Вообще‑то Коля, зная отношение тетушки и всех порядочных людей к жандармам (которые не давали жизни Пушкину и притесняли народ), всегда смотрел на чинов в голубых мундирах косо. Но этот ротмистр вел себя скромно, даже застенчиво. Помог Татьяне Фаддеевне сесть в экипаж, а Коле втащить тяжелый баул. Оказалось, что сносно говорит по‑французски. Они с тетушкой побеседовали о тяготах зимнего пути, о недавнем бракосочетании Наследника Цесаревича с дочерью датского короля и о романах знаменитого французского писателя Викто́ра Юго́, чьи книги, оказывается, можно отыскать в симферопольских книжных лавках.
Ротмистр был молодой, стройный, с красивыми темными усиками, и Коле подумалось, что он, может быть, похож на автора стихов «Давно закончилась осада» Шарля Дюпона. В конце концов Коля решил, что бывают исключения и, возможно, этот офицер не чета остальным российским жандармам. Кончилось тем, что ротмистр дал Коле подержать свою тяжелую саблю и даже слегка вытащить из ножен ее зеркальное лезвие… А тяжелый револьвер и безусловно смелый характер господина ротмистра были вескими гарантиями того, что встреча с разбойником окончится явно не в пользу последнего.
Однако разбойник так и не появился, а пассажиров ожидал ночлег на постоялом дворе почтовой станции. Татьяне Фаддеевне удалось выхлопотать для себя и племянника отдельную комнатку. Ночью деревянный дом вздрагивал от тяжелого влажного ветра. Кусались клопы. Коля не выспался и вторую половину дороги был кислым и уже не помышлял о приключениях…
Слава богу, на обратном пути обошлось без ночлега. На сей раз пассажиров с оружием (по крайней мере, явно заметным) в экипаже не оказалось, но Колю «разбойничьи проблемы» уже не заботили. Почти всю дорогу, пока не стемнело, он читал купленный в Симферополе увесистый том – «Тайны Вселенной. Популярное объясненiе устройства мiрозданiя. Сочиненiе г‑на Старосадова для г.г. любознательныхъ юныхъ читателей». В книге были рассказы о планетах и звездах, о допотопных ящерах и мамонтах, о вулканах, морских приливах и высочайших вершинах мира.
Приехали домой поздно вечером. Лизавета Марковна и Саша не спали, встретили. Коля, затеплев ушами, сунул Саше бирюзовую овальную брошку с якорьком, которую (отчаянно смущаясь и сердито сопя) заставил Тё‑Таню купить в Симферополе.
– Вот… Это тебе. На Рождество.
– Ой… благодарствую… Красота какая… – Она тут же прицепила брошку у воротника. – А разбойники не встречались?
– Пусть бы попробовали! С нами ехал офицер во‑от с таким револьвером!
– Ой… вот страх.
– Опять?!
Еще запись.
«Снег на Рождество. Почти как у Гоголя. Маркелыч опять стрелял. Истории в погребке».
Да, на Рождество погода сделала подарок: подморозило опять, и выпал пушистый снег. Ну прямо как на рождественских картинках с поздравлениями.
В прошлом году, в Петербурге, Тё‑Таня и Коля ставили дома елочку с украшениями – такой в недавние годы появился в столичных домах обычай. Но здесь елку было не достать, а ставить вместо нее маленький кипарис (так делали в семьях некоторых служащих РОПИТа) Коля не захотел. Во‑первых, не по правилам это, а во‑вторых… по правде говоря, кипарисы напоминали ему кладбище, где похоронен дядюшка, поручик Весли. Еще накличешь беду…
Но кое‑какие рождественские украшения Коля все же смастерил. Вместе с Сашей. Они склеили из цветной бумаги фонарики и цепи, развесили по комнатам. А еще Коля по просьбе Фрола сделал большую звезду – пустую, как коробка, и обтянутую желтой и розовой прозрачной бумагой. Внутрь можно было вставить свечу.
– Колядовать пойдем, – объяснил Фрол. – Без колядок что за Рождество. А со звездой они не в пример лучше, чем просто так…
Раньше Коля только из книги знал про колядки. Из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». А теперь веселой компанией, с горящей звездой ходили в синих сумерках по слободке, стучались у дверей, кланялись и пели «Господи, слава Тебе» и «Рождество Твое, Христе Боже наш». А иногда и так: «Щедрик‑ведрик, дайте вареник, грудочку кашки, кильце ковбаски…» Это Коля научил ребят такой песенке. Вообще‑то она была не «колядка», а «щедровка» (так написано у Гоголя), но что с того? Если можно в Диканьке, почему нельзя здесь? Пусть будет все как в той волшебной книжке!
Так и было. Хозяева домиков, где желто светились окошки, охотно открывали двери, смеялись, давали обсыпанные сахарной пудрой калачи, пряники и куски пирога.
– Спасибо, люди добрые!
– С Рождеством Христовым!..
Маленький изогнутый месяц весело горел в безоблачном небе, на сей раз чёрту не удалось украсть его. Морозец играючи щипал за щеки. А недалекое море было теплее зимнего воздуха, оно не замерзало, его солоноватый запах смешивался с запахом снега, и от этого дышалось особенно празднично.
Один раз крепко толкнулся воздух, раскатив над крышами пушечный удар. Ясное дело – это отсалютовал празднику Маркелыч. (За такое дело через несколько дней околоточный надзиратель Семибас наконец конфисковал у георгиевского кавалера Ященко мортиру. Но у того нашлась другая.)
Иногда встречались незнакомые компании со звездами и свечками – те, что забрели сюда из дальних кварталов. С ними не ссорились, Рождество же! Даже махали руками и поздравляли с праздником. Раза два только случалась перекидка снежками, но без обид, шуточная. Один снежок попал в звезду, которую на палке держал Савушка, но свечка не погасла и звезда ничуть не покосилась…
Потом пошли в погребок проедать угощение.
Компания была вся та же: кроме Коли – Фрол, Макарка, Саша, Федюня с Савушкой и Женя, конечно. И даже Ибрагимка. Он сказал, что мусульмане тоже чтут Христа и Деву Марию, о том написано в Коране. Так объяснил Ибрагимке дед. Значит, ничего незаконного нету в том, что он, Ибрагимка, участвует в колядках. Дед в честь праздника насыпал Ибрагимке целый кулек леденцов, которые очень пригодились к чаю.
За чаем предложили рассказывать всякие интересные истории. Фрол начал было про Дубровского, но на него замахали руками: слышали про этого разбойника уже не однажды. Фрол надулся, но спорить и ругаться не стал: потому что, опять же, праздник. Тогда Коля и Саша сбегали домой (месяц светил все ярче) и принесли Гоголя. Уж какая история на такой вечер годилась больше, чем «Ночь перед Рождеством»!
Коля начал читать. Не подряд читал, а самые интересные места, остальное же быстро пересказывал своими словами. Но и на такое чтение ушло часа полтора. Слушали приоткрыв рты, даже забывали жевать сладости и перевертывать часы. Никто, кроме Жени (даже Фрол), эту повесть раньше не знал. Да и Женя слушал будто впервые. Сказка вошла в погребок и села среди ребят. Она была в потрескивании печки, в шевелении огня за круглым фонарным стеклом, в тенях, что копошились по углам, во взволнованных вздохах Савушки…
Разошлись поздно. Женя пошел ночевать к Лазуновым, об этом он заранее условился дома. Жене постелили на сдвинутых стульях. Но легли не сразу, еще долго разглядывали книгу про устройство мироздания. Коля подарил Жене складной ножик, что специально привез из Симферополя.
– Спасибо… А у меня никакого подарка нет.
Коля засмеялся:
– Мне твоя тетрадка – подарок на долгие времена. Пока всю не запишу.
А когда он еще ее запишет? Неделя, а то и две оставляли за собой всего несколько строчек.
«Школа. Мешок – не такой уж вредный. Инструменты и рамка. Картина Жени Славутского. Кранцем по транцу. Конец погребка. Новоселье. Тё‑Таня приходит поздно. Ее провожает доктор! Саша занимается правописанием».
Занятия в ремесленной школе начались вскоре после Рождества. И время побежало как мяч по ступенькам – день за днем, прыг‑скок…
С ребятами Коля ладил. Даже тот кудлатый парнишка, с которым в первый день случилась драка, оказался не столь уж вредным. Видимо, полез он тогда к Жене Славутскому не столько по злости, сколько по недостатку соображения. Звали его Степан Мешков, и потому он получил прозвище Мешок. Оно ему вполне подходило – ленивый да неповоротливый. Обиды на Колю он не держал, вел себя мирно. Вот и ладно…
Учились все дни недели, кроме воскресенья. Занятий было немало. Но Владимир Несторович, директор школы, попросил однажды Колю принести его гимназический табель, глянул в него и позволил ученику Лазунову не посещать уроки чтения, правописания и арифметики. Сразу появилось много свободных часов. Но Коля не спешил домой. Он шел в мастерскую, где стояли верстаки, токарный станок с тяжелой педалью для вращения и развешаны были по стенам пилы, коловороты, стамески, разных размеров молотки и всякие рубанки‑фуганки. Иногда здесь занимался другой, не Колин класс, и Коля вместе с этими ребятами, с Федюней, набираясь опыта, пилил, строгал, сверлил и шкурил доски и планки. Таким образом, работе с инструментами он учился вдвое больше, чем остальные.
Иногда в мастерской было пусто, и это особенно нравилось Коле. Тишина и пустота пахли свежим деревом, как, наверно, пахнет строящийся корабль. Такой корабль и правда был здесь. Только не натурального размера, а двухметровый. С необшитым, похожим на скелет корпусом, со свежеоструганными мачтами и бушпритом. Это хозяин мастерской Трофим Гаврилович сооружал с помощниками наглядное пособие для будущих корабелов: чтобы не на доске рисовать, а показывать по‑настоящему, где киль, где шпангоуты, где стеньги и брам‑стеньги…
Видя интерес Коли Лазунова, Трофим Гаврилович иногда позволял ему выпилить и обточить какую‑нибудь корабельную деталь и, случалось, хвалил. А потом даже показал, как работать на токарном станке. При этом сам крутил педалью чугунный маховик и зорко следил, чтобы Лазунов не сунул пальцы куда не надо. Коля пальцы не совал, резец держать научился быстро, и скоро они с Трофимом Гавриловичем наточили целую сотню дырчатых блоков‑юферсов для стоячего такелажа. Каждый размером с «гудзик». Один юферс Коля отнес домой и с гордостью продемонстрировал тетушке. Та была чем‑то озабочена, но все же старательно похвалила усердного ученика ремесленной школы.
Потом Коля сделал из еловых планок рамку. Размером с тетрадку. Склеил, зачистил, покрыл прозрачным лаком. Дома он вставил в рамку желтый кусок картона, а к нему прикрепил зацепками из проволоки осколок с кентавром. Получилось очень славно. Будто предмет из музея древностей. Саше понравилось… Впрочем, ей нравилось все, что делал и говорил Коля.
Женя Славутский тоже одобрил осколок вазы в рамке. Он однажды пришел с большим листом бумаги и карандашами и срисовал в увеличенном виде кентавра, женщину и мальчика. Причем кентавра изобразил целиком, умело нарисовав круп, хвост и задние ноги, которых не было на черепке. А через несколько дней, в классе, он показал Коле готовый рисунок, раскрашенный акварелью.
Раскраска была неяркая, в песчаных и терракотовых тонах – тех, что у глиняной посуды и, наверно, у древней земли Херсонеса. Лица Женя вывел черными чернилами, и они оказались гораздо выразительнее, чем на осколке. Ну прямо живые!
– Честное слово, ты настоящий живописец, – искренне сказал Коля.
Женино бледное лицо порозовело. Он прошептал:
– Да что ты, я еще почти ничего не умею…
– Умеешь! Да еще как!.. Знаешь что? Надо сделать для этой картины раму.
И сделал!
Женя был счастлив. Сказал, что подарит «Кентавра» сестре Лене. На именины. Вернее, на день рождения, потому что день ангела еще не скоро.
Коля и Женя, конечно, виделись постоянно. В обычные дни – в школе, а по воскресеньям – дома друг у друга. С утра или Женя прибегал к Коле, или тот спешил к Славутским. Дорога была не столь уж длинная – полпути до школы. Женины отец и мама встречали Колю ласково, но будто смущались и спешили оставить мальчиков одних. А Лена вела себя по‑приятельски. Ну, будто Саша, только постарше. Вместе с братом и его другом сочиняла карты сказочных государств, которые Женя тут же набрасывал на бумаге. На картах разворачивались рыцарские кампании и плавания старинных кораблей по запутанным проливам…
А если собирались у Коли, то играли в шашки. Коля, с разрешения Трофима Гавриловича, сам их выточил на токарном станке, это было не сложнее, чем точить юферсы. А картонную доску для шашек сделал Женя. Не простую, а с рисунками всадников, многобашенных замков и крутобоких галеонов на каждой клетке.
С мальчишками из компании Фрола Коля виделся теперь нечасто. Иногда встречались на улице, чтобы поиграть в «кранцы‑транцы», – вставали в круг и перекидывали друг другу плетеную из троса грушу. Это был шлюпочный кранец, какие спускают при швартовке между бортом и причалом. Кто уронит – тот вылетает. Кто остался последним, тот награждает остальных кранцем по транцу. Транец, как известно, это кормовой срез судна (ну, и не только судна). Вот по этому «срезу» и получают те, кто проиграл, тугим плетеным снарядом. Столько раз, каким по счету вылетел (счет, конечно, с конца). О‑го‑го, если крепко вляпают! Но вляпывали редко, потому что разрешалось уворачиваться.
На такую игру сходились на маленькой площади у старого колодца, на Пушечной. Не только Фролкина компания, но и разные другие мальчишки из слободки и даже от Пересыпи. В том числе и Колины одноклассники: неуклюжий Мешок, лопоухий и веселый Митя Дымченко, конопатый Артемка Горох… Но это случалось лишь изредка.
А в погребке собирались после Рождества всего два раза. Видать, у каждого хватало дел дома.
У Ибрагимки заболел дед. Ибрагимка плакался: «Помрет, мне тогда куда идти? Больше никого нету». У деда была крошечная бакалейная лавка, дохода от которой хватало лишь на прокорм себя да внука. Если не станет деда, Ибрагимка разве управится с торговлей? Вмиг все пойдет прахом… Доктор Орешников по просьбе Коли побывал у Ибрагимкиного деда, передал потом кое‑какие лекарства. Деду стало лучше, но окончательно поднялся он лишь к весне…
Фролу тоже доставалось дома. Отец его был тихий, непьющий, работал плотником в доках, командовала в семье мать. Это была крупная громкая тетка. Торговала на рынке калачами и пирожками, которые пекла в громадной русской печи, сложенной в специальной пристройке. Мужем и Фролом помыкала по‑всякому.
Случалось, что Фрол в сердцах обещал приятелям: «Вот окончу школу, определюсь в мастерские и сразу заведу отдельное жилье. А то и раньше уйду, наймусь на шхуну юнгой, буду ходить в Азовское море, возить табак да арбузы…» Но все знали, что из дома он не уйдет, пока не вырастет его сестренка. Ей сейчас был третий год. Фрол сестренку любил, возился с ней как нянька, рассказывал сказки про Дубровского и совсем тогда не похож был на вожака мальчишечьей компании…
Федюню дед Евсей Данилыч приучал к хитростям корабельной постройки, а Савушка один, без брата, гулять не ходил.
А Поперешный Макарка помогал матери‑прачке. Носил вместе с ней по квартирам чиновников выстиранное белье. Хоть и упрямился по причине своего характера (не мужское, мол, это дело со всякими тряпками возиться), да много ли поспоришь, если у маменьки всегда веревка под рукой! Как сложит в четыре раза да ка‑ак…
В середине февраля случилась еще одна напасть. Объявился хозяин разбитого дома, где был погребок. Старый боцман Гарпуненко. Приехал из Керчи и заявил, что будет заново подводить под крышу дом, чтобы помереть в родном гнезде. Решение, конечно правильное, да только ребятам пришлось, прихвативши имущество, выметаться из обжитого помещения.
Саша, будучи близкой знакомой Настеньки и Маркелыча, поделилась с ними ребячьей бедой. Маркелыч тут же сказал, что, ежели возникла такая несуразная обстановка, пускай вся команда собирается у него в сарайчике (где он прятал вторую мортиру). Настенька, добрая душа, не спорила, только просила следить за печкой, чтобы не спалить все подворье. Саша сказала про это Коле, а он объявил остальным. Компания радостно вселилась в каменный «кубрик» и устроила новоселье. Но после встречаться там часто не удавалось…
Зато с Сашей Коля виделся постоянно. Почти каждый вечер. Может быть, Саша своей чуткой девичьей душой догадывалась, что Коле страшновато одному по вечерам (и скучно, конечно!). А возможно, и сама скучала, потому что с маменькой Лизаветой Марковной давно уже все переговорено. К тому же та часто уходила к соседям – то к Настеньке Ященко, то к вдовым сестрам Кабатчиковым, с которыми занималась карточным гаданием. Вот Саша и спешила в гости к соседскому мальчику.
Они уже не стеснялись друг друга. Болтали о всяких делах, как давние друзья. И Коля за привычное Сашино «ой, страх» щелкал теперь ее по носу не шутя. Не изо всех сил, конечно, но и не как воздушную принцессу. Хотя… если случалось сдвинуться над книгой о «мироздании» головами и завитки Сашиных волос касались Колиной щеки, он чувствовал внутри сладкое замирание, которого стыдился сам перед собой. Но щеку не убирал…
Татьяна Фаддеевна все чаще приходила из лечебницы поздно. Коля так и не разобрался до конца, занимала ли Тё‑Таня там какую‑то должность и получала ли жалованье или просто помогала доктору Орешникову в его немалых медицинских хлопотах. По правде говоря, это Колю не особенно заботило. Тревожило другое: что тетушка в темноте возвращается одна. Конечно, едва ли ей были страшны сумрачные души развалин, однако и обычные злоумышленники могли встретиться на дороге. Из тех, что обитали в конурах и трактирах на развалинах Николаевской батареи и в глухих руинах посреди Городского холма.
Однажды Коля не выдержал, высказал такое опасение вслух. И даже храбро предложил: «Может быть, мне встречать вас?» (И обмер: вдруг скажет «встречай»?) Тё‑Таня отозвалась суховато:
– Неужели ты думаешь, что я хожу домой одна? Борис Петрович не позволил бы этого, он провожает меня до калитки.
– Да? А почему он не заходит?
– Ну… спешит себе. Да и зачем же заходить?
– Как зачем? Отдохнул бы, чаю выпил…
– Дома его ждет сестра. И кроме того…
– Что?
Татьяна Фаддеевна посмотрела на племянника со странным выражением:
– Мне кажется, он стесняется тебя…
– С какой стати? – изумился Коля. Впрочем… не совсем искренне.
– Не знаю. Человек он крайне деликатный… и вообще…
Что значит «вообще», Коля не стал уточнять. Пожал плечами и… успокоился. А потом сделал запись в тетради.
Тетрадь Коля не прятал, она всегда лежала на столе. Это означало, что Тё‑Тане читать не возбраняется. Пожалуйста! Никаких тайн… Да и все равно там ничего не понять. Татьяна Фаддеевна и в самом деле, кажется, не поняла предпоследнюю строчку.
– Друг мой, не объяснишь ли ты мне, что означает странный восклицательный знак после слов «Ее провожает доктор»?
Коля сделал самые невинные глаза:
– Это значит – я за вас больше не тревожусь. А что такого?
Татьяна Фаддеевна почему‑то смутилась. И она, и Коля стали смотреть в разные углы комнаты.
Конечно, для Коли не были секретом симпатии между тетушкой и доктором. И он видел, что эти симпатии крепнут. И доктор, кажется, понимал, что Коля это видит, вот и стеснялся…
А чего стесняться? Коля же не дитя малое, знал, что это бывает не только между юношами и девицами, но и между зрелыми людьми. Тё‑Таня совсем не старуха, лишь чуть‑чуть больше тридцати, да и Борис Петрович не намного старше… Через несколько лет Коля вырастет, уедет в университет, а потом отправится путешествовать по дальним странам, а тетушке что – куковать в тоске и одиночестве? Она же с ума сойдет, она всю жизнь привыкла заботиться о том, кто рядом…
Такие мысли уже не раз посещали Колю (видимо, взрослел). И возможный союз Татьяны Фаддеевны с доктором казался ему вполне удачным выходом из надвигавшейся жизненной ситуации. Правда, была и тревога. А не случится ли, что в новом семействе он, Коля, окажется третьим лишним и его отправят на пансионное житье в Симферополь? Мол, нельзя же все годы быть экстерном, надо привыкать к «нормальной жизни». Но, поразмыслив, Коля приходил к выводу, что на такое черное коварство ни тетушка, ни доктор не способны. Борис Петрович и в самом деле человек весьма деликатный и порядочный, а Тё‑Таня… да разве захочет она, чтобы ненаглядный Николя́ зачах в чужом городе от тоски по родному дому!
– Тё‑Таня, а как пишется фамилия Орешников? Через «е» или через «ять»?
– Что?.. Конечно, через «ять». Она от слова «орех», а как пишутся такие простые слова, третьекласснику‑гимназисту пора бы помнить… А почему ты вдруг заговорил об этом?
– Ну… – Коля опять принял невинный и беззаботный вид. – Должен же я знать, как писать будущую фамилию моей тети…
– Николя́!
– Что, Тё‑Таня?
– Знаешь, о чем я сейчас думаю?
– Конечно, знаю. О профессоре Пирогове.
– М‑м… нет, – сухо сказала Татьяна Фаддеевна, потому что вспомнила именно о знаменитом хирурге… – Я подумала, что вы с Сашей совершенно без пользы проводите вечера. Болтаете о всяких пустяках, занимаетесь карточной игрой или разглядываете одну и ту же книжку…
Коля стремительно покраснел, вспомнив касание Сашиных прядок.
– А чего такого! В книжке много всякого полезного! Саше интересно: там и география, и астрономия…
– Не спорю. Но этого недостаточно. Ты мог бы поучить ее и другим предметам… Кстати, почему Саши сегодня нет у нас? Сходи и позови, я обещала заняться с ней правописанием. Ты напомнил мне об этом своим глупым разговором про «ять».
– Да она здесь была! Только на минутку убежала домой, скоро вернется…
– Все‑таки сходи, чтобы поспешила… Никто тебя не съест на дворе.
– А кто говорит, что съест! – старательно вознегодовал Коля. – Вам все время кажется, будто я чего‑то боюсь! Смешно даже!
– Вот и прекрасно. Иди… А таких рассуждений про фамилию и все прочее я чтобы больше не слышала!
Коля сделал глуповато‑послушное лицо:
– Хорошо, Тё‑Таня…
Он получил шлепок тетрадкой и не спеша отправился в прихожую, надеясь, что пока станет обуваться‑одеваться, Саша появится сама. Так и случилось.
Новые и старые страхи
Может быть, Борис Петрович и впрямь стеснялся Коли как родственника Татьяны Фаддеевны – поскольку понимал, что тот о многом догадывается. Но как с пациентом с Колей доктор обращался решительно:
– Не вертитесь, сударь, стойте спокойно! Что значит «щекотно»?! Я вас не щекочу, а об‑сле‑ду‑ю… Дышите… Не дышите… Подышите еще… Голубчик, я сказал «подышите», а не пыхтите, как паровая машина в доковой лесопилке… Гм… Одевайтесь.
И пока Коля натягивал на ребристое тощее тело рубаху, доктор делился с Татьяной Фаддеевной своим недоумением:
– В легких я ничего не слышу. Не могу понять, откуда этот кашель…
– Опять в своей морской фуражке гулял, хотя есть прекрасная меховая шапка, оттого и кашель, – сокрушалась тетушка. – Эту фуражку я скоро спрячу с глаз или просто выброшу…
– Нет, Татьяна Фаддеевна, здесь что‑то иное. Такие явления случаются порой от нервных переживаний. Но какие переживания могут быть у этого благополучного юноши?
Знал бы он, сколько их у «юноши»!
В конце концов доктор пришел к выводу, что Колю следует хорошенько пропарить в бане. Это средство помогает от множества хворей. В том числе и от простуды, и от нервов.
– Значит, придется просить Николая Тимофеевича, – озабоченно сказала тетушка. Так, «по всей форме», она именовала Маркелыча.
У Маркелыча на дворе стояла каменная банька…
А у Лазуновых баньки, конечно, не было.
Вообще в нынешней жизни Коли и тетушки было гораздо меньше удобств, чем в столичной. Там при квартире (хотя и тесной, обшарпанной) была крохотная ванная комната с жаркой изразцовой печкой и теплая уборная. Здесь же по необходимым делам приходилось бегать на двор, в сложенную из ракушечных плит будочку. Если днем, то еще ничего. А вечером, перед сном, нужно было идти с фонарем, в котором шевелилось ненадежное пламя свечки.
В будочке дрожали и метались нехорошие тени: неосторожно махнешь ладонью, а на стене – кто‑то жуткий, как гоголевский Вий…
Иногда Коля по вечерам специально отказывался от чая, чтобы не ходить на двор, терпеть до утра. И терпел. В этом было даже свое преимущество: не проспишь школу. Но порой приходилось вскакивать чересчур уж рано. Под кроватью был, конечно, горшок (по заведенному еще с младенческих лет порядку). Но ведь его потом надо выносить, а кто это будет делать? Тетушка? Или, может, Лизавета Марковна? Значит, надо самому. А если со своего двора увидит такое дело Саша? Вот ужас‑то…
С мытьем тоже хватало хлопот. Татьяна Фаддеевна раздобыла где‑то большущее железное корыто и каждую субботу устраивала ванну на кухне. С помощью Лизаветы Марковны грела на плите несколько ведер воды и сперва мылась сама, а потом отправляла на кухню племянника. Коля тщательно запирался изнутри ручкой от швабры. Давно прошли времена, когда он позволял Тё‑Тане мыть себя, как фарфоровую куклу.
Мыться в корыте было одно мучение. Сядешь – железо обжигается, и прислониться не к чему. Встанешь – брызги разлетаются вокруг, а воды в корыте – всего ничего. А в ведрах – то почти кипяток, то совсем остывшая вода. И мыло в глазах, и пена в непромытых волосах. Плеснешь на себя из ковша – и по всей кухне потоп…
Два раза Коля с Женей и его отцом ходил в общественную баню при мастерских РОПИТа. Баня была большущая, гулкая, с жаром и клубами пара, в которых размыто проступало множество голых тел. В этой дешевой бане (билет – копейка, а для ребят бесплатно) мылись и мастеровые, и чиновники разных рангов, и даже доктор Борис Петрович, у которого дома тоже не было ванны. Коле здесь понравилось – было похоже на картинки про Дантов ад из «Божественной комедии», только без мучений и пыток, а, наоборот, с веселым настроением. Но плохо то, что баня работала по вечерам, а домой одному в темноте… Ну, сами понимаете. А оставаться ночевать у Славутских каждый раз тоже было неловко…
Лизавета Марковна не раз говорила Татьяне Фаддеевне, что Маркелыч с готовностью предлагает пользоваться банькой всем соседям. Пускай только подбрасывают дровишек, а то с ними в городе трудновато. И тетушка, случалось, ходила туда с Лизаветой Марковной и Сашей. А Коля не ходил, компаньонов‑мужчин не было. Маркелыч конечно же мылся с Настюшкой, такое их супружеское дело. И Коле – значит, опять одному? Но за окошком‑то, как всегда, тьма‑тьмущая. Лучше уж на кухне…
Однако на сей раз пошли они с Маркелычем.
– Сейчас мы твою хворь, тезка, за две минуты выгоним, – обещал по дороге Маркелыч. – Вылетит она из тебя как из мортиры с двойным зарядом….
Банька изнутри была обшита желтыми палубными досками. Разделись в тесном предбаннике, и Маркелыч втолкнул Колю в комнатушку, полную горячего воздуха. Под потолочной балкой туманно светился желтый фонарь. От рыжей глиняной печки несло жаром, как от собранной в сгусток Сахары. Батюшки! Да разве здесь можно дышать?! Коля ринулся назад, Маркелыч поймал его:
– Терпи, терпи. Сейчас привыкнешь…
Один вдох, другой… Еще… Ну и правда стало терпимее. То есть, может быть, еще не совсем гибель…
– Полезай‑ка на поло́к… – И Коля оказался на влажных горячих досках, недалеко от потолка. Маркелыч плеснул из ведра на раскаленную плиту. Воздух взорвался. Жгучий пар забил дыхание, и Коля снова решил, что пришел конец. Но выжил и сейчас.
Маркелыч взгромоздился рядом.
– Ложись‑ка на пузо. Во‑от так…
Он не пожалел для юного соседа дорогого березового веника, какие купить можно было только в Симферополе, а туда их привозили из Курской губернии, поскольку южнее березы не росли. Ой‑ей‑ей! В первый момент Коля решил, что тетушка поделилась с Маркелычем пироговским методом и пришел час расплаты за все грехи. Но нет, боли не было, а от каждого удара Колю охватывало новым упругим жаром и сладким березовым духом.
– Ну как? Будешь сызнова кашлять?
– Ой! Не буду!…
– То‑то, что не будешь. Ну‑ка, еще! Раньше, в своем Петербурге, такого лекарства небось не пробовал?
– Ох… не пробовал…
– Тогда пойдем. Чтобы по всей норме…
– Куда?.. Ай!
Не успел он снова сказать «ай», как крепкие руки Маркелыча под мышки вынесли его через предбанник на жгучий холод. И сверху – ледяной поток из ведра.
– А‑а‑а! – Это уж точно была нестерпимая погибель. Но те же руки мигом вознесли его снова на высокие доски, в спасительный жар, обдали горячей березовой пургой.
– Уф… Маркелыч, разве так можно? Я же помру…
– Обязательно. Лет через сто… Только в царствии небесном, куда попадешь после смерти, таких парилок не будет. Потому пользуйся, покуда жив… Ведь жив еще?
– Кажется, да… только сил совсем нет…
– Как это нет? А кто меня будет веником греть? Не Ерофейка же, он большого жара не выносит… Ну‑ка, давай поработай!
И оказалось, что силы у Коли еще остались. Даже немало. Он передохнул и замахал веником, охаживая крепкую, в сплетениях мускулов, спину Маркелыча. И работал добросовестно, пока Маркелыч не сказал: «Ладно, дробь». По‑морскому это значило «хватит».
Спрыгнули, окатили друг друга теплой водой, сели на нижней полке, чтобы отдышаться.
– Маркелыч, вы тут говорили про какого‑то Ерофейку. Это кто?
– Да трюмник, – небрежно отозвался Маркелыч. На скулах и усиках у него весело блестели капли. – Прижился тут, а с какого корабля, не говорит. Они этого не любят.