– Глупость одна, – уверенно сказал Савушка.
– То‑то и есть что глупость. Я и сам так думаю…
Так же думал он и следующим летом. Так и сказал, когда Фрол предложил «навестить русалочек».
– Дурь одна, а забавы никакой. Только ноги бить пять верст туда и обратно…
– Дедова прута боишься, – без жалости напомнил прошлое Фрол.
– А вот и не боюсь. Савушка теперь умный, не скажет. А идти неохота, дурная забава…
Ибрагимка и Макарушка были вроде бы не прочь – отчего бы не поразвлечься. У Коли же, уяснившего наконец, о чем речь, начали гореть щеки. Стыд такой… Вспомнилось, как разглядывал атлас в кабинете доктора. Никого тогда рядом не было, да и то не по себе. А сейчас… Но если не пойти, скажут – забоялся…
Они сидели тогда на дворе у Маркелыча, на каменном выступе, что тянулся снаружи сарайчика, где была теперь их «кают‑компания». Синяя тень скрывала их от горячего июньского солнца. Расположились в ряд, лишь Фрол – отдельно, на пустом бочонке, перед всеми остальными. Он молчал насмешливо, явно ждал, что скажет «Николя́»?
Но Колю опередил Женя (он сидел с краю от всех):
– Я тоже не пойду ни в коем разе.
Фрол изогнул левую бровь:
– А ты почему? Тебя, вроде бы дома не дерут.
Женя сказал негромко и ясно:
– Разве в том дело? Просто нехорошо… Грех это.
Фрол опустил левую бровь и возвел правую:
– Ох уж! Великий ли грех‑то?
– Может, и не великий, а все равно… Потом как про такое скажешь на исповеди?
– А ты что? Про все на свете на исповеди признаёшься?
Женя пропустил насмешку мимо. Только удивился слегка:
– А разве можно иначе? Тогда зачем она, исповедь?
Фрол мигнул. Стал серьезным. Согнутым мизинцем потрогал нижнюю губу. Сказал уже без намека на ехидство:
|
|
– А я вот тоже думаю: зачем? Отчего это надо перед попом душу открывать? Разве он святой? Бог и без того все про нас знает. У него и надо просить милости, когда виноват. Если захочет – простит…
Коля, нагнувшись, смотрел на Женю мимо Ибрагимки и Макарки. Женя отвечать Фролу не стал, только шевельнул плечом: чего, мол, с тобой спорить. А потом проговорил все же, но будто не для Фрола, а для себя:
– После исповеди на душе легче… – И встретился глазами с Колей. Тот съежил плечи.
На исповеди Коля был последний раз еще в Петербурге. Татьяна Фаддеевна не обременяла племянника религиозным воспитанием. Если он вечером скажет перед сном молитву, а в праздники побывает на церковной службе – того и достаточно. Что же касается исповеди, то – считала она – у мальчика должна созреть для того в душе ясная потребность. По правде говоря, Коля такой потребности пока не ощущал. Ведь в самом деле Бог и без того знает и видит его насквозь – все, что есть в нем хорошего и плохого. Зачем же еще кому‑то рассказывать про это? Можно просто укрыться с головой одеялом и прошептать: «Боже, отпусти мне грехи, которые я наделал, я постараюсь исправиться и больше не поступать дурно», и тогда появляется надежда на прощение. А если после того прочитаешь еще «Отче наш», чувствуешь себя христианином не меньше остальных.
Однако сейчас Коля был полностью на стороне Жени. Мало того! Он понял наконец, что надо сказать Фролу!
– Я тоже туда не пойду. Потому что это свинство. Они же ничего не ведают, а мы исподтишка. Это… как предательство.
Вопреки ожиданию, Фрол не ощетинился. Опять с задумчивостью потрогал губу и сказал сочувственно:
|
|
– Просто вы еще не выросли, вот и не понимаете. Никакого греха тут нет, потому что такая человеческая натура, мужской интерес. Без него ничего бы на свете не было…
– Чего это не было бы? – подозрительно спросил Поперешный Макарка.
– Люди бы не женились, и род человеческий перевелся бы.
– Люди женятся по любви, а не по твоему дурацкому интересу, – с усилием задавив в себе неловкость, сказал Коля.
У Фрола – рыжие искры из глаз.
– А любовь на чем держится, по‑твоему?
«Любовь – от Бога», – чуть не ответил Коля. Но смолчал в последний миг. Не от стесненья, а потому, что не хотелось отдавать для спора такое вот, сокровенное. Про это можно бы с Женей, один на один, но уж никак не с Тимберсом… Подумаешь, «вы еще не выросли»! А сам‑то много ли вырос? «Интерес» у него…
А Фрол опять вдруг утратил насмешливость и сказал примирительно:
– С любовью это ведь как кому по жизни повезет. Хорошо, если как у Маркелыча с Настей. А если как у нашего отца с мамкой, то какая там любовь? Каждый день она его по́едом ест. А все равно… Жениться‑то всякий обязан, кто мужского сословия, когда достигнет совершенных годов…
– Неужто всякий? – звонко удивился маленький Савушка.
– А то как же. Если, конечно, этот человек не монах и не хлипкого здоровья.
Федюня, который не любил споров, на сей раз вмешался в разговор:
– Павел Степаныч Нахимов не монах был и здоровьем был не обиженный, а про женитьбу не помышлял. И офицерам не советовал. «Надо, – говорил, – о службе думать и о матросах заботу иметь, а не глупыми делами заниматься». Дед про это рассказывал не раз…
|
|
– Я тоже слышал про это, – вспомнил Коля.
– Много вы знаете! – с привычным хмыканьем отозвался Фрол. – Это он здесь об одной лишь службе радел, а в Курской губернии у него жена была и детишки, только жил он с ней невенчанно. Она сама не хотела, потому что была иудейской веры…
– Что ты такое сочиняешь! – вскинулся Коля и даже кулаки сжал.
– Вовсе не сочиняю. Павел Степаныч и сам был из иудеев по родству‑то. Его деда звали Нахум. Оттого и фамилия, только отец Павла Степаныча малость изменил ее. Отца‑то сперва звали Самуилом, он был из еврейских кантонистов, служил в полку барабанщиком, а когда крестился, стал Степаном. Служил усердно, офицером сделался, в дворяне вышел. Ну а сын его Павел Степаныч – сами знаете, кем стал… Только жене его да детям от того не легче, раз незаконные. Родня его сразу их погнала из имения, когда погиб…
С минуту все ошарашенно молчали. Потому что была в словах Фрола скучноватая увесистость. Она убеждала, что Фрол не врет. Или, по крайней мере, сам верит в то, что сказал.
Коля наконец спросил, стараясь говорить пренебрежительно:
– Это тебе небось твой Адам Вишневский наплёл?
– Не наплел, а рассказал, что было… Да и не он один. Многие про это слышали, только почему‑то правду знать не хотят. И вы тоже…
Женя сказал негромко:
– Потому что, Фрол, от твоей правды никакой радости. Ты ее так говоришь, будто иголки во всех втыкаешь.
– А ты чего хотел? Правда, она часто бывает колючая… Да только сейчас‑то вы чего испугались? Здесь как раз никакой колючести нет. От того, что вы про Павла Степаныча знаете, разве стал он хуже? Как был герой – так и есть. Человек‑то бывает плохой или хороший не от того, какой он крови, а от того, какая у него душа…
«А ведь в самом деле», – подумал Коля. Да, Фрол умел порой повернуть разговор так, что враз начинал казаться умней и справедливее остальных. И он добавил еще справедливости в новых словах:
– Вон Ибрагимка, он татарского роду и не нашей веры, а разве хуже нас? Может, не такой образованный, зато душа подобрее, чем у иных.
Ибрагимка застеснялся, заболтал грязными ступнями, сказало сипловато и дурашливо:
– Ай нет, я вредный…
Все засмеялись, кроме Савушки. А тот вдруг спросил с непривычной строгостью:
– Фрол, а твоя душа – добрая?
Фрол неожиданно обмяк:
– А чего я?.. Мне откуда знать? Это надо со стороны глядеть…
– Со стороны оно выходит по‑разному, – опять же с необычной взрослостью сказал Савушка.
– Ну и что? – Фрол сузил глаза, глянул поверх голов. – Это у каждого – по‑разному. Только ангелы бывают без всего плохого, но они на небе, а на земле – люди. Без вредности ни одного человека не бывает… Вы думаете, адмирал Нахимов всегда был такой добрый, отец матросам, да? В молодости с ним всякое случалось…
– Он, когда мичманом на фрегате «Крейсере» вокруг света ходил, матросов спас во время бури, – напомнил Женя.
– Ну, спас, потому что храбрый был да умелый, про это все знают… Одних спас, а другим, случалось, ого как зубы чистил! Ему за такое даже от командира Лазарева попадало. От того, с которым они теперь рядом лежат под собором.
И снова с досадой Коля ощутил, что Фрол не сочиняет, опять в его словах те самые «иголки».
А Федюня заспорил:
– Врешь ты небось. Добрее адмирала Нахимова никого не было.
– Это уж потом, когда ума набрался…
– Все равно врешь! Я у деда спрошу, он про Павла Степаныча все знает!
– Спроси, спроси, – совсем уже привычным тоном посоветовал Фрол. – Он с тебя сызнова штаны снимет…
Федюня набычился. Могло кончиться настоящей ссорой, но опять вмешался Савушка. И спросил про другое, про то, что засело в нем с начала разговора:
– Я все равно не понимаю. Зачем всякий должен жениться?
– Ай, до чего непонятливый, – вздохнул Ибрагимка. – Без того детей бы не было, тебе же сказано.
– А почему не было?
Фрол с ухмылкою глянул на Федюню:
– Он чего, до сей поры не знает, откуда дети?
– Ему ж только восемь, – опять насупился Федюня. – Успеет еще.
Но Савушка прекрасно знал, не глупее других. Дети появлялись по‑всякому. В некоторых землях их высиживали вместе с птенцами в гнездах большие птицы. А как увидят, что это не птенец вовсе, хватают в лапы и несут людям на чье‑нибудь крыльцо. Бывает, что младенцы заводятся в стогах и скирдах и из травяных и хлебных зерен… Соседская девчонка Анфиса, что на год старше Савушки, говорила ему, будто бы малыши вылезают прямо из матерей, как котята из кошек, но это было такое несусветное вранье (разве люди – кошки?), что и спорить не стоило. Савушка просто обозвал Анфиску дурой и пошел прочь… В здешних краях все было проще простого. Дети вырастали на бахчах среди арбузов (изредка, правда; арбузов – тех в тыщу раз больше). Как младенец созреет и стебель отвалится у него от пупка, люди слышат новорожденный крик и находят мальчика или девочку… Савушка так и сказал:
– Чего не знать‑то, если самого на бахче нашли. Маменька же говорила.
Надо сказать, никто не засмеялся, даже Фрол. Мелькнули улыбки, но быстро пропали. Женя нашелся первый, объяснил ласково:
– Все правильно, Савушка, только жениться все равно надо. Потому что найти ребенка на бахче могут лишь женатые люди. Такой закон природы. Ну, то есть так устроено на свете. Для того, чтобы у маленького были отец и мать. А то чего хорошего, если с первых дней сирота? – Он вдруг сбился, виновато глянул на Колю. Но тот глядел весело, обрадованный ловким рассуждением своего друга.
Были довольны и остальные. Савушке объяснение показалось разумным. Тем более, что Женя был человек не склонный к вранью.
Однако очень скоро жизнь опровергла «научные» утверждения Жени Славутского.
На следующий день после того разговора мальчишки собрались в Карантинную балку, где можно было отыскать немало осколков от бомб и гранат. Там, средь бурьяна и глиняных груд, хватало и литых ядер всякого калибра – французских и русских – но такую тяжесть никому не продашь, а осколки весьма ценились туристами.
Вприпрыжку спускались по скальной тропинке – там, где слободка называлась уже не Артиллерийской, а Карантинной (впрочем, сами жители не всегда могли разобраться, где какая). По сторонам тянулись каменные заборы, за которыми – бахчи и огороды. Савушка чуть отстал: он наступил на колючую кожуру прошлогоднего каштана и досадливо прыгал, держась за ступню. Потом прислушался. Сквозь нагретый воздух пробивались слабые вскрики, похожие на кошачий писк. Вроде бы за изгородью…
Савушка всегда жалел котят. Был он ловкий мальчонка и, забыв про боль, разбежался, прыгнул, уцепился за верх изгороди. Подтянулся, лег животом. Простор бахчи волнисто стелился широкими листьями, средь них полосато зеленели незрелые еще, но уже набравшие величину арбузы.
Писк раздался опять. Савушка, метнувшись взглядом по зелени, углядел среди листьев холщовый сверток из которого торчала крошечная человечья ножонка. Она суетливо сгибалась и разгибалась.
– Эй! – завопил Савушка. – Сюда идите! Живее!
Ребята бегом бросились назад – было в Савушкином крике что‑то такое. Прыгать на забор не стали, неподалеку оказалась в нем широкая щель (немалое, кстати, удобство для любителей даровых арбузов, когда те созреют). Пролезли, кинулись, куда указывал Савушка. Он прыгнул за ними. Столпились у свертка. Меньше всех удивился, конечно, Фрол.
– Э, да это, видать, подмётыш… – И умело взял младенца на руки, чмокнул над ним губами (ясное дело, помнил, как нянчился с грудной сестренкой).
Из холщовых тряпиц глядело кукольное личико с крошечными пузырьками на губах и блестящими глазами.
– Чей он? – изумленно сказал Коля.
– Кабы знать, – хмыкнул Фрол и огляделся.
Глянули вокруг и остальные. Домик хозяев бахчи белел в отдалении, высоко на склоне. Ясное дело, не оттуда ребенок. Неподалеку торчала сложенная из ракушечника будка. Наверно, тот, кто подкинул малыша, думал: выйдет из будки человек и заметит. А не понял того, что в таких будках если бывает кто‑нибудь, то лишь в пору арбузного созревания, когда надо сторожить. Повезло крохе, что слабый крик услышал чуткий на ухо Савушка.
– Ай, куда же его теперь? – озабоченно спросил Ибрагимка.
Фрол хмыкнул опять. И протянул примолкнувшего младенца Савушке:
– На… Сам понесешь или помочь?
Савушка попятился, как от крапивы.
– А чего я‑то…
– Вот те на! А кто его нашел? Сам же вчера говорил: кто на бахче дитя найдет, тот и родитель. Отец или мамка. Будешь теперь тятенька…
Савушка попятился пуще:
– Не говорил я такого!
– Да как же не говорил? Все слышали, не так ли? – Фрол хитро оглядел мальчишек. Те (кроме Макарки) дружно хихикнули и закивали: был такой разговор. Потому что очень уж смешно перепугался Савушка. Намокшими глазами он глянул на каждого: не пора ли зареветь? Но увидел на Женином лице сочувствие и вспомнил:
– Я же неженатый! Ты сам вчера говорил, что без того нельзя!
Женя развел руками:
– Ну, ошибка вышла. В природе случается такое. Ничего, справишься один…
Савушка отчаянно глянул на последнюю надежду, на Федюню. Тому бы пожалеть брата, но и он не удержался от забавы:
– Ради такого случая и оженить можно, дело недолгое. Анфиска вокруг тебя давно, будто кот вокруг сметаны, ходит…
Савушка наконец заревел:
– Не хочу я‑а‑а…
И тут Макарка – он всегда поперек всех! – сердито повернул разговор:
– Ну, чего дразните мало́го? Дело не шутейное. Куда его девать, дитё‑то?
Все разом посерьезнели. Фрол качнул малыша на согнутых локтях.
– Если Савушка не хочет, придется кого‑то искать. Против воли в отцы не запишешь…
– Надо отнести к хозяевам, чей огород, – предложил Женя.
Фрол сумрачно глянул на дальний домик.
– А хозяева‑то знаете кто? Бабка да дед Горпищенки. Мало того что оба зловредные, так еще и песок из их сыпется. На кой им грудное дитя на старости лет? Они нас метлой с порога…
– Тогда одно остается, в участок, – с прежней сердитостью рассудил Макарка. – Дядько Куприян решит по закону.
Фрол опять покачал малыша.
– Закон законом, а из Семибаса какая нянька…
– Может отыщет того, чей он по правде, – неуверенно сказал Федюня.
– Жди… – хмыкнул Фрол.
Колю осенило:
– Давайте отнесем к тете Тане! Она знает, что делать с такими маленькими!
В самом деле! Тё‑Таня знала выходы из всех затруднительных положений, а уж что касается новорожденных младенцев – тем более!
На том с радостью и порешили.
Фрол бережно и с умением понес найденыша, остальные возбужденно шагали с двух сторон. Малыш слегка попищал, потом вновь успокоился. Когда были уже вблизи от Колиного дома, повстречали Маркелыча и его Настеньку. Маркелыч волок на хлипкой тележке свою мортирку. Настенька шла рядом и что‑то укоризненно ему выговаривала. Оба увидели ребят.
– Вот, велит, чтобы свез орудие в участок, – пожаловался Маркелыч. – Заодно с Семибасом. Тот который раз уже пристал: сдавай мортиру, потому как дома иметь артиллерию не положено… Эй, Фрол, что это у тебя?
– Да вот, Савушка нашел на бахче. Сам вчера наворожил такое, а нынче тятенькой быть не хочет: не умею, мол…
Никто не засмеялся.
– Дай… – Одними губами сказала Настя. Взяла у Фрола сверток, покачала тихонько, осторожно размотала пеленку. – Катенька… – И большущими светлыми глазами глянула на мужа: – Это Господь послал…
Повернулась и, ничего не сказавши больше, пошла с девочкой к дому.
Маркелыч сунул веревку от тележки Фролу.
– Отвезите Куприяну Филиппычу. Да скажите там заодно, что случилось. Все едино, без полиции тут не обойтись.
Настя обернулась издалека:
– Не надо говорить…
– Да не бойся, – осторожно успокоил ее Маркелыч. – Если Бог дал, никто не отберет.
…Никто не отобрал у них Катеньку. Росла она веселая и добрая, всем соседям по нраву. Глазами похожая на мать, а вздернутым носом на отца – георгиевского кавалера и шкипера Николая Тимофеевича Ященко. Тот с первого дня звал дочку Катёнок. Похоже было на «котёнок». Оно и понятно – такая ласковая…
Находились, конечно, языкастые бабки, что меж собой, а то и с другими людьми любили поболтать: не родная, мол, она им. Дошли наконец слухи и до Катеньки, та кинулась к маменьке. Настасья засмеялась:
– Ты на нос свой погляди. Разве не точно батюшкин?
И не однажды потом случалось такое, но всякий раз отец и мать со смехом успокаивали дочку: чего, мол, слушать всяких сплетниц. Но однажды, когда шел ей шестнадцатый год, расплакалась Катенька всерьез, потому что вновь услыхала где‑то ядовитый слух. И снова пристала к матери: откуда же эти разговоры, если ничего не было?
– Да было, было, – не выдержала Анастасия Павловна. – ладно, скажу. Дело‑то шутейное. Правды на грош, а разговоров пошло на сто фальшивых рублей… Ты ведь знаешь Савву Иваныча, что живет ниже нас, на Шлюпочной?
Катеньке как не знать – потупилась, чуть зарделась даже.
– Ну и вот, – продолжала мать, – был он еще в ту пору несмышленый, рассказал приятелям, что детей малых находят на бахчах. Другие мальчишки, постарше, решили подшутить. «Давай, – говорят, – Настя, мы с твоим дитём погуляем, пока ты по хозяйству управляешься». Я малость удивилась: не девочки же, чтобы в мамки‑няньки играть. Но и обрадовалась. Потому что дел и правда выше головы, а отец в плаванье был. Ничего такого не подумала, мальчишки‑то все знакомые, добрые. А они унесли тебя на бахчу, положили в межу да Савушку подослали, чтобы он увидал. И говорят: «Вот, нашел дитё, значит, быть тебе тятенькой». Тот с перепугу в слезы… А Горпищенки прослышали, что на их бахче нашли подмётыша, вот и пустили слух. С той поры бабки и плетут чего в голову взбредет, каждая добавляет свое… А не веришь, спроси сама у Саввы.
Катенька не утерпела, спросила однажды:
– А правда ли, Савва Иванович, что в малые годы с вами да со мной мальчишки сыграли шутку.
– Ну как же, Катерина Николаевна! Было такое! Нашел я вас, а они говорят: «Ну вот, дочка есть, теперь женись безотлагательно, иначе нельзя». Вы раньше разве не слыхали про это?
– Да я всякое слыхала… А тогда в меже… я в пеленках была?
– Вся как есть завернутая, – успокоил Савва. Враз понял, как страшно Катеньке представить, будто она оказалась перед ним без всякой одёжки, пускай и кроха совсем. – Один только нос торчал… Я тогда еще у мальчишек пытал: почему это арбузы растут ни во что не закутанные, а человечий ребенок сразу запеленатый? Был с нами Женя Славутский, умный такой мальчонка, из образованных… нынче он живописец, для морского музея картину пишет… вот он и дал разъяснение: пеленки, мол, из листьев образуются, такой закон у земной природы, чтобы маленький не простыл, пока не нашли. Я и поверил… А почему вы, Катерина Николаевна так взволновались из‑за давней той истории?
– Да так… Старухи чего только не плетут…
Савва свел густые брови:
– Старух этих, если не смолкнут, я длинными языками в литейный ковш макну, будут знать!…
Савушка, вопреки предсказанию деда (царство ему небесное) не стал матросом. Сделался он мастером в горячем цехе адмиралтейского завода, где лили якоря, причальные кнехты и тяжелые детали для новых судов. Брат его работал там же. Оба слыли знатоками своего дела. Жалованье у мастера было приличное, и свадьба у Савушки и Катеньки получилась не бедная. А сына они назвали Куприяном, в честь бывшего околоточного надзирателя, деда Филиппыча, которого позвали к малышу в крестные отцы…
…Но все это случится в будущие годы, много позже того дня, когда Коля и Саша собрались в Херсонес и к Девичьей бухте, куда Коля недавно отказался наотрез идти с мальчишками.
Он и Саше сейчас сказал на всякий случай:
– Ну, а зачем нам туда, к Девичьей бухте‑то? Это разве тоже Херсонес?
– Рядом… Там отыскать можно всякое. Черепок с кентавром я как раз на том берегу нашла… Да ты не бойся, вторник же… – И усмехнулась тихонько.
Коля старательно зашевелил пальцами босых ног.
Саша скользнула глазами по его загоревшим ногам – от побитых коленок, торчавших из‑под сморщенных штанов, до пыльных ступней. Будто щекотнула ресницами‑крылышками.
– Башмаки завтра надень, а то ноги отобьешь.
– Не отобью! Я привычный!
– Хоть привычный, а дорога не близкая…
Щит вещего Олега
Дорога, однако, была не столь уж дальняя. Херсонесский берег и строящийся на нем собор видны были прямо со склонов Артиллерийской слободки, верстах в двух, за Карантинной бухтой. На ближнем берегу бухты Коля бывал уже не раз. А обойдешь ее – и вот она, древняя земля поселенцев с Эллады.
Вышли незадолго до полудня. Раньше не получалось: тетушка и доктор все никак не уходили в лечебницу, а говорить о своих планах Коле не хотелось. Начнутся опять расспросы, наставления, предостережения, а это могло спугнуть удачу.
Наконец отправились.
Коле, хоть и в башмаках, шагалось легко. Потому что день был хороший. Безоблачный, но без лишнего зноя. От разбитых домов и ракушечных ступеней привычно пахло теплым камнем, а прилетавший с побережья ветерок приносил другие запахи: моря и южных трав (названий которых Коля еще не знал).
От Шестого бастиона по извилистым дорожкам спустились в Карантинную балку. Здесь густо пахло полынью. Она, серовато‑зеленая, высокая, росла островками. Такими же островками подымался бурьян – и свежий, и серый, прошлогодний. Но было и много ничем не заросших груд – сухая красноватая глина, щебень, желтые глыбы песчаника. Там и тут, в глине и среди камней можно было разглядеть ядра всяких калибров. Одни, полузарытые, ржавчиной своей сливались с землей. Другие, почти не тронутые коррозией, темнели дерзко и открыто, как выкатившиеся на середину комнаты мячики. С двух сторон их накидали сюда наши и французские батареи
Коля относился к ядрам без особой боязни, но и без лишней беспечности. Два ядра – для коллекции – лежали у него в комнате под кроватью (подальше от глаз тетушки), а больше и не надо. Таскать их в сумке – одна морока, и туристам эту тяжесть все равно не продашь. И к тому же кто их знает? Подымешь такой «мячик», а у него снизу – запальное отверстие… И Коля старался лишний раз не задевать чугунные шары. Зачем дразнить судьбу? Кто знает, вдруг именно судьба предупредила его давней газетной строчкой: «…ждет один из них – меня».
Да, еще не от всех страхов избавился Николай Лазунов‑Вестенбаум. Ох, не от всех…
Но сейчас эти страхи еле шевельнулись и пропали. Была в Коле веселая беззаботность, было ожидание радостных и ничуть не тревожных событий. Летали желтые и коричневые бабочки. Одна, лимонного цвета, села на коротенький рукав Сашиного платья. Наверно, приняла серо‑зеленый полосатый ситец за траву.
– Это капустница. Она решила, что ты капуста.
– А вот и нет. Капустницы белые, – серьезно возразила Саша. – Не прыгай так по камням, ногу свихнешь…
Но Коля прыгал – такое было настроение.
Однако веселая прыгучесть не мешала ему привычным взглядам зацеплять на пути трофеи. Он поднял несколько зазубренных чугунных черепков (наверно, две бомбы столкнулись тут в полете). Выковырял из глиняных комков две пуговицы с номерами французских полков и плоский латунный значок с орлом и буквой «N» – то ли с форменной сумки, то ли с кивера. Бросил в холщовую сумку, что висела на плече.
Саша часто уходила вперед, теряясь в своем «растительном» платьице среди полыни. Потом нетерпеливо оглядывалась:
– Опять застрял из‑за этих гудзиков! Разве мы затем пошли?
– Иду, иду!..
От Шестого бастиона до оконечности Карантинной бухты по прямой не более версты. Если бы нормальной дорогой, то и говорить не о чем. А по склонам и горкам, по ямам и буеракам, да еще с остановками – путь, конечно, не такой быстрый. Но за полчаса все равно добрались до синей гладкой воды. Здесь бухта загибалась запятой и была неширокой, шагов сто. У маленького мыса приткнулась к дощатому причалу двухмачтовая шхуна с убранными парусами. Еще одна шхуна втягивалась с моря в бухту: на шлюпке завозили вперед якорь и мотали канат на шпиль. «Кажется, это называется верпование», – вспомнил Коля.
На шхунах суетились матросы, а на берегу – ни души. Только стрекот стоял в нагретом воздухе – то ли цикады, то ли обычные кузнечики. Они прыгали среди желтого мелкоцветья, чиркали Колю по ногам сухими крылышками. Травы́ стало гораздо больше, и дорога сделалась легче. Даже тропинка обозначилась, она змеилась недалеко от берега по плоским заросшим буграм. Солнце теперь светило в затылок, грело спину и плечи сквозь успевший полинять матросский воротник. Впереди, на синеве открытого моря, солнечно желтели несколько зданий. К ним и вела тропинка. К ним и шагала Саша, поторапливая Колю. А он опять присел на корточки:
– Саша, смотри!
Это было растение – ну прямо из тропических стран! Мясистые овальные листики с колючками. Как с картинки в журнале «Земля и море».
– Это кактусы!
– Это «ведьмины пятки». – терпеливо сказала Саша. – Их тут много.
– Ну, пускай «пятки»! Все равно из породы кактусов. Значит, здесь совсем южный край. Да?
– Да уж ясно, не Петербург… – Впервые в разговоре с Колей у Саши появилась нотка превосходства. Впрочем, чуть заметная и только на миг. – Ну, идем… Видишь там самый большой дом, недостроенный? Это здешний Владимирский собор, его сам царь закладывал, когда приезжал сюда.
– Да знаю я… А чего же до сих пор не достроили, если сам царь…
Саша вздохнула с житейским пониманием:
– Работа большая, а людей и денег мало… А внутри того собора знаешь что?
– Что?
– Стенки от храма, где крестился князь Владимир. Ну, тот, что Ясно Солнышко. От него пошла по Руси православная вера…
– Чего‑о?
Коля читал, конечно, что киевский князь Владимир взял когда‑то Корсунь (так в ту пору звали Херсонес), а после помирился с византийцами и крестился у них. А потом крестил все свое княжество. Но неужели здесь, в получасе ходьбы от Колиного дома?.. Да, Коля слышал, что собор закладывал сам император, но думал, что это в память об осаде, а про княжье крещение не слыхал.
– Не может такого быть, – сказал он уверенно.
– А вот и может! Нам отец Кирилл рассказывал… А иначе зачем бы такой громадный собор строили на этом месте? Недаром называется Владимирский, так же как в городе…
Собор, даже недостроенный, в самом деле был громаден. Издали не казался очень большим, но сейчас, когда шли к нему, он словно двигался навстречу и вырастал на глазах. Не было еще башни и купола, но светлые треугольные фронтоны с рельефными крестами возносились в синее поднебесье. Темнели ряды оконных арок. Храм казался постройкой античной древности.
Эта громадность и торжественность желтого от солнца строения быстро убедила Колю в правдивости Сашиного рассказа.
– А ты видела остатки того храма? Там, внутри…
– Два раза… Хочешь посмотреть?
– Еще бы! А нас пустят?
– Да там обычно нет никого.
Но на сей раз у храма были люди. Два господина с усиками, в сюртуках иностранного покроя, и две дамы в пестрых платьях, с кружевными зонтиками и лорнетами. Одна молоденькая и симпатичная, другая вроде сухопарой гувернантки, каких Коля немало видел в Петербурге. Он наметанным взглядом сразу определил – туристы. Скорей всего, заграничные. В трех шагах от туристов почтительно топтался старый дядька в мятой матросской фуражке – ясное дело, сторож. К нему‑то и шагнула Саша, сказала безбоязненно и звонко:
– Дяденька, можно зайти в храм? Мальчик недавно приехал, хочет посмотреть.
Пока «дяденька» соображал и скреб затылок под сдвинутой на лоб бескозыркой, девушка весело спросила по‑французски:
– О чем просят эти дети?
– Хотят побывать там, где только что были мы, мадемуазель, – учтиво сообщил один из господ.
«Гувернантка» подняла лорнет:
– О! Я вижу, юные аборигены здесь не лишены стихийного религиозного чувства…
«Ах ты, карга парижская!..»
Тщательно следя за выговором, Коля учтиво произнес:
– Мадам! Стихийность религиозных чувств свойственна дикарям с островов, открытых капитанами ла Перузом и де Бугенвилем. А здесь, Россия, мадам.