Аиочка села рядом с диваном на кресло…
— Дайте руку, мне будет немного легче. Спасибо, — сказал Геннадий. — Хотите покушать?
— Боже, какой хлебосольный хозяин, даже в таком положении! — засмеялась она, отняв свою руку при входе горничной, отчего сама же смутилась. — Нет, я ничего не хочу. Кроме того, меня ожидает тетя.
Геннадий взглянул ей в глаза.
— Прекратите «тетю»! Я всё разузнал. «Тётя» — миф, «тётя» — дым и мираж… Ой, как все-таки больно! — сказал он, вдруг морщась. — Дайте нам по стаканчику чая согреться после катка, — попросил он горничную, когда она доложила, что за доктором послано.
Но Аночка решительно встала и отказалась от чая.
— Вот я прикован к постели и буду теперь обречен на тоску одиночества, всеми покинут… — грустно сказал Геннадий.
— Почему же покинуты? — осторожно спросила Аночка.
— Ну кому интересен больной?
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмет тебя?! —
прочитал он и засмеялся. — Вот хоть вы, например, придете?
— Почему же?! Я вас навещу. Ведь ваше несчастье отчасти моя вина…
— Навестите?! — с искренней радостью воскликнул Геннадий. — Придете? Когда же? Я буду вас ждать…
— Я завтра приду узнать о вашем здоровье после лекций, — пообещала она.
Аночка познакомилась с Геннадием ещё до рождества. Она охотно кружилась по льду с этим стройным, красавцем, который с такой легкостью острил не только по-русски, но по-французски и по-немецки, легко и просто, без всякой рисовки, рассказывал с юмором о загранице, о нравах Италии, Франции, Англии, где побывал за свою молодую жизнь уже не по разу, и тем более казался простым и приятным.
Он провожал её каждый раз с катка до её уютного домика, через два переулка от Патриарших прудов, галантно благодарил за мило проведённый вечер и говорил, как о мечте, о своем желании с ней встретиться в следующий раз.
|
|
Об этих своих встречах с ним Аночка не рассказывала никому не потому, что в них для нее было что-то заветное, а просто из-за того, что он был из другого мира, из которого вырывался сюда, на каток, как он сам говорил, для того, чтобы почувствовать молодость, отряхнуться от утомительной чопорности, которая его окружает…
Он был года на три-четыре постарше Аночки, и можно было представить его себе совсем уж взрослым чиновником или присяжным поверенным, и у него, должно быть, хватило бы выдержки, смелости, умения держаться, чтобы заслужить уважение окружающих и оказаться сразу в первом ряду…
Аночка не относилась к нему как к равному. Она чувствовала во многом его превосходство, но в чем-то и как-то сознавала и свою долю власти над ним, и эта-то доля власти ее волновала, хотелось чувствовать ее сильней и сильней. Даже, вернее сказать, разъедало душу какое-то любопытство узнать: а может ли эта власть стать сильнее? Серьезно ли «это» с его стороны?..
Но сегодня ей просто было искренне жаль этого милого спутника по катку, партнера в замысловатых пластичных движениях танцев, удивляла и внушала уважение его мужественная выдержка, когда он продолжал говорить со своей обычной шутливостью, хотя не в силах был ступить, ногой. На мгновение ее смутили слова «ваше сиятельство», сказанные горничной. Но лишь на мгновение.
На другой день после лекций Аночка поспешила его проведать.
|
|
Отворила знакомая горничная, пригласила войти, сообщив, пока Аночка раздевалась, что у князя не вывих, а перелом ноги.
Геннадий лежал на диване в нарядном халате с кистями. При входе Аночки он отложил английскую книгу и радостно повернулся к ней.
— Геннадий Михайлович, перелом в самом деле?
— Представьте себе! Говорят — шесть недель без движения. Ужас! — ответил он. — А я все-таки рад. Чему? Угадайте.
Она догадалась, о чем он хочет сказать, и смутилась.
— Не знаю.
— Лукавите! Прекрасно всё знаете, но хотите услышать своими ушами. Извольте: я счастлив, что вы по этому поводу у меня. Прошу вас, садитесь. Ужасно смешные люди! — сказал он, указав на отложенную книгу. — Диккенс… Я был в Англии два года назад. Представьте, всё тот же Диккенс и мистер Пикквик, хотя чуть-чуть в изменённой форме. Но очень милы бывают, когда познакомишься с ними поближе… Нет, я вас попрошу пересядьте сюда, чтобы я видел ваше лицо. Вот так. Спасибо. Будем обедать. Я страшно голоден и ждал только вас…
— А если бы я не пришла? — кокетливо спросила она.
— Этого быть не могло, — серьёзно ответил Геннадий. — Ведь вы обещали! Впрочем, я ждал бы с обедом до завтра, — заключил он шутливо.
Горничная придвинула кругленький столик к дцвану. Оказалось, на нем уже два обеденных прибора и бутылка вина.
— Я так люблю смотреть в ваши глаза, — сказал Геннадий, уговорив ее выпить рюмку вина. — Они у вас совсем детские. У меня есть маленькая сестричка Катюша. Ей только тринадцать лет, она очень на вас похожа. Между прочим, я дал телеграмму отцу. Он приедет на этих днях, чтобы меня увезти в имение.
|
|
Аночку стесняла бы эта обстановка, если бы Геннадий не болтал так безумолчно. И, словно чувствуя это, он был неустанен.
— Мне сегодня приснилось, что я совершенно хромой, а вы скользите по льду и смеетесь, что я не могу кататься. Мне так хотелось с вами на лёд, но адская боль отнимала ногу…
— Фу, какой вы! — сердито, сказала Аночка.
— Так во сне же, во сне! Наяву я, наоборот, считаю вас веселым и чудным ангелом. Ангел, дайте, пожалуйста, соль и горчицу… Mersi, mon ange![25]
— Нет, я вас прошу меня звать по-прежнему, — строго сказала Аночка. — Мне не нравится «ange».[26]
— Я весь покорность и послушание, уважаемая Анна Федотовна! — цеременно ответил Геннадий. — Ну как ваши сходки? Когда назначено? Завтра?
— Завтра, — сказала она вызывающе. Она не хотела с ним говорить об этом. Это было то, что их разъединяло, и чем больше говорить об этом, тем глубже делалась трещина. Она понимала это и избегала с ним этой темы.
— Ах, Аночка, la pauvre petite femme emancipee![27]В вас столько прелестного пыла, что он кружит голову…
— Кому? — задорно спросила она.
— Ну конечно же окружающим. В частности — мне. Разве вы не видите, что я совершенно влюблён!
— Вы Дурно пользуетесь своим «беспомощным» положением, Геннадий Михайлович! — возвратилась Аночка к строгости.
— Pardon![28]Разве вам не приятно слышать, что вы очаровательны? Тогда что же приятно? Хотите, чтоб я вас считал не ангелом, а людоедкой?.. Ну не сердитесь, я больше не буду дурачиться: это я позволил себе от радости, что боль поутихла… Вы хотите, чтобы я вас считал Софьей Перовской? Пожалуйста… В сущности, Софья Перовская — это характер плюс обстоятельства. Характер у вас налицо, а обстоятельств таких не дай бог вам когда бы то ни было! Если бы можно было наверное избавить вас от таких обстоятельств переломом еще и другой ноги, согласен сломать вторую, — искренне заключил Геннадий.
— И никогда-никогда не стать больше на лёд?! — с шутливым и невольным кокетством спросила Аночка.
— Jamais![29]— решительно отозвался он.
— Какой вы великодушный!
— Хотите, я расскажу вам сказочку? — начал Геннадий. — В одной заморской стране жил принц. Его звали…
— Вася, — подсказала Аночка.
Геннадий пожал плечами.
— Мне лично не нравится, но если хотите, то пусть по-вашему — Вася. А у соседнего короля была дочь-принцесса, которую звали…
— Акулькой! — с шаловливым задором вставила Аночка.
— Если вам больше нравится Акулька, чем Аночка, то пусть будет Акулька, — терпеливо согласился Геннадий. — Итак, принц Вася…
— …больше всего любил мороженое и танцы на льду, потому что он доводился внуком деду-морозу, — опять перебила она, — а принцесса Акулька носила летом медвежью шубу, спала в натопленной печке и лакомилась горящими головешками. Такой у них был разный характер… А теперь продолжайте сказку! — заключила она вызывающе.
— Продолжать?! Да как ту продолжишь?! Вы мне оклеветали принцессу, испортили поэтический образ… Нет, вы решительно не умеете слушать сказки, Софья Перовская! — капризно сказал Геннадий. — Хотьбы больного-то пожалели!
— Я никогда не умела их слушать. Мне в детстве ещё попадало от няньки за то, что все так же путала…
— Бедная ваша нянька! Вы же сделали из моей принцессы шишигу какую-то!
— Вовсе нет. Шишига совсем не такая: шишига живет в болоте, вся пиявками обросла, как шерстью, лопает лягушек да тину хлебает, разговаривать не умеет, только пыхтит; глазищи у неё зеленющие, злющие, хайло, как бучило, а на башке осока и камыши растут. Увидит ребеночка, который не хочет вовремя спать, схватит за ножку да в болото утянет. Вот какая шишига! Страшная? — по-детски таинственно спросила Аночка.
— Ужасная! Я теперь один побоюсь оставаться…
— Принцесса Акулька для испытания отваги оставила принца Васю наедине с болотной шишигой, а сама убежала.
Аночка встала.
— Спокойной ночи, принц Вася, Яга — гипсовая нога!
Она, сделала реверанс и выбежала в прихожую одеваться…
Через час был установлен мир между Аночкой и Клавусей.
Клавуся, с двумя чашками в руках, постучалась к ней носком туфельки.
— Аночка, можно к тебе на диванчик?
Это было у них заведено с начала жизни Аночки в квартире у Бурминых. Клазуся любила свой девичий плюшевый старый диван с продавленной между пружинами ямкой, в которой было удобно сидеть, поджав под себя ноги, читать, вышивать или просто болтать с подругой. Когда на нее нападало лирическое настроение, она просилась к Аночке в гости, «на свой позабытый диванчик».
— Юрик сказал, что придет очень поздно, а я грущу. Я тебе не помешаю? — спросила Клавуся.
— Нет, что ты! Я рада, — ответила Аночка. — Ты так давно у меня не бывала.
— Ещё бы! Ведь у тебя эти самые робеспьеры, мараты всё время. Даже страшно! — сказала Клавуся. — Сегодня ты, кажется, слава богу, весь день провела без них…
Раздался в прихожей звонок. Аночка вышла сама, не дожидаясь, пока подойдёт Ивановна.
Горничная Геннадия подала ей записку.
— Пожалуйста, барышня, вам. Ответа не ждут, — сказала она и исчезла, прежде чем Аночка успела открыть рот.
«Ваше высочество, блистательная принцесса Акулька! — писал Геннадий. — Получил телеграмму отца. Завтра днем он меня увезёт в деревню, в царство деда-мороза. До отъезда мне просто необходимо вас повидать! Умоляю! Если бы был на ногах, я никогда не посмел бы тревожить вас дерзкой просьбой, я бы дежурил у ваших ворот, ожидал. Но я сегодня почти что вещь, а не человек. Троньтесь же сердцем, Аночка, если оно у вас не из камня. Я балагурил и скоморошничал, чтобы себя обуздать, но вот вы ушли, и я понял, что не сказано самое главное… А если меня увезут?! Нет, я хочу, чтобы вы все узнали, прежде чем мы разлучимся на долгие недели… Умоляю.
Геннадий».
— Опять твои Робеспьеры? — спросила Клавуся. И вдруг, вглядевшись в лицо подруги, радостно захлопала в ладоши. — Нет, нет и нет! Это письмо от «него»! Ведь я угадала? Да? Угадала?! — допрашивала Клавуся в чисто женском азартном восторге от своей проницательности. — Ты влюблена? Влюблена?!
— Я, знаешь, Клавуся, просто дурная. Вовсе не влюблена, а, как нянька моя говорила, бывало, я «рыпаюсь»… А чего мне нужно — сама не знаю…
— А «он»? «Он» влюблен? — спросила Клавуся.
— Не знаю. Я просто ему не очень верю.
— А может, напрасно не веришь?
— А может, напрасно, — неопределенно ответила Аночка. — Он очень опытный. За границей бывал, много видел и знает. Аристократ. Богатый. «Не того поля ягода», как сказала бы нянька…
— Ох, Аночка, берегись рассудка! Нам, женщинам, мудрость во вред. Нас больше любят, когда мы глупышки. Глупышки, как мышки. Будешь, конечно, писать ответ? Я не стану мешать, а ты постарайся не быть слишком мудрой…
— Когда, наградив Аночку сестринским поцелуем, Клавуся ушла к себе, Аночка открыла наугад томик Пушкина.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать,
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать… —
прочла она на открывшейся перед ней странице.
— Постыдитесь, принцесса Акулька! — сказала себе Аночка. — Пифия тоже нашлась! Стыд и срам! — И, припомнив неизбежную няньку, поправилась: — Срамота-срамотища!..
Утром ей почему-то совсем не пришлось мучиться совестью и доказывать себе, что она успеет еще приехать на студенческую сходку. Желание увидеть Геннадия вдруг оказалось так сильно, что она гнала от себя мысль об опоздании на сходку, назначенную в университете.
Ревниво следила она за стрелкой часов, боясь приехать к нему слишком рано и тем обнаружить свое нетерпение. К тому же она подумала и о том, что он тоже должен помучиться ожиданием и неуверенностью в ее приходе.
Она позвонила ровно в двенадцать, в тот самый час, когда было назначено начало студенческой сходки.
— Ваш папа за вами ещё не приехал? — спросила она обрадованного Геннадия.
— Он будет часам к восьми вечера…
— А вы написали, ваше сиятельство, что он увезёт вас в деревню днём! — строго и обличающе произнесла она.
— Каюсь! Рубите голову — я хотел вас видеть сегодня подольше. Садитесь сюда, как вчера, и, ради бога, не произносите больше «сиятельства»!..
Она не заметила, как текло время.
Геннадий был оживлённее, чем обычно. Он, казалось, совсем позабыл о переломе ноги, рассказывал об Италии, Франции, о сумрачном, с кислой рожей Берлине, застегнутом в длиннополый сюртук. Он прочел о Германии и Берлине отрывки из Гейне и тут же подарил Аночке миниатюрный томик Гейне с многозначительной цитатой, которую написал в посвящении:
…Und das Leben ist Kein Leben, Fern von dir es ist der Tod![30]
После этой надписи Аночка, будто испугавшись чего-то, притихла…
Но тут Геннадий спросил обед, во время которого он несколькими легкими шутками рассеял ее задумчивость. А после обеда он уже снова безудержно дурачился, изображая лондонского денди с прилизанным, ровным пробором и моноклем в глазу, то вдруг пел тенором по-итальянски, то читал стихи Мюссе по-французски и вдруг заявил:
— А ну их всех к чёрту! Для русского сердца всё-таки нет ничего лучше Пушкина. Слушайте, Аночка!
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой.
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой…
— Не надо, Геннадий Михайлович! — как-то жалобно воскликнула испуганная совпадением Аночка.
— Почему? — удивился он. — Вас тоже волнуют эти стихи? Ну скажите мне, что они значат для вас? — спросил он тихо, взяв ее за руку.
Она вырвала свои пальцы.
— Эти стихи мне раскрылись вчера наугад, — призналась она.
— Вы… гадали? По Пушкину?
Она опустила голову.
— Аночка! Почему вы гадали? Это было до или после моей записки?
Она молчала.
— До или после? — настаивал он. — Ну дайте мне руку.
Аночка дала ему руку, и вдруг он резко и сильно привлек ее близко к себе, так, что губы его пришлись прямо против ее губ и словно сами приникли…
Она оттолкнула его рукой в лицо и вскочила.
— Уйдите! — Она отбежала к двери. — Это бесчестно и стыдно! Вы… Вы…
Не находя от стыда и негодования слов, она схватила свою сумку.
— Это и было для вас то «самое главное», что вы только и сумели сказать?! Эх, вы… отпрыск! — с презрительным упреком заключила она в дверях.
Горничная выглянула в прихожую.
— Уже уходите? — приветливо, как всегда, сказала она.
— До свидания…
Аночка проскользнула в отворенную дверь и вихрем вылетела на морозную улицу.
— Здрасьте-пожалуйста! — насмешливо воскликнула она себе самой поговорку все той же няньки. — Догостились, сударыня! — И опять повторила с насмешливой горечью: — Срамота-срамотища!
Морозный ветер медленно остужал разгоревшееся лицо.
Аночка шла переулком, дошла до Новинского бульвара и побрела по снежной дорожке, уже терявшейся под ногами в сумерках, села тут на скамеечку, безучастно глядя на какую-то няньку, катавшую на салазках двух ребятишек.
Она думала о том, что она стала мещанкой, кокеткой и поделом именно так к ней отнёсся Геннадий, «сиятельный пижон-кавалер», как назвал его Федя. Увлеклась, позабыла друзей, забыла о своем «общественном положении», или, как сказал Федя, «общественной роли»… Забыла Володю, который сидит в тюрьме. «Такая дрянная девчонка, скверная, гадкая, гадкая!» — твердила она себе.
Уже зажглись фонари, когда Аночка почувствовала, что застыли ноги.
Она побрела по бульвару среди редких прохожих, испугалась какого-то рослого мужчины, который ей показался пьяным, перебежала с бульвара на тротуар и тут снова замедлила шаг.
Когда Аночка вошла в дом, совсем уж наступил вечер.
Клавуся встретила её радостным восклицанием:
— Аночка! Господи, как я измучилась!.. Мы уж тут думали самое худшее! — затараторила она. — Ну, расскажи; расскажи, как ты вырвалась из этих сетей? Что там?.. Мы ведь совсем уж считали, что ты погибла! — преувеличенно, как всегда, восклицала Клавуся. — Ну, садись поскорее обедать и говори…
Аночка покраснела, взглянув на Бурмину. Ей показалось, что Клавуся обо всем рассказала мужу.
— А что?.. Почему?.. — пролепетала она даже как-то беспомощно, не сообразив того, что Клавдия Константиновна и сама ничего не знает о ее отношениях с Геннадием.
— Да где ты была-то? На сходке? — допрашивала Бурмина.
— Нет… я… Я была тут, у Арбата… у больной… у знакомой подруги… — нелепо пробормотала Аночка.
Клавуся посмотрела на неё с любопытством.
— Ах, во-от что! — протянула она лукаво и понимающе.
В прихожей яростно задребезжал звонок.
— Полиция! — схватившись за сердце, воскликнула Клавуся.
Все трое прислушались.
— Барышня, вас, — позвала Ивановна.
Даже не сделав на этот раз замечания за «барышню», Аночка побледнела и вышла в прихожую, ожидая, что это горничная Геннадия.
Но вместо горничной или полиции там стояла её однокурсница Галя Косенко.
— Весь Исполнительный комитет вместе со всей сходкой арестовали, загнали в Манеж, — таинственно и страстно шептала Галя. — В-Манеже солдаты, полиция, казаки. Можно ждать издевательств и избиения…
— Да ты проходи ко мне в комнату, — пригласила Аночка.
Снова звякнул звонок.
Возбужденный, взволнованный, вошел в переднюю покрытый инеем знакомый рязанец, маленький Мишка-медик, который ехал с ней вместе в Москву после каникул.
— Аночка, вы ещё целы? Приберите. Это опасное, — с порога сказал он, сунув ей в руку какой-то бумажный свёрток. — Ночью ждём обысков… У Манежа толпа так тысячи в две… Народ обозлен. По улицам конные патрули. — Он снял шапку и вытер платком слипшиеся от пота волосы. — Что творится-то, а! — отдышавшись, воскликнул он радостно. — К Манежу движутся мастеровые. «Марсельезу» поют…
— Пойдёмте туда! — воскликнула Галя.
— Сначала чаю, погреться, — сказала Аночка. — Я попрошу подать к себе в комнату.
Когда она вышла в кухню, Ивановна ей подмигнула.
— Что малый принёс-то, давай я в дрова уберу — сам леший не сыщет! — шепнула она.
Аночка удивленно взглянула.
— Эх ты, простая душа! Я ведь жизнь прожила, не такое видала! — сказала Ивановна.
— Аночка, вы никуда не пойдете. Сидите дома, — решительно сказал, входя в это время в кухню, Бурмин.
— Георгий Дмитриевич, я не ребенок! — оборвала она.
— Однако ваш папа… — начал Бурмин.
Но Аночка перебила:
— Мой папа меня сам-то в пеленки не кутает и вас не просил. Вот скоро у вас родится девчонка…
— Аночка! Я тебя умоляю, — вступила Клавуся. — Если тебе дорога наша дружба…
— Мне дорого дело свободы! — выпалила Аночка, и сама не поняв, как слетели с ее языка такие «звонкие» слова.
— Прошу прощения, сударыня, как вам будет в дальнейшем угодно! — сухо поклонился Бурмин. — Клавуся, пойдём!
Аночка иронически сделала ему реверанс Она с друзьями торопливо пила чай. Когда они собрались уходить, Ивановна вошла со двора.
— Вот и всё, — шепнула она, заговорщически мигнув. — А ты валяны вздела бы. Ишь ведь мороз-то! И платочек накинь, не стыдись, кто те ночью узнает!..
Аночка примерила её валенки и платок и посмотрела в зеркало. Маскарад ей понравился.
«Вот бы сейчас посмотрел на “принцессу Акульку” Геннадий!» — мелькнуло в ее голове, но тотчас она прогнала эту смешную мысль.
Они шли по Большой Никитской, которая была не по времени оживленной: кучками двигался народ в обе стороны — к Моховой и обратно — студенты, мастеровые, какие-то женщины.
— Ну что там, коллеги? — спросил Мишка-медик группу встречных студентов.
— Возмутительно! Загнали в Манеж и не кормят. Там сотен пять лошадей, полк солдат, воздух спёртый… Двоих студентов оттуда сейчас повезли в санитарной кapeтe… Впрочем, они там, в Манеже, бодрятся, кричат, поют песни… Войска прибывают, и народу вокруг прибавляется, — говорили наперебой студенты. — Мы только до Кудринки, в извозчичью чайную, погреться чайком да назад! Возможно, что будет драка…
— И будет! — подал голос прохожий мастеровой, который, задержавшись, прислушался.
— Я, собственно, господин, не с вами! — огрызнулся один из студентов.
— Вот и видать, что ты «господин»! Оттого и дурак! — отрезал мастеровой и пошёл своей дорогой.
— А слыхали, что в Питере? — доносились обрывки фраз случайных прохожих.
Большая Никитская возле университета была забита толпой, которая находилась все время в каком-то беспорядочном бродильном движении: кто-то старался пробраться назад — на Никитскую, кто-торвался вперёд — к Манежу. Аночка и ее спутники долго искали попутное течение в этой толще людей, чтобы продвинуться ближе к центру событий. Их мяла и «тискала инертная масса плеч, локтей, животов.
— Пропустите, коллеги! Господа!..
— Ну, куда, ну, куда вы, девчонки?! Нагаек не нюхали? Думаешь, сладки? Стояли бы тут…
— Поднажмем, коллеги!
— Да это студенты, пустите их, братцы. К своим пробираются.
— И этим ещё под арест захотелось? — с ехидцей сказал кто-то.
— Своих выручать скопляются. Дай им проход, не дури. Как вот двину! — раздавались в толпе отдельные голоса.
Аночка забыла в этот миг, что днем она возмутительно пропустила сходку, забыла свой стыд за случившееся в комнате Геннадия. Она теперь жила с этой толпой, чувствовала себя частью этого студенчества, к которому слышала уважение и сочувствие в простых, грубых возгласах незнакомых людей. «Выручать своих» — это значило бороться за общее дело, в том числе — за Володю и за его свободу…
— Пропустите студентов, ребята! — сочувственно говорили в толпе рабочих и обывателей.
И вот Аночка увидала Манеж! На морозной площади обширный бивак полицейских, солдат, казаков, похоже на какую-то батальную картину: всадники, конские крупы. У самой решетки Александровского сада горят костры, и возле них тоже военные. К тротуарам прижата конной полицией толпа студентов и мастеровых. В толпе передают подробности «манежного сидения» нескольких сот студентов-узников, которых между шпалерами, конной и пешей полиции прогнали в Манеж прямо со сходки, захватив их в воротах университета.
— Эх, фараоны! Чего издеваетесь над молодежью? — слышится из толпы. — Запугать хотите?! Не запугаете, молодых!
— Отворяйте ворота, пустите студентов, а то мы и сами отворим! — гаркнул громовой голос.
— Вас бы туда с полицмейстером вместе загнать! — кричат полицейским женщины.
По той стороне Манежа, возле костров, люди стоят спокойно, видно, как курят и сплевывают в огонь, греют руки, — должно быть, смеются, шутят. И это спокойствие солдат и полиции еще больше раздражает толпу. Как будто их не касается, что тысячи разных людей собрались сюда, возмущенные выходкою начальства. В толпе накипает злость. Полиция не отвечает на самые обидные вызовы. Как вдруг из Манежа через разбитые окна послышалось пение:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног!..
Толпа на улице подхватила пение. Нет, не смеет полиция против такой толпы возмущенных людей! Боится полиция!.. С Никитской и с тротуаров толпа медленно двинулась на дорогу, наступая в сторону полицейских костров.
— Господа, прошу, отойдите на тротуар! Прошу, отойдите! — испуганным тоненьким голоском крикнул коротенький, толстенький полицейский пристав, как будто собравшись всех так удержать.
— Не проси, не уйдём всё равно! — огрызнулся мастеровой.
— Нехорошо, господин! Я вам вежливо говорю, не «тычу», — урезонивал пристав.
— Мы знаем ваш вежливый разговор, не по разу слыхали! — крикнула рослая женщина и шагнула на пристава.
Он отступил.
Вокруг засмеялись зло, ядовито.
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Иди на борьбу, люд голодный!.. —
слышалось уже с разных сторон.
Толпа осмелела и решительно наступала к Манежу.
— Осади! — заорал конный городовой, проезжая по краю дороги и тесня толпу конским крупом обратно на тротуар. Но толпа окружила его, стиснула. Кто-то схватил под уздцы лошадь и потащил глубже в толпу, к самой университетской стене.
— Тяни с седла фараона!
Кто-то свистнул. Лошадь взвилась на дыбы. Но её ухватили крепче.
— Тпру, стой!
— Людей потопчешь — башку свернём! — пригрозили незадачливому кавалеристу окружающие.
— Да вы же сами меня, господа, не пускаете, а лошадь — скотина пугливая, Пропустите назад.
— Братцы! Пустить фараона на волю?!
— В плен взяли, да вместе с конем! — потешались в толпе.
— Коня цыганам продать, а фараона — чертям!
— А чёрти их даром берут. Они за него гроша не заплатят!
Несколько конников, наконец поняв, что случилось, подскакали к толпе на выручку своего.
— Осади! Осади, пропусти! — кричали они, наступая.
В них полетели снежки.
— Ура-а! — крикнул кто-то, схватив под уздцы лошадь второго городового. — В плен их, братцы!
Подскакал конный пристав.
— Разойдись! — грозно выкрикнул он.
— Бла-бла-бла! Как индюк, разорался! — дразнили его из толпы. — Вот хотим и стоим.
— Отпустите студентов! — настойчиво требовал громкий голос.
— Братцы, к воротам. Освободим коллег! Ур-ра-а! — крикнули в стороне от Аночки на всю улицу, и вдруг вся толпа всколыхнулась, прорвала цепь взявшихся за руки городовых и побежала к Манежу.
— Ура-а! — закричали в толпе.
— Ур-ра-ара-а! — подхватила тысяча голосов, ободряя себя и нагоняя страх на противника.
Аночку понесло толпой к самим воротам Манежа.
— Ломай ворота! — крикнули какие-то решительные и смелые люди, но не студенты, скорее рабочие. — Ребята, давай-ка чего-нибудь в руки — топор или ломик!..
Все позабыли в этот момент, что кроме студентов в Манеже солдаты с винтовками, что их могут встретить штыки и пули. Они не думали о казацких нагайках и шашках.
— Господа, отойдите прочь! — повелительно крикнул вблизи ворот тоненький голосок.
Все узнали по голосу того смешного, нестрашного полицейского пристава.
— Пошел-ка ты к черту! Ломай!
Уже чем-то стучали в ворота Манежа.
Десяток городовых кинулись на отважных, но тотчас были оттерты густою толпой. Удары в ворота гремели с нетерпеливым ожесточением.
— Бей фараонов! — кричали с той стороны, где наседала полиция. — Пусть неповадно им будет. По мордам бей чем попало!
— Давай, давай, навались! Подаются! — слышались голоса от ворот.
И вдруг пронеслось в толпе:
— Казаки!
— Солдаты!
Раздался барабанный бой, заливисто заиграла какой-то сигнал военная труба… Кто-то испуганно ахнул. Послышался панический, пронзительный визг.
Аночка не видала из толпы ни казаков, ни солдат, но толпа со всех сторон тесно сжала ее и повлекла, почти поднимая с земли, поворачивая лицом то в одну, то в другую сторону. Она потеряла своих спутников.
— Затолкали совсем девчонку!.. Держись на ногах-то, не падай, затопчут, как на Ходынке! — дружелюбно крикнул с ней рядом тот самый могучий голос, который требовал лома и топора. Кто-то крепко схватил её за плечи и поставил твёрже.
— Освободим студентов! Бей фараонов! — неожиданно для себя закричала вместе с другими Аночка.
Однако толпа уже больше не наступала; она от кого-то опять попятилась, и снова Аночку чуть не сбили с ног.
И вдруг она увидала совсем близко перед собой плотные ряды полицейских, которые наступали, выхватывая на выбор отдельных людей, толкая, передавая их за кольцо полиции. Цепкие руки городового схватили ее за платок, завязанный на груди.
— Будешь, дрянь такая, орать! — прохрипел ей в лицо городовой.
— Пусти! — грянул рядом уже знакомый Аночке густой и могучий голос. И тяжелый, огромный кулак из-за Аночкиной спины обрушился на голову городового. Полетела под ноги его шапка.
Аночка в страхе закрыла глаза.
Её кто-то тащил, тянул, дергал, туда и сюда. Шубка трещала по швам, вокруг раздавалось сопение, удары… Кричали: «Держись! Не давай! Отобьем!.. Навались!.. Бей их крепче!..» Ей казалось, что это длилось не менее часа. Раза два кто-то локтем толкнул ее в грудь, раза два ударили по голове. Ноги подкашивались, но она не заплакала…
И когда наконец внезапно толчки кончились, кто-то с двух сторон подхватил ее под руки. Не зная ни кто, ни куда ее тащат, она поняла, что это не враги, а друзья.