— А зачем нас в Сибирь? — усмехнулся Федот. — Нам и тут тоже каторга. Мы им тут понужней, чем в Сибири!
— Да что вам шуметь за студентов, за барских детей?! Свои ребята небось подыхают в казармах, так вы шуметь не идете? — вмешалась женщина, кормившая грудью ребенка.
— Буде врать! Буде врать! — раздался в печи голос калеки Антона. — Студент за рабочего шел? Шел, братцы! Студент и на каторгу шел, и в тюрьму, ив петлю! Мы студентов видали еще лет двадцать назад, а кто не видал, тот нас, стариков, спроси.
— Да кто говорит, что мы за студентов идем? — возразил Федот. — Мы за себя, за рабочую долю идем, не за студентов. Да с вами, я вижу, каши не сваришь. Вам бы только нажраться да спать… Пойдём, кто идёт! Пошли, девки-бабы! — с прежней лихостью заключил Федот и первым шагнул за порог…
Аночка вышла на улицу, взявшись под руки с двумя неразлучными вчерашними спутницами. Из соседних домишек выходили такие же, как они, «фабричные», незнакомые люди, такие же, как те, что вчера затеяли схватку с городовым из-за маленькой курсистки в большом платке и кухаркиных валенках. Из темных переулков двигались неясными толпами люди ещё и ещё, их собралось у заставы уже человек с четыреста. Иные столпились у коночной остановки.
— Кто на конку? — выкрикнул одинокий мужской голос.
— Пешком доберёмся! — отозвалось из толпы.
— Куда-то вся Прохоровка пошла таким скопом? — добродушно спросил у заставы городовой.
— Тебя не спросили куда! Гулять по Тверскому! Богу молиться! В церковь! — кричали ему. — Может, нас заберёшь?!
— А ну, забирай меня, забирай! — воинственно наступал на городового чуть захмелевший Федот. — А ну, забери меня в часть!
— Чего ты ко мне пристал? — обиженно огрызнулся городовой. — Не признал меня, что ли? Я по-свойски спросил: мол, куда? А не хочешь — не сказывай. Я никого не трожу!..
— А ты потрожь, ну, потрожь! — наседал Федот.
— Ан не трожу!.. Да ты посмотри: ведь сколько народу — никто не скандалит. Один ты напился! — урезонивал городовой.
— Напился? Дурак ты, будочник! — возмутился Федот. — Да ты меня разве поил?! Да где ж я напился?! Совсей получки едва полтора целковых осталось…
— Пойдем, Федот, ну его! Федот Степаныч, пойдем, не вяжись, гляди — он ведь смирный! — урезонивала тетя Лиза расходившегося приятеля.
Толпа перешла заставу и потекла по Пресне. Из пивных выходили рабочие, кричали:
— Куда?
— К Манежу! — весело отвечали им.
— Товарки, товарки! Что там творится! — бойко забормотала разбитная ткачиха, запыхавшаяся, врываясь в толпу. — Я на конке туда уж слетала, у Манежа была. Ой, бабы! Ой, девки! Народ-то с солдатами в драку лезет, солдаты прикладами бьются… Толпи-и-ща!.. С Замоскворечья фабричных сошлось, от Эйнема, грачевские тоже, гужоновцы там, от Шмидта — со всех сторон!.. А барышнев да студентов сколько!
— Гульня! — крикнул довольный Федот. — А ну, с казаками потешимся стенка на стенку!
— Ну, не больно, не больно-то с ними! Они и в нагайки возьмут! — охлаждала его тетя Лиза.
— Ой, бою-юся! — дурашливо крикнул Федот и комически схватился за живот.
Толпа самой зеленой фабричной молодежи — подростков — окружила Федота, видно уже зная его забавные выходки.
— Дядя Федот, ты кого боисси? — спрашивал назойливый подросток. — Дядя Федот, ты кого боисси?
— Полиции, казаков боюся! — крикнул Федот, по-прежнему дурашливо ломаясь.
И вдруг со всех сторон запищали пищалки, затрещали полицейские свистки, застрекотали трещотки — это человек полтораста прохоровских мальчишек присоединились всей своей подростковой «спальней» к толпе старших.
— Здорово, дядя Федот! Они небось сами нас забоятся!.. — в восторге от шума кричал первый мальчишка.
— А вы вот что, робята! Слушать меня, ерши трехгорски, малявки да голевастики прохоровски! Слушать! — крикнул Федот. — Без времени шуму не поднимать. Нишкни! Все молчите! Как время придет, я шапкой махну, вот тогда всей оркестрой играй!
— Ур-ра-а! — заголосили ребятишки, восторженно прыгая вокруг своего великана-предводителя, который придумал для них эту радостную игру.
Уже подходя к Кудринской площади под многоголосое, торжественное пение «Дубинушки», Аночка услышала у себя за спиной знакомый голос рязанского Мишки-медика, который разговаривал с рабочими, балагуря и шутя на свой обычный манер:
— Полиция да казаки беспорядки чинят — ни проходу порядочным людям от них, ни проезду… У Манежа одних приставов человек полтораста. Ежели нам этот скоп разогнать, мы еще благодарность получим от обер-полицмейстера за водворение тишины и порядка!
— Петя! — крикнула, обернувшись назад, тётя Лиза.
Студент их догнал.
— Здравствуйте, тётя Лиза! Маня, здравствуй!
— Гляди, у нас новенькая какая, знакомься, — сказала Маня шутливо, указывая на Аночку.
Мишка вгляделся ближе в лицо девушки и, узнав ее, скинул свою фуражку блином и закрестился.
— Сила святая! Аночка! Давно ль во ткачихи сподобились? Валенки, бабушкин теплый платок!
— Я у них ночевала, — с оттенком похвальбы ответила Аночка.
— Мы эту барышню от фараонов отбили вчера. За неё там такая буча пошла у Манежа, — сказала медику Маня.
— Хорошая барышня, даром малявочка! — похвалила её Лизавета.
— У меня был обыск вчера, — шепнула Аночка Мише.
— Ох, сколько их было в прошедшую ночь! Несть числа… Федю забрали, Кольку, Митяя — все в Манеже. Земляческий комитет собирается сегодня в новом составе, на новой квартире. Запомните адрес. — Он назвал дом и номер квартиры. — На вопрос: «Вы к кому?» — ответите: «Навестить больного».
— Постойте, — вдруг спохватилась Аночка, повторив про себя адрес. — Ведь это Геннадий! Он же «академист». Он нам не сочувствует. Почему у него?
Она почувствовала, что краснеет.
— А вы его знаете? Нет, он ничего человек. Студент как студент. С ним говорили. Он очень, рад. Говорит — у него безопасно…
— Ну, так или иначе — я туда не приду… Вы никому, пожалуйста, не говорите, что сообщили мне этот адрес, — попросила она рязанца. — Кстати, если вам к десяти, то пора уже ехать…
— Ой, да, правда! Ну, я побежал! А вы в таком случае уж рабочих не оставляйте. Нам связи нужны…
Он наскоро попрощался с Аночкой и исчез в толпе, возраставшей от шага к шагу.
Тетя Лиза и Маня взяли Аночку под руки.
— Ты, значит, с Петькой уже раньше знакома? — с уважением спросила Маня.
— С каким это Петькой?
— Ну, с каким ты сейчас говорила-то, с маленьким докторенком. Он добрый. Тут малый один умирал от горячки, Петька с ним ночевал и дневал. Душа-человек. Мы его третий год уже знаем. Товарищ был у него, чудачок такой же — Сеня Володечкин, он от чахотки умер…
— Который песенки сочинял про чай? — спросила Аночка, живо припомнив первую встречу в вагоне с рязанцами.
— Он про все сочинял. Молодой тоже, добрый такой был мальчонка. Нас-с тетей Лизой грамоте выучил…
Аночке радостно было идти среди этих новых для нее людей, разговаривать с ними как со своими, и было так удивительно, что она уже ощущала полное доверие их к себе и сама доверяла им тоже, как близким и давним друзьям. Но в то же время не оставляла ее и новизна ощущений. Она понимала, что тут для нее открывается новая жизнь, новый мир, тот самый таинственный мир «подполья», в котором творится великая народная тайна, где люди носят даже другие совсем имена. «Как в монашестве, — подумала Аночка. — Вот и у Миши подпольная кличка Петька…» Она додумала, что, может быть, скоро и у неё появится кличка, которая ей заменит привычное с детства имя.
— А Петька теперь кружок ведёт у вас вместо умершего Сени? — осторожно спросила она.
— А ты, коль не дура, молчи, — отрезала Лизавета вдруг раздраженной зло.
Аночка, смущённая, замолчала. Ей было стыдно, что вопрос о кружке она задала из простого девичьего любопытства, как гимназистка. В то же время она удивилась новому облику тёти Лизы. «Вот ты какая! Вон вы какие!..» — подумалось ей с уважением.
— Не обижайся, Аночка, правду сказать, тётя Лиза не зря осерчала, — смягчая резкость подруги, шепнула Маня.
— А я не обиделась вовсе. Сама виновата, — призналась Аночка, ещё более укоряя себя.
Значит, рязанец тут был не случайно. Он должен был идти вместе с рабочими, а уходя, оставил Аночку за себя. Он ей доверил такое дело, а она показала себя легкомысленной.
— Ну и молчите, девы! На том, значит, мир! — сурово остановила их тётя Лиза.
Медленно и в порядке двигалась толпа, задерживая проезд встречных извозчиков.
Они подошли к Никитским воротам, но в это время по Никитской навстречу им, от Консерватории, с пением «Марсельезы» появилась запрудившая улицу другая толпа.
Прохоровцы дружно выкрикнули, «ура» и подхватили напев, как вдруг с обеих сторон из бульварных проездов налетели конные жандармы и городовые.
— Разойдись! Разойдись! — кричали они, направляя лошадей на толпу.
— Разойдись! — Пешие городовые выскочили из-за молочной Бландова и из-за аптеки, кинулись перегораживать цепью площадь, встали стеной.
— А ну, расступись-ка, девы! Дай разгуляться плечу! — прогудел за спиной Аночки голос Федота.
Он вышел вперед, махнул шапкой и бесстрашно, трусцой побежал на полицию.
— Прохоровски! За мной! Лупи фараонов! — грянул он на всю площадь.
Сотни свистулек, сопелок, трещоток, рожков, полицейских свистков, усиленных криками ребятишек, пронзительно заверещали над Никитской площадью.
Десятка три лучших прохоровских кулачных бойцов привычной стенкой с радостной готовностью побежали в сторону полицейских за своим вожаком.
— Коллеги! Вперед! — задорно призвал своих какой-то студент с той стороны площади, и обе толпы с криком «ура», под визг и свист прохоровских подростков, так стремительно ринулись навстречу одна другой, что смели полицейскую цепь и слились в сплошное живое море, казавшееся бесконечно широким в ночной улице…
Тётя Лиза и Маня крепко держали под руки Аночку.
— Держись! Не теряться, девы! — временами по-командирски покрикивала тётя Лиза. — Вместе держитесь! — И в этой женщине Аночка ощутила твёрдость и мужество достойной подруги бесстрашного удальца Федота.
— Господа студенты! Какое бесчинство и беспорядок! Время ночное! Пора по домам, господа! — уговаривал с лошади жандармский офицер. — Если не разойдетесь, я не могу отвечать. Казакам дано приказание господина градоначальника на ночь очистить улицы.
— Мы мирно гуляем, песни поем! Что у нас, военное положение, что ли?! — крикнул кто-то в ответ из толпы.
— Охотно верю вам, господа! — отозвался жандарм. — Но в городе есть темные элементы. Под общий шум пойдут грабежи магазинов, всякие безобразия! Прошу, господа, разойтись… Завтра праздник, весь день гулять можно…
Раздался взрыв смеха.
— Продолжение следует завтра, коллеги! — тоном конферансье выкрикнул один из студентов.
— Завтра с утра все на улицу! — подхватил другой, сложив руки рупором.
— С утра все на улицу! — сотнями голосов кричали вокруг. — Все на улицу завтра с утра!..
В смешавшейся с пресненцами толпе Аночка слышала разговоры о том, что возле Манежа произошла рукопашная схватках полицией, солдатами и казаками.
— Коллеги! Коллеги! Не расходитесь! Приглашаю вас к дому обер-полицмейстера! — крикнули из толпы.
— К Трепову в гости, братцы! — узнала Аночка голос Федота.
— К его превосходительству Дмитрию Федоровичу, на Тверской бульвар! — пронзительно закричал юношеский тенорок впереди.
— Назад! — крикнул жандармский офицер.
Тверской бульвар был уже отрезан сплошной цепью пешей и конной полиции, жандармами, уже на самом бульваре, между деревьев маячили знакомые фигуры конников с пиками — казаки. Но молодежь не хотела легко отступить.
— Вперёд! — крикнул кто-то отчаянный. — Вперед, коллеги, вперед! В гости к Трепову!
— Назад! — послышался окрик жандарма. — Арестовать!..
— Хватают студентов! — визгнула женщина.
— Не давай, не давай! А ну-ка, пустите-ка, братцы, пустите подраться! — снова донесся до Аночки голос Федота откуда-то издалека впереди. — А ну, навались! А ну, отымай! Эй, навались! — кричал он. — Дружней, дружней, братцы!
И вот уже оттуда же, с той же стороны, раздались трещотки, свистки и дикие крики прохоровских подростков…
Зазвенел и погас фонарь на углу, за ним — второй; ловко выбитый камнем, погас и третий…
Впереди кишела кишмя настоящая свалка рабочих и студентов с полицией.
— С Никитского бульвара казаки! — выкрикнул кто-то.
— Спасайся на Бронную! — подхватил другой испуганный голос.
— Стой, не беги! Не бежать, коллеги! Не тронут! — останавливали трусливых трезвые повелительные голоса. И все же толпа начала быстро редеть, растекаться.
— Калоша! Коллеги, кто потерял калошу? Брюки так потеряете! — насмешливо кричали с площади вслед удирающим.
И вот уже где-то рядом Аночка услыхала в темноте; все гуще заливающей площадь, удовлетворенный голос бесстрашного Федота:
— Удирай, удирай, ребята! А ну, девки-бабы, пропустите студентов!..
Студент с окровавленным лицом пробирался в толпе рядом с Аночкой, не вытирая с лица кровь и натягивая на руку оторванный от шинели рукав.
— Ничего, ничего, не робей! Поутру мы сызнова выйдем, тогда посмотрим! — бодрил кого-то неунывающий, неугомонный Федот…
Несколько студенческих фигур проскользнули в толпе. Их заботливо пропускали в сторону Бронной.
Аночка не решилась зайти ночевать домой, где могла ее ждать полицейская засада, оставленная после обыска.
Снова она спала на постели Мани и проснулась от плача ребенка и нудной утренней брани за тоненькой переборкой. Там все уже встали, и шла, по-видимому, непременная воскресная ссора.
— Покуда ребёнка кормила, банки единой мне кипятку не оставили, окаянные, весь самовар выхлебали! — кричала женщина. — А щепки-то чьи?!
— Вот завела из-за щепок! Добра-то! — отозвался мужчина.
— Добра! — закричала та. — А ты поди насбирай их в снегу! Намедни на склад пошла. Хромой черт содрал гривенник. А за что? За мешок дерьма, прости господи! Полный мешок на хребте притащила — в неделю пожгли, а я кипятку не видала!.. Думала, хоть в воскресенье попью, и опять все сцедили!
— Заткнитесь вы, дьяволы, дайте хоть в праздник поспать! — зыкнул кто-то.
— И поставить-то нет никого, — слушая только себя, продолжала женщина. — Встань, поставь, вскипяти, а покуда дитё накормила, все сожрали…
— А самовар-то чей?! Самовар-то чей?! — однообразным аккомпанементом твердил дребезжащий старческий голос. — Мой самовар. Крантик-то все вертят, все вертят… Сызнова капает… Самовар-то чей?!
— Замолчите вы там, окаянные, чтоб вам сдохнуть, собакам! — неожиданно гаркнула тетя Лиза.
За перегородкой вдруг все притихло. Тётю Лизу все то ли боялись, то ли в самом деле сильно её уважали.
— Ну, девоньки, живо вставать! Там от нашего пира чего-то осталось. Варька!.. — повелительно позвала она.
Варька просунула нос в скрипучую дверь.
— Сбегай к Авдеихе, хлеба возьми пять фунтов да чайник с собой прихвати, кипятку притащи… С самоваром их, сдохнешь…
— И стюдню, — еще не проснувшись, откуда-то из-под подушки пробормотала Манька.
— И стюдню на три копейки. Вот тебе деньги, — согласилась Лизавета. — Да живо, смотри у меня!
Умывшись в холодных сенях из ковша над задрызганным мыльным ушатом, наскоро закусили вприхлебку с обычной мятной заваркой.
— Сбирайтесь, сбирайтесь на улицу! И день-то какой! Ишь сколько солнушка! — торопила Лизавета.
Аночка начала одеваться, но вдруг растерянно села.
— Ты что? — спросила ее Лизавета.
— Я не пойду…
— Как так? Почему?
— Да куда ж я днем-то, такая? — в смущении подняла она ногу в валенке и кивнула на шаль Ивановны.
— Ах ты матушки! Как же я, дура, забыла! — ахнула тётя Лиза. — И вправду ведь, барышня, так вам срамно показаться! Простите уж, миленькая, меня. Я-то дура, совсем позабыла, что вы барская дочка. Ведь мы-то все попросту!.. Ну, так, хотите — сидите, хотите — домой к себе поезжайте в карете, а мы с Манькой гулять! До свиданьица, барышня! — с холодком оборвала тётя Лиза, повязывая тёплым платком голову.
Аночка почувствовала, что всё потеряла в их глазах. Маня, одеваясь, отвернулась к окошку и не хотела встречаться с ней глазами. Аночка и сама теперь была смущена совершенно другим: ведь выходило, что ночью она не стыдится идти с ними вместе, а днём… «А вот Володя не постыдился бы. Оделся «бы мастеровым и пошел бы. А я именно «барышня», так вот и есть!» — злясь на себя, подумала Аночка.
Она торопливо оделась и вышла вместе с ними на улицу, чувствуя отчуждение со стороны обеих новых знакомок.
— На конке до Кудринской, что ли? — предложила тетя Лиза.
— Давай, — согласилась Манька.
О желании Аночки ни одна из них не спросила, и Аночка поплелась за ними на конку с сознанием своей же вины.
Вся Пресня кишела народом. Конка была до отказа набита людьми, и от круглых задов тащивших ее лошадей валил, как из бани, пар…
На конке из уст в уста передавалась новость о том, что за ночь студентов под сильной охраной вывезли из Манежа в тюрьму.
— Народу-то сколько на улице! Быть нынче буче! — сказала уверенно тетя Лиза.
У Кудринской площади они вместе вышли из конки.
— До свиданьица, барышня. Вам ведь отсюда домой, — сказала Лизавета.
— Нет, я с вами, — просяще ответила Аночка.
— А я думала — вы за шляпкой пойдете… Да ведь днём-то с нами, простыми, срамно вам по улице…
— Брось, тётка Лиза! — остановила Манька. — Пойдёшь уж теперь всю дорогу про шляпку… Вместе так вместе! И баста!
Она деловито взяла Аночку под руку, но Аночке показалось, что в этом Движении Маньки не было уж вчерашней доверчивой, дружеской теплоты.
Они пошли вниз по Никитской в потоке людей, который местами почти превращался в толпу.
От Никитских ворот они повернули влево, по Тверскому бульвару.
Бульвар был полон студентами, мастеровыми, курсистками, женщинами разных сословий, подростками-фабричными, гимназистами. Было тесно от публики. Впереди слышалось церковное пение. Какие-то женщины на ходу крестились.
— Молебен за упокой государя-освободителя, — высказал кто-то предположение.
Во многих церквах молебен был перенесён с 19 февраля на воскресенье 25-го, о чём было объявлено.
Аночка с подругами и небольшой группой трехгорцев, приехавших вместе на конке, подходили к месту молебна.
Против дома обер-полицмейстера на бульваре стояла толпа народа.
На соседних деревьях, как обезьяны, висли мальчишки. Народ теснился на утоптанных высоких сугробах по обочинам главной дорожки бульвара, на растащенных из штабелей, сложенных на зиму, бульварных скамейках.
— А ну-ка, прихватим скамеечку, — предложила Манька, проходя мимо штабеля.
Втроём они ухватились и поставили скамью на ножки, забрались на неё, чтобы видеть, что происходит. Но зрелища не получилось: ни дьякона, ни священника не было видно в толпе. Раздавался только могучий, типично дьяконский голос:
— Свобо-оды теснителя-я, студентов гоните-еля, умов помрачи-ителя-а, фараонов пове-ли-те-ля упокой, господи, — провозглашал на церковный лад этот голос, — чтобы ему лежа-ать да не вста-ать, людям жить не ме-ша-ать! Воздай ему, господи, сторицею за амбицию, за полицию… за весь московский лю-юд, пусть ему в глотку смолу черти льют!
— Подай, господи! — стройно подхватил певчий хор голосов.
— А нас от таких охрани-ителей, — продолжал бас, — и наста-авников, от полицмейстера до исправников, господи, упаси, подальше их унеси-и!..
— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, поми-луй! — подхватил хор.
К скамейке, на которой стояла Аночка со своими подругами, подошел господин в барашковой, шапке, с поднятым воротником.
— Принцесса льда! Снежная королева! В каком вы виде?! — воскликнул господин.
Аночка сразу узнала его, того вагонного спутника, «Колькиного шпика», как назвали его попутчики. Сердце её на секунду замерло, но вдруг озорная искорка прыгнула у нее в груди.
— Ишь прынцессу себе нашел! — неожиданно для себя «басом» воскликнула Аночка. — А еще господин! Ты чего меня, девку, срамишь?! Вот как вдарю раз валенком по очкам — тут тебе и прынцесса!
— Вот так девка! — воскликнул стоявший рядом мастеровой. — А ну, сунь ему в рыло, я его подержу!
— Виноват, может, я обознался… Мне показалось — знакомая барышня, вместе ехали…
— Ну и ступай к своим барышням, — вмешалась и тетя Лиза, — а наших, фабричных, не трожь!..
Господин, уже не слушая, заспешил по бульвару в сторону.
— Анька! Какая ты молодец! Ну и девка! — бросилась обнимать ее Манька. И Аночка чувствовала, что снова и теперь уже навсегда завоевала себе их симпатии и уважение.
В толпе студентов меж тем читал уже словно старческий, дрожащий голос священника:
— А коли из ада полезет, да не сдержать его там ни огнём ни железом, окажи ему, господи, милость твою, устрой ему квартиру в раю да покрепче его со святыми там упо-ко-ой!..
— Со свя-тыми упо-кой… — плавно и молитвенно повел хор и вдруг залихватски подхватил:
Со святыми упокой, упокой,
Чтоб не двинул ни ногой, ни рукой!
Знал бы, господи, мерзавец он какой!
Молим, господи, покрепче упокой!
— Казаки! — предупреждающе закричали несколько голосов с бульвара.
По прямому Тверскому бульвару было видно издалека, как от Никитских ворот въезжали на самый бульвар всадники с пиками.
— Скамейки вали поперёк! — скомандовал откуда-то появившийся рыжебородый студент, «тот самый» Иван Иваныч.
Десятки людей рванулись к сложенным на зиму тяжелым бульварным скамьям на железной основе.
С невероятной быстротой, с грохотом валились скамьи в нескладно торчавшую в разные стороны, раскоряченную ножками гору, перегораживая бульвар поперек.
— Полиция! — крикнули в это время с другой стороны.
От памятника Пушкину двигались на толпу, в два ряда не менее сотни городовых.
— Эх, Федота с ребятами тут не хватает! — пожалела Маня.
— Ничего, пусть студентики сами поучатся на кулачках, — утешила Лизавета, — не всё на чужих харчах! — стараясь быть равнодушной, заключила она.
— Студенты! Коллеги, сомкнись! Ни шагу назад! — крикнул рыжебородый, выбегая вперед.
Кучка студентов побежала к нему. Но городовые перешли уже с шага на бег, опередили студентов, и четверо крепко схватили рыжебородого.
— Не выдавай! Коллеги, отнимем! — закричали среди студентов.
С криком «ура» они кинулись в схватку с полицией. Но городовые оказались сильней, привычней. Вот выхватили еще студента и, ловко вывернув ему руки назад, потащили к Страстному, ещё одного, ещё…
— Возмутительно! Публика! Господа! — неожиданно закричал пожилой господин в пенсне и в почтовой форме. — Да как же мы позволяем полиции безобразничать?! Давайте поможем студентам!
И с удивительной для его возрастали солидности прытью он пустился бегом в самую гущу свалки.
— Пенсне: береги! — насмешливо крикнул парень мастерового вида.
Лизавета подскочила к нему.
— Эх ты! Сопляк, а не малый! Чем самому побежать, ты над другими тут зубоскалишь. В портки наложил? Фараонов спужался?!
— Вон их сколь! Ну-ка, сунься сама!
— А я вот пойду за тебя! — крикнула Манька.
— А ну, девки, бабы, возьмемся! — на весь бульвар, как вчера Федот, зычно призвала Лизавета, устремляясь в бой на полицию.
Народ побежал за ней.
Но в это время стало твориться что-то совсем непонятное: городовые один за другим разлетались из кучи в разные стороны, вертелись волчками и, потеряв устойчивость, валились в сугробы, вскакивали, но, сбитые с ног своими товарищами, вертящимися так же кубарем им навстречу, падали снова. С полсотни городовых, вывалянных в сугробах, представляли собой необычайно смешное зрелище.
— Борцы! Борцы цирковые ввязались! Вот так потеха! — с восторгом закричали вокруг.
Только тут все увидели, что четверо штатских мужчин в одинаковых каракулевых шапках и модных пальто играют, как в мячики, городовыми.
Городовым уже было не до студентов.
— Гоги Багадзе! Браво! Бра-аво!
— Ваня Бубен! Браво! Так их! Бас! Ваня Бубен!
— Али Бикназаров! Брависсимо! — кричала окружающая толпа.
Подростки пронзительно свистели и визжали от восторга.
Когда полиция собралась наконец к наступлению на компанию борцов, сомкнувшись рядами и повернувшись тылом к толпе, — в вывалянных снегом шинелях городовые, казались только смешными.
Лизавета рванулась вперед.
— А ну, девки, бабы! — опять выкрикнула она боевой клич Федота.
Фабричные и студенты, подростки мальчишки и девчонки-модистки, пожилые господа с барашковыми воротниками, с тросточками побежали толпой на полицию, с тыла напали на городовых, опрокинули их, вертя их в толпе, как щепки в волнах реки. И все потекло на площадь Страстного.
Суетливый апоплексический пристав с трёхскладчатой шеей командовал ротой полиции, заботясь о том, чтобы загородить Тверскую и не пустить толпу к дому генерал-губернатора.
— Вперёд! — кричал, предводительствуя толпою, освобождённый ею от полиции рыжебородый студент. — Вперёд, по бульвару! Вперед, коллеги!
Весь народ ликовал. Взвился красный флаг. Толпа не могла успокоиться и тогда, когда позади остался и памятник, и Тверская, и Страстной монастырь.
— Здорово, Анька! Эх, хорошо-то как! Господи, как хорошо! — восклицала Маня.
И Аночке нравилось, что эта фабричная девушка зовет ее, как подругу, на «ты», называет Анькой, что они идут в этой толпе, крепко схватившись за руки.
— Хорошо! — повторяла она, думая, как изумительно было бы, если бы здесь же был и Володя.
— Дуры, вы, девоньки, «хорошо»! — передразнила их Лизавета. — Ну что тут хорошего? Ведь никого не свернём, не свалим — все по-старому будет. Пошумим-пошумим да утихнем. А назавтра все снова — фабрика и мастера…
— …и крантик от самовара, и щепок мешок, — подхватила за нею Аночка, подумав, что в самом деле ведь их тяжёлая жизнь останется той же.
— И неправда, неправда! Всё свернём, всё переделаем — вижу! — восторженно возражала Манька. — Ведь это начало только, и то сколь народу! Больше будет, куда сколько больше! Может, уж я от чахотки помру к тому времени, а народ все равно одолеет…
— Ну-у, завела свою музыку про чахотку! — ворчливо упрекнула ее Лизавета.
— Да, тётя Лизочка, я ведь о том не горюю, и горевать-то некуда. Я говорю, мол, народ одолеет!.. Гляди-ка, как хорошо! Флаг! Флаг-то наш! А полиция подступиться к нему не смеет, ведь вот что красиво-то, вот ведь что дорого!
— Хорошо! Хорошо! — повторяла за нею и Аночка.
Увлечённый толпою городовой в обвалянной снегом шинели, не чувствуя глаз начальства, осмелел и искренне заискивал перед окружающими:
— А нам разве хочется вас обижать? Что ж, полицейские разве не люди?! Такой же солдат или дворник… Мы тоже ведь правду видим, — уверял он, на ходу отряхивая шинель.
Толпа катилась вперед, унося Аночку, и она чувствовала себя единой со всеми — с тетей Лизой и Маней, с их подружками Тоней и Надей, с рыжебородым вечным студентом, который то и дело махал своей выцветшей, похожей на блин фуражкой, с веселыми подростками-мальчишками — со всей разношерстной, радостно, по-боевому возбужденной толпой с красным флагом, реявшим в воздухе. Аночка думала о том, где и когда она раньше уже переживала что-то похожее — наяву или просто во сне… Что-то такое похожее было в жизни, такое же радостное и боевое, но она никак не могла припомнить и только всем существом отдавалась мощному потоку, который состоял из многих тысяч людей и в том числе из нее самой, такой ликующей, кружащейся капли в океане людей, переполнивших улицы города.
Толпа свернула с бульвара на Большую Дмитровку. Кто-то крикнул, призывая разгромить редакцию «Московских ведомостей». Но начальство уже ожидало, что ненавистная всем честным людям редакция грязной газетки может пострадать от народа. На улице возле «Московских ведомостей» верхами разъезжали жандармы. Несколько пущенных из толпы, должно быть, заранее припасённых, камней, ледышек, снежков разбили оконные стекла. Со звоном и дребезжанием они посыпались на тротуар. В толпе закричали «ура». Жандармы направили на толпу лошадей, но их закидали снежками, подхваченными с сугробов. Дворники выбегали запирать ворота домов. В некоторых домах, наоборот, несмотря на мороз, распахивались окна и фортки, и оттуда люди махали платками, красными лентами…
— Хорошо-то как, Анечка, Анька! — восторженно повторяла Маня, сжимая Аночкину руку.
Ещё один красный флаг совсем недалеко от них взвился в ветре над толпой. Он вился узкой лентой, было видно, что, как и первый, этот флаг сделан из трёхцветного: просто сорваны белая и синяя полосы и оставлена одна красная. Но он так вызывающе гордо вспыхнул, этот узенький, змеящийся язычок пламени, что во всех сердцах загорелся ответный огонь, и возле него, окружая его и словно вздымая его выше над головами народного шествия, взлетела призывная песня:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног!
А старый мир выползал навстречу тупым ощеренным рылом донских держиморд, похожих на царя Александра Третьего, фигурами городовых в круглых шапках и серыми солдатскими шинелями, заслонившими проход с Дмитровки по Варсонофьевскому переулку к гауптвахте со знаменитой каланчой и к дому генерал-губернатора «князя Ходынского», как звали в народе дядю царя…