– Лед? – спросил Коля, указывая на застывшую в лунке воду.
– Лед! – хором сказали все. Кроме Фрола. Но и он не спорил.
Коля сел на корточки, надавил на ледяные краешки. Испугался вновь: а вдруг примерзло напрочь? Но линза выскочила легко, выпуклым боком отразила солнечную искру. Коля опять потер ладонью плоскую сторону.
– Фрол, доставай‑ка трубку…
Фрол мигал. Догадался, в чем дело? Однако не спорил, достал трубку, протянул.
– Нет уж, ты ее держи в зубах. Будешь раздувать, как полагается… Присядь‑ка, а то я не дотянусь…
Озадаченный Фрол исполнил все без спора.
Коля навел солнечное пятнышко на туго набитый табак. И не успел даже встревожится: получится ли? Дымок почти сразу побежал вверх извилистой струйкой.
– Раскуривай! Раскуривай! – закричали мальчишки, радуясь чуду. Фрол послушно засопел трубкой. Она выпустила синее облако, выбросило икру.
– Ура‑а!!
Фрол выпрямился. Неторопливо затянулся, потом придавил в трубке тлеющий табак большим пальцем. Он старательно прятал огорчение.
– Хитер ты, Николя́. Видать, много книжек прочитал… Не знал я про такое дело…
Коля сдержанно пожал плечами. Кто же, мол, виноват, что не знал.
Савушка, завладев ледяным стеклом, восхищенно разглядывал сквозь него ссадину на костяшке мизинца. Ибрагимка, Федюня и Макарка дышали у него за спиной. Ибрагимка тихо цокал языком.
Передача пистолета состоялась тут же. Было похоже, будто подписавший капитуляцию фельдмаршал, сохраняя достоинство, сдает оружие победителю. Фрол протянул пистолет вперед рукоятью:
– Держи, раз выиграл…
– А припасы? – напомнил Ибрагимка.
– На припасы спору не было! – тут же вмешался Макарка. Но Фрол снисходительно сказал:
|
|
– Они мне теперь к чему? – Выгреб из кармана мешочек с порохом и пригоршню пуль. – Э, да тут и кремешок запасной! А я и не помнил! Повезло тебе, Николя́.
«Можешь взять обратно пистолет, только не говори больше «Николя́»!» – чуть не вырвалось со злостью у Коли. К счастью, сдержался. С безразличным выражением лица рассовал по карманам боеприпасы. Расстегнул армячок и курточку. На штанах был суконный поясок с круглой костяной пряжкой. Коля стал заталкивать за него пистолет.
– Зачем он тебе? – жалобно сказала Саша. – Страх какой.
– По́ носу… – пообещал Коля.
После этого все разошлись. Коля и Женя пошли к Лазуновым домой.
Коля вколотил в стену граненый гвоздь – в щель между камнями, которую угадал под штукатуркой. Сделал из шнурка петлю, повесил пистолет в аршине от рамки с осколком амфоры. Оглянулся на Женю:
– Ну, как?
Женя сказал, что хорошо. Потом спросил:
– Выходит, ты заранее все рассчитал? Для этого спора…
– Конечно… А что? – Коле вдруг почудилось в Женином голосе скрытое осуждение. И он сразу напрягся: – А что? Разве это нечестно?
– Отчего же нечестно. Все по уговору, – успокоил его Женя. Правда, как‑то скучновато. Но, возможно, он просто завидовал в душе. Потому, наверно, и спросил: – А Татьяна Фаддеевна позволит тебе держать дома настоящий пистолет?
– Конечно, позволит! Ей‑то что!
…Татьяна Фаддеевна не позволила. Увидев на стене грозное оружие, она подняла крик. Даже не совсем приличный для образованной дамы. Дала волю всем своим чувствам и женским страхам. Смысл ее отчаянных возгласов сводился к тому, что Коля обязан «сию же минуту отнести этот ужас на свалку, пока он не взорвал весь дом!».
|
|
Коля, у которого хотели отобрать его надежду и радость, тоже потерял сдержанность (потом даже стыдно было). Он кричал в ответ (и пустил слезу), что женщины вот ни настолечко не смыслят в оружейных делах. Ну, как, скажите на милость, может взорваться пистолет, который вовсе не бомба и в котором даже нет ни крупинки пороха?
– Вот, посмотрите сами! Загляните сюда, в дуло!
– Не подходи ко мне с этой гадостью!
– Здесь и кремень‑то совсем сбит! И пружина совершенно слабая, курок почти не щелкает! – врал уже напропалую Коля.
– Я сказала: выбрось эту мерзость!.. Зачем тебе оружие? Разве ты солдат? Или бандит?
– Вы же сами хотели, чтобы я стал военным! Толкали в корпус!
– И очень жаль, что не сумела затолкать! Там тебя приучили бы слушать старших!
Вот она, дамская логика!
Дошло уже до того, что Коля пообещал (совсем уже со слезами): если тетушка заставит его унести пистолет, то он унесет – пожалуйста! – но домой после этого не вернется. Останется жить в какой‑нибудь разбитой хате. Татьяна Фаддеевна прореагировала безжалостно:
– Ты там умрешь от страха в первые пять минут!
– С пистолетом не умру!
К счастью, пришел в гости доктор Орешников. Со свойственным деликатному мужчине спокойствием разобрался в причине спора. Уговорил Татьяну Фаддеевну и Колю умерить горячность. Осмотрел пистолет. Подтвердил, что «этот музейный экспонат» и в самом деле не опасен.
– Если, конечно, не пытаться заряжать его порохом и пулями. Но, я надеюсь, Коля достаточно благоразумен…
|
|
Коля тут же поклялся в своем благоразумии. И, катясь дальше по наклонной плоскости греха, с жаром наврал, что у него нет никаких боеприпасов. Мало того, он вынул из куркового зажима кремешок (поскольку помнил о запасном) и торжественно бросил его на кухне в мусорное ведро.
Тетушка с мучительным стоном сдалась. При условии, что, когда она дома, «этого предмета не должно быть на стене». Коля тут же затолкал пистолет под свой диванчик…
А на ночь он положил пистолет под подушку. Опять захотелось плакать, Коля всхлипнул, погладил деревянную рукоятку, будто шейку живого существа. Но… пистолет не отозвался на ласку. Он лежал под подушкой, холодный и твердый. Чужой.
Почему?
«Выходит, ты заранее все рассчитал?» – вспомнился Женин вопрос.
«Ну и что? Разве нельзя рассчитывать заранее, когда заключаешь пари? Разве это нечестно?»
«Отчего же нечестно? Все по уговору…»
Коля опять потрогал пистолет. А будет ли он защитой от страхов? Почудилось, что да. Коля представил ночные развалины, и они теперь показались ему совсем не такими жуткими, как прежде. И если даже идти к могиле капитан‑лейтенанта Банникова, то с пистолетом не так уж боязно… Однако же какое‑то сомнение продолжало точить Колю. Он так и не разобрался, уснул.
Утром в школе было много разговоров о вчерашнем пари. Спрашивали Колю, правда ли, что выпуклая льдинка дает огонь. Коля не скрывал, что вычитал об этом в книжке. Фрол в разговорах не участвовал. Будто его все это не касалось. Женя тоже не заводил разговора о пистолете, даже не спросил, как отнеслась к нему тетушка. А вообще‑то он держался обычно, разговаривал, как всегда, по‑дружески. Только… только показалось Коле, что Женя иногда слишком быстро отводит глаза. Но наверно, и вправду только показалось. Немудрено после вчерашнего…
Дома Коля опять водрузил пистолет на стену – Тё‑Тани не было.
– Побудь здесь хоть немного, – шепнул он пистолету.
Вещи иногда умеют мысленно разговаривать с людьми. И Коля понимал, что с Фролом пистолет конечно же разговаривал. Но сейчас пистолет молчал, глядя вниз длинным опущенным стволом…
А собственно говоря, как он сумеет помочь Коле одолеть его страхи? Не будешь же таскать его каждый раз собой, когда надо идти по темной улице. Да и не ходит Коля один… И боязнь экзаменов пистолетом как прогонишь? Ведь не станешь палить в хрестоматию по греческому языку! И не потащишь его с собой в гимназию!.. Можно взять пистолет разве что в баню, если пойдешь мыться один. Но и там от него какой прок? Стрелять в трюмника Ерофейку, если тот вдруг высунет голову из‑за печки? А зачем? И как потом жить, если по своей трусости погубишь безобидное добродушное существо? (Да и нет на свете никаких трюмников!)
А Женин уходящий в сторону взгляд? Словно тому неловко за Колю. Может, и почудилось, а может… Смирный и застенчивый Славутский в вопросах совести всегда чуток, будто магнитная стрелка. Может, и не скажет ничего, а в глазах читается: «Это нехорошо…»
Значит, появилась в их дружбе трещинка? Пускай самая незаметная, а все‑таки…
Коля затолкал пистолет за поясок и стал одеваться.
Фрол жил в двух сотнях шагов от Колиного дома, в косой приземистой хате под ярко‑рыжей черепицей. Когда Коля подошел, он таскал на сколоченных из трех досок санках закутанную сестренку. Покосился, сказал неловко:
– Вот катаю, пока зима. А то не сегодня завтра все потает… – Санки скребли полозьями то по слежавшейся полоске снега у ракушечной изгороди, то по мерзлой земле.
– Фрол, держи… – Коля рукоятью вперед протянул пистолет.
Фрол уронил веревку, сдвинул на затылок суконную шапку.
– Это… с каких щей?
– Ну, с таких… Все равно он твой. А не мой… Я же чувствую… И тетя Таня не позволяет.
Фрол привычно щелкнул по губе.
– Это ваше с тетушкой дело. Я‑то при чем? Что утеряно в спору́, то обратно не беру. Может, в Петербурге не так, а у нас это не по закону…
– Да оставь ты Петербург, – с досадой сказал Коля. – Я потому и отдаю… что спор был неправильный. Вот как раз не по закону. Я же заранее знал, что ты проспоришь. Все подготовил. Не было никакого риска.
– Ну, это всегда так и бывает, – усмехнулся Фрол. – Помню, мне Адам говорил: если двое бьются об заклад, один всегда дурак, а другой подлец…
– Значит, я подлец?!
Фрол вдруг сильно смутился:
– Я же не про тебя… Просто поговорка такая. Ну… в ней все же есть кой‑какая правда.
– А я не хочу такую правду! Вот и забирай!
Фрол сильно помотал головой на тонкой шее. Шапка еще сильнее съехала назад, желтые волоски заискрились на солнце.
– Не возьму. У меня тоже свое понятие есть, хотя и не дворянин.
– Дурак ты, – чуть не со слезой сказал Коля. – При чем тут «дворянин», не «дворянин»! Я же с тобой по‑хорошему…
– Ну… и я по‑хорошему. Ты старался, спор выиграл, значит, пистоль твой.
– Мой?
– А чей же!
– Точно мой?
– Само собой! Что желаешь, то и делай с ним. Выброси, если охота.
– Я выбрасывать не буду, – с удовольствием сказал Коля. – Я тебе его дарю. А от подарков отказываться нельзя. Это ведь тоже не по закону!
Он распахнул на Фроле тужурку, сунул пистолет стволом во внутренний карман. А в наружные карманы погрузил порох, кремень и пули. Фрол стоял, растерянно растопырив руки. Закутанная в клетчатую шаль сестренка на санках молча хлопала глазами.
– Вот так, – сказал наконец Коля. И с великим облегчением зашагал прочь.
– Коль… – сказал ему вслед Фрол.
– Чего? – Коля оглянулся.
– Ты это… не злись, что я иногда говорю «Николя́»… И вообще… Я не со зла, просто у меня язык такой… шершавый.
– Да ладно, я знаю…
…В этой истории с пистолетом осталось досказать немногое.
По законам литературы, если в повествовании появляется пистолет, он должен обязательно выстрелить. Причем не просто так, а в какой‑то решительный момент. Это и случилось. Только долгое время спустя.
Почти через сорок лет после рассказанных событий, в ноябре 1905 года в Северной бухте, напротив подпорной стенки Приморского бульвара, что разбит был на месте развалин Николаевской батареи, горел восставший крейсер «Очаков». Горел и светился раскаленным металлом. Его, почти лишенного брони, расстреливали по приказу адмирала Чухнина береговые батареи. Командир восстания лейтенант Петр Петрович Шмидт скомандовал, чтобы все покинули корабль. А потом и сам с мальчишкой‑сыном бросился в ледяную воду. Скоро Петра Петровича и четырнадцатилетнего Женю подобрали на миноносец 270, но тот почти сразу начал тонуть от тяжелого огня с «Ростислава». Шмидт и Женя опять оказались в воде. Они были подобраны и арестованы верными царю офицерами, доставлены на «Ростислав» и брошены в трюм.
А матросы с «Очакова» плыли к берегу, к бульвару.
– Братцы, пощадите! – слышались из воды крики.
А «братцы» в солдатских шинелях и бескозырках с кокардами шеренгой стояли у гранитного среза и равномерно давали один залп за другим. Из длинных стволов выскакивали оранжевые огоньки и мгновенно отражались на граненых штыках мосинских трехлинеек. Стрельбой командовал усатый офицер в длинной шинели и фуражке с очень блестящим козырьком.
– Огонь, сволочи! Огонь! – кричал он сиплым бабьим голосом и перед каждым залпом взмахивал зеркальным сабельным клинком.
На склонах Городского холма, на ступенях Матросского бульвара, у памятника Казарскому черной массой толпился народ. Слышались крики и плач:
– Изверги! Палачи! О Боге забыли!..
Кое‑кто пытался прорваться на берег, но оцепление из солдат и полиции было несокрушимым.
И все же через это оцепление как‑то прошел сутулый седоусый человек в потертой флотской тужурке. Он был без фуражки, блики искрились на его рыжеватых коротких волосах. Это был известный многим мастер адмиралтейского завода по фамилии Буденко. Он шагал по пустому пространству между оцеплением и стреляющей шеренгой. Широко шагал, но спокойно. Сухие листья платанов похрустывали под ногами.
Мастер осторожно обошел раненную чайку, которая билась на ракушечных плитах. Она казалась оранжевой от пламени. Какой‑то унтер бросился мастеру наперерез, но замер, изумленный хладнокровными насмешливыми словами:
– На пути не стой, у меня пистоль…
Далее все было, как в известной повести Пушкина. «…Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь.» После, правда, уже не по «Дубровскому». Пробитый несколькими пулями и двумя штыками, мастер упал на плиты и мгновенно умер. Используя короткую заминку на набережной, два матроса в воде рванулись в сторону, ушли в тень береговых выступов и вдоль них, то вплавь, то между скользких камней пробрались к причалам Артиллерийской бухты. Там, под настилами, они притаились на время, а потом по темным откосам проползли наверх и скоро оказались в переулке Артиллерийской слободки, где жило немало сердобольных рыбаков…
Может быть, в спасении двух этих жизней и был главный итог существования на свете мастера Фрола Никодимовича Буденко. И оправдание пистолета.
Вторая часть
Тендер «Котёнок»
Барабанные палочки
Когда Коля сделался взрослым Николаем Федоровичем, ему несколько раз случалось читать воспоминания разных авторов о Севастополе шестидесятых годов. Один из них назвал те годы «безвременьем славного города». Все эти литераторы писали почти одинаково: о длинных улицах развалин, о мертвой белизне прекрасных, но разрушенных зданий, о грудах камней и щебня, о сглаженных временем брустверах и траншеях.
Упоминали писатели и о строящихся храмах, о растущих на берегах бухт доках и мастерских, о горожанах, сумевших соорудить жилища среди руин. Но все же главными впечатлениями в этих очерках были малолюдство и запустение.
И наверное, для того, чтобы сильнее поразить читателя картинами запустения, авторы утверждали, будто нигде сквозь груды камней и щебня, сквозь голую глину и кремнистую твердость здешней земли не пробивалась никакая зелень.
Это неправда.
И на центральных улицах, и в запутанных переулках слободок, несмотря на беспощадность бомбардировок, уцелели кое‑где старые деревья. Они стояли и вдоль тротуаров Екатерининской улицы, и вокруг развалин домика государыни Екатерины, и по берегам оврагов и балок. В тех же балках и среди окраинных кварталов сохранились остатки садов и виноградников. А кроме того, за десять мирных лет на склонах и откосах, среди мертвых и оживающих дворов, у разбитых стен и каменных лестниц появились молодые деревца, закурчавилась кустарниковая поросль. Кое‑где развалины сверху до низу были окутаны зарослями дрока, похожего на водопады из тонких веток и листьев.
Весной шестьдесят седьмого года вся эта растительность вспухла бело‑розовой пеной цветения.
Северный житель Коля Лазунов не знал, как зовутся здешние кусты и деревья. Ему говорили: «Миндаль… кизил… персик… черешня… акация…» Он кивал и тут же забывал названия. И утыкался лицом в гроздья цветов. Подумать только! – по берегам Финского залива и по дворам столицы еще лежал почти нетронутый оттепелями снег, еще по Неве ездили на лошадях, а здесь уже все цвело и зеленело!
Весна в этом году случилась ранняя, миндаль стал зацветать уже во второй неделе марта, а за ним, набирая силу, оделись пахучими гроздьями и другие деревья. О случайном февральском снеге никто уже не помнил. Душа радовалась!
Конечно, выпадали и холодные дни. И особенно ночи. Бывало, что под набежавшими серо‑сизыми тучами ревел шторм. Отороченные пенными гребнями волны так гремели галечником на берегах за Карантинной бухтой, что слышно было даже в переулках Артиллерийской слободки. Волны эти штурмовали Константиновский форт, врывались в Северную бухту, на внутренний рейд, мотали ошвартованные у плавучих бочек суда. На некоторых парусниках для безопасности спускали стеньги. Чайки косо метались на фоне косматой штормовой мглы, лететь против ветра они не могли, их сносило, и они укрывались под берегами Южной бухты, где шторм не мог показать всю свою силу.
Однако в этих штормовых ветрах уже не было ледяного зимнего холода. В них можно было ощутить влажную согретость – первый намек на близкие теплые времена.
Застывшая земля давно оттаяла, глинистые тропинки на склонах делались липкими и скользкими, впаянные в них камни держались теперь непрочно, шевелились под подошвами. Это если спешишь в школу и выбираешь не лестницу, а ближнюю дорожку, ведущую вниз к Южной бухте.
По обеим берегам Южный бухты лежали ржавые горы тяжелых ядер, множество пушечных стволов и якорей. Их свозили сюда с затопленных судов, поднимать которые взялся опять купец Телятников.
Большими усилиями водолазов подняли наконец на поверхность и один из корабельных корпусов. Поглядеть на это собралось на руинах Николаевской батареи и склонах Хрустального мыса почти все немногочисленное население города. Корабль медленно вырос из синей, покрытой мелкой зыбью волны. Из открытых орудийных портов хлестали потоки. Тотчас пошли среди мальчишек (да и среди взрослых) споры: что это – «Силистрия», «Уриил», «Три святителя»? Поди разберись, когда это уже и не корабль вовсе, а громадная обросшая туша без мачт…
На той же неделе подняли еще одного затопленного великана. Оба корабля буксиры утащили в самую оконечность Северной бухты, к Инкерману, и приткнули к отмели. Там их неспешно принялись разделывать плотники. Видимо, просто для того, чтобы не занимали место. Говорили, что ни корпуса́ целиком, ни их древесина ни для чего уже не годятся, потому что источены морским червем…
Пришел апрель, близилась Пасха. Дни сделались совсем теплые, почти летние. По берегам появилось немало рыболовов. Но Коля рыбалкой не интересовался. Ничуть. Ему казалось скучным подолгу ждать дерганья поплавка, да и жаль было трепещущую, попавшую на крючок рыбу. Приятно было угощаться жареной ставридой или кефалью, но видеть, как она бьется, пуская кровь из‑под жабр, – это уж увольте… Конечно, в такой постыдной жалостливости Коля не признавался никому из приятелей. Кроме Жени. Женя его понимал. Он и сам не был любителем рыбной ловли.
Интереснее было охотиться за крабами. Кинешь приманку из гнилого мяса в сетку, натянутую на ивовый, с грузилами, обруч, спустишь эту сетку с причала к самому дну и смотришь, как осторожный краб подбирается к добыче. А потом – дерг кверху! Попался!.. Однако, сам Коля крабов не ловил, смотрел только, как охотятся другие. Но скоро убедился, что хорошего тут мало. Мальчишки обычно сразу расшибали крабов о камни, чтобы пустить их мясо на наживку для рыб. А иногда варили их, выколупывали «начинку» и делали из пустых панцирей и клешней чучела – для продажи туристам. Но такое занятие Коле казалось противным и предательским по отношению к пленным крабам.
Впрочем, среди мальчишек Артиллерийской слободки мало было любителей рыбалки и охоты за крабами. Всех гораздо больше волновала другая охота.
На отогревшихся склонах кургана и косогорах, на обвалившихся брустверах и в полузасыпанных траншеях мельтешили, как воробьиные стаи, мальчишки со всего города. Добывали из‑под камней, из сухой глины и сыпучей, перемешанной с гравием земли то, что осталось от войны.
Уже не один год шла такая охота, но до сих пор пули и осколки попадались сплошь и рядом. Форменные гудзики тоже. А случалась и более интересная добыча: кокарды, штыки, помятые фляжки, истлевшие ремни с форменными бляхами, медные накладные буквы и цифры с эполет. Некоторые счастливчики находили ржавые тесаки и даже сабли…
Немало встречалось и ядер. Всякий раз у Коли замирало сердце, но при осторожном осмотре, он убеждался, что это сплошные чугунные шары, без отверстий и без остатков запальных трубок. Ну, оно и понятно. Так ли уж много их, бомб и круглых гранат ударилось тут о землю и не взорвалось? Скорее всего, это большая редкость…
Коля увлекался сбором трофеев не меньше остальных мальчишек. А может, и больше. Ему это было в новинку. Он горел азартом, для него каждая находка была свидетельством истории, в то время как его приятелей чаще всего интересовало другое: на сколько копеек «потянет» их трофей?
Впрочем, Колю это интересовало тоже. Не столько ради самих денег, сколько опять же из‑за азарта. Это было увлекательнейшей игрой – такая и не снилась ему в прежние времена, в столице!
У разных ребячьих компаний были свои, определенные давним обычаем, места для торговли. Мальчишки и девчонки Корабельной стороны предлагали свой товар посетителям Малахова кургана, Второго и Третьего бастионов. Ребята из городских кварталов держались ближе к пристаням, куда подходили шлюпки с прибывших пароходов. И в этом было свое преимущество. Только что ступившие на берег пассажиры горели свежим интересом к здешним достопримечательностям и сувенирам.
Первые пароходы с туристами – и российскими, и заграничными – стали приходить в конце марта. Сперва не очень часто, а потом чуть не каждый день. Иностранцы обычно приплывали из морей, лежавших за Босфором, где перед этим посещали земли древних библейских стран…
Коля, конечно, сперва стеснялся торговать. Но быстро привык и, в точности как другие мальчишки, бойко объяснялся с «дамами и господами», на пальцах показывая стоимость своего товара.
Заработанные копейки и гривенники он ссыпа́л дома в жестяную коробку и думал, что, если у них с тетушкой наступят трудные времена, он с гордостью откроет свой запас.
Татьяну Фаддеевну, однако, не радовал образ жизни ее ненаглядного племянника – успевшего загореть под весенним солнцем и вечно перепачканного сухой глиной и пылью бастионов.
– Ты совершенно превратился в уличного сорванца! Целыми днями пропадаешь на свалках!
– Там не свалки, а исторические места! Я собираю коллекции!
– Тебе надо заниматься не коллекциями, а уроками! Иначе на весенних экзаменах тебя ждет чудовищный позор!
Коля на всякий случай мысленно плевал через плечо, но боялся не очень. Во‑первых, он все‑таки занимался уроками (хотя и не столь старательно, как зимой). Во‑вторых, он уже знал, что не так страшна гимназия, как оно казалось прежде.
А в ремесленной школе уроков домой вообще не задавали. Особенно Коле Лазунову, давно получившему зачеты по большинству предметов. Теперь он ходил только в мастерские да на занятия по корабельному делу. Да и там ему – строившему вместе с Трофимом Гавриловичем учебную модель – было легче, чем другим. Основные названия корабельных деталей он знал давно, а те, что не знал, запоминал сразу.
Кстати, именно он приклеил Фролу новое прозвище. Когда изучали устройство шпангоута, все развеселились, узнав, что треугольная деталь на стыке двух корабельных ребер называется «флор». Очень уж похоже на «Фрол». А нижняя часть ребра – тимберса – называлась «флор‑тимберс».
– Фрол‑тимберс! – громко высказался Коля, знавший, что за шутки не наказывают (тем более таких прилежных учеников, как он).
Трофим Гаврилович погрозил пальцем, но и посмеялся вместе со всеми, видя, как забавно растерялся Фрол Буденко.
С той поры и повелось: «Эй, Фрол‑Тимберс»!» А вскоре от прозвища остался просто «Тимберс». Фрол понял, что сердиться нет никакого резона. Кличка все равно не отлипнет, если уж приклеилась. К тому же была она корабельной, значит, ничуть не обидной. На Колю Фрол не злился. После истории с пистолетом он вообще относился к нему по‑иному – как к равному и без насмешек…
Иногда Коля возвращался с поисков добычи перед самым заходом солнца (а заходы эти делались все более поздними). И если Тё‑Таня оказывалась дома раньше него, снова возникал шумный разговор:
– Где ты был? Я себе места не нахожу! Ты свихнешь себе шею на этих бастионах, если только… если не случится чего‑нибудь еще хуже!
Коля опять мысленно плевал через плечо и сцеплял на левой руке два пальца, но бодро отвечал, что ничего хуже свихнутой шеи не бывает.
– Перестань глупо острить! Я говорю серьезно! Скоро ты сведешь меня с ума!..
Однажды за Колю заступился Борис Петрович. Доктор объяснил тетушке, что «мальчик ведет себя в соответствии с законами природы». Все дети за зиму устают от холода и занятий, поэтому стремятся на улицу, на солнце и свежий воздух – к шумным и подвижным играм. А прилежание их в это время, увы, ослабевает.
– И тут уж, любезнейшая Татьяна Фаддеевна, необходимо смириться, с природой не спорят.
– Но если бы это были нормальные игры! А он тащит домой всякое… всякий военный ужас!
– Что поделаешь. Надо учитывать своеобразие местных условий…
Но ни Татьяна Фаддеевна, ни доктор не знали тогда, что Коля не только собирает «военный ужас», но и торгует им. А когда это открылось, для тетушки было новое потрясение.
– Это переходит все границы! Какой стыд! А если об этом узнают мои знакомые? Соседи?
– Давно уже все знают…
– Ты словно гордишься этим!
– А чего такого?
– Ты… видимо, забыл, что ты не только ученик ремесленной школы, но и… фон Вестенбаум!
Коля пожал плечами. То, что было неприемлемо для столичного мальчика из почтенного (хотя и небогатого) рода фон Вестенбаумов, вполне годилось для Кольки Лазунова из Артиллерийской слободки. А таким он себя ощущал все больше. И сказал с интонацией именно слободского мальчишки:
– Я разве ворую? Я честно деньги зарабатываю, своим хребтом. На черный день…
Татьяна Фаддеевна села к фортепьяно и разразилась бурной музыкальной пьесой.
Фортепьяно появилось в конце марта. Его где‑то раздобыл и с несколькими мастеровыми привез на телеге доктор. Сказал, что дарит его Татьяне Фаддеевне и Коле..
– Но, Борис Петрович! Как можно! Это же безумно дорогой подарок!
– Ничуть! Оно досталось мне случайно и почти бесплатно. Отыскали, когда разгребали развалины за Морской библиотекой. Смотрите, сохранилось почти без царапин. Мне пришлось только на два‑три часа стать настройщиком…
Доктор был не только медик, но и весьма изрядный музыкант. Прекрасно играл на виолончели и – вот оказалось – умел настраивать пианино.
Тетушка в конце концов приняла подарок. Тем более, что девать его все равно было некуда. Не спускать же с крутого склона за Косым переулком (телега уже уехала).
Маленькую фисгармонию перетащили в комнату, где спал Коля (он не спорил), а фортепьяно заняло почетное место. И теперь, когда у Татьяны Фаддеевны в споре с племянником кончались слова, она садилась за клавиши и фортепьяно гремело гневной музыкой. А тетушкина прямая спина выражала негодование.
Любопытно, что, несмотря на все возмущение Татьяны Фаддеевны, лазать с мальчишками по бастионам и траншеям и даже торговать трофеями она Коле не запретила. Видимо, по тем же соображениям, что «всю жизнь держать мальчика у юбки не будешь».
Коля же, чтобы лишний раз доказать свою правоту, однажды сказал:
– Женя Славутский уж на что воспитанный мальчик, а от нас никогда не отстает.
Тё‑Таня только руками развела. Женя был для нее действительно примером благоразумности и скромного поведения. И если уж он…
Женя в самом деле искал трофеи и продавал их вместе с другими ребятами из компании Фрола (Тимберса!). Деньги он иногда отдавал Лене на хозяйство (все‑таки кой‑какая помощь!), а порой покупал на них бумагу, карандаши и акварельные краски в писчебумажной лавке Савватеева, что зимой открылась в начале Морской улицы.
Однажды Коля и Женя на берегу Южной бухты, у самой воды, нашли рядом с громадным якорем‑кошкой обломок доски. Была доска толщиною дюйма два. Черная от старости, но сухая. Кое‑где ее проточил морской червь, но не сильно, с краю.
– Возможно, от корабельной обшивки, – определил Женя.
– Главное, что старая… – Коля ухватил обломок под мышку. – Давай, потащим в школу!
– Зачем? – удивился Женя.
– Есть одна мысль… Можно из этой штуки выточить барабанные палочки. Получится не меньше дюжины. Скажем покупателям, что нашли на бастионах. Таких трофеев еще ни у кого не было.
Женя подумал, пожал плечами, но не заспорил.
По извилистым тропкам поднялись они от воды на обрыв, принесли доску к школе.
– Иван Ефимыч, можно ключ от мастерской? Поработаем немного…
Сторож поворчал, но дал. Знал, что наставники доверяют ученику Лазунову. Да и второй, Славутский, был деловой парнишка, не то что некоторые сорвиголовы.