость — все отнюдь не имело «лихого» вида…
— На Железнодорожную!.. То есть на Симоновку, — поспешно поправился Володя, с мыслью о том, что лишняя конспирация не повредит. В другое время Володя не заплатил бы таких сумасшедших денег, как запрошенный извозчиком двугривенный, но сегодня был особенный вечер, особая ночь — единственная в столетие, и он по-хозяйски откинул полость, садясь в санки. Приходилось ехать совсем в другой конец города. Ветерок ударил колючим снегом в лицо. Володя поднял жесткий, негреющий воротник гимназической шинели, думая о том, как будут рады ему в доме крестного.
Широкие сани, запряженные парой резвых коней, обогнали извозчика и остановились у освещенного подъезда дворянского собрания. С шумом и смехом выбиралось из саней какое-то веселое семейство с барышнями и офицерами.
— Господа! До встг'гечи осталось сог'гок четыг'ге минуты! — грассируя, выкрикнул мужской голос.
— Подстегни, — обратился Володя к извозчику.
Звуки духового оркестра вырвались из открытой фрамуги танцевального зала дворянского собрания. Именно здесь, в этом зале, в первый раз в жизни Володя видел встречу Нового года с высокой, горящей огнями нарядной елкой, украшенной золотыми шарами и звездами, играл духовой солдатский оркестр, танцевали разодетые дамы, офицеры и щеголеватые штатские господа…
Именно здесь, в дворянском собрании, лет десять назад судьба посулила Володе «счастливую долю». Володиному отцу, который служил проводником вагона третьего класса, участь лакея дворянского собрания казалась настолько завидной, что из-за нее, он считал, стоило несколько лет потрудиться в роли буфетного «мальчика». Пусть все — и буфетчику и кассирши, и судомойки — дерут тебя за вихры и за уши. Пусть все тебе щедро дают подзатыльники и пусть ты до поздней ноли должен не спать, бегать с двумя ведерками за снегом во двор, щепать для растопки самовара лучину, с тряпкой кидаться к каждой лужице пролитого случайно пива или расплесканного чая и, падая с ног, засыпать после трех часов ночи. Зато через несколько лет ты станешь взрослым лакеем, и щедрые дворянские чаевые потекут в твой карман… В городе ходила легенда о том, что владелец торговых бань и нескольких магазинов, Лаптев, когда-то тоже был лакеем дворянского клуба, а вот стал купцом первой гильдии и почетным гражданином… Правда, рассказывали и о том, как земский начальник, помещик Стрельников, публично не подал ему руки, но Стрельников же и поплатился за это: бывший лакей не далее чем через год заставил его вымаливать отсрочку уплаты по векселю, дня три кобенился и все же забрал именьишко строптивого дворянина…
Бесчисленное количество подобных «волшебных» историй каждый раз привозил отец из своих поездок. Он рассказывал их за бутылкой водки, заставляя восьмилетнего сына выслушивать их и «учиться, как надо жить»…
У отца были всегда опухшие от бессонницы и пьянства глаза, и его назидательные беседы неизменно заканчивались побоями матери, которую он упрекал во мнимых изменах ему за то время, пока он бывал в поездках. Избитая мать спасалась с детьми на улице или пряталась у соседей — помощника машиниста дяди Гриши Ютанина или у носильщика Горобцова…
Пьянство отца становилось все более неуемным, все более буйным, оно перешло в запои, он был уволен с железной дороги и вскоре попал в желтый дом, где умер от белой горячки. Мать привела Володю вместе с двоими младшими на похороны умершего отца, а через несколько дней жёлтый дом стал их обиталищем: мать поступила сиделкой к сумасшедшим; их домик в железнодорожной слободке купил Головатов, знакомый кондуктор, а они поселились в деревне Оленино, при которой стояла лечебница для душевнобольных. Только Володя остался жителем города — мальчиком при буфете в дворянском собрании, где он и ютился ещё месяца три в углу подвального этажа, в помещении для кухонной прислуги.
Как-то раз, поспешив на дежурство, мать второпях закрыла печку с угаром, и через два дня фельдшер из жёлтого дома, Федотов, на «сумасшедшей линейке», как называли в городе линейку, ездившую по нескольку раз на дню до психиатрической лечебницы, приехал за Володей, чтобы отвезти его на похороны младших сестренки и брата…
На всю жизнь остался в ушах Володи пронзительный, исступленный крик матери. Она не плакала так над могилой отца. Его смерть она приняла как освобождение от тяжкой обузы и лишь для приличия подвывала и, оборвав на минуту причитания, тут же спокойно и деловито обращалась к кому-нибудь из ребят, чтобы получше закутать в платок, вытереть нос и опять возвратиться к нудному подвыванию… Теперь, у могилы детей, она валялась по снегу, рвала на себе волосы и кричала истошным, охрипшим визгом бессвязные, истязающие себя слова…
Две недели после этого она лежала в «желтом доме» на положении больной, а когда возвратилась к работе, то тот же фельдшер приехал опять на линейке, чтобы забрать Володю из «мальчиков». Совместную жизнь матери с сыном врачи сочли средством, чтобы спасти ее от помешательства.
Ещё в буфетных мальчиках по ярлыкам на винных бутылках, по этикеткам печенья, по чайным и конфетным упаковочным обложкам Володя постиг грамоту. Потому ученье в приходской школе пошло у него без особых трудов.
Когда Володя окончил школу, ему было двенадцать лет. Надо было опять идти «в люди». Фельдшер, который давно зачастил к матери и которого мать почтительно называла Михайлой Степанычем, в то же время даря его необычайно ласковым взглядом своих карих глаз и как-то особенно усмехаясь, — так, что становилась даже на взгляд сына необыкновенно молодой и красивой, — фельдшер вдруг посоветовал ей отдать Володю не в мальчики в магазин или парикмахерскую, не к сапожнику и не к лудильщику в ученики, а… в гимназию! В гим-на-зию!.. У матери даже в глазах потемнело от этого слова. Она посмотрела на Михаилу Степановича тем понимающим, «себе на уме», взглядом, которым привыкла смотреть на больных, когда они «заговариваются», но им не следует возражать, несмотря на всю очевидную несуразицу их болтовни…
Фельдшер был, однако, в здравом рассудке. Он не стал доказывать ничего матери, но в ближайшее воскресенье к нему приехал товарищ его детства, давний друг Феофаныч, гимназический надзиратель, которого гимназисты звали за незавидные рост и фигурку «Чижиком». Это было уже не в новинку, что гости фельдшера приезжали из города не к нему в неприютную больничную палату, а в избушку Володиной матери. И она каждый раз, как хозяйка, ласково и радушно встречала его гостей, а кое-кто из гостей по ошибке называл Володю даже «сынком» Михаилы Степановича… Феофаныч был тоже принят в комнатушке с геранями на оконце, за столом, накрытым кружевной скатеркой, которую подарила матери одна из больных-рукодельниц. Мать, в тот день свободная от дежурства, сходила за водкой, испекла пирог, нарезала колбасы и белого калача, подала грибков, из комнаты фельдшера принесла гитару, зная пристрастие Михаилы Степановича к музыке, после того как он выпьет. Но фельдшер сурово отверг забаву и, против обычая, пригласил Прасковью присесть к столу, а Володе велел никуда не бегать, сидеть тут же, с ними. Его торжественный вид и серьезность, не присущая ему по воскресным дням, возбудили Володино любопытство. Оказалось, что фельдшер затеял «семейный совет», где Феофаныч, одетый в мундир с блестящими пуговицами, то есть выглядевший и сам «как барин», должен был окончательно и навсегда решить Володину судьбу…