ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СИГАРД
«Проезд только в Сигард» – неразборчивый знак указывал на разбитую проселочную дорогу, около которого рейсовый автобус высадил Эдварда Бэлтрама.
«Я должен ехать» – это был крик души Эдварда, а потом его одолели сомнения. После потрясения на сеансе и разговора с Томасом идея отъезда влекла его, казалась манящей звездой. Он думал: «Я поеду к отцу, я исповедуюсь ему, и пусть он осудит меня». Но за пару дней его энтузиазм поутих, а затея потеряла притягательность. Не то чтобы Эдвард испугался (хотя он действительно побаивался), но поездка уже казалась ему бесполезной и бессмысленной, как и все в его несчастной жизни. Зачем возиться, тащиться туда, где он ничего не значит, где его не хотят видеть, откуда его могут просто выгнать? И как ему все осуществить? Вряд ли можно явиться без приглашения, а написать письмо для него немыслимо. Он уже жалел, что рассказал Томасу о сеансе, – после этого случившееся стало более реальным. Теперь случившееся представлялось ему частью какого‑то тупого безумия, присущего его несчастной жизни; словно под кожу ему загнали комок грязного тряпья. Это были подленькие, гаденькие галлюцинации, разновидность умственной грязи, исторгнутой из души. Эдвард снова валялся в кровати, читал триллеры и бродил по Лондону, повсюду встречая лишь глаза уродливых людей и непристойные сцены. Даже собаки проявляли к нему враждебность. Они его чуяли. Поначалу он боялся, что тот сеанс будет преследовать его, предлагая новые жуткие впечатления. Но вскоре он начал забывать об этом и вернулся к привычному бесконечному воссозданию своей боли.
Но однажды утром Эдвард с изумлением получил следующее письмо:
Сигард
Мой дорогой Эдвард!
Если позволишь мне так тебя называть. Мы с мужем думали о тебе и хотели бы тебя видеть. Не мог бы ты оказать нам любезность и посетить нас? Мы будем рады, если ты приедешь хотя бы на несколько дней, чтобы возобновить знакомство. Это доставит нам огромное удовольствие. Пожалуйста, напиши, сможешь ли ты приехать в любое ближайшее время – нас все устроит.
Искренне твоя
Мэй Бэлтрам.
P. S. Мы прочитали в газете о твоем печальном случае.
На оборотной стороне листа была нарисована карта, показывающая путь до Сигарда от автобусной остановки. Она сопровождалась замечанием:
Боюсь, после недавних дождей нам не удастся встретить тебя на машине, но дай нам знать, когда приблизительно можно тебя ожидать, и мы встретим тебя у дверей дома.
Эдвард сразу же ответил, что приедет. Он написал Томасу записку, где сообщил о своем отъезде и попросил никому не говорить об этом. Потом, не сказав ни слова Стюарту и Гарри, собрал небольшую сумку и исчез. И вот маленький душный автобус высадил его на дороге, звук двигателя замер вдали, и ландшафт в холодном свете клонящегося к вечеру пасмурного дня опустел и погрузился в тишину.
Окружающий пейзаж не казался Эдварду привлекательным. Будучи городским жителем, он инстинктивно искал «очарования сельских просторов» – и не находил. Местность была слишком ровной и плоской. Недавний дождь, о котором писала миссис Бэлтрам, превратил дорогу в слякотный ручей, вьющийся между затопленных полей, где всходила какая‑то зеленая поросль. Наполненная водой канава с одной стороны дороги отражала слабый свет. Наверху в огромном небе – такого бездонного неба Эдвард никогда еще не видел – восточный ветер неторопливо гнал бурые облака, их движение и меняющийся цвет контрастировали с унылой однообразной землей. В атласе, куда Эдвард наспех заглянул перед отъездом из Лондона, говорилось о близости моря, но этого не было заметно. Несколько одиноких деревьев кое‑как разбавляли сей скорбный простор без единого признака человеческого жилья. Судя по схеме миссис Бэлтрам, ему предстояла прогулка на расстояние около двух миль. Как только Эдвард сошел с асфальта, его городские туфли увязли в грязи. Он зашагал вперед, борясь со встречным ветром.
Прощаясь с Эдвардом, Томас просил его писать. А еще он сказал: «Слушай, если там будет ужасно, сразу же возвращайся ко мне». Эдвард не пытался вообразить, как «там» может быть, он думал лишь о том, что должен ехать. Поздно размышлять. Его мыслительные способности были парализованы наводящим ужас ходом времени, что сопутствует приближению критического, но неизбежного события – экзамена, приговора врача, известий с места катастрофы. Его сопровождали привычные спутники, приносившие почти облегчение: его скорбь, его рана, ставшая частью тела, тьма внутри, чувство усталости и бессмысленности действий, когда он вытаскивал ногу из хлюпающей грязи. Бодрящее ощущение своей судьбы, которое он мимолетно чувствовал в присутствии Томаса и еще некоторое время после, оставило его. «Я встану и пойду к отцу своему…» Сигард прежде казался важной частью провидения или, по меньшей мере, чем‑то новым – возможно, убежищем. Письмо миссис Бэлтрам усилило руку судьбы, оно сделало затею Эдварда более реальной, но одновременно более пугающей, а потому неуместной. Но мог ли он в своей нынешней ситуации бояться чего‑то еще? Не откликнуться на зов судьбы было немыслимо, и Эдвард не стал выстраивать связи между этим призывом и своим болезненным состоянием. Когда он сказал Томасу, что «все взаимосвязано», это означало лишь его одержимость единственной мыслью.
И вот теперь ему предстояла встреча с отцом – громадной темной фигурой, спрятанной за завесой будущего, к которому он с каждым шагом подходил все ближе. Миссис Бэлтрам написала от собственного имени и от имени мужа, она пригласила Эдварда, выразила желание увидеть его. Но исходила ли она из общих соображений? Может быть, миссис Бэлтрам прочла « о том, что случилось», поддалась импульсу и написала письмо, даже не посоветовавшись с мужем или заранее решив, что он согласится? А может, она написала его из какого‑то нездорового ленивого любопытства – ведь катастрофы всегда привлекают публику, во все глаза рассматривающую пострадавших. В свете туманных воспоминаний о мачехе такой вариант представлялся более вероятным. От нее можно было ожидать подобной холодности; от нее, но не от отца. Само слово «мачеха», впервые пришедшее ему на ум, звучало довольно неприятно. Что касается отца, то Эдварду не представлялось возможным, чтобы этот почтенный человек снизошел до любопытства. В его представлении отец был выше таких мелочей. Хорошо это или плохо? Хотел ли он, чтобы отец испытывал к нему какие‑то чувства? А если, поглощенный своей работой, он вовсе не интересуется сыном, будет ли Эдвард разочарован? Да, конечно. Однако такой вариант представлялся более безопасным. Впрочем, понять, что тут безопаснее, было трудно. Предположим, отец действительно хотел его увидеть и надеялся найти в нем нечто особенное. Возможно, когда газеты упомянули имя Эдварда в неприятном, даже уничижительном контексте, это стало предлогом, чтобы вспомнить о ребенке, который прежде казался потерянным навсегда? Что ж, скоро он обо всем узнает.
То, что это должно произойти очень скоро, теперь вызывало у него ужас. Эдвард медленно шел по дороге к Сигарду, каждый шаг по грязи давался ему с трудом. «Проезд только в Сигард». Ветер крепчал, и Эдвард замерз в своем плаще. Канава с водой ушла куда‑то в сторону, в поросшую тростником болотистую глушь. Когда рассеивались облака, лучи вечернего солнца касались лужиц и прудов. По другую сторону на небольшом возвышении, которое и холмом‑то трудно было назвать, виднелись какие‑то заросли, которые Эдвард сначала принял за рощицу. Небо вскоре расчистилось, явив не синеву, а какую‑то бледную зелень без света, тогда как горизонт был пронизан пылающими золотыми языками. Внимание Эдварда теперь привлекло нечто, поднимавшееся в небо над леском: большая темная масса, напоминавшая быстро летящий воздушный шар. Она постоянно меняла форму, сжималась, складывалась, изменяла направление и наконец, едва слышно трепеща крыльями, прошла прямо над его головой. Наблюдая за этой исчезающей формой, он понял, как потемнело все вокруг, хотя небо еще светилось, и какая тишина повисла над землей. Он прислушался к тишине и разобрал слабый шорох вдали – возможно, журчание реки. Вдоль дороги, уже почти неразличимой, стоял ряд невысоких корявых деревьев с белесыми цветами и росли кусты шиповника, на которых еще виднелись почерневшие ягоды. Никаких признаков жилья по‑прежнему не наблюдалось, и Эдвард начал думать, что пропустил нужный поворот, развилку, и сейчас направляется в бескрайнюю топь, где сгинет в темноте. Он прибавил шаг, оглядываясь и стараясь идти быстрее. Окружающий пейзаж обрел какую‑то мерцающую эфемерность, Эдвард почти ничего не видел в сгустившихся сумерках. Над болотом повисли клочья тумана. Потом, словно отдернули невидимый занавес, впереди возник дом. Точнее, это было массивное сооружение, контуры которого прочерчивались на гаснущем небе, – неопределенное строение с башней в одном конце. Поначалу Эдварду показалось, что он видит перед собой на плоской земле громаду собора или корабля. Он почти бежал, эмоции переполняли его, а время воспринималось, как край пропасти, куда он сейчас упадет, или окно, куда он вот‑вот шагнет. Перед ним живо возник образ Марка, призрак, напоминающий о его проклятии; и Эдвард внезапно понял: если здесь и есть что‑то страшное, так это он сам, фигура, возникающая из темноты и несущая в этот одинокий тихий дом катастрофу или мор.
Дом уже приблизился и прояснился, сумеречная дымка редела, словно наступало утро, а не вечер. Эдвард вспомнил, что когда‑то давно видел фотографии Сигарда в ка‑ком‑то журнале или газете, но тот образ стерся его из памяти. Дом представлял собой действительно странное и очень большое сооружение. Это было длинное высокое здание с наклонной крышей, почти без окон, похожее на вокзал, с пристройкой в виде особняка в стиле восемнадцатого века. Пристройка и главное здание соединялись высокой стеной с карнизом. С другой стороны торчала башня – мощный шестиугольник из бетона с хаотично разбросанными маленькими окнами. Эдвард почувствовал, что ноги его уже не идут по дорожной слякоти: он ступил на мощеную дорожку, по обе стороны от которой росли деревья. Они образовывали широкую аллею, не загораживая вид на дом, а обрамляя его. В середине большого здания он увидел большую открытую дверь и свет, горевший внутри. Потом около этой двери, у едва различимой в темноте стены, он заметил трех женщин, напомнивших ему барельеф или статуи.
Эдвард на миг остановился и двинулся дальше. Женщины еще несколько мгновений оставались неподвижны, а потом все вместе двинулись ему навстречу. Когда они вот так неожиданно предстали перед ним в свете, льющемся из открытых дверей, Эдвард сразу же оценил их красоту, молодость и сходство друг с другом. Они были наряжены в цветастые платья с пышными юбками до щиколоток, утянутые в талии, на их шеях блестели ожерелья, а их длинные волосы были уложены тяжелыми коронами. Они молча, как будто робея, улыбались Эдварду. Он почувствовал, что он должен заговорить первым, но сумел произнести лишь какое‑то неопределенное восклицание.
– Эдвард, добро пожаловать в Сигард.
К нему протянулась рука и еще одна. Эдвард пожал обе, а потом третью.
– Просим, просим, – сказал другой голос. – На улице прохладно.
– Добро пожаловать в Сигард, – повторил третий голос.
– Надеюсь, дорога оказалась не слишком неприятной?
– Нет‑нет, – ответил Эдвард. – Ничуть. Я отлично прогулялся, только там ужасно… довольно грязно, а мои туфли для этого совсем не годятся.
Позднее он вспоминал свои первые слова как наивные и глупые. Однако они помогли. Он последовал за одной из женщин в дверь, две другие вошли за ними. Кто‑то прикоснулся к его плащу.
Главное здание, куда он вошел, и в самом деле напоминало вокзал или очень большой сарай с массивными пересекающимися деревянными балками под потолком. Когда дверь закрылась, Эдвард принялся искать глазами встречающую его мужскую фигуру, но не нашел. Он увидел несколько высоких окон, бросающийся в глаза гобелен, большие растения с блестящими листьями в горшках. Стены были выложены из грубоватых квадратных блоков золотисто‑желтого цвета. Эдвард обратил внимания на огромную облицованную печь – таких монстров он видел в Германии, но не в Англии. Несмотря на печь, в огромном пространстве зала стоял холод. Длинный, основательный, надежный стол был накрыт в одном конце. Помещение освещали масляные лампы, стоявшие на столе и подвешенные в дальних углах. Эдвард поставил свой чемодан и снова оказался лицом к лицу с женщинами. Они действительно были очень молоды и похожи друг на дружку.
– Я – миссис Бэлтрам. А это твои сестры, Илона и Беттина. Вот Илона, а вот – Беттина.
Две девушки улыбнулись и сделали реверанс.
Эдвард, конечно же, не забыл «отвратительных маленьких девочек», но никогда не принимал их в расчет и не думал о них. Они были размытым пятном на картине, где присутствовал отец и фигура поменьше – мачеха. Эдвард туманно представлял себе, что «девочек» с ними не будет – может, они учатся где‑то или работают. Он даже не утруждал себя вопросом, сколько его сестрам лет, и среди всей заварухи совершенно о них забыл.
– Мы зовем ее матушка Мэй, – сказала одна из них.
– Пожалуйста, называй меня так и ты.
– Да… Спасибо… Вы были так добры, пригласив меня…
– Мы очень рады, что ты приехал. Ты, должно быть, устал после этой прогулки. Беттина, покажи Эдварду его комнату. А потом мы пообедаем. Ты, наверное, голоден. Да, туфли не хочешь снять? Они все в грязи. Поставь их туда – вон ящик у стены.
Неловко подпрыгивая сначала на одной, потом на другой ноге, Эдвард снял промокшие грязные туфли и поставил их в один из ящиков рядом с несколькими парами высоких сапог. Девушка по имени Беттина взяла чемодан Эдварда и никак не хотела его отдавать. Остальные рассмеялись. Он пошел за Беттиной к занавешенному дверному проему.
– Осторожнее, ступенька. Тут у нас все непросто, скоро ты сам все поймешь. Здесь темновато, мы называем эту часть Переходом. Это Селден, старый дом.
Эдвард споткнулся. Беттина взяла из ниши лампу и двинулась вперед по каменным ступенькам, леденившим ступни Эдварда сквозь носки. Девушка остановилась и подняла светильник повыше, чтобы Эдвард видел, куда идти. Впереди был темный коридор, дальше – освещенная дверь. Через несколько секунд они оказались в просторной спальне, где на столе горела еще одна лампа. В комнате стоял странный запах.
Беттина поставила лампу и повернулась к Эдварду. Определить, сколько ей лет, он не смог – где‑то между восемнадцатью и тридцатью. У нее был высокий лоб и спокойные глаза исключительно мягкого светло‑серого цвета, но узкий нос с горбинкой и острый подбородок придавали лицу властность и проницательность. С этим ожерельем на шее она походила на благородную даму с портрета эпохи Возрождения или, возможно, на умного, немного женственного юношу. Цвет ее темно‑рыжих волос вызывал какое‑то тревожное чувство; волосы были аккуратно подобраны, но выбивавшиеся кудряшки подчеркивали прозрачную белизну и гладкость ее шеи. Беттина оперлась руками о край стола рядом с лампой, и Эдвард увидел, что под ногтями у нее грязь. Он не мог сказать, успокоил его этот небольшой изъян или нет. Под взглядом девушки он чувствовал себя слабым, незащищенным, сконфуженным и очень усталым. Эдвард тихим голосом проговорил:
– Мне нравится твое платье.
– Мы сами себе шьем. – Беттина улыбнулась ему и растянула юбку во всю ширину. – К вечеру мы переодеваемся – надеваем все лучшее.
– Боюсь, я не взял с собой ничего особенного.
– Ну, это ерунда. Вот твоя ванная. Тут есть горячая вода, с кухни. Тут даже электричество есть. У нас свой генератор, но мы его бережем. К тому же мы все равно предпочитаем масляные лампы.
– А море отсюда далеко?
– Довольно близко, но добраться до него трудно… Ну, сам разберешься? Надеюсь, ты недолго, да? Ванну не хочешь принять?
– Нет‑нет, я через минуту вернусь.
– У тебя есть какая‑нибудь другая обувь?
– Да, тапочки.
– Я буду рядом, внизу у лестницы, чтобы ты не заблудился.
– Так я увижу… моего отца… за ужином?
– Ой, извини, мы забыли сказать, что его сейчас здесь нет. Будешь уходить – оставь лампу здесь, но не гаси.
Беттина взяла свою лампу и вышла, взмахнув подолом платья. Значит, встреча с отцом откладывается. Эдвард почувствовал огромное облегчение, но в то же время и недоумение вкупе с разочарованием.
Комната была пустая и довольно холодная. Она выглядела бы как монашеская келья, не будь в ней некоторого изящества, даже величия. Стены были сложены из блоков бледно‑розового мелкозернистого камня, похожего на камень стен дома‑сарая, только светлее и более отшлифованного, сводчатый потолок – из какого‑то материала с каменной крошкой точно такого же цвета. Пол из светлых дубовых досок, дубовые тяжелые двери и стол – круглый и чрезвычайно основательный, на прочных, простых, чуть искривленных ножках. Здесь же стояли комод и в пару ему стул с плетеным сиденьем. На полу рядом с двуспальной кроватью лежал тканый коврик темно‑коричневого цвета, а над изголовьем висел складчатый белый балдахин и занавески broderie anglaise[31]. Стоявший в углу парафиновый обогреватель давал немного тепла, и потому в комнате не было очень холодно; именно от обогревателя шел тот странный запах. На гвозде, вбитом между двух каменных блоков, висела единственная в комнате картина, оплетенная паутиной. На ней была изображена юная девушка, стоявшая в реке, расставив ноги, и смотревшая на зрителя с затаенным удовольствием. На травянистом берегу лежал выписанный во всех технических подробностях велосипед, а через спицы одного из колес проползала большая змея, вперившаяся взглядом в девушку. В углу стояли инициалы – «Дж. Б.». Эдварду картина не понравилась.
Большое окно за длинными белыми шторами оказалось закрыто довольно пыльными внутренними ставнями. Эдвард снял металлическую перекладину и откинул один из ставней, а потом, приложив ладони к лицу, выглянул наружу. Там царила почти полная темнота. Но на фоне чуть более светлого неба он разглядел темные контуры – кроны деревьев на аллее неправильной формы, где он недавно шел. Он находился внутри здания, которое снаружи напоминало ему что‑то вроде особняка восемнадцатого века. Эдвард закрыл ставень, задернул штору и вошел в ванную, где автоматически и безрезультатно щелкнул выключателем. В свете масляной лампы, проникавшем через открытую дверь, он увидел святилище такого же элегантного аскетизма – огромная ванна и голые стены. Рядом с раковиной находилось квадратное окно, и Эдвард выглянул из него во двор, тускло освещенный одной‑единственной электрической лампочкой на дальней стене. Двор удивил Эдварда неожиданно экзотическим видом – ему показалось, будто он смотрит на что‑то нездешнее, расположенное то ли на юге, то ли в прошлом. Может быть, на двор какого‑то французского замка. Но тут лампочка погасла, и он решил, что включали ее специально для него. Понимая, что не стоит задерживаться, Эдвард привел себя в порядок, расчесал свои прямые темные волосы, достал из чемодана тапочки, надел их и, прежде чем открыть дверь, постоял перед ней, сделав несколько глубоких вздохов.
Беттина ожидала Эдварда на площадке, до неловкости близко. Она повела его по Переходу, который, похоже, состоял из анфилады темных арок и альковов, а потом – через занавешенную дверь в зал. Илона и матушка Мэй (со временем он привык называть ее так) встретили его и все втроем, молча, словно пастухи – корову, проводили к длинному столу. Последовала небольшая пауза, как для молитвы, после чего они сели. Эдвард, подчиняясь жесту матушки Мэй, сел во главе стола, матушка Мэй – справа от него, Беттина – слева, а Илона – рядом с Беттиной. Матушка Мэй сказала:
– Мы не верующие, но, прежде чем сесть за стол, всегда стоим и молчим.
Эдвард пока не понимал, рассматривать ему этих женщин как врагов или нет. Может быть, отец хотел его приезда, а они под напускной вежливостью скрывали свою ревность и неприязнь. Не представляется ли он им, размышлял Эдвард, чужаком? Ведь он вполне обходился без них, пока ему было хорошо, а теперь попал в беду и бросился искать поддержки, которой не заслуживает, рассчитывая на внимание отца как на некую привилегию? Если так и есть, им будет легко отомстить ему – он чувствовал это по исходящим от них вибрациям силы. Он уже слышал слово «сестра». «У меня две сестры, – думал он, – Беттина и Илона, Илона и Беттина. Что они сделают мне? Я приехал сюда ненадолго». Но то, что происходило, что могло произойти, было больше, мрачнее и длительнее этого.
Первой заговорила Илона.
– Тебя ведь зовут Эдвард?
– Гм… да…
– То есть я хочу сказать – не Эд, не Тед, не Эдди и не Нед?
– Ха, Недди! – рассмеялась матушка Мэй.
– Нет, меня всегда называли Эдвардом.
– Тогда и мы будем тебя так называть, – решила Беттина.
– Мы приготовили для тебя маленький пир, – сказала матушка Мэй. – Всякая еда – святой дар, но сегодня особый праздник.
– Торжество, – вставила Беттина.
– Но сначала мы должны сказать, что мы вегетарианцы, – предупредила матушка Мэй. – Надеюсь, ты не возражаешь?
– Нет‑нет, я и сам почти вегетарианец. Я чувствую, что должен им стать, еда мне безразлична.
– Мы надеемся, это тебе понравится, – проговорила Илона.
– То есть я, конечно, не имел в виду…
– Давай мы за тобой поухаживаем, – сказала матушка Мэй. – Понимаешь, мы тут всегда едим просто, как на пикнике. Все на столе, вон в тех мисках. Или ты хочешь сам себе положить?
– Нет‑нет, пожалуйста, положите мне…
– Потом ты сам будешь это делать, – сказала Беттина. – У нас есть маленькие смешные традиции, но ты скоро всему научишься.
Илона рассмеялась, точнее, захихикала, глядя на Эдварда и закрывая рот рукой, как делали девушки‑японки в его колледже.
Зачерпывая ложкой из разных мисок, матушка Мэй положила на тарелку Эдварда бобы, приправленные маслом и травами, чечевицу в сладковатой подливе, плоскую котлетку из (как он распробовал) орехов, какое‑то блюдо вроде яичницы со шпинатом, салат из незнакомых ему листьев. Все это (как он опять же распробовал) оказалось великолепно на вкус. Масло было несоленое, а рассыпчатый, толсто нарезанный хлеб – явно домашнего изготовления.
– Хочешь вина?
– Будьте добры.
Из керамического кувшина, разукрашенного синими и зелеными геометрическими фигурами, Беттина налила в его стакан красноватую жидкость.
– Вино из бузины урожая прошлого года. Мы его сами готовим.
– Мы все готовим сами, – хихикнула Илона.
Эдвард все больше склонялся к мысли, что она – младшая.
– Ну, или почти все, – сказала Беттина.
– Обычно мы не пьем вино, – заметила Илона.
– Но сегодня особый день, – проговорила с улыбкой матушка Мэй.
Вино тоже было отличное, довольно крепкое и ароматное, со сладковатым вкусом. Эдварду казалось, что он пьет нектар. У него сразу же началось приятное головокружение. Он оглядел просторную комнату – да, это был большой средневековый сарай. Громадные балки терявшегося в тени свода переплетались в великолепной архитектурной игре, отчего у Эдварда создавалось впечатление, будто он находится на большом корабле. Высокие стены из грубого камня были голыми, если не считать гобелена напротив главной двери, на которой висели тяжелые плотные шторы. В тусклом свете Эдварду не удавалось разглядеть, что изображено на гобелене. Черный пол покрывали большие сланцевые плитки. В зале, как и в спальне, почти не было мебели, лишь несколько больших резных стульев у стены рядом с печкой, два небольших стола с горящими на них лампами и целый лес растений в громадных керамических горшках.
Теперь, когда на несколько мгновений разговор прервался, Эдвард довольно смело разглядывал своих собеседниц. Он внезапно и не без приятности ощутил себя мужчиной в компании трех женщин. Трех запретных женщин, подумал он и испытал облегчение. Это часть всего происходящего – судьбы или рока, как там оно называется. Бросалось в глаза выражение абсолютного покоя на лице матушки Мэй, как бывает порой у женщин. Ее красота была отмечена сияющей безмятежностью. Глядя на такие лица, трудно определить, откуда берется это спокойствие – то ли оно бессознательное, дарованное природой, то ли выработанное, как следствие мудрости, то ли маска намеренно культивируемой вечной юности. Ее рыжеватые волосы, светлее, чем у Беттины, были тщательно уложены, прямой нос выглядел не столь агрессивно, подбородок был менее острым. Широкое лицо было бледным, почти белым, серые глаза смотрели немного насмешливо и дружелюбно. Эдвард нашел красивым ее изящный, тонко очерченный рот, а потом понял, что она вся красива. Она даже более привлекательна, чем ее хорошенькие дочери. У Илоны, чьи рыжие волосы растрепались сильнее, чем у сестры, и часть их свободно спадала на спину, было детское красивое округлое личико, розовые пухлые щеки и чуть курносый нос. Она ответила на взгляд Эдварда таким же изучающим взглядом. В нем читалась озорная, хотя и застенчивая насмешливость, заставившая его быстро отвести глаза. Все три женщины обходились без косметики.
– А когда вернется мой отец? – спросил Эдвард у Беттины.
Он вдруг осознал, что ест яблоко, хотя не помнил, как взял его.
Беттина повернулась к матушке Мэй:
– Когда вернется Джесс?
– Ой, скоро… скоро…
Эдвард почувствовал, что глаза его закрываются. Он попытался открыть их, но они снова закрылись. Он прилагал усилия, чтобы поднять веки, а три лица перед ним расплывались. Зал превратился в серую сферу, где он неловко плыл и тонул.
– Извините, бога ради, – сказал он. – Что‑то я вдруг ужасно устал.
Стулья громко заскрежетали на сланцевых плитках, и этот звук отозвался болью в голове Эдварда. Он встал, ухватился за спинку стула.
– Извините, пожалуйста…
– У тебя был долгий день, а вино крепкое. Илона, ты проводишь Эдварда наверх?
Не выпуская из рук яблока и прилагая усилия, чтобы не упасть, Эдвард направился за Илоной по длинной пустой комнате к занавешенной двери. Девушка взяла лампу, которая, как и прежде, стояла в нише. Эдвард с трудом поднялся по каменным ступенькам, цепляясь за толстый канат перил, и наконец оказался в освещенной спальне. Илона поставила свою лампу на стол, подошла к кровати и принялась аккуратно расстилать ее.
– Тут в кровати грелка – мы ее положили как раз перед твоим приходом, она, наверное, еще теплая. Хочешь, я налью погорячее?
– Нет‑нет, спасибо…
– На окнах ставни, видишь? Тут есть электрические выключатели, но мы взяли за правило пользоваться электричеством только в крайних случаях, например когда сильный мороз или нужно накачать воду. В верхнем ящике комода – электрический фонарик, а в нижнем – еще одно одеяло, если будет холодно. Я сейчас выключу обогреватель. Ты знаешь, как погасить масляную лампу?
– Боюсь, что нет.
– Нужно повернуть это колесико вправо. Да, кстати, если услышишь звуки ночью, не пугайся.
– Звуки?
– Ну, совы… Совы, лисы… и полтергейст, и всякое такое…
Эдвард слабо хихикнул над ее шуткой.
– Думаю, не помру от страха. Спасибо тебе.
– Да, еще опасайся крыс.
– Нет тут никаких крыс, – произнесла Беттина, стоявшая за открытой дверью. – Не валяй дурака, Илона. Как ты себя чувствуешь, Эдвард? Мы встаем довольно рано. Я тебе постучу утром.
Когда Эдвард лег в кровать, он сразу же провалился в глубокий, мирный сон. Ночью он ничего не слышал.
На следующее утро его разбудили странные глухие свистящие звуки. Он поначалу подумал, что это птичий щебет, но скоро понял – нет, что‑то другое. Это была музыка. Эдвард сразу вспомнил, где находится, и вскочил с кровати, испугавшись, что проспал все на свете. Он распахнул ставни и заморгал, увидев слабый утренний свет. Звук доносился снаружи. Он поднял оконную раму. Внизу в вымощенном дворике матушка Мэй, Беттина и Илона играли на флейтах. Увидев его голову в окне, они рассмеялись и бросились прочь. Эдвард убрал голову, закрыл окно, прислонился лбом к стеклу и застонал.
Завтрак состоял из травяного чая и горячих промасленных гренков, сдобренных высушенными зернышками овса. Были и фрукты, но их Эдвард не стал есть. Он неважно себя чувствовал, прежнее отчаяние снова вернулось к нему. Женщины надели коричневые платья из домотканого материала и деревянные бусы.
Когда завтрак закончился, все встали и матушка Мэй сказала:
– Ну, теперь мы должны заняться работой. Мы тут без дела не сидим.
– Мы трудимся не покладая рук, – подтвердила Илона. – Правда, Беттина?
– А что вы делаете? – спросил Эдвард. – Я знаю, вы сами шьете себе платья…
– Чего только мы не делаем, – ответила матушка Мэй. – Работа всегда найдется. Мы выращиваем фрукты и овощи, содержим дом в чистоте и порядке, шьем одежду, выполняем плотницкую работу. Мы немножко рисуем – так ведь? – делаем на продажу украшения и рождественские открытки… Ведь мы не богаты.
– И мы ремонтируем этот треклятый старый генератор, когда он ломается. По крайней мере, Беттина занимается этим! – добавила Илона.
– Мы следуем примеру Джесса, – сказала Беттина, – его правилам и его предприимчивости. У нас есть распорядок дня.
– Время молчания, – подхватила Илона, – время отдыха, время чтения. Как в монастыре.