Мы сами справились. Солдаты выполняли приказы комитета с небывалым подъемом. Я поехал в ревком Особой армии, чтобы доложить о состоянии авиагруппы и получить указания о дальнейших действиях.
Председатель ревкома сказал мне:
– Во‑первых, поймите до конца: все, что мы делаем, – только для народа. Главная ваша задача – сохранить аэропланы и техническое имущество. Полагаю, что все еще ох как потребуется… Группе не покидать фронта, быть готовыми к бою: вопреки перемирию, немцы могут двинуться вперед…
Возвращаясь назад, я невольно поглядывал на свою потертую в полетах планшетку. В ней лежали два маленьких листка бумаги, каждый из которых обладает взрывной силой, гораздо большей, чем любая авиабомба… На листочках отпечатаны декрет о мире и декрет о земле, подписанные Лениным.
Невольно я вспоминал только что услышанный девиз революции: «Все, что мы делаем, – только для народа»…
Нет призвания более высокого и чистого. Вот оно, Иван, начало исполнения твоей давней мечты!
…«Ньюпор» вздрагивает, покачиваясь с крыла на крыло. Будто лечу по невидимым воздушным кочкам. Знаю, побалтывает оттого, что вплотную надо мной – хоть рукой бери – серая вата облаков. А под ними всегда сильные потоки, вот и трясет. Но снизиться боюсь: прямо под самолетом линия фронта. Здесь нас часто встречали вражеские истребители, открывала свирепый огонь немецкая артиллерия. Бросаю взгляд на гашетку пулемета – он на всякий случай готов к бою.
Вот они, внизу слева, германские позиции. Глаза машинально отмечают орудия, пулеметные гнезда, движение транспорта по дорогам. Хоть сейчас же заноси на карту. Но теперь это, кажется, не нужно делать. Справа волнистые линии наших укреплений, крапинки блиндажей, зигзаги ходов сообщения. Ничейная полоска опутана паутиной колючей проволоки, продырявлена воронками. Слева и справа, как незажившие раны, тянутся окопы. Земля искромсана людьми, три долгих года убивавшими друг друга. Я лечу к ним от имени революции.
Немцы огня не открывают. Наверное, настороженно ждут. Я начинаю пологое снижение. Вижу, что летящий позади самолет Никольского тоже теряет высоту.
Пара: внизу начинается указанный участок фронта. Из мешка для авиабомб одну за другой достаю легко стянутые пачки листовок. Швыряю их за борт. Направо и налево. Вижу, пачки тут же лопаются и листовки летят вниз, словно стайки бабочек.
Оглядываюсь – за «ньюпором» Никольского тоже стелется длинная белоснежная дорожка из листовок. И там, на немецкой стороне, появились фигурки людей. Смотрю вниз вправо – наши выбегают. Видно, как светлые точечки листков растворяются в серой солдатской толпе.
Я знаю, какие слова крупным шрифтом отпечатаны на тысячах четвертушек газетной бумаги. Это огненные слова Ленина, революции: мир, свобода, равенство, братство. Декрет о мире предлагает прекратить кровопролитие всем воюющим странам. Вижу, как слева внизу затрепетало на ветру несколько белых флажков. А справа над одним блиндажом вспыхнуло, зардело красное полотнище.
Мешок из‑под авиабомб пуст. Кидаю на землю последние пачки, лежавшие на полу кабины. Перекладываю «ньюпор» с крыла на крыло. Ведомый самолет отвечает мне тем: же. Значит, Никольский тоже сбросил все. Разворачиваемся на Луцк, летим на аэродром. Там уже приготовлен очередной заряд листовок для других участков фронта.
Так по заданию ревкома армии мы летали два дня подряд, выполняя роль воздушных агитаторов. То же делали и летчики 8‑го авиаотряда. Всего сбросили около шестисот килограммов листовок. Это были мои последние полеты в мировой войне и первые по приказу Советской власти…
В первые, самые трудные часы существования Советского государства в далеком Петрограде помнили об авиации. Ревком Особой армии получил и передал нам распоряжение: один авиационный отряд направить в Москву. Подчеркивалось, что организационно он по‑прежнему остается в составе авиагруппы и только на время вызывается для выполнения отдельных задач. Жалко было, что единая боевая часть дробится. Однако все в группе понимали: летчики Советской власти нужны…
Ураган революции ломал старую жизнь. Очищал города и далекие деревни, заводы и воинские части. Докатывался и до отдельных семей. Октябрь окрылял честных, идущих вперед. Отметал в сторону открытых врагов.
Верно, разобраться в происходящем было не так‑то просто. Старое, привычное кажется незыблемым. Новое пугает необычностью: а вдруг промчится за какие‑нибудь два‑три месяца? А потом расплачивайся… Потому‑то некоторые предпочитают отсидеться в холодке. Находятся и такие: пользуясь моментом, рвут, тащат все, что попадает под руку.
Члены комитета особое внимание уделили охране самолетов, боеприпасов, горючего, пулеметов – всего, что надо для воздушного боя. А о простых, земных делах даже не подумали. Забыли, что большая часть солдат – крестьяне и за три года истосковались по дому, что многие наши повозочные и рядовые строевой команды мобилизованы в армию из близких к Одессе сел. До них от Луцка всего километров семьсот. А власть теперь своя – рабоче‑крестьянская. Декрет о мире, – значит, конец войне! Декрет о земле – торопись домой, а то ее, родную, без тебя поделят… Приказ номер один – отменить офицеров. Значит, командуй сам! В авиагруппе имелось по штату шестьдесят пароконных повозок и сто тридцать лошадей. Они начали таять буквально не по дням, а по часам. Солдат запрягал пару добрых коней, прихватывал «на всякий случай» винтовку и в одиночку или с кем‑нибудь из односельчан гнал что есть духу «до жинки и ридной хаты». Когда комитет спохватился, у нас осталось всего восемь повозок и шестнадцать лошадей…
Приказывать людям или задерживать их силой было нельзя. Комитет решил собрать всех, поговорить по душам. Я предложил провести собрание на аэродроме, около самолетов.
Сгрудились близ деревянных ангаров человек сто в серых шинелях. Стояли под пасмурным небом и молча смотрели на три дежурных «ньюпора». В центре круга находились член группового комитета шофер Рогалев, председатель солдатского комитета 8‑го отряда штабс‑капитан Семенов, я и хмурый Шебалин, не проронивший ни слова, хотя мы просили его, как командира, призвать всех к сохранению порядка в группе.
– Друзья! Вы сами меня выбрали, оказали доверие, – начал я первым. – Сознавая свою ответственность, в трудный час обращаюсь к вам от всей души…
Я говорил: немцев перемирие пока сдерживает, но они могут нарушить его в любой час. Если солдаты и офицеры разбегутся, самолеты целехонькими достанутся врагу и будут направлены против нас же. Те самые машины, которые получал наш славный командир Крутень… Эти самолеты – теперь народное добро. Мы вместе воевали три года. И теперь должны вместе нести боевую вахту революции. Надо спокойно продолжать работу – уйдем тогда, когда выйдет приказ о демобилизации…
Надрывный выкрик одного обозного перебил меня:
– Сколько можно?! Раз война кончилась, так отпустите, христа ради, домой!..
Тут началось невообразимое. Мобилизованные из ближайших к Одессе районов кричали, что все равно уйдут. Фельдфебель Болеслав Родзевич, старшина отряда, старый, уважаемый служака, грозно рявкнул:
– Дурни! Вас всех поодиночке передавят. Будет приказ – эшелоном уйдем…
Механики и мотористы, почти все рабочие из Сибири и Забайкалья, стеной встали. Твердо заявляли:
– Сохранить народные самолеты.
– Быть всем вместе. Если надо, дать бой немцам.
– Отходить всей авиагруппой, когда прикажут.
Рогалев выступил резко. Говорил:
– Наши братья солдаты еще в окопах сидят! Пехота соображает: уходить нельзя, а то фронт оголится… Нас они защищают. А тут крикуны слезки льют. – И Рогалев плаксивым голосом загнусавил: – До жинкиной титьки хо‑о‑очется…
Раздался хохот, а Рогалев гневно крикнул:
– Все до жен разбегутся, а революцию кто же будет защищать? А?
Офицеры стояли отдельной кучкой. У многих на плечах темнели следы от срезанных погон. Отъявленные монархисты поручики Германюк и Буцкевич сбежали сразу после сообщения об Октябрьской революции. Германюка – адъютанта отряда, высокомерного, с вечно презрительным выражением лица – солдаты боялись и ненавидели. Жестокий и трусливый, он удрал, испугавшись возмездия. Именно этот пьяница и развратник с особой любовью говорил о царе. Толстого и грубого Буцкевича, владельца крупного поместья на Волыни, презирали даже в офицерской среде. Заносчивый, уверенный в бесконечной силе денег, он, как и Германюк, всю войну уклонялся от боевых вылетов.
Германюк и Буцкевич были летчиками‑наблюдателями. Кроме них только в нашем отряде имелось еще пять летнабов, хотя с весны мы полностью перешли на одноместные истребители… И вот теперь некоторые офицеры стояли растерянные: кончилась их веселая жизнь на фронте, заполненная пьянкой, картежной игрой и даже охотой… Но среди них я различал и другие лица – злые, полные решимости. Да, эти люди собирались сделать все, чтобы утопить революцию в крови.
Командир 7‑го отряда подпоручик Свешников сделал заявление, как он выразился, от большинства летчиков:
– Мы не желаем оставаться на Украине и очутиться в плену у немцев. Офицеры окажут полное содействие комитету в сохранении группы и переброске самолетов в Центральную Россию…
Так проходило то памятное собрание. Выступали многие. Некоторые докричались до хрипоты. Мне еще раз пришлось говорить, объясняя цели Советской власти. Два раза голосовали. И все‑таки приняли правильное решение: поддерживая рабоче‑крестьянское правительство и все его декреты, выполнять приказы революционного комитета армии, делать все для сохранения авиагруппы, ее боеготовности и самолетов, считать преступлением перед Отечеством, народом и революцией позорное бегство из действующей армии…
Уже стемнело, когда люди, громко разговаривая, стали расходиться с собрания. Несколько солдат направились к дежурным самолетам – закатить их на ночь в ангары.
Я шел вместе с начальником штаба Афанасьевым, Крживицким и штабс‑капитаном Семеновым. Разговор вели деловой: должны прибыть две цистерны бензина, надо выставить около них пост.
– Господин Спатарель! – вдруг послышалось сбоку. – Вас можно на минутку?
Я вгляделся в темноту. На обочине дороги, ведущей к аэродрому, стоял Шебалин. На собрании он так и не сказал ни слова. Пошел к нему. Крживицкий крикнул мне вслед:
– Товарищ председатель комитета! Я вас подожду…
– Не надо, – отозвался я.
С минуту мы шли с Шебалиным молча. Я невольно подумал, как трудно сейчас этому человеку, обычно грубому с нижними чинами, полному дворянской спеси. И еще: как далек он от Крутеня, у которого долгое время был заместителем, – в бой особенно не рвался, к людям относился с подчеркнутым барством.
– Господин подпоручик! – резко повернулся Шебалин. – Возможно, я не полностью осведомлен, тогда заранее прошу прощения… Не слишком ли вы стараетесь для комитетчиков? Вы – боевой офицер, были всегда на хорошем счету… Вы, разумеется, понимаете, что вся эта шайка во главе с Лениным продержится от силы… месяц – два… Это же временщики! – Он умолк, потом отрывисто спросил: – Вы отдаете себе отчет, о чем я спрашиваю как командир авиагруппы?
Он говорил нервно, взвинченным голосом. И во мне начинала подниматься злость.
– Ясен вопрос, – ответил я. – Во‑первых, кто такой Ленин, мне лучше знать, чем вам. Не трогайте это имя, господин бывший штабс‑капитан… – С нескрываемым удовольствием подчеркнул я слово «бывший». – Во‑вторых, временщиками были правители вроде Керенского. И пожалуй, те, кто сидел на шее у народа еще раньше… А вам советую взять себя в руки и выполнять воинский долг. Комитет окажет вам в этом полную поддержку…
Мне показалось, Шебалин заскрежетал зубами. Он быстро оглянулся. Мы шли последними, отстав от всех.
– Военно‑полевой… суд… тебя… повесит! – с бешенством проговорил он, расставляя слова. И добавил с угрозой: – Мы… еще встретимся…
Внезапно я заметил, что он сунул в карман правую руку. Может быть, там у него пистолет? Я выше Шебалина ростом. И наверное, сильнее. Решил придвинуться к штабс‑капитану, чтобы, в случае чего, сразу схватить его за руку…
– Товарищ председатель комитета! – раздалось впереди. Темень сгустилась, но по голосу я узнал Крживицкого. – Мы с товарищами ждем вас, а вы чего‑то задерживаетесь.
– Иду! – откликнулся я.
Шебалин, не сказав ни слова, свернул в сторону и скрылся в темноте. Ночью он – второй после Крутеня командир авиагруппы – сбежал.
В ближайшие дни как волной смыло всех бездельников – летнабов и еще нескольких офицеров. Но большая часть летчиков осталась. Например, у нас, в 7‑м отряде, дезертировал лишь прапорщик Фомин. Исчезло еще несколько солдат одиночек. Среди них – единственный из сибиряков – механик, старший унтер‑офицер Зубок, юркий, низкорослый человечек с бегающими глазками.
Вскоре ревком приказал нашей авиагруппе перебазироваться подальше от линии фронта – в Киев. Даже в такой сложной обстановке, когда каждый железнодорожный вагон брался буквально с боем, нам выделили специальный эшелон. Большую роль в сохранении личного состава отрядов, запчастей и самолетов сыграли бывшие офицеры: Семенов, Афанасьев, Никольский.
В те трудные дни мне впервые посчастливилось узнать, какой энергией заряжаются люди, когда считают дело своим, кровным, чувствуют личную ответственность за судьбу революции. Одесский слесарь Крживицкий, члены отрядного комитета Аболин, Дмитриев, латыши братья Спрукст, шофер Рогалев – эти солдаты‑большевики повели за собой всех.
Настал час – паровоз дал долгий гудок, и эшелон тронулся в дальний путь. Мы везли пятнадцать новеньких самолетов‑истребителей, много авиационных запчастей и боеприпасов, денежный ящик, все штабные документы. И главное – людей, боевое ядро славной авиагруппы Крутеня, которые начали путь верного служения Октябрьской революции.
Вот тогда я остро чувствовал: начинается новый этап жизни. Что же ждет впереди? И о другом думалось: о том еще коротком отрезке времени, который начался с сообщения о штурме Зимнего дворца в Петрограде… Тогда в ревкоме мне сказали:
– Ваши отряды теперь являются боевой частью Красной гвардии.
Нам выдали удостоверения красногвардейцев. Я понимал, что молодое государство рабочих и крестьян без армии не обойдется. Мои военные знания, умение летчика пригодятся. Буду служить трудовому народу, из которого вышел сам. Служить верно, честно, до конца.
В общих чертах мы представляли предстоящие испытания. Немцам выгодно ударить по ослабленной стране, еще не создавшей своей армии. Бывшие союзники, возможно, попытаются сорвать мир, к которому стремится Советская Россия. А уж внутренняя контрреволюция сделает, конечно, все для того, чтобы свергнуть правительство рабочих и крестьян. Противодействие лиц, знакомых по Севастопольской школе, таких, как офицер‑кавалерист, поставивший меня под ружье, как высокомерный барин Туношенский, аристократ Ильин, злобный барон Буксгевден, я представлял хорошо. Было ясно, что офицеры типа держиморды Степанова, Германюка, Буцкевича, Шебалина будут жестоко драться за свои привилегии…
Эшелон разогнал скорость. Колеса постукивали весело. Я был молод и не знал, конечно, что долго еще, целых три года, придется колесить нам по дорогам гражданской войны, защищая в жестоких боях молодую Советскую республику.
Вот вкратце боевой путь нашей части. В 1918 году мы прибыли под Казань для борьбы с мятежниками из чехословацкого корпуса. В 1919 году группа была переименована во 2‑й авиационный дивизион истребителей, командиром которого назначили меня. Подразделения получили новую нумерацию: 4, 5, 6‑й истребительные авиаотряды. Первый из них все еще воевал отдельно, на Восточном фронте. В тяжелых воздушных боях с численно превосходящим врагом защищал знаменитую красную Волжско‑Камскую флотилию. Наш отряд заставил противника отказаться от налетов на суда, парализовал деятельность белогвардейских самолетов. Это отмечено 9 декабря 1919 года специальным приказом № 108 командующего авиадармом – так сокращенно называлось Полевое управление авиации действующей Красной Армии.
Мы участвовали в жестоких боях на Южном и Юго‑Западном фронтах, под Тулой, Орлом, Брянском. Наконец, в 1920 году схватились в небе с отборной белой авиацией над Перекопом.
Да, наше поколение прошло свой путь честно. Через голод, тиф, сражения гражданской войны. Через трудные годы первых пятилеток. Через битвы Великой Отечественной…
Мне казалось, что когда‑нибудь понадобится рассказ о том, как все начиналось. И чтобы не забыть самое важное, с первых дней Октября я сохранял боевые донесения, берег журналы полетов.
Так появились эти воспоминания о 1920 годе. Об участии красных военных летчиков в разгроме последней белой армии. О том, как мы дрались под Перекопом и сбросили в море остатки офицерских полков черного барона Врангеля.
Молодые становятся рядом
Не зря на Украине февраль называют лютым – лютень. Как ударит мороз да завоет в степи пурга, страшно выйти из теплой хаты. А февраль 1920‑го был особенно холодным. Третий год бушевала гражданская война: людей косил тиф, топлива, одежды, обуви не хватало, летать приходилось впроголодь и постоянно ремонтировать вконец изношенные самолеты и моторы.
Наш 2‑й авиадивизион истребителей перебросили в Елисаветград (ныне Кировоград). Поставили задачи: подготовить машины к летним боям и в то же время оказать наземным частям максимальную помощь в разгроме банд петлюровцев, орудующих вокруг Елисаветграда.
Трудно было совместить одно с другим. Только введем «ньюпор» в строй, пустим на боевое задание, а он возвращается или с неисправным мотором, или с поврежденными лонжеронами.
В ремонте самолетов участвовали все, даже писаря. Летчики по возвращении с задания выполняли обязанности мотористов. Как старый механик, засучив рукава трудился и я.
В один из дней мы вообще не летали, работали на аэродроме. После обеда поднялась вьюга. Чтобы люди не обморозились, я приказал зачехлить машины и всем идти отдыхать.
А ветер усиливался. Тревожно мне стало: вдруг какой‑нибудь самолет был в спешке плохо закреплен? Его может сорвать и поломать… Решил осмотреть стоянку.
Колючие снежные вихри больно били в лицо. Пригибаясь, я переходил от одного самолета к другому. Внезапно у «Ньюпора‑17» увидел человека в длинной шинели. Прикрываясь углом чехла, он копался в моторе. «Чужак. Навредить хочет! – мелькнула мысль. – Надо застать его врасплох…» Сдернув перчатку, я расстегнул кобуру маузера и осторожно пошел к незнакомцу. Когда приблизился и рассмотрел его лицо, то чуть не вскрикнул от удивления. «Чужак» оказался старшим авиамехаником 6‑го отряда Шульговским, недавно назначенным к нам.
Он прибыл в начале января и с первых дней горячо взялся за дело. Даже больной продолжал работать. С аэродрома его увезли в тифозной горячке. Медикаментов у нас не было. Но, крепкий от природы, Федор Шульговский выжил. И вот сегодня снова вижу его у самолета, хотя он всего несколько дней назад начал ходить.
– Товарищ Шульговский! – окликаю его негромко.
От неожиданности он роняет пассатижи.
– Почему вы не выполнили приказ об окончании работ?
– Не успел отрегулировать магнето, – виновато отвечает он. – Вот заканчиваю… Ведь завтра боевой вылет.
– А моторист где?
– Он совсем, товарищ командир, окоченел…
Шульговский так худ, что длинная шинель болтается на нем, как на вешалке. Лицо его заострилось после болезни, но взгляд твердый, уверенный. Старший механик убежден, что поступил правильно, пожалев подчиненного.
– Почему не позвали на помощь других механиков вашего отряда? Вы что, здоровее всех?
Шульговский нахмурился. Посмотрел мне прямо в глаза и ответил:
– Конечно, любой пошел бы, но ведь я – коммунист…
Что мне оставалось делать? Сунув перчатки в карман, говорю:
– Ну, давайте помогу, вдвоем быстрее закончим…
Уже стемнело, и пурга разыгралась вовсю, когда мы возвратились с аэродрома.
…Федор Несторович Шульговский – один из первых специалистов, присланных к нам на пополнение из центра. Он служит в авиации с начала мировой войны в должности моториста. С группой офицеров его посылали во Францию. Там он работал в авиашколах и на авиационных заводах, получил диплом механика. В Красную Армию вступил добровольно, воевал на Юго‑Западном и Южном фронтах.
В партию Шульговского принимали у нас в дивизионе. Помню выступления троих, рекомендовавших его.
Старший авиамеханик 5‑го отряда Матвеенко:
– С Федей мы вместе учились и работали во Франции. Все солдаты его уважали. Он быстрее всех овладел новыми моторами. Федя такой, что сам погибнет, а товарища выручит…
Комиссар отряда Фролов:
– Товарища Шульговского знаю по гражданской войне. Служили и воевали в одном отряде. Однажды было так: беляки открыли огонь из пушек, а товарищ Шульговский стоит спокойно и продолжает мотор налаживать. Он – коренной пролетарий и потомственный рабочий, будет настоящим большевиком…
– С Федором Несторовичем мы знакомы немного, – сказал старший моторист Гегеев. – Только по второму дивизиону. Однако таких людей сразу видно. – Гегеев кашлянул и торжественно произнес: – Дай бог каждому так, о душой готовить аппарат, как Федор Несторович. Он всем старается помочь. Настоящий коммунист…
Федору Несторовичу Шульговскому, когда он пришел к нам, было чуть больше двадцати пяти. Хотя должность инженера в штатах не значилась, он с самого начала стал руководителем всей эксплуатационной службы дивизиона.
От тех самолетов, которые нам удалось вывезти из Киева, осталось совсем немного. Часть машин мы тогда же передали другим отрядам. Остальные без конца ремонтировались. Стояли они под открытым небом. Полотно обшивки трескалось, деревянные детали подгнивали. Моторы давным‑давно выработали ресурс. Но их снова и снова перебирали и ставили на самолеты, идущие в бой. Часто из трех‑четырех отслуживших свой век машин механики и мотористы собирали одну.
– К номерному знаку приделали аэроплан, – в шутку говорили они.
Эту работу могли производить только люди, обладающие высоким техническим мастерством. Такими и были наши механики и мотористы. Они имели прекрасную выучку. Каждый из них владел несколькими специальностями. Полевые ремонтные бригады творили буквально чудеса.
Доставать бензин, касторовое масло, боеприпасы и запчасти было в то время очень трудно. Летать приходилось на горючей смеси, моторы частенько перегревались в воздухе.
Дивизион тогда делился на две части. База, расположенная на железной дороге, ведала капитальным ремонтом машин и снабжением. А боевое отделение – летчики и мотористы вместе с самолетами – находилось на полевом аэродроме, неподалеку от линии фронта. Тылом руководил комиссар дивизиона Алексей Кожевников. Благодаря его находчивости, а также неуемной энергии моего заместителя по материально‑техническому обеспечению Кирилла Сваричевского база получала все необходимое.
В том вьюжном феврале в дивизион при несколько странных обстоятельствах прибыл новый человек. Мотористы приняли его за «контру» и привели ко мне.
– В чека его, товарищ командир, сразу видать, что не наш, – в один голос заявили они.
Незнакомец и в самом деле выглядел необычно. На нем были меховая шапка с кожаным козырьком, новенькая драповая куртка с белыми костяными пуговицами, серые, тщательно отутюженные брюки клеш и остроносые до блеска начищенные штиблеты. В руке он держал палку. Его темные глаза на суровом лице смотрели, казалось, не мигая.
– Кто вы такой? – спросил я его.
Незнакомец вытянул руки по швам и доложил:
– Ревьелюцион венгер летчик Киш!
Сопровождавшие его мотористы смутились и попросили разрешения уйти.
Документы Киша оказались в полном порядке. Он действительно был военным летчиком австро‑венгерской авиации. Во время мировой войны попал к нам в плен. После Октябрьской революции добровольно вступил в Красную Армию, чтобы сражаться за светлое будущее Советской России и своей родной Венгрии. В нашу авиагруппу прибыл для тренировки после большого перерыва в полетах.
Вылетел Киш прекрасно. Еще при первом знакомстве я обратил внимание на то, что он ходит с палкой и прихрамывает.
– Что у вас с ногой, товарищ Киш?
– Маленький чепуха, – пренебрежительно махнул он рукой.
Ну, чепуха так чепуха. Все привыкли к тому, что Киш в любой мороз ходит и летает в штиблетах. Мотористы и летчики по‑дружески звали его не Ганс, а Ганя.
Однажды, когда я, закончив облет отремонтированного «Ньюпора‑17», стал вылезать из кабины, ко мне подбежал моторист.
– Товарищ командир, дозвольте доложить! – крикнул он. – Революционный летчик Ганя Киш ногу снял! И как он, бедняга, летает! Фельдшера надо!
Так мы узнали истинный смысл того, что сам Киш называл «маленькой чепухой».
Оказалось, что еще во время мировой войны ему ампутировали одну ногу выше колена. Теперь он сильно натер культю и вынужден был снять протез.
– Почему не доложили об этом? – спросил я с упреком.
Киш смущенно отвернулся и тихо ответил:
– Очшен лублю летайт. Прикончить надо белый гвардия в Россия, потом в Венгрия…
Программу тренировочных полетов Киш закончил успешно. Начальник авиации армии сразу же отозвал его. Я рекомендовал направить Киша в разведывательный отряд. Там ему было бы легче, чем на истребителе.
Уже под Перекопом Ганя снова прибыл к нам с 49‑м авиаотрядом. Все ему обрадовались. Да и как было не полюбить этого смелого летчика и душевного человека. Летал он в основном на самолетах‑разведчиках «эльфауге» и «анасаль». Но иногда просил и «ньюпор».
– Вспоминайт молодость, – с улыбкой говорил он.
Самые трудные задания Киш выполнял безупречно.
Врангелевские самолеты не раз удирали от него. Вот каким был Ганя Киш, наш боевой друг, настоящий герой гражданской войны.
Так Октябрьская революция опрокинула все прежние понятия. Бывший летчик австро‑венгерской армии теперь боролся за Советскую Россию. А русские летчики белой авиации сражались против своего народа.
В Елисаветграде я сдружился еще с одним хорошим человеком, комиссаром боевого отделения Иваном Савиным. Было ему двадцать два года. Савин – простой рабочий парень, бывший солдат царской армии – поражал меня глубиной суждений. Он редко думал о себе, всегда о людях.
Как‑то однажды зашел у нас разговор о значении Октября. Савин сказал задумчиво:
– Понимаете, Иван Константинович, революция уже победила. – Он стал загибать пальцы: – Разбиты немцы и Юденич, французы в Одессе, Колчак на востоке, англичане на Севере, Деникин… – Савин мягко засмеялся. – Пальцев не хватит, если всех перечислить. И еще, конечно, полезут… Они, как азартные картежники, все хотят отыграться… Я, товарищ командир, так полагаю: нас недаром торопят с ремонтом машин и присылают нам новый народ. Повоевать придется еще основательно.
– Да, Иван Дмитриевич, и у меня такое же предчувствие, – ответил я.
А он продолжал:
– Только нас им не сломить, любая вражеская карта будет бита. Вы замечаете, какими стали ребята в отрядах? Мы делали революцию, а она переделывала нас. Согласны?.. Ну вот. Я так рассуждаю: кто честен и понял правду коммунизма, того не свернешь. А таких людей в республике миллионы. И это – самое главное…
В Елисаветграде у нас появился еще один новичок – механик Костя Ильинский, невысокий скромный парень лет двадцати. До армии он работал в Петрограде, на авиационном заводе Слюсаренко. В Февральскую революцию вместе с товарищами разоружал стражников и полицейских. В марте 1917‑го вступил в партию. В апреле встречал Владимира Ильича на Финляндском, вокзале. В июне, как большевик‑агитатор, был схвачен жандармами и брошен в одиночную тюремную камеру. В дни корниловского мятежа сражался в рядах Красной гвардии, а 25 октября участвовал в штурме Зимнего.
Обо всем этом мы узнали постепенно. Сам Костя по прибытии доложил только, что учился в школе авиации, что на «фарманах» уже летал самостоятельно, а с «ньюпором» вышла заминка… Вот и решил проситься добровольцем на фронт.
Я не стал его расспрашивать о неудаче в летной учебе. Из разговора понял: технику знает хорошо. Когда сказал Косте, что назначаю его обслуживать мой «Ньюпор‑24», он обрадовался.
Ильинский оказался грамотным, старательным механиком и неожиданно хорошим рассказчиком. Возле нашего самолета стал частенько собираться народ.
Как‑то Иван Савин сказал мне:
– А ваш Ильинский – прирожденный агитатор…
– Что, задания ваши хорошо выполняет?
– В том‑то и дело, что пока нет! – возразил Савин. – Это наше с вами упущение.
Нет, не шутками и анекдотами притягивал Ильинский к себе людей. Он рассказывал о том, что видел и пережил сам: о расстреле июльской демонстрации в Петрограде, об аресте министров Временного правительства. С особым воодушевлением Костя говорил о Ленине. Он не раз видел его близко, участвовал в беседе с ним, когда Владимир Ильич приезжал на открытие рабочего клуба завода.
– Вот ты видел и слышал товарища Ленина. Скажи: что больше всего в нем запомнилось? – спросил один из мотористов.
Костя подумал немного и сказал:
– Один человек с нашего завода хорошо на этот вопрос ответил. Я только повторю его слова… Рабочий малярного цеха Быков не разделял наших взглядов. Далек был от большевиков. После того как Владимир Ильич побывал у нас, Быков сказал мне: «За Лениным можно идти – он не подведет»…