– А он по‑своему… Вот тут написано. «Недавно в наших краях побывал французский литератор месье Шарль Дюпон, который во время Крымской кампании служил офицером в дивизии Мак‑Магона и принимал участие в штурме Малахова кургана, где и был ранен штыком в плечо. Нынче он посетил в Севастополе памятные ему места, а оказавшись в нашем городе, принес в редакцию свои стихи. На русский язык их перевел, с любезного разрешения автора, преподаватель мужской гимназии г‑н Раздольский…»
– Ну и глупо перевел, – сумрачно сказал Фрол. – «Палисад» какой‑то… На бастионах никаких палисадов не было, а были бруствера́…
Коля заступился:
– Это ведь не только про здешние бастионы, а вообще про войну. У некоторых крепостей внешнее ограждение называется палисадом. Здесь так для рифмы сказано, чего придираться‑то…
– А про бомбы всё правильно, – вдруг подал голос Федюня. – Лежат, лежат, а если зацепишь ненароком… Помните, как на Третьем бастионе в том году? Сразу двоих…
– Кабы только там… – вставил слово Макарка. – Мы раньше на Аполлоновке жили, у меня там дружок был, Васятка Тихий. Нашел такой шарик, катнул по ступенькам да сам же за ним и побежал…
Федюня вздохнул по‑взрослому:
– Всех случаев‑то и не сочтешь…
– Каких случаев, – разом осипнув от страха, спросил Коля. Хотя спрашивать было глупо: и так понятно.
– А вот таких, значит, интересных, – привычно хмыкнул Фрол. – Идет человек с головой, и бах – нету головы… Ты, Николя́, тут человек новый, потому запомни. Будешь летом лазать по траншеям, так на ядра гляди с умом. Когда совсем гладкое, тогда не страшно, а ежели в нем дырка или торчит какая‑нибудь писька, лучше обойди стороной…
|
|
– Ты, Фрол, совсем бессовестный со своим языком, – сказала Саша.
– А чего… Торчит и торчит. Это, значит, остатки трубки или фитиля. А внутри начинка…
Коля съежил плечи, накрытый новой волною страха. Вот, значит, как здесь бывает! До этого часа он про такое и не думал. Когда прочитал в газете стихи Шарля Дюпона, то слова про спящие в полыни бомбы он воспринял не по правде, а в переносном смысле. Ну как бы про судьбу. Будто о том, что во время войны смерть пощадила боевого офицера, но не отпустила совсем, а ходит по пятам. Может открыть в нем старые раны или ударить по сердцу такой памятью, что оно не выдержит… А выходит – бомбы на самом деле. Рядом…
Но страх накатил, сдавил холодом на минуту и милостиво растаял… Ведь здесь‑то и сейчас, слава богу, никаких бомб не было. А потом Коля будет осторожен, не станет задевать шары с дырками и с… этими… Он нерешительно глянул на Женю. Тот смотрел ободряюще и ласково. Кажется, он все понимал: «Не бойся…» – «Да я уже и не боюсь. Почти…»
Наверно, чтобы увести разговор от страшного, Женя вдруг спросил совсем о другом:
– А правду говорят, будто тендер «Курган», что у Федоса Макеева, это бывший «Македонец» лейтенанта Новосильцева?
– Ну и врешь! – взвинтился Поперешный Макарка. – «Македонец» был быстрее всех, а «Курган» – лапоть расхлябанный!
Фрол деловито возразил:
– Не лапоть он, а просто старый, починки требует. Да и как ему со всей скоростью ходить, если экипажа нету. Грот поставят, а на топсель уже силенок не хватает… А про то, что это «Македонец», я тоже слыхал, от Маркелыча. Он говорит, что, когда Новосильцев с матросами ушли из Синекаменной бухты, тендер остался на отмели. Французы его стаскивать не стали, не до того было, только орудия сняли. Так он и лежал там после войны. А потом стянули его, привели в Сухарную бухту. Туда сгоняли старую корабельную мелочь да продавали по дешевке, каждому, кто захочет. А тем, кто в осаде воевал, – совсем задешево, как бы в награду. Вот Федос Макеев и получил корабль. Да только старый он, Федос‑то, ходить боится, и, чтоб матросов нанимать, денег нету…
|
|
– Все равно это не «Македонец», – упрямо заявил Макарка.
– Ай, тебя разве переспоришь, – сказал Ибрагимка.
Савушка вытер с губ крошки пряника и предложил:
– Надо у деда спросить. Дед всё про корабли знает.
– Да он только про своих «Апостолов» и знает, – упрямо отозвался Макарка.
Саша вдруг сказала:
– А я слышала, что никакого «Македонца» вообще не было. И Новосильцева не было… Будто все это сказка.
Фрол оттопырил губу.
– Ты небось от соседских бабок это слышала. Они наговорят…
– Да ведь и про бухту эту, про Синекаменную, никто не знает толком, где она… – нерешительно возразила Саша.
Фрол сказал пренебрежительно:
– Потому что бухт вон сколько, а в названиях полная бестолковость. Даже моряки путаются. Одну и ту же называют то так, то этак… то совсем никак…
– Женя, а что за тендер «Македонец»? – спросил наконец Коля.
– Ну, это, может, правда, а может, легенда времен осады, – охотно заговорил тот. – Скорее всего, правда, потому что…
Но узнать про «Македонец» на этот раз Коля не смог. Дверь ухнула, отворилась и впустила с холодным воздухом веселый голос Лизаветы Марковны:
|
|
– Ох и засиделись вы, голубчики! Не пора ли по домам?
Они и правда засиделись. Песок в часах давно пересыпался весь в нижний шар, и про них забыли. Огонь в печке догорал…
– Саша, идем‑ка, голубушка! Коля, тебя Татьяна Фаддеевна тоже заждалась, места не находит!
– Мне еще нельзя! – вскинулся Коля, отчаянно прогнавши из души все страхи. – Я с ребятами пойду Женю провожать!
– Да зачем тебе ходить? – добродушно возразил Фрол. – Нас и без того целая команда, не пропадем. А Татьяну Фаддеевну тоже пожалеть надо. Небось несладко одной‑то в пустом доме…
Он сказал это без всякой подковырки. И не «тетушку», не «тетку», а «Татьяну Фаддеевну», серьезно так. Получилось, что Коля вроде как ее заступник, потому и не должен идти с остальными. От такого поворота Коля испытал великую благодарность к Фролу. Но скрыл ее, конечно, и попытался еще спорить. Однако Женя прошептал:
– Тебе правда лучше пойти домой. Тетя ведь в самом деле боится… А завтра я к тебе зайду. Можно?..
Тетрадь с корабликом
С утра в доме было тихо, только с пружинным гудением щелкали часы. Татьяны Фаддеевна, разбудив Колю, ушла в лечебницу и обещала прийти лишь к вечеру. («Лизавета Марковна накормит тебя обедом. Не забудь про задачки и перевод с греческого, у тебя с ним слабее всего, а экзамены на носу. Я приду и проверю…»)
Коля после завтрака (пшенная каша, молоко да краюшка) и правда сразу сел к столу. Но не ради задачек и ненавистного греческого. Он стал переписывать стихи. С газеты в подаренную Женей тетрадку. Сперва полюбовался на рисунок, а потом, на другом листе, вывел первую строчку. Писал он аккуратно. Макал в пузырек с чернилами новенькое стальное перо в длинной деревянной вставочке и с удовольствием выводил буквы со всеми полагающимися завитушками и плавными изгибами. Писать такой вставочкой было не в пример удобнее, чем гусиным пером. Она не изгибалась, не скользила пальцах и не оставляла на них чернильных пятен.
Каллиграфическим усердием Коля старался заглушить в себе вновь проснувшуюся боязнь. Ту, что первый раз появилась вчера, при разговоре о невзорвавшихся бомбах. Боязнь, однако, не исчезала. Она мягко, словно в войлочных туфлях, бродила по комнате и время от времени останавливалась у Коли за спиной. Словно тетушка, решившая взглянуть: «Что ты там пишешь?»
И это ведь не вечером, не при слабенькой лампе, а при утренних лучах, бьющих сквозь кисейные занавески.
Коля отложил перо и огрел себя по затылку: «Чего ты боишься? Трус несчастный!»
А в самом деле – чего?
Да нет же, не боялся он, что и вправду подорвется на бомбе. Не так уж часто это случается. Будет обходить сторонкой ржавые шары, вот и все. Страх был глубже и непонятнее. Ощущение каких‑то неразгаданных угроз, которые караулят его каждый день. Да, это была прибавка к общему страху, не дававшему Коле жить спокойно и радостно, на полном дыхании.
Неисчезающий страх родился еще в Петербурге, после истории с кадетским корпусом. Столица и корпус были теперь позади, но страх не пропал. Он сидел в душе, как постоянное напоминание о непрочности жизни. О том, что могут случиться и другие события, когда чужая, неподвластная Коле сила постарается перевернуть, скомкать, сделать несчастным его существование… Иногда этот страх обретал конкретное содержание: «А вдруг провалюсь на экзаменах в Симферополе?.. А почему Тё‑Таня так долго не возвращается из лечебницы, уж не случилось ли чего‑то?.. А отчего это доктор Борис Петрович, когда недавно прослушивал меня, странно переглянулся с тетей? Уж не открылась ли опять болезнь?»
Но чаще страх был размытый, необъяснимый – ожидание неясных опасностей. И стержнем его была боязнь развалин…
Вот ведь какое непонятное дело! Коле нравился этот город. Нравилось море, запутанные переулки и лестницы на косогорах; нравились полные корабельной жизни бухты, остатки укреплений, рассказы про осаду, ранние разноцветные закаты в холодном декабрьском небе, мерцание маяков… И приятели оказались вполне подходящие, хотя Фрол и выпускал иногда колючки… Даже развалины нравились, когда солнце ярко высвечивало их белые стены, карнизы, барельефы и колонны. Это было похоже на древнюю Помпею, Коля читал о ней в книге «Повести древней истории». Но когда начинала сгущаться синяя тьма, Коле чудилось в руинах нарастание таинственной жизни. Она была непонятна и совершенно чужда людям, чужда ему, Коле.
Нет, она, эта ночная руинная жизнь, не проявляла специальной вражды к мальчишке. Но если бы он попал в круг ее таинственных сил, она могла закружить и унести его во тьму каких‑то иных миров. Так водоворот втягивает в глубину букашку, случайно попавшую в воду. Втягивает, не обратив на нее внимания, занятый своим безостановочным, очень важным для себя вращением… Только в водовороте шум и бурление, а силы ночных развалин могли всосать Колю в безвыходный мрак бесшумно и скрытно от всех.
В светлое время дня Коля не раз говорил себе, что в развалинах только мусор и пустота. Несколько раз он даже лазил с мальчишками по разбитым домам на Морской. И правда, ничего там не было, кроме рухнувших лестниц, рассыпавшихся изразцовых печей да отпечатков от влетевших в окна ядер. Но в сумерках стоило Коле представить ряд полуобваленных зданий с треснувшими стенами и комнатами без крыш (не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ним), как ощущал он в этом замершем мире движение неведомых энергий, похожих на тугую напряженность предгрозового воздуха… Может быть, это и в самом деле было беззвучное столпотворение душ, еще не отпущенных войной? Или просто остатки тех сил, которые когда‑то двигали эту войну и до конца не рассосались до сих пор?..
Иногда Коле думалось: если бы он однажды собрал в себе всю смелость и ночью прошел среди развалин городского центра и увидел бы, что там нет ничего, все его страхи развеялись бы, как утром развеивается жуткий сон. И не стал бы он бояться не только руин, но и экзаменов, и всяких бед, которые могут подкараулить его… Но он понимал, что на такой подвиг не решится никогда в жизни. Значит, и страх будет сидеть в нем по‑прежнему, то как бы свиваясь в тугой тяжелый трос, то расплетаясь на отдельные прядки мелких опасений, которые по очереди цепляют нервы.
Сейчас, например, помимо разных прочих опасений, Колю тревожило такое – на данный момент главное: а придет ли Женя? Не забыл ли, что вчера пообещал?..
Женя прибежал, когда часы со скрежетом отзвонили десять раз. Веселый, румяный от утреннего холода.
– Здравствуй! Еле отыскал вашу калитку.
– Ох, какой я бестолковый! Надо было встретить… Я забылся, переписывал стихи в твою тетрадку. Смотри…
– Ух, какой у тебя почерк! А про мой сестра говорит: как голодный кот лапой дверь скребет…
И так – слово за слово – побежал свободный и веселый разговор. Будто давно знакомы. Вместе полистали журнал «Земля и море». Поразглядывали вчерашний Сашин подарок. Женя долго любовался осколком вазы с кентавром, женщиной и мальчиком.
– Я в Херсонесе несколько раз был, но такое ни разу не попадалось… Коля, ты позволишь их срисовать? Я добавил бы еще что‑нибудь от себя. Если постараться, может получиться целая картина про Древнюю Грецию.
– Рисуй, конечно! Ты же настоящий художник!
– С чего ты взял? – Бледные Женины щеки порозовели.
– Но фрегат‑то ты нарисовал совершенно замечательно!
– С кораблями проще, я их с самых малых лет рисую. А все остальное иной раз получается, а иной – никак…
– Ох, я хочу спросить! – спохватился Коля. Поскольку речь зашла о кораблях, он вспомнил: – А что это за тендер «Македонец»? И кто такой Новосильцев?
– Да про них всякие рассказы ходят. Иногда совсем уж такие… легендарные. Будто, когда рейд перекрыли затопленными кораблями, лейтенант Новосильцев на «Македонце» не ушел в Северную бухту. То ли не успел, то ли, скорее всего, не захотел… Он стал укрываться в бухточке, которая называется Синекаменная. Где такая, сейчас до сих пор не могут разобраться. Знают только, что с моря вход в нее вовсе неразличим. Поэтому англичане и французы никак не могли его поймать… «Македонец» всегда воевал ночью. У него были не белые, а просмоленные паруса – нарочно, чтобы не разглядеть в темноте… Он хоть и одномачтовый кораблик, но все же не такой уж маленький – десять пушек, тридцать человек экипажа. Говорят, они так досаждали союзникам, что те просто выли…
Коля потянул Женю к диванчику:
– Давай сядем. Ты расскажи про это побольше…
Они с ногами устроились на постели, и Женя с удовольствием поведал все, что знал о подвигах «Македонца».
Тендер был быстроходен и неуловим. Не только при обычном ветре, но при малейшем дуновении воздуха он начинал скользить по воде, как черный лебедь. Такая уж удачная была у него постройка корпуса и такая выучка у матросов, ведавших парусами… В темноте «Македонец» двигался среди вражеских кораблей, толпившихся на внешнем рейде. Заходил и в Камышовую бухту, где была стоянка французов, и даже наведывался в бухту Балаклавы, где уютно расположилась английская эскадра. И каждый раз устраивал союзникам «веселые карнавалы на воде». То воткнет в борт противника заостренное бревно с привязанным фугасом и скрытно горящим фитилем. То дерзко, в упор, врежет из пяти орудий по вражескому бригу или корвету – так, что тому путь или прямо на дно, или на починку к родным берегам. Или просто крадется между линейными кораблями и пароходами, где капитаны и адмиралы ведут разговоры о своих планах, не ведая, что рядом – русские уши…
Возил «Македонец» в тыл вражеских позиций пластунов, которые устраивали налеты на не ждавших опасности союзников. Пластуны жгли у противника припасы, заклепывали орудия, подрывали пороховые погреба и, прихватив пленных, на том же «Македонце» возвращались в Синекаменную бухту.
– А оттуда, говорят, есть до самого города тайный подземный ход… Потом, когда пришлось бросить тендер, Новосильцев с матросами и ушел по этому ходу из бухты к своим…
– А почему пришлось бросить тендер?
– Про это по‑разному говорят. Ну, вроде бы французы однажды выследили «Македонца» и заперли выход из бухты. Поставили многопушечный корабль и пароход с мортирами, для стрельбы по крутой дуге. И на берег высадили десант, солдаты сверху по обрыву оцепили всю бухту. Французский капитан прислал парламентера. Тот говорит: «Господин лейтенант, мы знаем вас как храброго офицера, но выхода у вас теперь нет. Или сдавайтесь с почетом, или мы вас здесь расстреляем в щепки, война есть война»… Это по одним рассказам. А по другим, будто бы он совсем не так говорил: «Вы воевали как пираты, нарушали международные законы, и всех вас мы имеем право повесить на реях. И если хотите надеяться хоть на какую‑то милость победителей, то сдавайтесь без лишних разговоров, а наш адмирал решит, что с вами делать…»
– Да чего же они нарушали‑то! – возмутился Коля. – Воевали, вот и всё! – Он уже видел перед собой будто наяву молодого лейтенанта, бледного, с черной бородкой и бесстрашными глазами. И коренастых невозмутимых матросов, готовых сражаться до самого последнего мига…
– Ну, будто бы он воевал не открыто, а исподтишка. И шпионил…
– Но ведь военные хитрости и разведка – это вовсе не пиратство и не шпионство!
– Конечно! Новосильцев будто бы так и ответил. А враги снова: «Сдавайтесь, а то хуже будет!» Они, наверно, еще из‑за золота хотели завладеть «Македонцем»…
– Какого золота?
– Ходил слух, будто Новосильцев знает, где после бури затонул на мелководье английский корабль, который вез для всей армии жалованье. Представляешь, сколько денег!.. И будто матросы «Македонца» кое‑что даже сумели поднять с этого корабля и погрузить в свой трюм. Кто‑то говорит, что это правда, а кто‑то – что сказки… В общем, французы заперли тендер в бухте и ждут: что решит его командир? Новосильцев тогда говорит: «Дайте время на размышление до утра». В темноте, мол, сдаваться неудобно. Французы отвечают: «Ладно». Потому что русским деваться все равно некуда.
– А про подземный ход французы не знали?
– В том‑то и дело!.. Ночь совсем сгустилась, и тогда матросы и Новосильцев открыли в крюйт‑камере несколько ящиков с порохом, протянули на берег фитиль, взяли с собой флаг, вахтенный журнал, карты и все важное…
– И золото?
– Ну, если оно было… Не знаю… Подожгли фитиль с суши, а сами – в подземный ход. Думали, что отойдут, а тендер рванет на воздух, чтобы не достался врагам. Только тут как раз пошел дождь и огонь на фитиле загасил…
– Может, и хорошо. Иначе тендер не достался бы Федосу Макееву.
– Да… Если, конечно, его «Курган» – это тот самый «Македонец». Про это тоже по‑всякому говорят…
– Надо Маркелыча спросить! Он же на «Кургане» шкипером ходил, знает, наверно, безошибочно.
– Может, и знает. А может, и нет… Рассказывают, что сам Макеев говорит то «да», то «нет»…
– Женя, а что стало с Новосильцевым и матросами?
– Про это опять же говорят по‑разному. Одни – будто Новосильцев и экипаж все же попались в плен французам, потому что союзники подошли уже вплотную к городу, выход из‑под земли оказался на их позиции. Но врагам все равно ничего не досталось: флаг, журнал и все документы Новосильцев спрятал где‑то про дороге. Наверно, под землей… А дальше ничего не известно. Скорее всего, после войны вернули домой, как всех пленных… А другие говорят, что моряки с «Македонца» сразу вышли к своим, а Новосильцев вскоре умер от заражения раны, которую получил в последнем бою…
– Как же так? Он такой герой, и ничего про него толком не знают!
– А с героями ведь тоже по‑всякому было, – вздохнул Женя с умудренностью давнего здешнего жителя. – Одним всякие награды, а другим шиш с маком. Тем, кого начальники не любили…
– Да за что же его не любили?
– Говорят, за своенравие. Много делал по‑своему, приказов не слушал, дерзко разговаривал со штабными командирами… Он ведь в своей Синекаменной бухте был почти что отрезан от города и от начальства, действовал по своему разумению, да еще так отчаянно. Вот и решили, что чересчур своевольный. Его Нахимов любил, а как убили, не стало заступника…
Коля не прочь был еще поговорить про «Македонца» и его командира, но пришла Саша:
– Мама спрашивает, когда обед подавать…
– «Подавать»! Ну, как при дворе Людовика Четырнадцатого!.. Рано же еще.
– А она заранее спрашивает. А пока варит.
Лизавета Марковна готовила еду для Коли у себя, так оно проще.
– Скажи, что в два часа… А сама приходи снова, если хочешь. Мы тут про всякие интересные дела говорим.
Это он так сказал, из вежливости. Иначе получилось бы, что выставляет Сашу, как кухарку. А она неожиданно обрадовалась:
– Хотите, я карты принесу? Можно будет поиграть как‑нибудь…
– Тащи, – грубовато от неловкости согласился Коля.
Когда Саша ушла, Женя спросил:
– А тебе позволяют играть в карты?
– Конечно. А что такого? Мы с тетей Таней по вечерам иногда играем в «подкидного».
– А мне сестра не велит. Лена… Говорит, что карты людей губят.
– Ну, так это если на деньги играют, как в «Пиковой даме» у Пушкина. А в «дураке» что опасного…
– Я про пиковую даму не читал, – вздохнул Женя. – У нас дома сказки Пушкина есть и стихи, а повестей его нет и достать негде… Но мне Лена рассказывала…
– У нас тоже нет. В Петербурге эта книга была, да все ведь не повезешь в такую даль… У Фрола есть толстенные «Сочинения Александра Пушкина», ему давно еще подарил их квартирант, инженер… Фрол больше всего «Дубровского» любит, вспоминает его то и дело.
Женя сказал, что про Дубровского ему тоже рассказывала Лена.
Пришла Саша с растрепанной карточной колодой. Сыграли в «дурака», но втроем было неудобно, лучше, когда парами. Саша спросила, знают ли мальчики игру в «Пьяного шкипера». Те не знали. Игра оказалась простая, но забавная. Когда прозеваешь карту – обязательно смех. А проигравшего следует щелкать оставшимися в колоде картами по носу. Хорошо, если осталось немного, а когда колода почти полная – ой‑ей‑ей…
Так, веселясь и потирая носы, не заметили, как возникла Лизавета Марковна:
– Ишь, да вас двое соколиков. Ну, идите на кухню, усаживайтесь…
– И Саша!
Саша за столом вела себя чересчур чинно, оттопыривала мизинец, когда держала ложку. Но в общем‑то не очень стеснялась.
После обеда Женя сказал, что пора домой. И, по правде говоря, это было хорошо, потому что засветло. А то ведь одного не отпустишь, а провожать в сумерках – сами понимаете…
Проводили его вдвоем с Сашей. Не до дома, а только до горжи Седьмого бастиона, под которой шумел рынок. Оттуда Женя резво ускакал вниз по лестнице, махая на прощанье мятой заячьей шапкой.
Дома Коля поспешно сел за уроки. Тё‑Таня в этих вопросах была строга. И это не зря: с гимназистов‑экстернов на экзаменах спрос не шуточный.
С задачками Коля разделался быстро, а вот греческий… В прогимназии этот предмет изучали еле‑еле, а тут ведь спросят. И кто это придумал мучить людей скучнейшими строфами из «Гомера»? Будто мало для этого латыни!..
Пришла Татьяна Фаддеевна и осталась весьма недовольна Колиным пересказом греческого текста.
– Неужели за целый день нельзя было приготовить как следует!
– У меня от этих переводов уже голова пухнет.
– Вот провалишься, будешь знать…
Коля сцепил на левой руке два пальца и мысленно плюнул через плечо.
– Я завтра выучу.
– И, пожалуйста, помни, что учишь не для меня, а для себя.
– Ну помню я, помню… О, Господи…
– Все‑таки Николай Иванович Пирогов был прав, – вздохнула Татьяна Фаддеевна и пошла к Лизавете Марковне договариваться насчет ужина. И жаловаться на непутевого племянника.
А Коля сел опять к столу и открыл тетрадь. Он ведь обещал себе, что будет регулярно вести «жизненный журнал». Однако много писать не хотелось. Коля решил, что достаточно нескольких слов, чтобы потом он смог вспомнить в подробностях все прошедшие дни, все интересные случаи и разговоры.
Вот как читалась его первая запись:
«Переписал стихи. Женя. „Македонец“ и л‑т Новосильцев. Что с ним стало? Английское золото. „Курган“ – это „Македонец“? Пьяный шкипер. Зачем учить греч. яз.? Нахлобучка (не сильная). Пора спать».
Следующие записи отличались той же лаконичностью. Например:
«Никакого разбойника не было. Длинная дорога. Револьвер и сабля. Скучный Симферополь. Экзамены вовсе не страшные. Г‑н Раздольский. „Жизнь за царя“».
Экзамены и правда оказались не страшными. Может быть, оттого, что первым был французский. Коле вместе с тремя другими экстернами предложили сесть за парты в гулком пустом классе, и худой моложавый преподаватель с русыми всклокоченными бакенбардами и в маленьком хрустальном пенсне весело разразился длинной французской фразой. Смысл ее был тот, что нужен смельчак, который пойдет отвечать первым, и что смелость в начале дела – половина успеха. Пока трое Колиных «товарищей по несчастью» ежились за партами, пытаясь переварить сказанное, он (была – не была!) вскинул руку.
Испытание свелось к нескольким вопросам по неправильным глаголам и короткой живой беседе на тему погоды и Колиных впечатлений о губернском городе. Коля отвечал не сбиваясь. О погоде отозвался так, как она того заслуживала, а про город сказал, что видел его пока что мало и что по сравнению с разрушенным Севастополем центр губернии выглядит почти как столица, однако производит холодноватое впечатление; возможно, летом, в зелени, город выглядит уютнее.
– Весьма, весьма недурно, – подвел итог преподаватель и вписал в ведомость аккуратную пятерку. – Желаю вам, молодой человек, тех же успехов и в остальных предметах…
Тогда Коля набрался храбрости и сказал уже по‑русски:
– Простите, пожалуйста. Могу я спросить?.. Правда ли, что ваша фамилия Раздольский?
– Точно так‑с. Раздольский Иван Павлович. А в чем дело‑с?
Коля, чувствуя спиной любопытные взгляды троих, опять перешел на французский:
– Месяц назад в газете были стихи месье Дюпона. Значит, это вы их перевели?
– О… да! Вы их читали?
– Я их даже в свою тетрадь переписал!
– Гм… значит, вы находите их… не совсем слабыми?
– Что вы, Иван Павлович! Они… такие… сразу запоминаются… – Это он опять по‑русски. И вполне искренне. Можно было не бояться, что слова его учитель примет за лесть, ведь пятерка‑то была поставлена раньше.
Раздольский с явным удовольствием на лице покивал:
– Весьма, весьма польщен… Рад был познакомиться… господин Вестенбаум. Думаю, мы еще не раз встретимся к общему удовольствию…
В тот же день, после обеда, Коля сдал латынь. Он ее вовсе не боялся. Для человека, знающего французский, латынь – предмет не сложный.
Задачки по математике оказались пустяковыми, в прогимназии он решал посложнее. Труднее оказалась диктовка. Эта вечная проблема всех гимназистов: где писать букву «е», а где «ять». Но и здесь Коля справился без ошибок. Спасибо доктору Орешникову, он незадолго до экзаменов дал Коле мудрый совет: «Вы ведь не раз читали‑перечитывали Гоголя, „Вечера на хуторе“. Помните, там изрядное количество малороссийских слов. Таких, что по‑русски говорятся со звуком „е“, а по‑украински с „и“. „Дивчина“, „мисто“, „дид“, „бис“… Так вот, запомните: где украинское „и“, там русское „ять“…»
Коля запомнил, и это очень даже пригодилось. Жаль только, что пропустил в диктовке запятую и потому получил четверку.
Испытание по географии, истории и основам естественных наук ограничилось общим собеседованием с несколькими учителями в актовом зале. Видимо, прежние успехи третьеклассника Николая Вестенбаума были уже известны преподавателям, и его отпустили с миром после двух‑трех пустяковых вопросов.
Наступил день грозного «греческого» экзамена. Коля накануне чуть не до полуночи сидел у лампы в холодном и неуютном гостиничном номере, сотый раз листая истрепанную хрестоматию с текстами древней Эллады. Наконец Тё‑Таня отобрала книгу и погнала племянника в постель.
– Поздно цепляться за соломинки. Лучше выспись как следует. И… будь что будет.
Утром выяснилось, что ничего не «будет». Экзамен получился самым легким из всех. Оказалось, что греческий язык в этой гимназии вообще не обязательный предмет (или «почти не обязательный»). Наверно, потому, что некому его здесь было преподавать по‑настоящему. (Вот тебе и классическая гимназия!) Коля быстро почуял, что седенький, часто зевающий преподаватель знает положенные по программе переводы не многим лучше, чем он сам. Обрел уверенность и вскоре ушел с заслуженной «четверкой» (сам не понял, почему не с пятеркой, да ладно, все равно – счастье!).
Татьяна Фаддеевна, нервно ожидавшая в коридоре, увидела сияющее Колино лицо и расцеловала племянника на глазах у всех, кто был рядом. Он даже не очень отбивался. Впереди открылся чудесный свободный день – с прогулками по магазинам, обедом в ресторане «Версаль» и вечерним спектаклем в городском театре. Приезжая труппа из Одесской оперы давала «Жизнь за царя» композитора Глинки. Постановка была потрясающая, Коля таких не видел даже в столице. Жаль только Ивана Сусанина, которого злые ляхи погубили в безвылазных лесных дебрях. Жуткая судьба несчастного Ивана колыхнула в Коле прежние страхи, но он пересилил и прогнал их – задавил радостным воспоминанием о счастливом финале экзаменов.
Домой выехали очень рано, первым утренним экипажем, – для того, чтобы вечером оказаться на месте. Не хотелось, как на пути сюда, в Симферополь, ночевать в Бахчисарае.
Та ночевка случилась оттого, что в путь отправились поздно, а тракт оказался раскисшим – накатила неожиданная оттепель. Конечно, дороги были уже не те, что при осаде, когда лошади вязли по брюхо, а повозки просто утопали в грязи. Однако и теперь экипаж местами тащился еле‑еле. Коля отчаянно скучал, глядя на плоские унылые горы под сырыми облаками и грязно‑рыжую степь. Иногда он с надеждой вглядывался в даль: не покажется ли разбойник? Все‑таки какое‑то развлечение. Разбойников Коля совершенно не боялся. Это ведь не таинственные тени в ночных развалинах и не опасность провалиться на экзаменах! К тому же среди пассажиров был жандармский ротмистр, у которого под расстегнутой голубой шинелью заметна была черная лаковая кобура.