* * *
На полпути ко сну – или на полпути обратно к бодрствованию – Джабраил Фаришта часто преисполняется негодования из-за непоявления в его поле зрения Того, у кого должны быть ответы; Он никогда не показывается, тот, кто держался в стороне, когда я умирал, когда я нуждался нуждался в нём. Это всё он, Аллах Ишвара [345] Бог. Отсутствующий, как всегда, когда мы терзаемся и страдаем во имя Его.
Всевышняя Сущность держится в стороне; что повторяется – это сцена: заворожённый Пророк, вытеснение, нить света, а затем Джабраил в своей двойной роли, и взирающего-сверху-вниз, и глядящего-снизу-вверх. И оба они испуганы трансцендентностью [346] происходящего. Джабраил парализован присутствием Пророка, его величием, он думает: я не могу издать ни звука, чтобы не показаться ему чёртовым дураком. Совет Хамзы: никогда не показывай свой страх; архангелам нужен такой совет не меньше, чем водоносам. Архангел должен выглядеть бесстрастным, что подумает Пророк, если Бог Всевеликий невнятно замямлит из-за страха перед публикой?
Это случается: откровение. Примерно так: Махунд, всё ещё в своём не-сне, весь напрягается, вены вздуваются на его шее, он сжимается в клубочек. Нет, нет, ничего подобного эпилептическому припадку [347], это нельзя объяснить так просто; какой эпилептик способен обращать день в ночь, собирать облака в вышине, превращать воздух в гущу, пока ангел висит, одурев от страха, в небе над страдальцем, держащем его, как бумажного змея, на серебряной нити? [348] Боль, снова щемящая боль, и теперь чудо начинается в его моих наших внутренностях, он налегает на что-то изо всех сил, понукает чем-то, и Джабраил начинает ощущать эту силу эту мощь: вот она, у меня во рту, открывает закрывает; и сила, начинающаяся внутри Махунда, достигает моих голосовых связок и превращается в голос.
|
|
Не мой голос я и не знал никогда таких слов я вовсе не такой классный оратор никогда им не был никогда не буду но это не мой голос это Голос.
Глаза Махунда распахнуты, он созерцает некое видение, пристально уставившись на него, ох, точно, вспоминает Джабраил, на меня. Он видит меня. Мои губы шевелятся, что-то шевелит их. Что, кто? Не знаю, не могу сказать. Но вот они, выходят из моего рта, из моего горла, мимо моих зубов: Слова.
Быть почтальоном Бога – это не шутка, йар.
Нононо: Бог не в этом кадре.
Бог знает, чьим почтальоном я был.
* * *
Махунда ждут в Джахильи у колодца. Водонос Халид, как всегда, самый нетерпеливый, то и дело бегает на разведку к городским воротам. Хамза, как все старые солдаты привычный находиться в компании самого себя, сидит на корточках в пыли и поигрывает галькой. Нет смысла торопиться; бывает, что его нет целыми днями, даже неделями. А сегодня город почти пуст; все разошлись по большим ярмарочным шатрам послушать, как соревнуются поэты. Тишину нарушает лишь шум Хамзиной гальки, да воркуют парочки скалистых голубей, гостей с Конусной горы. Затем раздаётся звук бегущих ног.
Запыхавшись, появляется Халид; выглядит несчастным. Посланник возвращается, но он идёт не к Земзему. Теперь на ногах они все, озадаченные этим отступлением от установившейся практики. Ожидавшие с пальмовыми листьями и ветвями спрашивают Хамзу: Неужели Послания не будет? Но Халид, всё ещё хватающий воздух ртом, качает головой:
|
|
– Думаю, будет. Он выглядит, как всегда, когда получает Слово. Но он не говорил со мной и шёл не сюда, а к ярмарочной площади.
Хамза берёт командование на себя, пресекая обсуждения, и следует впереди. Последователи – собралось около двадцати – следуют за ним через злачные места города с выражением благочестивого отвращения на лице; кажется, только Хамза с надеждой ожидает прихода на ярмарку.
Возле шатров Погонщиков пёстрых верблюдов они находят Махунда, стоящего с закрытыми глазами, твёрдо видящими цель. Они задают тревожные вопросы; он не отвечает. Спустя несколько мгновений он входит в шатёр поэзии.
* * *
Аудитория внутри шатра реагирует на появление непопулярного Пророка и его жалких последователей насмешками. Но, поскольку Махунд идёт вперёд, плотно прикрыв глаза, шиканье и свист замирают и тонут в тишине. Махунд не открывает глаз ни на миг, но его шаги уверенны, и он достигает сцены, ни разу не споткнувшись и не столкнувшись ни с кем. Он поднимается чуть ближе к свету; но глаза его по-прежнему закрыты. Собравшиеся поэты-лирики, сочинители од карателям [349], чтецы поэм и сатирики – Баал, конечно же, среди них – пристально глядят на лунатичного Махунда – с весельем, но и с некоторой долей неловкости. Его ученики проталкиваются сквозь толпу в поисках места. Писцы стремятся оказаться возле него, чтобы разобрать всё, что бы он ни сказал.
Гранди Абу Симбел отдыхает среди подушек на шелковистом ковре у сцены. С ним, ослепительная в золотом египетском ожерелье, – его жена Хинд, её знаменитый греческий профиль с чёрными волосами, столь же длинными, как и её тело [350]. Абу Симбел поднимается и обращается к Махунду.
|
|
– Добро пожаловать. – Он – сама учтивость. – Добро пожаловать, Махунд, провидец, кахин.
Это публичное выражение почтения, и оно весьма впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, но позволяют им пройти. Изумлённые, полупольщённые, они пробираются в первые ряды. Не открывая глаз, Махунд начинает говорить.
– Это – сборище множества поэтов, – явственно произносит он, – и я не могу похвастаться, что был одним из них. Но я – Посланник, и я несу стихи от Большего, чем любой находящийся здесь.
Зрители теряют терпение. Религия – для храма; джахильцы и паломники собрались здесь ради развлечения. Заткните парня! Вышвырните его!
Но Абу Симбел говорит снова.
– Если твой Бог действительно говорил с тобою, – молвит он, – тогда весь мир должен услышать это.
И вмиг в шатре наступает полная тишина.
– Звезда [351], – восклицает Махунд, и писцы принимаются писать.
– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!
– Клянусь Плеядами [352], когда они закатываются!
– Не сбился с пути ваш товарищ; и не заблудился.
– И говорит он не по пристрастию.
– Это – только откровение, которое ниспосылается.
– Научил его сильный мощью,
– Обладатель могущества; вот Он стал прямо
– На высшем горизонте: властелин силы.
– Потом он приблизился и спустился,
– И был на расстоянии двух луков или ближе,
– И открыл Своему рабу то, что открыл.
– Сердце ему не солгало в том, что он видел.
– Разве вы станете спорить с ним о том, что он видит?
– И видел я [353] Его при другом нисхождении
– У лотоса крайнего предела.
– У Него – Сад Прибежища.
– Когда покрывало лотос то, что покрывало.
– Не уклонилось моё зрение и не зашло далеко:
– Я действительно видел из знамений своего Господа величайшее.
На этом месте, без малейшего следа колебания или сомнения, он декламирует два следующих стиха:
– Но видели ль вы Уззу, Лат, и третью среди них – Манат?
После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранди Джахильи вытягивается в струнку. И Махунд, не раскрывая глаз, декламирует:
– Они – возвышенные птицы [354], желанна помощь, что подарят их десницы [355].
Пока шум – возгласы, приветствия, брань, вопли преданности богине Ал-Лат – ширится и взрывает пространство шатра, и без того удивлённое собрание созерцает вдвойне сенсационное зрелище: Гранди Абу Симбела, который прикладывает большие пальцы к ушным раковинам, расставляет пальцы обеих рук веером и громким голосом произносит формулу: «Аллах Акбар [356]». После чего падает на колени и уверенно прижимает лоб к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.
Всё это время водонос Халид оставался возле полога шатра. Теперь он в ужасе глядит, как все собравшиеся здесь, и толпа мужчин в шатре, и множество женщин за его пределами, начинают преклонять колени, ряд за рядом, как движение распространяется во все стороны от Хинд и Гранди, будто те были камушками, брошенными в озеро; пока всё собрание, как снаружи, так и внутри шатра, не оказывается на коленях пятой точкой к небесам пред грезящим Пророком, признавшим божественных покровителей города. Сам Посланник остаётся стоять, словно не желая присоединяться к собранию верных. Разрыдавшись, водонос убегает в пустынное сердце города песков. Слёзы его, бегущего, прожигают в земле дыры, словно содержат некую едкую коррозийную кислоту.
Махунд остаётся недвижим. Ни следа влаги не найти на ресницах его нераскрытых очей.
* * *
Этой ночью опустошающего триумфа бизнесмена в шатре неверных произойдёт несколько убийств, за которые первая леди Джахильи спустя долгие годы ожидания свершит свою страшную месть.
Дядя Пророка Хамза возвращается домой один, с головой поникшей и седой в сумерках этой унылой победы, когда он слышит рёв и оглядывается, чтобы увидеть гигантского красного льва, напружинившегося перед броском на него с высоких зубчатых стен города. Он знает эту тварь, это предание. Лоснящийся багрянец его шкуры сливается с мерцающим блеском песчаной пустыни. Его ноздри выдыхают ужас одиноких мест земли. Он изрыгает чуму, и когда армии осмеливаются забраться в глушь, он пожирает их без остатка [357]. Сквозь синий последний свет вечера он кричит на зверя – безоружный, готовый встретить свою смерть:
– Прыгай, ты, блядский мантикор! Я передушил много больших кошек в своё время…
Когда я был моложе. Когда я был молод.
Позади него раздаётся смех, и смех этот отражается – или это только кажется – от зубчатых стен. Он оглядывается вокруг; мантикор исчез с крепостного вала. Он окружён группой разодетых в причудливые платья джахильцев, возвращающихся с ярмарки и хихикающих:
– Теперь, когда эти мистики приняли нашу Лат, им чудятся новые боги за каждым углом, да?
Хамза, понимая, что ночь будет полна ужасов, возвращается домой и требует свой боевой меч.
– Больше всего на свете, – рычит он на тонкого, как бумага, оруженосца, служившего ему верой и правдой в бою и в мирное время сорок четыре года, – я ненавижу признавать, что мои враги правы. Я всегда думал, что намного лучше прикончить треклятых выблядков. Чертовски правильное решение. – Меч оставался вложенным в кожаные ножны со дня его обращения в веру племянника, но сегодня вечером он доверяется слуге: – Лев на свободе [358]. С миром нужно ещё потерпеть.
Это последняя ночь празднества Ибрахима. Джахилья – маскарад и безумие. Намасленные, лоснящиеся тела борцов завершили свои извивания, и семь поэм уже прибиты к стенам Дома Чёрного Камня. Теперь поющие шлюхи сменяют поэтов, и танцующие шлюхи, с такими же намасленными телами, тоже выходят на работу; ночная борьба сменяет свою дневную разновидность. Куртизанки [359] танцуют и поют в золотых птицеклювых масках, и золото отражается в блестящих глазах клиентов. Золото, повсюду золото: в ладонях джахильских спекулянтов и их сладострастных гостей, в пылающих жаровнях песка, на сверкающих стенах ночного города. Хамза болезненно пробирается через улицы золота, то и дело натыкаясь на лежащих в беспамятстве пилигримов, пока карманники добывают свой хлеб насущный. Он слышит пьяный кутёж за каждым сверкающе-золотым дверным проёмом и ощущает, что пение, воющий смех и бренчание монет ранят его подобно смертельным оскорблениям. Но он не находит того, что ищет, его здесь нет, и потому он идёт прочь от сверкающего золотого веселья и начинает преследовать тени, высматривая призрак льва.
И находит, спустя часы поиска, то, что, как он и предполагал, должно ожидать его в тёмном углу внешних городских стен: предмет своего видения, красного мантикора с тремя рядами зубов. У мантикора голубые глаза и мужеподобное лицо, а голос его – полутруба и полуфлейта. Он проворен как ветер, его когти изогнуты как буравы, а его хвост разбрасывает отравленные дротики. Он любит питаться человеческой плотью… Начинается свара. Ножи, свистящие в тишине, и время от времени – столкновение металла с металлом [360]. Хамза узнаёт атакованных: Халид, Салман, Билал. Сам уподобившись теперь льву, Хамза вынимает свой меч – рёв разрывает тишину – и несётся вперёд так быстро, как позволяют ему шестидесятилетние ноги. Противники его друзей неузнаваемы за масками.
Это – ночь масок. Проходя по развратным улицам Джахильи, с сердцем, наполненным желчью, Хамза видел мужчин и женщин в обличиях орлов, шакалов, лошадей, грифонов, саламандр, бородавочников, птиц-рок; выплывая из тьмы переулков, появлялись двуглавые амфисбены и крылатые быки, известные как ассирийские сфинксы. Джинны, гурии [361], демоны заполонили город в эту ночь фантасмагории [362] и сладострастия. Но лишь теперь, в этом тёмном месте, замечает он красные маски, которые искал. Маски человекольвов: он бросается навстречу своей судьбе.
* * *
Во власти самоубийственной горечи трое учеников выпили и из-за своего незнакомства с алкоголем вскоре напились не только до опьянения, но и до одури. Они встали на маленьком пятачке и принялись злословить на прохожих, а некоторое время спустя водонос Халид, бахвалясь, принялся размахивать своим кожаным бурдюком. Он мог бы уничтожить город, у него было абсолютное оружие. Вода: она очистит Джахилью от грязи, смоет её, чтобы новое смогло зародиться из очищенного белого песка. Тогда-то люди-львы и погнались за ними и после долгого преследования загнали в тупик; просохшие от страха бузотеры, они смотрели в красные маски смерти, когда как нельзя кстати появился Хамза.
…Джабраил парит над городом, наблюдая за битвой. Она быстро завершается, едва Хамза выходит на сцену. Двое ряженых нападающих убегают, ещё двое мертвы. Билал, Халид и Салман порезаны, но не слишком серьёзно. Тяжелее, чем их раны – новости под львиными масками мертвецов.
– Братья Хинд, – признаёт Хамза. – Дела наши подходят к концу [363].
Убийцы мантикоров, водные террористы, последователи Махунда садятся и рыдают в тени городской стены.
* * *
Что до него, Пророка Посланника Бизнесмена: глаза его теперь открыты. Он меряет шагами внутренний дворик своего дома – дома своей жены, – и не хочет входить к ней. Ей почти семьдесят, и в эти дни он относится к ней скорее как к матери, нежели как-то иначе. Она, богатая женщина, много времени назад нанявшая его, чтобы управлять её караванами. Его управленческие навыки были первым, что полюбилось ей в нём. А через некоторое время они полюбили друг друга. Непросто быть блестящей, преуспевающей женщиной в городе, где божества – женского пола, но женщины – всего лишь товар. Люди или боялись её, или считали, что она настолько сильна, что ей не нужно их участие. Он не боялся и смог дать ей чувство постоянства, в котором она так нуждалась. Тогда как он, сирота, нашёл множество женщин в ней одной: мать сестру любовницу сивиллу [364] друга. Когда он думал, что сходит с ума, она была той, кто поверила в его видения. «Это архангел, – сказала она ему, – а не какой-то туман в твоей голове. Это Джабраил, а ты – Посланник Бога».
Он не может не хочет видеть её сейчас. Она следит за ним сквозь каменнорешётное окно. Он не может перестать ходить, наворачивая круги по внутреннему дворику в случайной последовательности бессознательных географических фигур; его шаги вычерчивают череду эллипсов, трапеций, ромбоидов, овалов, окружностей. Пока она вспоминает, как он возвращался с караванных путей полным историй, услышанных в придорожных оазисах. Пророк, Иса, рождённый женщиной по имени Марьям: [365] рождённый без мужчины, под пальмой, в пустыне. Истории, заставлявшие сиять его глаза, ныне тают в отдалении. Она вспоминает его возбуждённость: страсть, с которой он был готов спорить – всю ночь напролёт, если потребуется, – что прежние, кочевые времена были лучше, чем этот золотой город, где люди бросают своих маленьких дочерей в пустыне. В древних племенах позаботились бы даже о беднейшей из сирот. Бог – в пустыне, – говорил он, – не в этом злосчастном месте. И она отвечала: Никто не спорит, любовь моя, уже поздно, а завтра нам надо заняться счетами.
У неё длинные уши; она уже слышала, что он сказал о Лат, Уззе, Манат. Что с того? В прежние дни он мечтал защищать маленьких дочерей Джахильи; почему он не может собрать под своим крылом и дочерей Аллаха? Но после того как он задаёт ей этот вопрос, она качает головой и тяжело прислоняется к прохладной стене у зарешечённого камнем окна. Пока её муж внизу проходит пятиугольники, параллелограммы, шестиконечные звёзды, а затем абстрактные и всё более лабиринтоподобные фигуры, для которых нет названий, словно он неспособен найти прямую линию.
Она выглядывает во внутренний дворик несколько мгновений спустя, но его уже нет.
* * *
Пророк пробуждается на шёлковых простынях, с разрывающейся от боли головой, в незнакомой комнате. Солнце за окном приближается к свирепому своему зениту, и на фоне оконной белизны вырисовывается высокая фигура в чёрном плаще с капюшоном, мягко поющая сильным низким голосом. Песню – ту, которую хором поют джахильские женщины, провожая мужчин на войну.
Сражайтесь – мы обнимем вас,
Обнимем вас, обнимем вас,
Сражайтесь – мы обнимем вас,
Венки вам будем вить.
Сбежите – мы покинем вас,
Оставим вас, покинем вас,
Отступите – забудем вас,
Не позовём к любви [366].
Он узнаёт голос Хинд, садится и находит себя обнажённым под кремовой простынёй. Он обращается к ней:
– На меня напали?
Хинд поворачивается к нему, улыбаясь своей Хиндиной улыбкой.
– Напали? – передразнивает она его и хлопает в ладоши к завтраку.
Наложники входят, вносят, подают, убирают, выметаются. Махунд получает шелковистый чёрно-золотой халат; Хинд наигранно отводит глаза.
– Моя голова, – спрашивает он снова. – Меня ударили?
Она стоит у окна с низко опущенной головой, изображая скромницу.
– О, Посланник, Посланник, – дразнит его она. – Какой же негалантный Посланник. Ты же не мог прийти в мою комнату сознательно, по собственной воле? Нет, конечно же, нет, я же вызываю у тебя отвращение, я уверена.
Он не собирается играть в её игры.
– Я пленник? – спрашивает он, и снова она смеётся над ним.
– Не будь дураком. – И затем, передёрнув плечами, смягчается: – Вчера вечером я гуляла по улицам города, в маске, чтобы взглянуть на празднества, и обо что же я споткнулась, если не о твоё бесчувственное тело? Будто пьяница в канаве, Махунд. Я послала слуг за носилками и доставила тебя домой. Скажи спасибо.
– Спасибо.
– Не думаю, что тебя узнали, – говорит она. – Иначе, наверное, тебя бы убили. Ты знаешь, что творилось в городе вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.
Она возвращается к нему теперь – его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, созерцание душ, которые он намеревался спасти, взгляды на изображения симургов, маски чертей, бегемотов и гиппогрифов [367]. Усталость того долгого дня, в который он спустился с Конусной горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, – и после – гнев учеников, сомнения, – всё это сокрушило его.
– Я потерял сознание, – вспоминает он.
Она подходит и присаживается к нему на кровать, протягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.
– Потерял сознание, – мурлычет она. – Это слабость, Махунд. Ты становишься слабым?
Она кладёт ласкающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.
– Не говори ничего, Махунд. Я – жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой – слабак. В Джахильи все думают, что он хитёр, но я знаю лучше. Он знает, что я беру любовников, но ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти мечети – могу ли я их так называть? – твоих новых ангелов.
Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берёт кусочки своей рукой, ест. Она продолжает:
– Моим последним любовником был мальчик, Баал. – Она замечает ожесточение на его лице. – Да, – сообщает она довольно. – Я слышала, он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Только я.
– Мне надо идти, – говорит он.
– Вскорости, – отвечает она, возвращаясь к окну.
По всему периметру города сворачивают шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся к отбытию, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.
– Я тебе ровня, – повторяет она, – но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.
– Но ты получишь прибыль, – отвечает горько Махунд. – Доходам твоего храма больше ничто не угрожает.
– Ты упускаешь суть, – произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая своё лицо к нему вплотную. – Если ты – для Аллаха, то я – для Ал-Лат. А она не верит твоему Богу, когда тот признаёт её. Её противостояние ему непримиримо, безвозвратно, всепоглощающе. Война между нами не может окончиться перемирием. И каким перемирием! Твой покровительственный, снисходительный господь. Ал-Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она ровня ему, как и я тебе. Спроси Баала: он знает её. Потому что он знает меня.
– Значит, Гранди изменит своему обязательству, – констатирует Махунд.
– Кто знает? – усмехается Хинд. – Он и сам себя не знает. Ему нужно взвесить шансы. Слабак, как я тебе и сказала. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть мира. Я не хочу этого. Я хочу войны. До смерти; это – моя суть. А какова твоя?
– Ты – песок, а я – вода, – говорит Пророк. – Вода смоет песок.
– А пустыня впитывает воду, – отвечает ему Хинд. – Посмотри вокруг.
Вскоре после его ухода раненые мужчины являются во дворец Гранди, чтобы, собравшись с мужеством, сообщить Хинд, что старый Хамза убил её братьев. Но к тому времени Посланника и след простыл; он снова медленно движется к Конусной горе.
* * *
Когда Джабраил утомлён, он готов убить свою мать, давшую ему это чертовски глупое прозвище, ангел, что за слово, он умоляет – что? кого? – чтобы его избавили от этого грезящего города осыпающихся песочных замков и львов с трёхрядными зубами, довольно омывать сердца пророкам или зачитывать наставления или сулить райские кущи, хватит с нас откровений, finito·84·, кхаттам-шуд ·85·. Вот чего алчет он с нетерпением: чёрного, лишённого сновидений сна. Грёбаные сновидения, причина всех несчастий рода людского, как и кино, если бы я был Богом, я бы полностью вырезал воображение из людей, и тогда, быть может, бедные ублюдки вроде меня смогли бы славно выспаться ночью. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, немигающими, покуда зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и не дарит ему слепоту, но лишь человеческую; в конце концов он падает в кроличью нору, и вот он снова в Стране Чудес, на горе, и бизнесмен просыпается, и опять его желания, его нужды берутся за дело, теперь не на моём языке и не в моих словах, а целиком в моём теле; он умаляет меня до своего собственного размера и затягивает меня в себя, его гравитационное поле невероятно, мощное, как у чёртовой мегазвезды… а затем Джабраил и Пророк борются, обнажённые, многократно перекатываясь по пещере дивного белого песка, вздымающегося вокруг подобно завесе. Как будто он изучает меня, ищет меня, как будто это я подвергаюсь проверке.
В пещере, в пятистах футах от вершины Конусной горы, Махунд борется с архангелом, швыряя его из стороны в сторону, и, уверяю вас, он проникает везде, его язык в моём ухе его кулак вокруг моих яиц, никогда не было в нём человека столь яростного, он хочет хочет знать он хочет ЗНАТЬ а мне нечего ему сообщить, физически он вдвое выносливее меня и в четыре раза опытнее, минимум, мы может быть оба научились сами много слушали много плакаливидели, но он даже лучший слушатель чем я; и вот мы катаемся пинаемся царапаемся, он пытается порезать меня, но конечно моя кожа остаётся гладкой как задница младенца, ты не можешь удержать ангела чёртовыми колючками, ты не можешь ушибить его камнем. И у них есть зрители, есть джинны и ифриты, и всевозможные призраки уселись на валунах и наблюдают за борьбой, а в небе – три крылатых существа, подобных цаплям или лебедям или всего лишь женщинам, в зависимости от хитросплетений света… Махунд замирает. Он сдаётся.
После битвы, длившейся часы или даже недели, Махунд распластан под ангелом, этого он и хотел, это его воля наполняла меня и давала мне силы подавить его, ибо архангелы не могут потерпеть поражение в таких схватках, это было бы неправильно, только бесы побиваются в подобных обстоятельствах, и в тот момент, когда я оказался сверху, он заплакал от радости, а затем провёл свою старую уловку, заставляя мой рот открыться и вынудив голос, Голос, излиться из меня снова, заставив излиться на него целиком, подобно блевоте.
* * *
В конце своего состязания по борьбе с архангелом Джабраилом [368] Пророк Махунд впадает в привычный, истощённый, послеоткровенческий сон, но на этот раз он оживает быстрее, чем обычно. Когда он приходит в чувства в этой высокой глуши, поблизости не видно никого, никакие крылатые существа не сидят на скалах, и он вскакивает на ноги, обуянный безотлагательностью своих новостей.
– Это был Дьявол, – сообщает он громко пустому воздуху, голосом обращая высказанное в истину. – В прошлый раз, то был Шайтан.
Вот что услышал он в своём внимании: что его надули, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он – те, что рассказал он в шатре поэтов, – были не реальностью, но её дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город как можно скорее, дабы стереть мерзкие стихи, густо разящие углём и серой, вырвать их из записей раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в паре не заслуживающих доверия сборников старых преданий и ортодоксальные переводчики отказались бы их переписывать; но Джабраилу, реющему наблюдателю с камерой наивысшего угла, известна одна маленькая деталь, всего лишь одна крошечная вещь, которая создаёт здесь небольшую проблемку, а именно – что это был я оба раза, баба, в первый раз я и во второй – тоже я. Из моих уст, и речение, и отречение, положенное и противоположное, стихи и грехи, всё это, и все мы знаем, что это творилось моими устами.
– Сначала это был Дьявол, – бормочет Махунд, спеша к Джахильи. – Но на сей раз это ангел, без вопросов. Он уложил меня на лопатки.
* * *
Ученики останавливают его в ущельях у подножья Конусной горы предупредить о ярости Хинд, носящей белые траурные одеяния и распустившей свои чёрные волосы, позволив им летать за нею подобно шторму или волочиться в пыли, стирая следы, чтобы казалась она живым воплощением духа возмездия. Все они бежали из города, и Хамза тоже прячется здесь, поникший; но ходят слухи, что Абу Симбел пока что не согласился на притязания жены о крови, смывающей кровь. Он всё ещё взвешивает все за и против насчёт Махунда и богинь… Махунд, вопреки совету своих последователей, возвращается в Джахилью, направляясь прямо к Дому Чёрного Камня. Ученики следуют за ним, несмотря на свои опасения. Толпа собирается в надежде на дальнейший скандал или резню или иное развлечение. Махунд не разочаровывает их.
Он стоит перед статуями Трёх и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал ему на ухо. Эти стихи изгнаны из истинного провозглашения, аль-корана [369]. Новые стихи гремят вместо них.
– Неужели у вас – сыновья, а у Него – дочери? – декламирует Махунд. – Это тогда – разделение чудное!
– Они – только имена, которыми вы сами назвали, вы и отцы ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения [370].
Он покидает ошеломлённый Дом прежде, чем кто-либо успевает поднять или швырнуть первый камень.
* * *
После отречения от Сатанинских стихов Пророк Махунд возвращается домой, чтобы обнаружить некую кару, ожидающую его. Своего рода месть – чью? Света или тьмы? Хорошийпарень плохойпарень? – отыгрался, что не в новинку, на невиновных. Жена Пророка, семидесяти лет от роду, сидит у подоконника каменнорешётного окна: сидит прямо, спиной к стене, мёртвая.
Махунд во власти страдания замыкается в себе, не произнося почти ни слова несколько недель. Джахильский Гранди устанавливает курс на преследование, продвигающееся слишком медленно для Хинд. Имя новой религии – Покорность [371]; теперь Абу Симбел постановляет, что её приверженцы должны покориться, смирившись с изоляцией в самых убогих, наполненных лачугами кварталах города; с комендантским часом; с запретом на работу. И с многочисленными физическими нападениями: на женщин плюют в лавках, верных избивают банды молодых турков, тайно направляемые Гранди, в окна по ночам бросают огонь, чтобы он упал среди беззаботно спящих. И – один из известных парадоксов истории – количество верных умножается подобно посеву, чудом процветающему по мере того, как состояние почвы и климата становится всё хуже и хуже.