Осенью 1912 года Международная воздухоплавательная федерация вручила мне диплом № 184 пилота‑авиатора. К моему жалованью добавили 5 рублей. Однако еще год я работал механиком и жил в казарме, оставаясь для многих офицеров все той же «серой скотиной».
Стараясь не терять времени, ежедневно облетывал самолеты группы Земитана, испытывал в воздухе «фарманы», построенные в мастерских школы. Первым из летчиков‑солдат я вылетел на новом, более совершенном аппарате «Ньюпор‑4», имевшем управление другого типа. Выполнял задания по перегонке машин, севших вне аэродрома, на которых господа офицеры лететь не желали. Старался совершенствоваться в полетах на дальность и высоту, в умении ориентироваться.
Я не был каким‑то исключением. Почти все те немногие счастливцы из нижних чинов, которым, несмотря на преграды, удалось стать летчиками, пилотировали машину безупречно. Поэтому командование школы решилось допустить к летному обучению еще нескольких механиков. Среди них оказался и мой дружок Вася Вишняков – невысокий русоволосый паренек из глухой псковской деревни. Его прадед, дед и отец славились в своей округе искусной резьбой по дереву. А Василий стал вырезать не наличники для окон, а тоненькие нервюры для самолета. И потянуло его ввысь, туда, где сделанные им крылья волшебно несли других.
Многие офицеры возмущались тем, что летать стали солдаты – бывшие слесаря. И Вишнякова сначала не хотели отпускать из столярной мастерской. Но он каждый свободный час возился с моторами и так хорошо их изучил, что вскоре его назначили механиком к одному из инструкторов. Точно не помню, к кому именно, кажется к Туношенскому. А этот заносчивый поручик не имел никакого желания учить летать солдат.
Однако пытливый и настойчивый Вишняков не сдавался. Бывало, лежим с ним поздним летним вечером в палатке и тихо разговариваем. Наши топчаны стояли рядом.
– Значит, идет разбег, – спрашивает Вася, – ручка отдана, так ее и держать?
– Нет, – отвечаю, – как увидишь, руль высоты наложился на горизонт, это означает, что хвост приподнялся. Тут осторожно выбирай ручку на себя. Услышишь, колеса перестали касаться земли, – замри: ты уже летишь. Аппарат сам идет вверх. Смотри только вперед, чтобы горизонт был ровный. Удерживай его уровень движениями ручки… Понимаешь?
– Ясно…
В конце дня Вишняков, подготовив аэроплан к очередным полетам, садился на пилотское сиденье «фармана» и тренировался в работе ручкой управления и ножными педалями. Мысленно он выполнял все элементы полета, закрепляя знания, почерпнутые во время наших ночных бесед.
Несколько раз Вася просил инструктора дать ему хотя бы один провозной полетик. Но тот даже слышать не хотел об этом. И только однажды, в минуту хорошего настроения, офицер согласился. В воздухе поручик для смеха решил на несколько секунд передать управление машиной солдату. Он ожидал испуга, но не тут‑то было. Вася спокойно продолжал вести самолет. Тогда офицер без предупреждения дал левую ногу. Вишняков тоже, ни слова не говоря, плавно перевел ручку влево. «Фарман» послушно выписал координированный разворот. Когда поручик начал выдвигать правую ногу, Вася медленно повел рукоятку вправо. Аппарат продолжал горизонтальный полет. Наступило время начать снижение, рука инструктора легла на свое место. Но Васин кулак, обхвативший стальную трубку, не отпустил ее. Так они вдвоем и посадили самолет.
С этого дня офицер начал возить Вишнякова. Смеясь, Туношенский говорил приятелям, что для спортивного интереса хочет научить солдата летать «немым способом»: ни на земле, ни в воздухе не говорить ему ни слова…
И до чего же чисто выполнил Вишняков свой первый самостоятельный полет! Летал так, будто уже в сотый раз поднялся в воздух.
Когда он, изящно посадив «фарман», сошел на землю, мы крепко обнялись.
– Вот видишь, ничего страшного нет! Теперь и ты станешь летчиком… Понравилось?
– Слов не нахожу, до чего хорошо! – возбужденно ответил Вася.
С 1911 года я повидал в деле многих летчиков. Но ни один из них не пилотировал машину так красиво, как Вася Вишняков. Будто он летал на собственных крыльях, как птица.
Любуясь его полетами, некоторые офицеры Качи покровительственно похлопывали Васю по плечу, подхваливали, дарили «псковскому мужичку» (так они его называли) целковики на водку. Вишняков краснел и наотрез отказывался от денег.
– Спасибо, ваше высокоблагородие, – отвечал он, – водку не потребляю.
Вася говорил правду. Даже бывая в увольнении, мы никогда не пили: боялись, это повлияет на полеты.
Разве могли тогда предполагать господа офицеры, что через несколько лет некоторые из них будут терять самообладание при одном виде краснозвездного «ньюпора» Васи Вишнякова…
…Классовое расслоение в армии чувствовалось во всем. На каждом шагу нижним чинам напоминали об их бесправии. Я уже говорил, что и после окончания школы авиации мне еще целый год пришлось работать механиком.
Наконец, в сентябре 1913 года, меня назначили на должность летчика и направили в Гродненский крепостной авиаотряд. Но тут меня ожидала вторая неприятность. На новом месте не оказалось самолетов «Ньюпор‑4», на которых я летал. Просить о переводе в другой отряд я не решился: вдруг подумают, что испугался.
Для офицеров в ангарах стояли аэропланы новой конструкции – «Фарман‑16». Унтер‑офицер Лагерь летал на потрепанном «Фармане‑7». Другой такой же аппарат предназначался для меня. Однако он недавно попал в аварию и имел жалкий вид: нижние крылья и хвостовое оперение поломаны, полотно порвано, мотор нуждается в переборке. Начавшийся при мне капитальный ремонт машины тянулся около пятнадцати дней. Командир отряда штабс‑капитан Карпов и не подумал использовать это время для того, чтобы ознакомить меня с новым типом самолета – «Фарман‑7». Пренебрежение к солдату‑летчику было так велико, что в день моего первого вылета ни один из офицеров части не пришел на аэродром. А ведь мне, молодому летчику, предстояло впервые вылететь на незнакомом аэроплане, который только что вышел из капитального ремонта.
…«Фарман‑7» пошел на взлет. Близится отрыв. Привычно подтягиваю ручку на себя. Жду – сейчас горизонт пойдет вниз. И вдруг раздался треск. Самолет бросило к земле. Последнее, что успеваю сделать инстинктивно, – выключить левой рукой зажигание.
Очнувшись, увидел: меня выбросило метров на семь вперед от скапотировавшего «фармана». Остался жив только потому, что не был привязан. Иначе придавило бы обломками. И пробковая каска выручила: на ее лобовой части оказалась вмятина.
Комиссия установила: на разбеге подломились совсем прогнившие деревянные стойки шасси…
Да, такую «шутку» с офицером сыграть бы не посмели. Я подал рапорт о переводе в любой авиационный отряд, летающий на «ньюпорах». О здешних порядках и об отношении к себе писать, конечно, не стал – бесполезно. Штабс‑капитан Карпов, стараясь побыстрее замять неприятный случай, содействовал моему переводу.
В январе 1914 года я прибыл в Одессу, в только что сформированный 7‑й корпусной авиаотряд. Тут много летали на «ньюпорах», хотя и без всякой программы: каждый поднимался в воздух и делал что хотел. Встретили меня хорошо: все летчики оказались знакомыми – выпускниками Качинской школы. Командовал отрядом лихой пилот, бывший кавалерист штаб‑ротмистр Есипов, друг замечательного истребителя Евграфа Крутеня. Он любил полеты и на редкость хорошо относился к солдатам. Но летом 1914 года командир разбился на моих глазах. Причиной его гибели стала распространенная «офицерская болезнь» – пренебрежение техникой, стремление быть «чистым летчиком».
Помню, Есипов очень спешил с вылетом. Его машину не успели даже осмотреть, как он приказал механику Кальмановичу садиться в кабину. Запустил мотор и сразу, без всякого опробования пошел на взлет. Мне показался странным звук мотора. Мелькнула мысль: или регулировка плохая, или мощность мала из‑за неудовлетворительной подачи бензина. В этот момент «ньюпор» перешел в набор высоты. Поднявшись метров на тридцать, он неожиданно свалился на крыло и рухнул вниз…
В то время на «Ньюпоре‑4» уже стоял счетчик оборотов и масляный стаканчик оставался. Больше того, любой механик, сидя в кабине, мог на слух определить, что мотор недодает обороты. Есипов не воспользовался ни тем, ни другим, а сам технику знал плохо. Вот и поплатился за это жизнью.
Через несколько дней после похорон старого командира прибыл новый – штабс‑капитан Степанов. Приняв рапорт адъютанта, он не подал команду «Вольно!». Медленно прохаживался перед нами, выхватывая хмурым взглядом то одного, то другого солдата. На его грубом квадратном лице нервно подергивались коротко остриженные рыжеватые усики. «Нижние чины» поеживались от ледяного взгляда нового командира. Вдруг штабс‑капитан как заорет, заикаясь:
– За разги‑и‑ильдяйство – на га‑а‑ауптвахту! Под суд! У ме‑е‑еня не разгу‑у‑уляешься! Как о‑о‑офицер армии е‑е‑его импера‑а‑аторского величества, я тре‑е‑ебую…
И пошло… Так с первой встречи этот недалекий офицер с характером деспота и убеждениями ярого монархиста начал давить на людей. «Пять су‑у‑уток ареста!», «Под ружье на д‑д‑два часа!», «Ли‑и‑ишить увольнения!» – только и слышалось на аэродроме.
Штабс‑капитана Степанова я знал еще по Качинской школе. Он прибыл туда и закончил программу обучения позже меня. Выпустили его, конечно, военным летчиком, хотя по‑настоящему он так и не научился летать.
Здесь, в Одессе, Степанов с первых дней показал себя с худшей стороны: что ни полет, то поломка. Летал он небрежно, неуверенно и, что самое главное, боялся самого момента приземления. Бывало, увидят мотористы, что командирский «ньюпор» идет на посадку, и начнут подначивать механика старшего унтер‑офицера Герасимова:
– Твой опять падает – готовь инструмент…
И как правило, они не ошибались. У самой земли Степанов терял управление машиной и буквально раскладывал ее. Смотришь: то колесо сломано, то полуось шасси погнута, то плоскость треснула.
Свое зло штабс‑капитан срывал на подчиненных. Особенно плохо он относился к вольноопределяющемуся старшему мотористу Коровину, который по технической культуре да и во всех других отношениях был на голову выше его.
Владимир Коровин – сын московского железнодорожника, погибшего при сцепке вагонов. До армии работал слесарем, электротехником, авиационным механиком. Он прекрасно знал и мотор, и планер. Будучи человеком прямым и немного резковатым, Коровин не захотел плясать под дудку самодура и тупицы. Почувствовав пренебрежение солдата, штабс‑капитан бесился, но никакими наказаниями сломить волю моториста не смог. К счастью, монархиста Степанова вскоре от нас перевели.
Разразившаяся мировая война требовала все больше и больше летчиков. И когда к нам прислали разнарядку направить в Севастопольскую школу авиации нескольких мотористов, я назвал новому командиру кандидатуру Коровина. Сразу же скажу, что Владимир Иванович блестяще закончил программу обучения. В чине унтер‑офицера он совершил много боевых вылетов, был награжден солдатским Георгиевским крестом всех четырех степеней и произведен в прапорщики.
…В первой мировой войне я участвовал с августа 1914 года до Октябрьской революции.
Особенно крепко запали в память трудные полеты над Карпатами и долгое сражение за крепость Перемышль.
Мы прибыли на фронт безоружными. У офицеров оказались только шашки, а солдаты и того не имели. Лишь через три месяца летчикам выдали маузеры, с помощью которых мы должны были вести воздушные бои.
Вскоре нам объявили приказ о так называемых «залетных деньгах». Они выплачивались тем летчикам, у которых боевой налет составлял не менее шести часов в месяц: солдатам – семьдесят пять рублей, а офицерам – двести.
Летнабами служили офицеры. Даже в воздухе летчики‑солдаты были обязаны унизительно величать их «ваше высокоблагородие»…
Существовал и другой приказ: о внеочередном повышении в военном чине за длительное (не менее шестнадцати месяцев) пребывание на фронте и успешные боевые полеты. Но и он применялся фактически только к офицерам.
Лично у меня повышение далеко не пошло. За боевые отличия меня отметили солдатскими Георгиевскими крестами и произвели в прапорщики. Лишь после множества вылетов на разведку, бомбометание и воздушные бои, когда я был награжден уже шестью офицерскими орденами и имел звание военного летчика, мне дали очередной чин – подпоручика. Но и такую карьеру простому солдату удавалось сделать крайне редко. Даже мой дорогой учитель Михаил Никифорович Ефимов, который пошел на фронт добровольцем и стал полным Георгиевским кавалером, дослужился только до прапорщика.
Наш 7‑й корпусной авиаотряд воевал на Юго‑Западном фронте. Авиацию здесь возглавлял умелый, технически грамотный летчик Вячеслав Ткачев, тот самый казачий офицер в белой папахе, о котором я уже упоминал. Но, как ни странно, именно им были в то время недовольны офицеры‑монархисты типа штабс‑капитана Степанова. Они говорили, что Ткачев благоволит к нижним чинам, что благодаря ему из летчиков‑солдат «вылупилось» чересчур много офицеров. Помню, как‑то штабс‑капитан, один из тех, кто боялся летать над расположением противника, раздраженно заметил:
– Скоро какое‑нибудь чумазое «благородие» из рабочих, нацепившее золотые погоны, обгонит меня в чинах…
Господа офицеры в общем‑то не ошибались: Ткачев не чинил особых препятствий в поощрении отличившихся летчиков из солдат, хотя и не питал к ним симпатии. Просто, как трезвый военачальник, он вынужден был считаться с фактами. Ведь летчики из солдат «везли» на себе основной груз войны. И для того чтобы они не теряли «резвости», Ткачев пользовался не только кнутом, но и пряником: старался меньше, чем на других фронтах, задерживать награждение заслуженных летчиков и присвоение им первичных офицерских званий.
Ткачев был личностью незаурядной. Сам много и хорошо летал. Благодаря боевому опыту, тактической грамотности и организаторским способностям он быстро выдвинулся.
Ученик и последователь Петра Николаевича Нестерова, выдающийся русский летчик‑истребитель капитан Крутень выступил с предложением создать крупные авиационные части. В то время основной боевой единицей на фронте считался авиаотряд, располагавший пятью – семью самолетами. Ткачев поддержал инициативу Крутеня и оказал ему содействие в формировании боевой авиагруппы численностью в двадцать истребителей. Перед наступлением русских войск в июне 1917 года Ткачев решил в Тарнополе – на направлении главного удара – сколотить мощный авиационный кулак из ста боевых машин. Это небывалое по тем временам соединение предназначалось для поддержки наземных войск в районе прорыва.
Я привел этот факт только для того, чтобы показать зрелость Ткачева как авиационного руководителя. Будучи летчиком 2‑й боевой авиагруппы капитана Крутеня, я собственными глазами видел все, что происходило на аэродроме в Тарнополе, сам неоднократно летал на поддержку наступавших полков.
Правда, Ткачеву тогда удалось собрать непосредственно в Тарнополе не более сорока самолетов. Не осуществился и его план последовательных авиационных ударов. Но случилось это главным образом потому, что Ткачев и ему подобные совершенно не желали считаться с настроением солдат. А людям в серых шинелях грабительская кровавая бойня уже осточертела. Народ больше не хотел воевать. Потому‑то июньское наступление и захлебнулось: взяв первые линии вражеских окопов, солдаты дальше не пошли.
Близился час расплаты с прогнившим самодержавным строем России, с ее никчемными, тупыми правителями. Приближалась очистительная гроза революции. Вот‑вот должен был наступить день, когда каждому придется решать, с кем ему идти: с народом или против него. Но пока… продолжалась война и мы по‑прежнему летали на боевые задания.
В то лето я, рядовой летчик, разумеется, мало думал о Ткачеве, хотя он, продвигаясь по служебной лестнице, фактически возглавил всю русскую авиацию. Другой человек занимал мои мысли – наш командир Евграф Николаевич Крутень.
Аэродром Плотычи под Тарнополем. Ясный апрельский день 1917 года. На красной линии – длинная шеренга самолетов. Их несколько десятков. Нас, летчиков и летнабов, тоже необыкновенно много в строю – человек пятьдесят. Рождается чувство силы, уверенности. Теперь мы вместе будем вести воздушные бои… Вот, оказывается, что такое авиагруппа! А тот, кому обязана она своим созданием, сейчас придет знакомиться с нами.
О нем ходят легенды. Он – ученик и товарищ Петра Николаевича Нестерова, летал вместе с ним. Говорят: ему всего лет двадцать пять. Имя нашего командира Евграфа Николаевича Крутеня с уважением произносят лучшие летчики‑истребители Англии и Франции. Побывав там, он поразил союзнических асов блестящим пилотажем и исключительно меткой воздушной стрельбой. Немецкие и австрийские летчики, завидев в небе его машину, шарахаются в сторону: на его счету уже около двадцати сбитых самолетов. За свои подвиги Крутень награжден высшей боевой наградой – орденом святого Георгия и золотым георгиевским оружием. Его досрочно произвели в капитаны.
С самого начала командир формирующейся группы повел себя как‑то необычно. Вместо того чтобы сразу по прибытии официально представиться личному составу, он отправился на аэродром и в казармы. Вот уже несколько дней знакомится с состоянием отрядов. Некоторые успели его повидать. Говорят, на одном самолете он обнаружил засорение жиклера карбюратора. На другом – помог правильно пристрелять пулемет. Капитан даже беседовал с мотористами.
Эти разговоры волновали и радовали. Как и все, кто находился в строю, я с нетерпением ждал появления Крутеня.
Первое, что поразило, – командир действительно оказался очень молодым. Он выглядел чуть старше двадцати лет. Удивил и его невысокий рост. По боевым делам он представлялся мне рослым, солидным. А к строю подошел энергичный, подтянутый юноша.
Весело поздоровавшись с нами, Крутень спокойным голосом объявил о своем вступлении в должность и умолк, как бы что‑то обдумывая. С лица его не сходило выражение приветливости. Но темные проницательные глаза глядели зорко и выжидательно. Казалось, он ждет от нас ответа на какой‑то вопрос. И вдруг Крутень сказал крепким баском:
– Господа летчики! Уверен, нет необходимости разъяснять вам смысл происходящего. Сильная авиагруппа истребителей – давняя мечта всех, кому приходилось встречаться в небе с обнаглевшим противником… – Он говорил не «по‑начальнически», а совсем просто, как бы дружески беседуя: – Нам необходимо помнить главную задачу летчиков‑истребителей – находить и уничтожать воздушного врага. Поэтому каждый из нас должен проявлять активность и высокое умение, личную храбрость и товарищескую выручку в бою. Так за дело, господа летчики! – Евграф Николаевич энергично взмахнул рукой.
Обычно начальники, обращаясь к летному составу, говорили: «Господа офицеры и нижние чины» или «Господа военные летчики и пилоты‑авиаторы». Крутень назвал всех летчиками, подчеркнув войсковое равенство. И уж совсем необычным было то, что он сделал потом.
По его приказу собрались специалисты всех трех отрядов, только что объединенных в единую авиагруппу, – солдаты, мотористы, механики.
– Здравствуйте, боевые товарищи! – приветствовал их Крутень. В ответ разнеслось необыкновенно дружное:
– Здрав… желаем…
– Кто побеждает, когда метко пущенная пулеметная очередь венчает воздушный бой? – задал вопрос молодой командир.
Солдаты, согретые тем, что к ним обратились как к людям, все же молчали, не зная, какой ответ ждет от них капитан.
Крутень сам ответил:
– Вместе с нами, летчиками, и вы побеждаете! Без вашей добросовестной работы на земле не смог бы взлететь ни один самолет. Откажи в воздухе оружие – и нет летчика‑истребителя. Замолкни мотор – полет прекращается… Вот почему любая воздушная победа – одновременно победа каждого из вас. Вот почему я от всей души называю вас боевыми товарищами… В связи с началом действий авиагруппы обращаюсь к вам с просьбой. И как начальник требую…
И Евграф Крутень поставил задачи отдельно перед механиками и мотористами, пулеметными мастерами и строевой командой, охранявшей самолеты.
На свою первую встречу с солдатами командир пригласил летчиков, «тех, кто пожелает», как он выразился. Видимо, хотел напомнить офицерам о необходимости нового, человеческого отношения к подчиненным. Среди тех, кто пришел, если не изменяет память, был и прапорщик Алексей Владимирович Шиуков – в дни гражданской войны один из руководителей Красного воздушного флота. Вместе с другими летчиками и я слушал необыкновенный для старой армии разговор командира части с нижними чинами.
Поразили меня в этом разговоре и технические знания Евграфа Николаевича Крутеня. Например, при подготовке мотора он требовал обратить особое внимание на чистоту пружинки токопередающего уголька магнето. Пулеметным мастерам он сказал:
– Если перед набивкой ленты вы не промоете патроны бензином и не вытрете насухо хотя бы один из них, именно он может вызвать перекос, а значит, задержку в стрельбе. Нервы летчика в бою напряжены. Он думает об одном: как лучше нанести удар по врагу. А тут – на тебе – отказ оружия… Это сведет на нет всю работу ваших товарищей мотористов. Напрасным окажется весь полет. Да и летчик может погибнуть из‑за этого одного патрона…
Стоит ли говорить, как слушали Крутеня солдаты. Какие чувства вызвал у них этот молодой офицер, на груди которого сверкал белой эмалью Георгиевский крест…
Жизнь в 3, 8 и нашем 7‑м отрядах, сплотившихся в единую 2‑ю боевую авиационную группу истребителей, преобразилась. Даже тупоголовые офицеры‑монархисты были вынуждены иначе относиться к солдатам. На аэродром начали прибывать новейшие «ньюпоры». Мы приступили к переучиванию. Одновременно производились боевые вылеты.
Евграф Николаевич Крутень был душой авиагруппы. В черной кожаной куртке с бархатным воротником, он появлялся всюду. Собираются люди на боевое задание – обязательно проверит их подготовку, подскажет, как лучше выполнить поставленную задачу. Переучивая летчиков на двухместном «Ньюпоре‑10», он и сам часто летал на боевые задания. На борту его машины была нарисована голова русского витязя в боевом шлеме.
Наибольшее количество боевых вылетов и побед в воздушных боях – вот краткая аттестация командира группы. Лишь за один день – 26 мая – он сбил два самолета врага.
Мне не раз приходилось разговаривать с Крутенем, получать от него инструктаж перед вылетом на задание, слушать вместе с другими летчиками его лаконичные указания о способах атаки, о «секретах» меткой стрельбы. Но лишь после гражданской войны я узнал, что этот блестящий летчик‑истребитель и выдающийся командир был также вдумчивым теоретиком. В годы первой мировой войны вышли в свет такие его труды, как «Создание истребительных групп в России», «Тип аппарата истребителя», «Воздушный бой», «Кричащие нужды русской авиации», «Нашествие иноплеменников». Можно смело сказать, что Евграф Николаевич Крутень заложил основы боевого применения истребительной авиации, дал ответ на многие вопросы, волновавшие летчиков. Он смело критиковал бюрократизм, неповоротливость русского военного ведомства, преклонявшегося перед всем иностранным. Почти полвека назад Евграф Крутень предложил истребителям действовать в бою попарно. «Пару» он считал наиболее боеспособной тактической единицей.
Евграф Николаевич был скромным человеком, вел спартанский образ жизни. Уравновешенный, спокойный, он никогда ни на кого не повышал голоса. Безмерно смелый воздушный боец, достойный ученик славного Петра Нестерова – таков Евграф Крутень. Я счастлив, что знал этого человека, выполнял задания под его командованием.
Всего два месяца жил и летал с нами Крутень – поистине настоящий витязь неба. И случайно, безвременно погиб. Как это случилось, расскажу позже.
С гибелью Крутеня будто что‑то сломалось в авиагруппе. Затем последовал провал июньского наступления. Люди не хотели воевать. Припадочному Керенскому не верили так же, как и свергнутому, царю. Настало предгрозовое, гнетущее затишье. Потом русская армия под нажимом немцев покатилась к старой границе и остановилась на том самом рубеже, с которого начинала свое первое наступление в августе 1914 года. И вот итог: три безмерно тяжелых года мы провоевали зря. Сколько своей и чужой крови пролили напрасно! Кому это нужно? Долго ли еще будет продолжаться бессмысленная бойня? Что делать дальше? Эти вопросы теперь мучительно волновали каждого.
…Настала хмурая осень 1917 года. Армия разваливалась. Стихийная демобилизация захватывала все новые фронтовые части. 2‑я боевая авиагруппа истребителей в бездействии стояла в городе Луцке.
Пример дезертирства подал… новый командир части капитан Модрах. Он позорно скрылся, бросив подчиненных и самолеты. За ним потянулись другие офицеры. Стали исчезать и рядовые…
Еще с весны 1917 года большевистская газета «Правда» стала выходить открыто, хотя и под разными названиями. Я часто ее читал. Знал о возвращении в Россию Владимира Ильича Ленина, о его лозунге превращения революции буржуазно‑демократической в социалистическую.
Ленин. Теперь это имя не сходило с газетных страниц. Но мне оно стало знакомо еще в Мелитополе. В кружке РСДРП (б) Владимира Ильича называли создателем нашей партии. Мы говорили о борьбе Ленина с Мартовым и Плехановым. Поддерживали большевистскую «Искру».
И вот теперь газеты Временного правительства изрыгали грязную клевету: якобы Ленин – немецкий шпион, будто бы он послан в закрытом вагоне, чтобы по приказу кайзера Вильгельма погубить Россию. Конечно, такая галиматья вызывала только возмущение.
Механики и мотористы знали, что я выходец из рабочих. Они спрашивали, а я охотно рассказывал им, кем на самом деле является Владимир Ильич Ленин. Говорил и о целях партии большевиков. Эти беседы не прошли даром. Меня почти единогласно избрали председателем солдатского группового комитета.
Луцк находился близко к фронту. И когда мы прибыли туда, то сразу попали в водоворот многотысячной солдатской массы. Пехотные, артиллерийские и саперные части были охвачены брожением. Всюду проводились митинги. Началось братание: русские и немецкие солдаты уничтожали проволочные заграждения и шли навстречу друг другу, высоко подняв над головами маленькие белые флажки. Так рядовые воины, не дожидаясь, что им скажут генералы и министры, начали мирные переговоры. Несколько старших начальников, пытавшихся помешать братанию, были убиты. На вокзале я видел, как целые части без офицеров, с оружием в руках захватывали поезда и уезжали с фронта.
В эти дни газета «Правда» призывала:
«Конец войне!. Немедленный мир. Мир без аннексий и контрибуций»…
На исходе октября обстановка накалилась до крайности. Временное правительство окончательно дискредитировало себя в глазах армии. Ничего, кроме безумного лозунга «Война до победного конца», оно предложить не могло.
В полдень 26 октября (по старому стилю) я был в канцелярии авиагруппы. Начальник штаба Афанасьев показывал мне недавно полученные приказы и другие документы. В комнате находился и подпоручик Свешников, лучший в группе воздушный боец после погибшего Евграфа Крутеня, командир нашего 7‑го отряда.
Вдруг раздался топот. Дверь с грохотом распахнулась. В комнату буквально ворвались запыхавшиеся члены солдатского комитета большевики Крживицкий и Дмитриев. Закричали наперебой:
– Товарищ председатель!
– Поступили сведения от солдат телеграфной команды штаба армии…
– В Петрограде революция!
– Временное правительство свергнуто! Керенский бежал. Его министры арестованы…
– Власть взяли в свои руки большевики во главе с Лениным…
– Объявлен ми‑и‑ир!!
Побледневший Свешников встал со стула и тихо сказал:
– Это давно назрело. Но как быть с немцами?
– Господин подпоручик! – обратился ко мне штабс‑капитан Афанасьев. – Считаю своим долгом предложить комитету: особое внимание уделить организации боевого дежурства летчиков на аэродроме и поддержанию боеготовности аэропланов. Провокация со стороны воздушного противника вполне вероятна… И далее, возможны эксцессы, необходимо усилить охрану аппаратов, горючего, боеприпасов…
– Друзья! Настоящая революция свершилась – поздравляю вас!.. Сейчас соберем комитет. Ваше предложение, – обернулся я к Афанасьеву, – будет принято. А в отношении немцев мы, по‑видимому, получим указания от нового правительства и командования. Надо о случившемся немедленно сообщить командиру авиагруппы…
После дезертирства Модраха командиром группы стал бывший заместитель Крутеня – штабс‑капитан Шебалин. Я нашел его в столовой офицерского собрания. Мне показалось, что он «опохмеляется» после ночной попойки. Сообщив о событиях в Петрограде, я предложил собрать личный состав, чтобы принять меры предосторожности. Штабс‑капитан бросил вилку и, вызывающе глядя на меня, заметил с издевкой:
– Дудки‑с, господин подпоручик! – Он помахал пальцем перед моим лицом. – Увольте! Власть стала ваша, как вы изволили выразиться, рабоче‑крестья‑н‑ска‑ая… Вот вы теперь сами вместе с солдатней и делайте что вам угодно‑с…
И Шебалин, пьяно покачнувшись, грязно выругался. Говорить с ним было не о чем.