В Риге, на экзаменах в политехникум, Женя, конечно, постарался: провал удался на славу. Он с облегчением сложил с себя бремя отцовских наставлений, вздохнув глубоко и свободно. Теперь можно предаться любимому делу. Но роль любовника, которую он сыграл в любительском кружке рижан, в слабой пьесе Евтихия Карпова, радости не принесла. На программке к спектаклю он записал: «Советую вам, Евгений Богратионович, никогда роли любовников не играть». Трезвая оценка своего рижского опыта прочитывается в решительности с какой сделана надпись.
{19} Как ему удалось в столь короткий срок познакомиться с любителями Мельпомены в Риге? Когда? Он умудрился и порепетировать с ними, и сыграть два спектакля, не обойденных вниманием прессы. И пресса успела заметить именно его, господина Вахтангова. В одной рецензии ругнуть, в другой похвалить.
А накануне его приезда в Ригу во время спектакля «На дне» на сцене Русского драматического театра, с галереи полетели, кружась над партером, социал-демократические листовки и в зале раздались звонкие молодые голоса: «Долой самодержавие!»
Тревожное чувство не дает покоя.
И вдруг — садится в поезд на Москву.
«Ах, Москва, Москва, Москва, золотая голова…» — пели о матушке-столице.
Вахтангов оказался в Москве в августе 1903 года. До чего же она пестра! Румяные торговки у Спасских ворот, где пахнет бубликами, похваливают свои товары бойко, весело. А рядом прохаживаются чинные дамы с прическами в стиле Монны Ванны: только что на сценах с шумным успехом прошла пьеса Мориса Метерлинка «Монна Ванна».
В моде слова «нюанс», «аспект», «переживание», «многогранность». Читают «Стихи о Прекрасной даме» Александра Блока. Читают Оскара Уайльда и Бальмонта. Появились томные напудренные юноши с тенями под глазами.
Да, матушка-Москва полна перемен. Старинные дворянские особняки соседствуют с новинками архитектуры. Вознеслась, закрыв золотые головы и синие шатры соборов, гостиница «Метрополь». И розово-фиолетовым нездоровым светом горят электрические лампочки на белокаменных стенах Китай-города.
Женя Вахтангов идет по Москве с дорожным баульчиком, болезненно реагируя на взгляды встречных прохожих. Человек наблюдательный, замечает, что со своим «восточным» видом не вписывается в толпу москвичей; это становится все заметнее по мере продвижения от вокзала к центру столицы. А ему хочется скорее стать тут своим, влиться в огромную Москву, знать ее улицы, ее театры, быть москвичом.
В кармане лежит адрес родственника, который должен помочь с жильем. Он направляется в Курбатовский переулок, в Грузины, и поселяется в дешевой комнате вместе с двумя студентами из Вязьмы. Тут же, при встрече, его нарекают Персом. Вязьмичи оказываются ребятами веселыми, радушными, а знакомится Вахтангов, несмотря на приступы меланхолии, легко и быстро.
Вскоре ему удается поступить на естественный факультет Московского университета, а затем перевестись на юридический. Кстати, на том же юридическом факультете несколько ранее {20} учился и другой искатель судьбы, молодой человек из Пензы Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
Довольно быстро Вахтангов разобрался в разнообразных землячествах, существовавших в университете, и, не раздумывая, записался в вязьменское, отдав дань уважения первым своим московским знакомым.
Юный владикавказец, с неистового разлета шевелюрой, с южным выговором, посещает студенческие вечеринки. Приходит, по привычке, с мандолиной. Но она пока ни к чему, выглядит тут нелепо. В московских студенческих сборищах ощущается влияние моды: рюмки и бокалы на тончайших ножках, на спинках диванов и кресел лоскутки парчи. Здесь на самого Женю, как и на мандолину его, поглядывают с удивлением. Склонившись над своей старенькой струнной подружкой, он принимается петь никому не знакомые песенки с чужим для присутствующих азартом. Странный.
Он ходит по Москве и испытывает пугающее чувство: вот существует Лев Толстой и он, Вахтангов, читал его, кажется все читал, для Жени Толстой — нечто грандиозное, великое. Но ведь Толстой жив! Его можно случайно встретить просто на улице. От этого ожидания встречи с живым Толстым — страшно.
Университетские занятия игнорирует. Его университет — Художественный театр. Нет, посещает-то он все подряд — театр Корша, Малый, эстраду… Но Художественный — прежде всего.
Художественный открыл свой очередной, шестой сезон некоторое время спустя после приезда Вахтангова в Москву — 2 октября 1903 года. Шла политическая трагедия Шекспира «Юлий Цезарь». Впервые Вахтангов увидел властителя сцены Василия Ивановича Качалова.
Впечатлениями делится с новыми знакомыми: студенческая Москва бурно обсуждает постановки МХТ. Но высказать сокровенное можно лишь в письмах к Наде.
Часто ловит себя на смутном желании поставить «серьезный» спектакль. В зрительном зале МХТ он каждый раз с тетрадочкой. Аккуратно записывает мизансцены, рисует какие-то таблицы. Жадно следит именно за тем, как играют.
При этом он еще не знает, станет ли актером. Душа безотчетно рвется на сцену, но о профессиональной карьере он пока не помышляет.
Начинается «любительский» период в его жизни. Происходит это так. Закрывают университет. Россия бурлит. Вахтангов, вернувшись во Владикавказ и вновь остро почувствовав зависимость от отца, ищет самостоятельного заработка. Но чем он может заниматься? И тут Дворянское собрание предлагает ему поставить спектакль силами любителей и обещает денежное вознаграждение.
{21} Дни идут, устроители все обещают, но не платят, а спектакль-то уже готов. До него Вахтангов ставил одни только комедии и водевили. А тут вдруг весьма сложное произведение — драма Г. Гауптмана «Праздник мира».
Спрашивается, когда же он успел подготовить себя к столь серьезной акции? В домашнем театре? Когда смотрел спектакли в Художественном? Все это имело значение, но существо дела — в другом.
В Вахтангове изначально жила стихия театра. Можно сказать, он являл собою театр. Такое чудесное свойство объясняется в значительной степени особенностями формирования его личности. В провинциальном городе он нашел лишь одну сферу для приложения сил — и для исповеди душевной — театр. Притом характер увлечения театром у Жени практический, он сразу ступил на подмостки и начал играть, ставить. Пусть это домашний театр — кружки, любители. Но тут не созерцательный взгляд из зала, тут действование.
Позже, в зрелые годы, Вахтангова будут называть мастеровым в искусстве, а всю философию театра отдавать Станиславскому и Мейерхольду. Мол, они теоретики, пишут книги о театре, а Вахтангов не рассуждает, приходит на репетицию и, засучив рукава, принимается за дело.
Не так-то уж мало он размышлял об искусстве. И была у него своя философия театра. Однако обратить внимание на энергичную деловитость Вахтангова полезно. Подчеркнуть это «засучив рукава» необходимо. Вахтангов — и художник, и мастеровой. В этом отношении, как мы увидим, он близок Л. А. Сулержицкому — другу его и соратнику. У Сулержицкого воспринял он многосторонний интерес к жизни и разные умения. Ставил, учил, играл — и на сцене, и в жизни. Выдвинул свою концепцию театра. Пилил, строгал, мастерил декорации. С удовольствием занимался организацией и экономикой театрального дела, как сказали бы мы сегодня.
Как ни банально отмечать какие-то качества художника, проявленные уже в ранней юности, однако, говоря о Вахтангове, нельзя умолчать о том, что еще в гимназические годы он обнаруживал черты, которые в будущем определятся как режиссерские, профессиональные. Для режиссера важно умение, помимо прочего, анализировать, логически выстраивать свою мысль. В Вахтангове довольно рано пробуждается холодноватый аналитик, мысль прорезается острая, ироничная. И есть неодолимое желание все сделать по-своему, подчинить, повести за собой. Достаточно вспомнить как будто незначащий эпизод, о котором я уже рассказывал: он не просто танцует или катается на коньках, но режиссирует партнершей, посмеиваясь над правильностью и старательностью ее {22} движении, учит танцевать или кататься весело, непринужденно, вопреки строгим правилам.
У Жени возвышенный строй души. И вместе с тем, оглядываясь вокруг, он видит несоразмерность желаемого и сущего, мечты и реальности. Преодолеть этот разрыв между собственным миром мечтаний и действительным положением вещей ему помогает уже в молодые годы театр.
Он рано обнаружил практическую театральную хватку. Легко осваивал приемы, подмеченные им в профессиональных театрах. И потому нет ничего удивительного в том, что, задумав поставить «большой» спектакль, он сделал это, хотя не было у него за плечами ни театральной школы, ни долголетнего опыта.
«Праздник мира» — драма семейная. Мы еще вернемся впоследствии к ее содержанию, здесь же только отмечу, что многие семейные драмы того времени затрагивали самые существенные социальные вопросы. «Праздник» показывал распад буржуазной семьи, резко обнажал язвы всего общества.
Но пьесу Гауптмана Женя выбрал и по личным мотивам. Об этом прямо пишет в своих воспоминаниях Надежда Михайловна. Семейные раздоры героев пьесы напоминали Вахтангову обстановку в отчем доме. Вахтангов словно ставил спектакль о своем доме. Себя самого видел в сыне доктора Шольца — Вильгельме и потому взялся играть эту роль.
Вильгельм пытается жить здоровой жизнью, но лучшие его побуждения глохнут в болезненной атмосфере. Рядом вечно угрюмый, всегда раздраженный отец. Мать, фрау Шольц, согнулась в страхе перед главой дома… Сестра страдает манией преследования…
А в истории любви Вильгельма и Иды Бюхнер он улавливает нечто личное, связанное с ним и Надей.
Пьеса идет под названием «Больные люди». Кажется, молодые Ида и Вильгельм достигают цели: в один из сочельников в семье наступает мир, все одаривают друг друга подарками. Но внезапно, когда Ида беззаботно напевает песенку о рождестве Христовом, зло вновь пробуждается в душах. Пронзительно рыдает сестра Вильгельма, Августа. Вот так же в их семье рыдала младшая сестра Жени, Нина, не выдерживая давящего взгляда Богратиона Сергеевича.
Взлет лучших чувств пресечен: роковые призраки душевной болезни вновь вторгаются в дом Шольца. Вильгельм и Ида навсегда покидают его.
К исходу летних каникул Женя и Надя, как в гауптмановской пьесе, окончательно рвут с отцом. И уезжают в Москву. А в октябре 1905 года втайне от отца женятся.
{23} День венчания выдался хлопотным. Необходимо было выполнить церковные обряды: жених и невеста из семей верующих. При этом молодые внезапно обнаружили, что «сильно отстали, — как позже признается Надежда Михайловна, — от церкви».
До десяти часов утра они исповедуются и причащаются. А затем, желая отметить событие чем-нибудь особенным, отправляются на дневной спектакль Художественного театра. Шла «Чайка». В шесть вечера вступают под своды церкви Бориса и Глеба на Арбате. Надя в простом английском костюме, рядом шафера, те же вязьмичи. Так как жених к дворянскому сословию не принадлежит, священник задает традиционный в таких случаях вопрос: согласна ли невеста отречься от дворянства? Невеста согласна. Так Надя переходит в мещанское звание[xi].
Скромное, в студенческом духе венчание и то, что Надя была без фаты и даже не в белоснежном платье, а в деловом костюме, произвели на семью Нади, мать, Матрену Гавриловну Байцурову, и брата, офицера царской армии, впечатление ошеломляющее.
Но нельзя передать словами, как разгневан был Богратион Сергеевич. Он много позже узнал о случившемся. Его меньше беспокоила формальная сторона дела. Возмущен он был тем, что Евгений тайно женился на небогатой девушке, и тоже театралке. Последняя надежда направить его по пути предпринимательства рухнула. Узнав о женитьбе, Богратион Сергеевич проклял сына Перестал помогать деньгами. Крик стоял, как в доме Шольца И как в пьесе — все разбежались по углам и тихо рыдали.
Правда, уже в марте 1906 года, то есть через несколько месяцев после огорчительного для Богратиона Сергеевича события, он неожиданно высылает сыну телеграмму в Москву: «Прощаю, благословляю и жду вашего приезда домой». В дальнейшем он возобновил и материальную поддержку.
И все же отношения с отцом по-прежнему нелегкие. Когда Надя и Женя приезжают на каникулы во Владикавказ, то отправляются не к отцу, а в дом Матрены Гавриловны, прямо с вокзала. В семье Нади никто не мешает спорить о театре, слушать музыку, здесь собирается свой круг, люди одних интересов, друзья.
Вот один из них, Михаил Попов, талантливый композитор-владикавказец. О нем важно сказать, так как дружба с ним Жени имеет отношение к страстному увлечению Вахтангова музыкальным театром. Несколько позже описываемых событий Женя поставит оперетту Попова «Оказия, в доме господина Великомысла случившаяся». Она получится весьма любопытной и заинтересует московские театры. Потом Попов напишет музыку к стихам Бальмонта, и Вахтангов осуществит с этой музыкой оригинальный спектакль в духе мелодекламации.
{24} Богратион Сергеевич решительно не понимал молодых. Театр по-прежнему считал баловством. Заставил Женю в дни каникул подрабатывать на своей фабрике и того же требовал от Нади. «Заработай, — ворчал он, — хотя бы на булавки». Следует отдать должное Жене и Наде — они покорно выполнили волю отца.
Богратион Сергеевич не мог равнодушно проходить мимо афиш Владикавказского любительского кружка. На одной стороне улицы солидная вывеска: «Табачная фабрика Б. С. Вахтангова. Существует с 1869 года». А на противоположной стороне позорная афишка, и отчеканено крупно: «Г‑н Вахтангов». И представления-то даются где? В цирке! Позор роду Вахтанговых!
Иногда они приходили к нему на обед. По традиции невестка садилась рядом с главою дома. Тот старался быть любезным:
— И ты, кажется, в театре играешь?.. Почему не ешь?
После паузы пододвигал к ней поближе закуску. И все же к концу обеда не выдерживал. Выразительно хлопнув себя по шее и наливаясь гневом, объявлял:
— Вот вы где у меня сидите!
Молодые между тем все дальше отлетали от владикавказского гнезда. Нет, они продолжали приезжать, но проводили дни в любительских кружках.
Теперь они все увереннее чувствовали себя москвичами. Здесь, в Москве, были главные их интересы. И еще они строили свою семью.
В 1907 году родился сын, Сергей.
… Познакомился я с сыном Вахтангова, Сергеем Евгеньевичем, недавно, когда уже завершал эту книгу.
Живет он в Москве, в районе Полянки, в новом высотном доме. В квартиру его перекочевали немногие оставшиеся вещи из старой квартиры Вахтанговых в Денежном переулке.
Высокий, красивый, легкий в движениях старец, вскоре ему исполнится восемьдесят лет. Пекутся о нем внук — Женя! — художник по профессии, невестка Наташа Вахтангова, тренер по плаванью, и еще правнучки — Дина и Надя.
Я не раз буду возвращаться к бесценным свидетельствам Сергея Евгеньевича. А пока только скажу, что из рассказов его возникает светлый и добрый образ семьи Евгения Богратионовича, ничем не напоминающей «трудный дом» во Владикавказе. Несколько раз Сергей Евгеньевич произносит одну и ту же фразу: «Наша семья была нормальной, обычной интеллигентной семьей». Этим сказано многое. Семья Евгения Богратионовича стала, можно сказать, первой его «студийной» ячейкой, душевно здоровой и прочной.
{25} Занятый с утра до ночи театром, Вахтангов доверял решение всех семейных проблем Надежде Михайловне. Она была оплотом и душой дома, стала верным товарищем мужу, любящей матерью сыну.
Душевная гармония семьи, вопреки невзгодам материальным, сложилась именно в те годы, о которых идет речь. Жили общими интересами. Надя участвовала в любительских спектаклях Вахтангова, продолжала учиться, поступив в Москве на филологическое отделение Высших женских курсов. Общим был и круг друзей. Объединяли их споры о жизни, театре, сходство взглядов на происходящее вокруг.
А события назревали серьезные. Россия возводила баррикады.
«Подземный рост души»
Вахтангов набирает театральные впечатления. Поразительные темпераменты в Малом театре! Ермолова, Южин, Федотова, Остужев.
А в Художественном играют совсем иначе. Какой удивительный спектакль «Три сестры»!
Одни жалеют чеховских сестер, утверждают, что именно они носители духа Москвы. «Бедные, милые сестры!» — восклицает Леонид Андреев. Другие возмущены «пассивностью» чеховских героинь. Они ноют, замечает метр критиков П. Ярцев, и «за ними, как кажется, ноет весь театр».
Женя пытается разобраться в мнениях критиков, которые подписываются почти исключительно псевдонимами, прямо как в гимназическом журнале «Светляк». Дий Одинокий (Н. В. Туркин), Коль-Коль (Н. Е. Эфрос), Старый Воробей (он же).
В театральных журналах много и пестрых рассуждений о смысле жизни. Под воздействием популярных лекций профессора Мечникова один из критиков выступает за то, чтобы человек проживал свою жизнь на пределе, энергично, — только так и можно ее продлить. Другой критик, напротив, предлагает экономить энергию жизни. Не советует, к примеру, идти в театр и смотреть гастролирующую в России Элеонору Дузе, дабы… не создавать себе в жизни лишнюю потребность. И вообще, полагает он, театр — что наркотик.
При всем разнообразии впечатлений главным для Вахтангова остается Художественный театр. Все, что Женя видел раньше, не идет ни в какое сравнение с этим театром.
Странно, но уроженец Кавказа, Восточный, как прозывают его знакомые студенты, предпочитает не «восточную трагедию» в Малом театре — пьесу Южина «Измена», где потрясает зрителя своими {26} всесокрушающими страстями Ермолова, а Художественный. По нескольку раз смотрит он «Мещан», «Столпов общества», «Вишневый сад», «Дикую утку», «Дядю Ваню», «Трех сестер». Его увлекает чеховская будничная жизнь на сцене, терзающая душу смутными предчувствиями перемен.
Само помещение театра настраивает на серьезное восприятие искусства. Стены в фойе выкрашены в серый нейтральный цвет, портреты, буфеты, украшения — отсутствуют. «Пустое пространство» вокруг молчит, словно готовит душу к исповеди. Когда зрители входят в зал, вспыхивает рампа, затем слышится один сигнал — последний, предупредительный. Это долгий звонок у самой будки суфлера. И спектакль начинается.
Надежда Михайловна Вахтангова вспоминает: она, как и знакомые студенты-театралы, смотрела спектакли одними глазами, Женя — другими. Они искали прямых соответствий с бурными общественными событиями 1905 года — он жадно впитывал в себя сценическую жизнь, постигал секреты игры.
Это не значит, что на него не воздействовали общественные события того времени. У Блока есть выражение «подземный рост души». Такой «подземный рост души» в молодом Вахтангове совершался в тот период с невероятной интенсивностью.
Почему-то в некоторых воспоминаниях мелькает нотка иронии по поводу участия Вахтангова в революции 1905 года. Он, мол, был слишком молод, чтобы осознать, что происходит вокруг. К тому же принадлежал к студенческому кругу, ограниченно и односторонне воспринимавшему цели и задачи революции. Он больше играл в храброго революционера, чем разбирался в революционной ситуации. Описывают, как одна пылкая гимназистка, увидев Женю на баррикадах вблизи Малой Бронной, восторженно и наивно подумала: «Какой храбрый революционер!»
Такую версию можно принять лишь отчасти и с серьезными оговорками. Во-первых, Женя был тогда не так уж молод: двадцать два года! Во-вторых, игрою в храбрость тут все-таки не обойтись: выход на баррикады требует мужества.
Вспомним, как это происходило. Зимой 1905 года наступают решающие для революции дни. Россия охвачена массовыми, организованными выступлениями против царизма. Борьба пролетариата приводит в движение все слои общества, в том числе и студенчество. Вахтангов берет на себя организацию отряда студентов-боевиков, они строят баррикады, вступают в бой с конной полицией, под обстрелом оказывают санитарную помощь раненым рабочим, уносят павших. Читатель может своими глазами прочесть очерки Вахтангова, опубликованные двумя годами позже в «Тереке», и, сделав скидку на несколько выспренний, подражательный стиль, убедиться в серьезности отношения будущего режиссера {27} к событиям в Москве. Именно в Москве, так как в самом Владикавказе были волнения и демонстрации, но не было таких кровавых, массовых схваток.
Очерки Вахтангова написаны после подавления Декабрьского вооруженного восстания в Москве, после того, как страшное зарево несколько дней полыхало в небе над героически сопротивлявшейся рабочей Пресней. Они родились под впечатлением безмерного горя, постигшего тех, кто потерял близких и товарищей, погибших или брошенных в тюрьмы.
Очерки в «Тереке» — первый гражданский «манифест» Вахтангова. В них звучит «лязг цепей» и «серый рев рабов тьмы». Над «морем голов легко колышется красное знамя». С толпой расправляются, слышен «страшный хрип», затянули бечевой смертный саван, и по «белому мешку скользнули судороги… быстрые, цепкие движения смерти»[xii]. Слово «красное» — «колышется красное знамя» — цензура вычеркнула, но Вахтангов вписал его в газетную вырезку, которую сохранил в своем домашнем архиве.
В одном из очерков Вахтангов выдвигает и вполне конкретные требования рабочих — восьмичасовой рабочий день.
К сказанному следует добавить несколько слов о том, как повели себя Женя и Надя в тот же период во Владикавказе.
Хранятся воспоминания А. К. Пешкова, бывшего наладчика фабрики Вахтангова. После 1917 года Пешков стал «красным директором» той же фабрики.
Приезжая из Москвы на каникулы, Женя собирает на фабрике отца сведения о численности участников забастовок, об их бедственном положении, а в Москве передает эти сведения революционно настроенному студенчеству. Затем Надя и Женя участвуют в рабочей демонстрации.
«Рабочие других фабрик и заводов не знали, что Евгений и его жена Надежда Михайловна являются детьми хозяина данной фабрики, и также увлекли их на улицу, — рассказывает Пешков. — Они спросили меня: “Нам тоже?” Я сказал: “Да”, — и они пошли в общей массе на митинг, который состоялся под Лысой горой»[xiii].
В жизни тех лет он отчетливо расслышал мотив ожесточенной схватки противоборствующих сил. Неразложимое в эмоциональной памяти огромное впечатление от всего, что он увидел и запомнил в 1905 году, слилось с его общим восприятием действительности.
Все это не могло не повлиять на творчество зрелого Вахтангова. Его преследовал всю жизнь образ, напоенный «красными криками свободы». Туманный, юношеский, он не оставлял Евгения Богратионовича и на смертном одре, когда, умирающий, он бредил пожарами.
В одном из очерков Женя описывает случай, когда черносотенцы учиняют кровавый погром, врываясь в бутафорскую. Они срывают {28} с петель дверь и останавливаются: прямо перед ними стоит театральный бутафор Аякс с вытянутыми вперед руками, а в каждой руке по пистолету. Правда, это театральные пистолеты и стреляют они холостыми пулями, но стреляют и выглядят устрашающе. Аякс, человек театра, гибнет как герой, защищая жену и то, что дорого ему в жизни, — афиши. Аякс знает, за что борется — за достоинство и человека, и театра! Вокруг мертвого Аякса разбросана кипа афиш. Он жил в театре и умер в нем.
В те годы служение театру в сознании Вахтангова сомкнулось — и навсегда — с понятием подвига.
Вахтангов «доисторический»
Биографию Вахтангова — выдающегося режиссера мы привыкли отсчитывать от определенного рубежа. Это год 1913‑й, когда им был поставлен «Праздник мира» в Первой студии и основана Студенческая студия. Число «13» окажется для Вахтангова магическим, оно будет преследовать его всю жизнь.
Однако до «исторического» Вахтангова пролегает удивительная полоса «доисторическая» — так назвал ранний период его творчества поэт Павел Антокольский.
Перед нами незнакомый Вахтангов. В разительном отличии от зрелой поры, ранний период — это масса постановок, бесчисленное количество сыгранных ролей, громадный режиссерский и актерский диапазон.
Судите сами. Он ставит пьесы Горького, Чехова, Островского, инсценирует Гоголя… Он обращается к Ибсену, Гауптману, Мопассану, Гамсуну, Эрнсту, Зудерману, Шницлеру. При этом ранний Вахтангов является преимущественно режиссером современной пьесы, что также не похоже на позднего Вахтангова, всегда решавшего задачу, как ставить несовременную пьесу современно.
Вахтангов-актер в этот период — это и Влас в «Дачниках», и Барон в «На дне», и Степан в «Женитьбе», и Астров в «Дяде Ване». В пьесах драматургов-современников либерально-демократического направления, сегодня забытых, играет молодых людей с горячими сердцами и стариков-педантов, ворчунов; роли трагические, мелодраматические, комедийные, водевильные. И еще пародии, миниатюры, чтецкие программы, музыкальные номера, мелодекламация. Все жанры, все амплуа.
И есть у раннего Вахтангова любопытная особенность. Он делает все это в сфере любительского театра. Кто еще из выдающихся русских режиссеров с таким энтузиазмом в течение почти десяти лет отдавал свою жизнь любительству?
{29} Любительский театр был явлением неоднородным. У Ивана Бунина есть описание провинциальной игры, дающее представление и о характере любительских занятий театром, к которому часто обращались как к прибежищу от скуки. Бродят по сцене вечные свахи с их сладким говорком. Свахи изгибаются перед Тит Титычами. А Тит Титычи неизменно горды, ходят в длиннополых сюртуках. Тут же «поганенькие» Репетиловы, фатовски негодующие Чацкие, «эти Фамусовы», играющие перстнями и «выпячивающие, точно сливы, жирные актерские губы». И Гамлеты «в плащах факельщиков, в шляпах с кудрявыми перьями, с развратно-томными, подведенными глазами, с черно-бархатными ляжками»[xiv].
Бунинская ирония рождалась и в молодом Вахтангове, когда он встречался с подобными опусами в провинциальных театрах и любительских кружках, усердно эксплуатировавших театральные штампы. Вахтангов остро высмеивал в своих фельетонах искусство для нервических дамочек.
Некий «Артистический кружок» неосторожно показал владикавказцам оперетту. В зале, на беду, объявился вездесущий рецензент «Терека» Женя Вахтангов, который не замедлил разразиться фельетоном.
Чудовищные нелепости, эклектика, нагромождение убийственных деталей. На головах хористов, сообщает Вахтангов, зеленые абажуры, а госпожа Полозова «мотается» по сцене, уставленной колоннадами и изображающей некий зал богдыхана, почему-то украшенный в стиле Людовика XIV.
Можно простить имитатору Арнольдини куплеты в синематографе, уже с горькой интонацией писал Вахтангов; можно простить голодного человека, который во дворе поет под шарманку «Ласточку». Но невозможно, когда сытые представители имущего класса претенциозно рекламируют свою «любовь» к искусству. Тут нет места снисходительности и жалости.
Любительщину как опошление искусства гневно отвергал К. С. Станиславский. «Какой ужас эти халтурные любительские спектакли!» — восклицал он, описывая театральные забавы богатых слоев общества: флирт вместо работы, болтовня, наскоро слепленные спектакли, на которые публика ходит, чтобы только потанцевать после них[xv].
Но существовал и другой любительский театр — демократический по своему духу, просветительский по своим устремлениям. Его рождала жажда духовного раскрепощения, тяга к культуре, к познанию мира и людей.
Еще Ф. М. Достоевский с поразительным проникновением в суть любительского театрального творчества отмечал, что, играя, человек внутренне распрямляется, освобождается от всего, что давит и стесняет его личность в обыденной, несвободной жизни.
{30} К концу XIX века, с ростом общественного самосознания, театральное любительство приобрело широкий размах, захватив все социальные слои России. Повсеместно возникали народные и домашние театры, рабочие, крестьянские, студенческие театральные кружки. Многие из них активно поддерживались большевистской «Правдой», выступавшей за репертуар, в основе которого лежал бы «принцип бодрого стремления вперед, художественного удовлетворения и искания красоты и правды»[xvi].
На любительских сценах звучали смелые слова о социальной несправедливости, о народных бедах, о необходимости борьбы против всего, что унижает человека.
Еще в конце девяностых годов прошлого века группа рабочих разыграла пьесу Г. Гауптмана «Ткачи» в окрестностях Вильно (нынешний Вильнюс). «“Импровизированные артисты” были накрыты полицией и под сильным конвоем препровождены в застенок», — сообщала газета «Северо-западное слово»[xvii]. В конце 1905 года «Ткачи» снова шли в Вильно, и в антрактах переполненный зал пел «Марсельезу» и «Варшавянку».
Некоторые любительские театры активно пользовались правом ставить пьесы без санкции цензуры. Так, из двухсот сорока пяти пьес, показанных народным театром города Кузнецка Саратовской губернии, лишь пятьдесят восемь относились к числу официально разрешенных к представлению.
Важнейшую роль в становлении народного театра сыграла передовая интеллигенция. Судьба выдающегося русского художника В. Д. Поленова целиком была связана с народным театром. Он заведовал секцией содействия устройству деревенских и фабричных театров в московском Обществе народных университетов. Секцию эту называли «театральной лабораторией на всю Россию», в ее работе принимали участие И. Е. Репин, А. М. Васнецов, Ф. И. Шаляпин, сестры К. С. Станиславского — З. С. Соколова и А. С. Штекер, артисты МХТ, Малого театра.
На любительских сценах начинали свою жизнь в искусстве многие русские актеры и режиссеры, в том числе Станиславский и Мейерхольд. Любительскому театру отдал немалую дань и Александр Блок. В юности он играл Гамлета в подмосковном имении Боблово, принадлежавшем выдающемуся ученому-химику Д. И. Менделееву, а потом, будучи известным поэтом, принимал участие в деятельности театра в Териоках, объединившего многих талантливых людей из петербургского художественного круга.