– Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.
Баал поражается мастерству Гранди. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.
– У меня к тебе дело, – сообщает Гранди. – Литературного характера. Я знаю свои пределы; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы выше моих сил. Понимаешь?
Но Баал – гордый, высокомерный парень – замирает, держится с достоинством.
– Позор для художника – становиться слугой государства.
Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.
– О да! А вот предоставлять себя в распоряжение наёмных убийц – почтеннейшее занятие!
Культ мёртвых свирепствует в Джахильи. Когда человек умирает, наёмные плакальщики истязают себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. А если человек убит, его ближайший родич даёт аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровью не воздаст за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Многие поэты зарабатывают на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучший из таких стихотворцев-кровопевцев – бывалый полемист, Баал. Профессиональная гордость которого ныне хранит его от уязвления лёгкими колкостями Гранди.
– Это вопрос культуры, – отвечает он.
Абу Симбел ещё глубже погружается в шелковистость.
– Быть может, – шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, – но, Баал, позволь: тебе не кажется, что за тобой один крохотный должок? Я думал, мы оба служим одной и той же госпоже.
Теперь кровь отливает от щёк Баала; его самоуверенность даёт трещины, спадает с него, словно скорлупка. Гранди, будто не заметив перемены, увлекает сатирика внутрь Дома.
В Джахильи говорят, что эта долина – пуп земли; что планета, когда была сотворена, начала вращаться вокруг этого места. Адам пришёл сюда и узрел чудо: четыре изумрудных столпа, поддерживающих гигантский сверкающий рубин, и под этим навесом – огромный белый камень, тоже сияющий собственным светом, будто являя свою душу. Он возвёл прочные стены вокруг видения, чтобы навсегда приковать его к земле. Таким был первый Дом. Его перестраивали множество раз – впервые это сделал Ибрахим, после спасения Хаджар и Исмаила, благодаря вмешательству ангела, – и постепенно несчётные прикосновения пилигримов к белому камню за столетия превратили его цвет в чёрный. Потом пришло время идолов; ко времени Махунда триста шестьдесят каменных богов собрались кружком подле личного камня Бога.
Что подумал бы старина Адам? Его собственные сыновья сейчас здесь: колосс Хубала [320], посланный амаликитянами [321] из Хита, возвышается над колодцем сокровищницы – Хубал-пастух, растущий серп луны; здесь же – глядящий волком жестокий Каин [322]. Он – убывающий месяц, кузнец и музыкант; у него тоже есть почитатели.
Хубал и Каин глядят свысока на Гранди и поэта, пока те проходят мимо. И набатианский прото-Дионис, Он-Из-Шары; утренняя звезда, Астарта, и угрюмый Накрах. Вон бог солнца, Манаф! Смотри: там хлопает крыльями гигант Наср, орлоподобный бог! Взгляни: Квазах, держащий радугу… [323] Это ли не избыток богов, каменный потоп, питающий неутолимый голод пилигримов, утоляющий их нечестивую жажду? Божества, соблазняющие путешественников, приходят – подобно паломникам – изо всех волостей и весей. Идолы – тоже своего рода делегаты международной ярмарки.
Есть бог, именуемый здесь Аллахом (сиречь просто богом). Спроси джахильцев – и они подтвердят, что этот парень обладает в некоторой степени верховными полномочиями; но он не шибко популярен, универсал в век истуканов-специалистов.
Абу Симбел и снова вспотевший Баал достигают расположенных бок о бок святынь трёх наилюбимейших богинь Джахильи. Они склоняются пред всеми тремя: Узза сверкающеликая, богиня красоты и любви; тёмная, мрачная Манат – лицо её сокрыто, пути непостижимы – просеивает песок меж пальцами (она отвечает за предначертание: она есть сама Судьба); и, наконец, высшая из этих трёх, богиня-мать, которую греки именуют Лато [324]. Илат, величают её здесь, или, чаще, Ал-Лат. Богиня. Даже имя делает её противоположностью и ровней Аллаху. Лат всемогущая. С внезапным облегчением на лице Баал бросается наземь и сжимается перед нею. Абу Симбел остаётся стоять.
Семейство Гранди, Абу Симбел – или, точнее, его жена Хинд, – управляет знаменитым храмом Лат в южных вратах города. (Они также имеют доход от храма Манат в восточных вратах и храма Уззы на севере). Эта дуга конгрегаций – основа состояния Гранди, так что он, разумеется, – думает Баал, – слуга Лат. Преданность сатирика этой богине тоже известна всей Джахильи. Вот и всё, что он имел в виду! Дрожа от облегчения, Баал остаётся распростёртым, вознося хвалу своей Госпоже-покровительнице. Благосклонно взирающей на него; но не стоит полагаться на настроение богини. Баал совершает серьёзную ошибку.
Внезапно Гранди бьёт поэта ногой по почкам. Атакованный в тот миг, когда едва почувствовал себя в безопасности, Баал взвизгивает, переворачивается, а Абу Симбел следует за ним, продолжая пинать. Раздаётся хруст ломающегося ребра.
– Недоросток, – констатирует Гранди; его голос остаётся тихим и благодушным. – Тонкоголосый сводник с маленькими яичками. Ты думал, что хозяин храма Лат ищет дружбы с тобою только из-за твоей юной страсти к ней?
И множество пинков, размеренных, методичных. Баал рыдает у ног Абу Симбела. Дом Чёрного Камня далеко не пуст, но кто посмеет сунуться между Гранди и его гневом?
Неожиданно Баалов мучитель садится на корточки, хватает поэта за волосы и, встряхнув его голову, шепчет в самое ухо:
– Баал, это не та госпожа, которую я имел в виду, – и тогда Баал испускает вой отвратительной жалости к себе, ибо понимает, что жизнь его вот-вот завершится: завершится, когда он ещё столь малого достиг, бедняжка.
Губы Гранди касаются его уха.
– Говно испуганного верблюда, – выдыхает Абу Симбел, – я знаю, ты ебёшь мою жену.
Он с интересом замечает, что у Баала начинается эрекция, насмешливый памятник его страху.
Абу Симбел, рогоносец Гранди, подымается, командует:
– На ноги! – и, сбитый с толку, Баал в следует за ним наружу.
Гробницы Исмаила и его матери Хаджар-Египтянки находятся на северо-западном фасаде Дома Чёрного Камня, в нише, окружённой невысокой стеной. Абу Симбел приближается к ним, останавливается неподалёку. В нише – небольшая группа людей. Там – водонос Халид, и некий бродяга из Персии с диковинным именем Салман [325], и, завершая эту троицу отщепенцев – раб Билал [326], освобождённый Махундом, огромное чёрное чудовище с голосом, подходящим его размерам. Трое бездельников сидят на ограде ниши.
– Вот эта шобла-ёбла, – сообщает Абу Симбел. – Они – твоя задача. Пиши о них; и об их предводителе тоже.
Баал, несмотря на весь ужас, не может скрыть своего недоверия.
– Гранди, эти балбесы – эти грёбаные клоуны? Тебе не следует волноваться о них. Что ты думаешь? Один-единственный Бог этого самого Махунда сможет обанкротить твои храмы? Триста шестьдесят против одного – и один победит? Быть такого не может.
На грани истерики, он прыскает со смеху. Абу Симбел остаётся спокоен:
– Прибереги свои оскорбления для своих стихов.
Хихикающий Баал не может остановиться.
– Революция водоносов, иммигрантов и рабов… Вот это да, Гранди. Я правда испуган.
Абу Симбел пристально смотрит на смеющегося поэта.
– Да, – отвечает он, – всё верно, тебе следует бояться. Принимайся за писанину, будь добр, и я надеюсь, что эти стихи станут твоим шедевром.
Баал мнётся, скулит:
– Но они – только растрата моего, моего скромного таланта…
Он спохватывается, заметив, что сказал слишком много.
– Делай, что тебе велено, – напоследок говорит ему Гранди. – У тебя нет иного выбора.
* * *
Гранди развалился в своей спальне, пока наложницы оказывают внимание его потребностям. Кокосовое масло для его поредевших волос, вино для нёба, языки для услаждения. Мальчишка был прав. Почему я боюсь Махунда? Он начинает лениво пересчитывать наложниц и, махнув рукой, сдаётся на пятнадцатой. Мальчишка. Разумеется, Хинд продолжит с ним встречаться; какие у него шансы против её желаний? Это его слабость, он знает, что слишком много видит, терпит слишком много. У него свои аппетиты, почему бы у неё не быть своим? Покуда она благоразумна; и покуда он знает. Он должен знать; знание – его наркотик, его пагубная привычка. Он не может терпеть неведомого, и по этой причине, если ни по какой другой, Махунд – его враг, Махунд со своей разношёрстной сворой; мальчишка был прав, что смеялся. Ему, Гранди, смеяться труднее. Как и его соперник, он – человек осторожный, он ступает на цыпочках. Он вспоминает великана, раба, Билала: как его хозяин велел ему, за пределами храма Лат, перечесть богов. «Один», – ответил тот этим своим глубоким музыкальным голосом. Богохульство, наказуемое смертью. Они растянули его на ярмарке с валуном на груди. Сколько, говоришь? Один, повторил он, один. Второй валун был добавлен к первому. Один один один. Махунд заплатил его хозяину большую цену и освободил его.
Нет, размышляет Абу Симбел, мальчишка Баал неправ, эти люди стоят своего времени. Почему я боюсь Махунда? Из-за этого: один один один, из-за этой ужасающей особенности. Притом что я всегда разделён, всегда два или три или пятнадцать. Я даже могу понять его точку зрения; он столь же богат и успешен, как любой из нас, как любой из членов совета, но из-за того, что ему недостаёт некоторых верных семейных связей, мы не предложили ему место среди нас. Исключённый своим сиротством из купеческой элиты, он чувствует, что его обманули, что он не получил всего причитающегося. Он всегда был честолюбивым парнем. Честолюбивым, но и нелюдимым. Ты не достигнешь вершины, карабкаясь на гору в одиночестве. Разве что если встретишь там ангела… Да, именно так. Я вижу его насквозь. Хотя ему меня не понять. Какова моя суть? Я сгибаюсь. Я колеблюсь. Я рассчитываю шансы, приспосабливаю паруса, манипулирую, выживаю. Именно поэтому я не буду обвинять Хинд в прелюбодеянии. Мы отличная пара, лёд и огонь. Её фамильный щит, легендарный алый лев, многозубый мантикор [327]. Пусть себе играется со своим сатириком; всё равно наши отношения никогда не строились на сексе. Я покончу с ним, когда с ним покончит она. Вот величайшая ложь, думает джахильский Гранди, погружаясь в сон: перо могущественнее меча.
* * *
Благосостояние Джахильи было основано на превосходстве песка перед водой. В старину считалось более безопасным перевозить товары через пустыни, чем по морю, где муссоны могли ударить в любое время. В те дометеорологические времена это было непредсказуемо. Поэтому караван-сараи [328] процветали. Товары со всего мира двигались от Зафара до Сабы и оттуда к Джахильи, к оазису Иасриб и дальше, в Мидию, где жил Моисей; а затем – в Акабу и Египет. Из Джахильи начинались и другие пути: на восток и северо-восток, к Месопотамии и великой Персидской империи. К Петре и Пальмире [329], где Соломон [330] полюбил Царицу Савскую [331]. То были тучные дни. Но теперь флотилии, бороздящие воды вокруг полуострова, стали крепче, их команды – искуснее, их навигационные инструменты – точнее. Караваны верблюдов уступают свой бизнес судам. Корабль пустыни и корабль морей: древний спор склоняется к равновесию сил. Правители Джахильи тревожатся, но мало что могут сделать. Иногда Абу Симбел подозревает, что только паломничество стоит между городом и его гибелью. Совет разыскивает по всему свету статуи богов-чужаков, чтобы привлечь новых пилигримов в песчаный город; но и в этом у них есть конкуренты. В Сабе выстроен огромный храм, святыня, соперничающая с Домом Чёрного Камня. Множество паломников соблазнилось югом, и толпы на джахильских ярмарках редеют.
По совету Абу Симбела в качестве приманки правители Джахильи добавили к религиозным практикам перчинку профанации. За свою распущенность город приобрёл славу игорного притона, борделя, места похабных песенок и дикой, оглушительной музыки. Однажды несколько членов племени Акулы зашли слишком далеко в своей жадности к паломническим деньгам. Привратники Дома стали требовать взяток с утомлённых путников; четверо из них, оскорблённые грошовым подношением, насмерть столкнули двух путешественников с высокого, крутого лестничного пролёта. Эти действия возымели неприятные последствия, отбив охоту к повторным визитам…
Сегодня паломницы-женщины частенько похищаются ради выкупа или продаются в качестве наложниц. Банды молодых Акул [332] патрулируют город, блюдя свой собственный закон. Говорят, Абу Симбел тайно встречается с их главарями и руководит ими. Вот он – мир, в который Махунд принёс своё послание: один один один. Среди такого многообразия это слово звучит угрожающе.
Гранди приподнимается, и тут же подступившие наложницы возобновляют свои умасливания и поглаживания. Он отстраняет их, хлопает в ладоши. Появляется евнух.
– Направь посыльного в дом кахина ·82· Махунда, – распоряжается Абу Симбел. – Мы устроим ему небольшое испытание. Честное соревнование: три против одного.
* * *
Водонос иммигрант раб: три ученика Махунда моются в колодце Земзем. В городе песка их одержимость водой делает их чудаковатыми. Омовения [333], постоянные омовения: от ступней до колен, от ладоней до локтей, с головы до шеи. Сухоторсые, мокрорукие, мокроногие и мокроголовые, сколь эксцентрично они смотрятся! Шлёп, плюх, моются и молятся. На коленях, вновь и вновь погружая руки, ноги, голову в вездесущий песок, и начиная по новой цикл воды и молитвы. Они – лёгкие мишени для Баалова пера. Их водолюбие – предательство собственного вида; люди Джахильи признают всевластие песка. Он селится между пальцами рук и ног, запекается на ресницах и в волосах, забивает поры. Они открывают себя пустыне: приди, песок, омой нас своею сухостью. Таков обычай джахильцев, от самого высокородного до нижайшего из низших. Они – люди кремния, и среди них объявились водолюбы.
Баал кружит на безопасном расстоянии от них – с Билалом шутки плохи – и выкрикивает колкости:
– Если бы идеи Махунда чего-нибудь стоили, разве они нравились бы только отбросам вроде вас?
Салман сдерживает Билала:
– Большая честь, что великий Баал возжелал напасть на нас, – улыбается он, и Билал расслабляется, успокаивается.
Халид-водонос тревожится и, завидев тяжеловесную фигуру приближающегося Хамзы, дядюшки Махунда, нетерпеливо подбегает к нему. В свои шестьдесят Хамза по-прежнему самый знаменитый в городе боец и охотник на львов. Хотя правда менее великолепна, чем хвалебные речи: Хамза не раз был побеждён в бою, спасён друзьями или счастливой случайностью, вытащен прямо из пасти льва. У него есть деньги, чтобы избежать распространения подобных вестей. И возраст, и сохранность являются своеобразным подтверждением его боевых легенд. Билал и Салман, забыв о Баале, следуют за Халидом. Все трое – возбуждённые, юные.
Он так и не вернулся домой, сообщает Хамза. И Халид, волнуясь: Но уже столько часов, что этот изверг делает с ним, пытает, ломает пальцы, бичует? Салман вновь сама рассудительность: Это не стиль Симбела, говорит он, это что-то подлое, будьте уверены. И Билал преданно мычит: Подлое или нет, я верю в него, в Пророка. Он не сломается. Хамза мягко упрекает его: Ох, Билал, сколько раз он должен говорить тебе? Прибереги свою веру для Бога. Посланник – лишь человек. Раздражённо вспыхивает Халид; он грудью напирает на старика Хамзу, требуя ответа: Ты утверждаешь, что Посланник слаб? Хоть ты и его дядя… Хамза лепит водоносу затрещину: Не дай ему увидеть твой страх, говорит он, даже если ты напуган до полусмерти.
Вчетвером они омываются снова, когда появляется Махунд; они окружают его, кточтопочему. Хамза отступает.
– Племянник, дело плохо, – рявкает он по-солдатски. – Когда ты спускаешься с Конни, от тебя исходит сияние [334]. Сегодня это что-то тёмное.
Махунд садится на край колодца и ухмыляется.
– Мне предложили сделку.
Абу Симбел? кричит Халид. Немыслимо. Откажись. Верный Билал предостерегает его: Не читай нотаций Посланнику. Разумеется, он отказался. Салман Перс спрашивает: Какую сделку? Махунд улыбается снова:
– Хоть один из вас хочет знать. Это крохотное дельце, – продолжает он. – Песочное зёрнышко. Абу Симбел просит Аллаха оказать ему малюсенькое одолжение.
Хамза замечает истощение племянника. Будто бы тот боролся с демоном. Водонос кричит:
– Ничего! Ни капли!
Хамза затыкает его.
– Если б наш великий Бог смог допустить в своём сердце – он использовал это слово, «допустить», – что три, только три из этих трёхсот шестидесяти идолов в Доме достойны поклонения…
– Нет бога кроме Бога! [335] – рычит Билал.
И его товарищи поддерживают его:
– Йа-Аллах!
Махунд выглядит сердитом:
– Выслушают ли верные Посланника?
Они затихают, шаркая ногами по пыли.
– Он просит об одобрении Аллахом Лат, Уззы и Манат. Взамен он гарантирует, что нас будут терпеть, даже официально признают; в знак чего я буду избран в совет Джахильи. Таково предложение.
Салман Перс говорит:
– Это западня. Если ты поднимешься на Конни и спустишься с таким Посланием, он спросит: как ты смог заставить Джабраила дать нужное откровение? Он сможет назвать тебя шарлатаном, подделкой.
Махунд качает головой.
– Знаешь, Салман, я научился внимать. Это не просто внимание; это и своего рода вопрошание. Чаще всего, когда является Джабраил, он будто бы знает, что у меня на сердце. Обычно я чувствую, что он является из моего сердца: из самых моих глубин, из моей души.
– Или это другая ловушка, – упорствует Салман. – Как долго мы проповедуем вероучение, принесённое тобою? Нет бога кроме Бога. Чем станем мы, если откажемся от него теперь? Это ослабит нас, выставит нас на посмешище. Мы перестанем быть опасными. Никто не сможет больше принимать нас всерьёз.
Махунд смеётся, откровенно забавляясь.
– Похоже, ты не был здесь слишком долго, – говорит он добродушно. – Разве ты не заметил? Люди не принимают нас всерьёз. Не больше пятидесяти в помещении, где я говорю, и половина из них – пришлые. Разве ты не читаешь пасквили, которые Баал развесил по всему городу?
Он зачитывает:
Посланник,
послушать меня не хотите ли?
Твоей монофилии [336] –
твоим одному одному одному –
не место в Джахильи.
Вернуть отправителю.
– Они дразнят нас повсюду, а ты называешь нас опасными, – восклицает он.
Теперь уже Хамза выглядит озабоченным.
– Раньше тебя не волновало их мнение. Почему же теперь? Почему после разговора с Симбелом?
Махунд качает головой.
– Иногда я думаю, что мне следует облегчить людям веру.
Гнетущее молчание охватывает учеников; они обмениваются взглядами, переминаются с ноги на ногу. Махунд кричит снова:
– Вы же знаете, как всегда было. Наше неумение обращать в свою веру. Люди не оставят своих богов. Не оставят, нет.
Он встаёт, отдаляется от них, омывается в одиночестве на дальней стороне Земземского источника, становится на колени для молитвы.
– Люди погружены во тьму, – говорит несчастный Билал. – Но они увидят. Они услышат. Бог един.
Страдание заражает всех четверых; даже Хамза подавлен. Махунд в сомнении, и его последователи потрясены.
Он встаёт, кланяется, вздыхает, огибает круг, чтобы воссоединиться с ними.
– Послушайте меня, вы все, – говорит он, обхватив одной рукой плечи Билала, другой – своего дядюшку. – Послушайте, это интересное предложение.
Оставшийся без объятий Халид горько перебивает его:
– Это заманчивая сделка.
Остальные выглядят поражёнными. Хамза кротко обращается к водоносу:
– Разве не ты, Халид, только что хотел драться со мной, несправедливо предположив, что, называя Посланника человеком, я на самом деле обозвал его слабаком? Что теперь? Моя очередь вызывать тебя на поединок?
Махунд молит о перемирии:
– Пока мы ссоримся, нет никакой надежды. – Он пытается поднять обсуждение на теологический уровень. – Не предлагается, чтобы Аллах принял этих трёх как равных себе. Даже Лат. Только то, чтобы они получили некий промежуточный, меньший статус.
– Как черти, – вспыхивает Билал.
– Нет, – улавливает суть Салман Перс. – Как архангелы. Гранди умный мужик.
– Ангелы и черти, – говорит Махунд. – Шайтан и Джабраил. Все мы давно принимаем их существование на полпути между Богом и человеком. Абу Симбел просит, чтобы мы признали только ещё трёх вдобавок к этой большой компании. Только трёх – и, отмечает он, души всей Джахильи будут наши.
– И Дом очистят от статуй? – интересуется Салман.
Махунд отвечает, что это не оговаривалось. Салман качает головой.
– Это делается, чтобы уничтожить тебя.
А Билал добавляет:
– Бог не может быть четырьмя.
И Халид, чуть не плача:
– Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза – они все женщины! Помилуй! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?
Страдание напряжение усталость, глубоко врезавшиеся в лицо Пророка. Которое Хамза, как солдат на поле битвы, утешающий раненного товарища, заключает между своими ладонями.
– Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, – говорит он. – Подымайся на гору. Иди спрашивать Джабраила.
* * *
Джабраил: сновидец, чей угол зрения – иногда таковой камеры, а порою – зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении, он ненавидит статичные кадры, поэтому плывёт на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съёмки актёров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте, чтобы добиться трёхсотшестидесятиградусной панорамы; или, быть может, он снимает из операторской тележки, следующей за идущими Баалом и Абу Симбелом, или, крохотная скрытая камера, проникает в постельные тайны Гранди. Но обычно восседает он на Конусной горе, словно завсегдатай в бельэтаже [337], и Джахилья – его серебристый экран. Он наблюдает и взвешивает действия, как заправский кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чёртовы песни? Они могли бы развить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео-ролью [338] для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками в шатре выступлений.
И тут вдруг Хамза говорит Махунду: «Иди спрашивать Джабраила», – и он, мечтатель, сновидец, чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я, полагают они, знаю здесь все ответы? Я тут сижу, смотрю эту картину, и теперь этот актёришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы чёртова аудитория определяла чёртов сюжет в теологическом кино?
Но преображение грёзы всегда изменяет форму; он, Джабраил, более не просто зритель, но главный герой, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да-да, он играет не только архангела, но и его, бизнесмена, Посланника, Махунда, взбирающегося на гору. Нужна аккуратная резка, чтобы провернуть эту двойную роль, вдвоём им никак нельзя появляться в одном кадре, каждый должен обращаться к пустому месту, к воображаемой другой своей инкарнации, и полагаться на технологию, дабы та воссоздала недостающие образы с помощью ножниц и клейкой ленты или, что более экзотично, благодаря полёту фантазии и блуждающим маскам. Не путать – ха-ха – с полётами на блуждающих волшебных коврах.
Он понимал: его страх перед вторым, перед бизнесменом, – разве это не безумие? Архангел, дрожащий пред смертным. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, оказавшись впервые на съёмочной площадке, где вот-вот появится какая-нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как ненормальный хочешь быть достойным. Тебя затягивает спутная струя его гения, он может выставить тебя в лучшем свете, настоящим лётчиком-асом, но ты поймёшь, что не ты тянешь свой вес, и, хуже того, он тоже это поймёт… Страх Джабраила, страх перед самим собой, созданным своими же снами, заставляет его сопротивляться приходу Махунда, пытаться отсрочить его, но тот всё приближается, неотвратимо, и архангел затаивает дыхание.
В этих снах тебя выталкивают на сцену, когда для тебя там нет дела, ты не знаешь, что говорить, не выучил ни строки, но полный зал народа глазеет, глазеет, – вот какое чувство. Или как в правдивой истории о белой актрисе, играющей чёрную женщину в Шекспире. Она вышла на сцену и лишь тогда осознала, что на ней до сих пор очки, упс, да ещё она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махунд идёт ко мне за откровением, просить меня выбрать между монотеистической и генотеистической [339] альтернативами, но я – всего лишь какой-то идиотский актёр с бхенхудскими ·83· кошмарами, йар, какого хера мне знать, что тебе ответить, на помощь. На помощь.
* * *
Чтобы добраться до Конусной горы из Джахильи, надо пройти сквозь тёмные ущелья, где песок – не белый, чистый песок, процеженный в древности телами морских огурцов [340], но чёрный и мрачный, пьющий солнечный свет. Конни нависает над тобою, словно фантастическая бестия. Ты ползёшь по её хребтине. Оставив позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты взбираешься средь валунов, которые становятся тем крупнее, чем выше ты поднимаешься, покуда не уподобятся огромным стенам и не закрывают солнце. Ящерицы синие, словно тени. Теперь ты на вершине, Джахилья позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол её покрыт удивительным песком-альбиносом. Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, воркующих твоё имя, и даже камни приветствуют тебя на твоём языке, восклицая Махунд, Махунд. Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлён, ты ложишься, ты засыпаешь.
* * *
Но, отдохнув, он погружается в сон другого вида: своего рода не-сон, состояние, которое он называет вниманием, – и он чувствует щемящую боль в кишках, будто что-то хочет родиться из него; и теперь Джабраил, парящий-в-небе-глядящий-вниз, чувствует замешательство: кто я, в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка, я – боль в кишках, я – ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джабраил Фаришта, пока моё второе Я, Махунд, лежит внимающим, очарованным, я связан с ним – пупок в пупок – сияющей нитью света, не в силах сказать, кому из нас снится другой [341]. Мы перетекаем в обе стороны по пуповине.
Сегодня, кроме подавляющей активности Махунда, Джабраил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что тот находится в большой нужде; но Джабраил так и не знает своей роли… Он внимает внимающему-который-также-вопрошающий. Махунд вопрошает: Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь [342]; они видели, как ты омыл моё сердце в водах Земзема и вернул его в моё тело. Многие из них видели это, но всё равно они поклоняются камням. А когда ты явился ночью и перенёс меня к Иерусалиму, и я парил над святым градом, разве я, вернувшись, не описал всё в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось сомнений в чуде; и всё же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже всё возможное, чтобы облегчить им долю? Когда ты принёс меня прямо к Престолу и Аллах возложил на верных великое бремя сорока молитв в день. На обратном пути я встретил Моисея [343], и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: ещё слишком много, иди обратно. Но на четвёртый раз Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, и я отказался возвращаться [344]. Я стыдился просить ещё. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и всё равно они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что мне сказать им?
Джабраил безмолвствует, ответов нет, ради всего святого, бхаи, не спрашивай меня. Мука Махунда ужасна. Он вопрошает: могут ли они действительно быть ангелами? Лат, Манат, Узза… Могу я называть их ангельскими? Джабраил, есть ли у тебя сёстры? Это ли дочери Бога? И он ругает себя: О моя гордыня, я – высокомерный человек; не слабость ли это, не есть ли это лишь мечта о могуществе? Должен ли я предать себя ради места в совете? Это сознательность и мудрость – или же пустота и самолюбие? Я даже не знаю, был ли Гранди искренним. Знает ли он сам? Наверное, даже ему неведомо это. Я слаб, а он силён, предложение даёт ему множество путей уничтожить меня. Но я тоже могу извлечь из этого большую выгоду. Души города, мира, – они ведь стоят трёх ангелов? Настолько ли непреклонен Аллах, что не примет ещё троих, дабы спасти род человеческий? – Я ничего не знаю. – Должен ли Бог быть горд или смиренен, величествен или прост, уступчив или нет? Какова его суть? Какова – моя?